"Путь к Вавилону" - читать интересную книгу автора (Керни Пол)

3

Сколько Ривен себя помнил, еще ни разу не было настоящего снежного Рождества. И в этом году декабрь тоже выдался ненастным и хмурым; сильный порывистый ветер трепал ветви ив и рябил поверхность обычно спокойной реки. В корпусах уже появились разряженные елки и блескучая мишура.

— Они еще не то удумают, обрядят меня Санта Клаусом, — ржал Дуди.

К концу ежедневной пытки утренней «прогулкой» Ривен обычно выматывался до такой степени, что какое-то время лежал в постели пластом. Иногда рисовал, — в основном лошадей и пейзажи, — а иногда предавался размышлениям. Было так заманчиво вновь удаляться в тот, другой, мир, распростершийся буйной зеленью внутри подковы гор; в мир, где все обустроено так, как он любит. Было так приятно пусть на короткое время забыть о своем разбитом теле и пройтись по широким Долам пешком — и чтобы ноги повиновались тебе — или проехать верхом на послушном коне в компании тех, кого сотворило твое воображение.

Их было много, и они были такие разные. Он, как пилигрим, делил дорогу со всеми, кто появлялся в его сознании, ненадолго составив ему компанию в пути, а потом уходил своей дорогой — прочь от людей. Фермеры и пастухи, коробейники и бродяги, прекрасные дамы и воины с тяжелым взглядом. Они возникали в его воображении, облаченные в кожу и полотно, пахнущие землей и потом, благоухающие духами и ароматными пряностями. Хмурая серость декабрьских дней лишь подчеркивала яркие краски их одежд.

Он объехал тучные Долы вдоль и поперек: торфяные болота и древние крепости, где препоясанные кушаками воины стояли дозором на бастионах. Он останавливался на постоялых дворах, где пиво покрепче вина, и горячий ячменный дух опалял его горло. Он вслушивался в долгие рассказы путешественников о далеких краях, что лежат по ту сторону гор, но сам не рассказывал ничего — ему уже нечего было рассказывать. Он только слушал, и наблюдал, и дивился. Дни напролет проводил он с Гвионом, трактирщиком, опекавшим своих постояльцев, словно те были детьми неразумными, чья обширная лысина сверкала то здесь, то там, подобно зеркалу, при свете свечей, зажигаемых по вечерам. Ривен напивался почти до бесчувствия с Рыжебородым из сна. Как обнаружилось, тот представлял собой истинный кладезь доморощенной мудрости, замешанной на неиссякаемом юморе. Звали его Ратаган. Были там и другие. Молодой человек с голубыми глазами и язвительным изгибом губ разглядывал Ривена в упор, без улыбки, и чесал за ушами двух прирученных волков, которые всегда его сопровождали. Его звали Мертах: Мертах — меняющий облик, Мертах-оборотень. И красивая дама — одетая в черное демоница на рьяном коне… тут его грезы рассыпались, и оставался лишь дождь, терпеливо стучащий в окно.

Он не переставал изумляться. Ведь все они — персонажи его собственных книг, и все же там, в его грезах, они жили своей, независимой от него жизнью, и у каждого была своя история, которую он мог поведать другим. Они были ему спутниками и друзьями, и в конце концов лица их стали Ривену знакомы, даже привычны, как, например, лицо Дуди или сестры Коухен. Они помогали ему отгонять черные воспоминания, и лишь когда не являлись в течение дня, отчаяние вновь подступало к Ривену, вонзаясь во все его болячки.

— Опять вы, сэр, — сказал ему Дуди.

— Что я опять?

— Грезите наяву.

Ривен потер глаза.

— Тогда займи меня чем-нибудь.

— Уж я-то найду, чем вас занять.

— Только, пожалуйста, не предлагай мне выделывать эти долбаные гирлянды. Уже к двенадцати годам вся эта мутотень успела мне изрядно поднадоесть.

Дуди покачал головой.

— Вы таким вредным становитесь, до невозможности.

Ривен нахмурился.

— Все равно Санта Клаус не принесет мне в подарок на Рождество то, чего я хочу.

Потом воцарилось молчание.

— Я знаю, сэр… только этим ее не вернешь. Давайте. Дадим миру шанс.

Ривен рассмеялся.

— Почему нет? Ведь он мне давал столько шансов. — Он похлопал Дуди по руке. — Ты извини, дружище. В следующий раз, когда ты застанешь меня таким невыносимым, можешь пнуть меня так, чтоб я летел через весь коридор.

— Это уж непременно. Напоминаю на всякий случай: я однажды уже отлупил офицера.

Рождество устраивалось, вероятно, для самых старых и самых немобильных обитателей Бичфилда. Персонал Центра приложил немало усилий, чтобы все было по первому разряду: утром для желающих отслужили мессу. Ривен к числу желающих не относился. Тем не менее, он сподобился нарисовать две открытки — для Дуди и сестры Коухен. Странно, но он все еще рисовал вполне сносно. Но вот писание — не столь инстинктивное мастерство — никак ему не давалось.

В его «прогулках» наблюдался некоторый прогресс; разумеется, до бега и прыжков было еще далеко, но несколько дюжин шагов он проделать уже мог. Теперь Ривен уже не колупался с ходовой рамой и вполне управлялся одним костылем. Ему двадцать восемь, но выглядел он лет на сорок с этой своей бородой, согбенной спиной и костылем. С каждым днем лицо, глядящее на него из зеркала, становилось все мрачнее, а недавно легшие в уголках рта морщины — глубже.

Спицы в его ногах до конца жизни обеспечат Ривену писк металлодетекторов в аэропортах, шрамы на лице никогда не исчезнут полностью, но тело его все же боролось за выздоровление и целостность, без особой помощи со стороны его духа. Жуткие головные боли донимали Ривена все реже и стали менее острыми, а боли в ногах то и дело сменялись просто ощущением слабости.

По случаю Рождества Дуди с сестрой Коухен притащили ему здоровенную бутылку эля.

— Это согреет вас в зимние вечера, сэр, — подмигнув, сказал Дуди. Акварели Ривена, конечно, не шли ни в какое сравнение с таким роскошным подарком, хотя и Дуди, и сестра Коухен выразили по их поводу самый что ни на есть бурный восторг.

Рождественское утро, рождественский день и рождественский вечер прошли с Ее Величеством по телевизору и пациентами, счастливо клюющими носом перед оным. Потом пасмурный вечер сменился ночью, на сем Рождество и закончилось. Священная ночь миновала и стала съеживаться в ожидании следующего года. В ту ночь Ривен трупом лежал на кровати и отчаянно отражал натиск воспоминаний, гнал их прочь от себя, пока не затер в самый темный уголок подсознания. Наутро та долгая и упорная битва сполна проявилась в усталости и угрюмом выражении лица.

Потом, как водится, наступило каникулярное затишье, которое обычно длится до самого Нового Года. Дуди и сестра Коухен взяли вполне заслуженные выходные. Ривен понаблюдал за тем, как они уезжают вместе: Дуди вызвался подвести сестру Коухен до станции. В общем, Ривена препоручили заботам сестры Бисби. Отчасти он был даже рад. Потому что те двое тянули его обратно, в полноценную жизнь, а он пока еще не был готов к этому.

Старые друзья, в основном еще по Оксфорду, прислали ему поздравительные открытки; не забыли его и армейские сослуживцы. Он часами сидел над ними и размышлял, он еще не был готов поверить, что все эти люди сохранили на него какие-то притязания. Внешний мир сделался для него лужайкой и рекой в обрамлении ив; всего остального просто не стало. Как только он начинал думать о чем-то, что лежало вне этих пределов, занавес начинал подниматься, обнажая за собой тьму.

Одним серым утром, пробираясь через комнату отдыха к туалету, Ривен наткнулся на пациента, который читал его книгу. Сначала ему это доставило удовольствие, на мгновение он даже возгордился, но потом его вдруг охватила какая-то жуткая паника, как будто враги ворвались в его укрытие или раскрыли его маскировку. Тот мир, который создал он сам, который когда-то вдохновлял его на творчество, на поступки… а теперь кто-то другой бесцеремонно тащит его сюда. Сначала сестра Коухен, а теперь вот этот старикан. Как же он может исцелиться, ведь Дженни была и в том мире тоже, в каждом написанном Ривеном слове, столь же явственно, как если б она улыбалась за каждой строкой? Когда старик пошел завтракать, Ривен потихонечку слямзил книжку и унес ее к себе в палату.

«Пламя древних». Первая. Та самая, которую начал писать еще мальчишкой и забросил потом, пока не встретил ее. Радостная книжка. История со счастливым концом. Он тогда еще верил в счастливый конец.

Он открыл книгу.

«Тот край был суров, но плодороден и даже обилен. В Долах, в уголках, укрытых от северных ветров, вызревал добрый ячмень. Капуста тоже родилась на славу; густые и сочные травы на лугах под покос нежились под теплым солнцем. Холмы словно бы продирались из-под земли сквозь долы, как огромные и неуклюжие гранитные кроты, — они были покрыты громадными валунами, поросшими мхом и пожухлой травой. Росшие здесь вереск и терновник искорежил леденящий сиверко; деревца и кусты походили на злобных калек, пусть увечных, но закаленных, как и сам камень, на котором они примостились.

Там и расположился Горим. Рорим Раларта — твердыня южных Долов. Он опоясывал невысокий пологий холм. Одни утверждали, что холм этот насыпали люди, другие — что он был здесь всегда. Крепостная стена спускалась в широкую долину, где петляла река и стояли хутора людей Дола. Прямые межи разграничивали поля, стада паслись на обширных лугах. Из труб домов и постоялых дворов, коровников и кузниц тянулись в чистое небо струйки сизого дыма. Ветер доносил до реки суетливый шум базара. Точно цветастое лоскутное одеяло, базар покрывал склоны холма ниже Рорима: там покупали и продавали, торговались и вздорили.

За пределами Дола Раларта мягкими увалами вздымались холмы, а на горизонте, в туманной дымке смыкалась с небом зубчатая цепь суровых гор. Испещренные щебнем холмы, утонувшие в вереске и зарослях грубых нагорных трав: простор для ястребов и канюков — парить над ним в вышине, для волков — рыскать в поисках добычи, для оленей — с опаской с опаской щипать траву. Южные склоны холмов покрывал лес; словно темное тихое море, он венчал каменистые высоты сосной и елью, пихтой и буком. На опушках встречался и дуб, а поляны утопали в буйных зарослях папоротника и куманики. У леса было имя — Лес Скаралл; дом для диких тварей. А еще дальше на юг, за лесом, плоскогорье обрывалось ступенчатыми гранитными утесами, которые языками между ущельями выходили прямо к морю, что непрестанно билось о бастионы тверди в своей бесконечной битве.

Конный отряд появился с севера, ветер дул всадникам в спину, справа от них догорал закат уходящего дня. Десять всадников на крупных конях темной масти были облачены в кожу, проклепанную металлом, и препоясаны синими кушаками. Их мечи тяжело бились о бедра, с седел свисали пустые мешки из-под провизии.

Завидев Рорим Раларта, всадники остановились и привстали на стременах, чтобы получше разглядеть громадную чашу Дола, на дне которой сгущались сумерки. Освещенные окна мерцали, словно самоцветы, издалека доносилось мычание коров, которых сейчас гнали с пастбищ в хлева.

— Снова дома, — с удовлетворением произнес рыжебородый гигант, Ратаган. — Я же говорил, если мы поторопимся, то поспеем еще до заката.

Смуглый худощавый мужчина с резко очерченными чертами лица согласно кивнул.

— Хотя лошадок придется за это отблагодарить. И все-таки, как хорошо, что эту ночь мы проведем, наконец, под крышей.

— И за крепкими стенами, — добавил Ратаган и окинул взглядом цепь холмов. — А то как-то мне надоело отбрыкиваться от голодных волков. Я волчарами сыт по горло, надо немножко передохнуть.

— Стало быть, Мертаха ты теперь станешь обходить за милю? — спросил Смуглый с улыбкой, которая была подобна блеску ножа в тихих сумерках.

Ратаган рассмеялся, голос его гудел в бороде.

— Эти его дворняги! Да они от собственной тени шарахаются. Наверно, мамаша у них — овца, отбившаяся от стада. Но видок у них грозный, надо признать.

— Мертах говорит, что обличье — это все, — заметил Смуглый.

— Да уж, ему виднее… на то он и оборотень, Меняющий Облик. Предвкушаю, сколько он выставит пива за все эти сказания, которые я подсобрал!

— Тебе их и рассказывать, — улыбнулся Смуглый. — Ну, ладно, хватит стоять, кони простудятся. Что-то холодно на ветру, а нам еще нужно проехать одну-две мили до того, как совсем стемнеет.

Они тронули лошадей, и маленькая кавалькада начала спуск по склону увала к огням Дола, все ярче горящим в сгущающейся темноте».

Да. Но иногда темнота наступает так быстро, что приходится останавливаться.

Ривен закрыл книгу, затем — глаза, но вечерние лесистые холмы из другого мира продолжали стоять перед его мысленным взором. Он медленно встал, опираясь на свой костыль, и направился в комнату отдыха, чтобы оставить свое творение там, где оно лежало раньше.

Если Рождество вышло праздником для самых дохлых пациентов Бичфилда, то Новый Год предназначался для тех, кому до могилы — по выражению Дуди — пока еще больше пяти мизинчиков. На праздники многие пациенты разъехались по домам, но немало осталось и в Центре. Персонал тоже собрался, дабы обеспечить больным должный уход.

— Ну что ж, сэр, — объявил Дуди, вернувшийся с выходных накануне Нового Года, — я твердо намерен отметить праздник, как бы там ни возникала старая корова Бисби. Апельсиновый сок, мать моя женщина! Мы с Энн попытаемся раздобыть доброй выпивки для ребят, которые могут себе позволить. Вы бы, сэр, изумились изрядно, узнав, сколько народу здесь воспряло духом при одном только упоминании крепкого пойла.

Новый Год. В Шотландии это всегда — событие. Встречи старых друзей, новые знакомства и все такое.

В тот день сестра Коухен вывезла Ривена в кресле на лужайку. Он слушал вполуха ее щебетанье про Новый Год, про грандиозную вечеринку и про тиранию Бисби, но почти не улавливал смысла слов.

Было прохладно, но дождь все же перестал, и сквозь облака стал просвечивать диск солнца. Река с шумом несла свои полные воды, захлестывая прибрежные камни и отражая бликами солнечный свет.

— Скоро появятся подснежники, — сказала сестра Коухен. Ветер растрепал ее волосы, но она вновь убрала их под шапочку. — А за ними и нарциссы. По всему берегу. Зрелище впечатляющее. — Кресло остановилось. — Но вас, наверно, уже здесь не будет, чтобы все это увидеть, мистер Ривен?

Он пожал плечами.

— Возможно. Я уже вроде как снова весь сросся. У меня нету повода здесь задерживаться. — И мне еще многое нужно сделать. — Он заставил себя улыбнуться. — Скажу точно под Новый год.

— Новый год. Что ж, в этот раз я не давала себе никаких обещаний, так что, при всем желании, я не смогу их не сдержать, как я обычно и делаю. Дуди вот обещает исправиться, хотя я ни разу еще не встречала поросенка с крыльями. Я так думаю, старушка Бисби решится-таки вытащить кочергу, которую она проглотила.

Ривен от души рассмеялся.

— Мистер Ривен?

— Да?

— Знаете, если хотите, можете называть меня просто Энн. Меня так многие называют, из пациентов.

— Спасибо. Значит, Энн.

— Вот и хорошо. — Она подняла глаза к небу. — Кажется, дождь собирается. Лучше я отвезу вас в палату. Нельзя допустить, чтоб пациент промок. — Развернув кресло, она покатила его к корпусам.

Праздничный ужин был не столь грандиозен, как на Рождество, зато гораздо оживленнее. Сегодня персонал и пациенты ужинали вместе, и на ривеновском конце стола, где расположились Дуди с сестрой Коухен — Энн, — царило самое настоящее веселье. На столе перед ними стояли бутылки, вполне невинные с виду, но с достаточно горячительным содержимым. Результатом этого были шум, и гам… и недоуменные взгляды сестрицы Бисби в их сторону.

Какой-то колдун от электроники соорудил устройство, выводящее бой Биг Бена на настенные громкоговорители. Когда праздничный ужин закончился и волшебное мгновение приблизилось, все собравшиеся притихли. Ривен откатил свое кресло от стола и занял позицию у окна, что выходило в сад, теперь скрытый тьмой.

Замечательная новогодняя ночка.

Звезды сияли так ярко, что даже отсюда, из помещения, он разглядел Сириус. Ему так хотелось на улицу — снова побыть одному в тишине, как частенько бывало прежде. Свет в комнате притушили, громкоговорители начали тихонько потрескивать. Раздался голос, вещающий о громадных толпах, наводнивших Трафальгарскую площадь, и о представлении у фонтанов. Дуди отплясывал джигу с какой-то старушкой, которая светилась от радости. Судя по ее виду, старушенция не танцевала уже, наверное, лет тридцать. Сестра Коухен присоединилась к ним на пару с восьмидесятилетним старцем, который в другое время лежал бы себе в теплой постельке и изводил всех своим нытьем.

Забили куранты — танцы тут же прекратились. Ривен встал, сжимая в руке бокал.

Девять, десять, одиннадцать… На последнем ударе он осушил свой бокал и поднял его к потолку.

За тебя, моя красотка. С Новым Годом!

Когда он уходил из комнаты, Дуди целовал сестру Коухен. Пациенты, по новогодней традиции, по-старчески чмокали друг друга. Трясущиеся руки сплелись, и зазвучало «Доброе старое время». Мелодия летела за ним по пятам, пока он выбирался на улицу, к безмолвной ночи и холодным звездам, к лужайке и тихо струящейся реке.

Трава была влажной и мокрой, так что продвигался Ривен медленно. Устав, он остановился и попытался определить созвездия. Орион со сверкающим своим поясом. Ковш Большой Медведицы и Полярная звезда. Яркая Венера низко над горизонтом и сияющий Юпитер. В прежние времена они ему были проводниками. И теперь они тоже вели его, как будто время могло повернуть вспять, и он опять оказался на Скае, и его сердце еще не разбилось, и рядом был кто-то, кто любит его.

Река отражала Млечный Пусть и словно лилась через край под обнаженными ветвями ив. Ривен уселся на землю и стащил ботинки слегка дрожащими от усталости руками. Потом — носки. Студеная роса приятно холодила босые ноги.

Поначалу речная вода обожгла его холодом, но потом жжение сменилось жарким покалыванием. Он стоял, позволяя ему — этому восхитительному ощущению — подниматься от ног по телу, и смотрел на звездный купол неба. Купол как будто вращался в бархатной темной безмерности. А он, Ривен, стал его центром, осью вращения. Он понял: время его в Бичфилде истекло. Наступило время уйти. Время вернуться в горы.