"Ночью в темных очках" - читать интересную книгу автора (Коллинз Нэнси)2Сцена открывается в просторный зал, заставленный тесными рядами складных металлических стульев. Проходы забиты инвалидными креслами, за сценой висит исполинское знамя с изображением улыбающегося человека. У него резкий прямой нос, широкоскулое лицо, белозубая улыбка – и ястребиные глаза под кустистыми белесыми бровями. Серебристой гриве мог бы позавидовать любой патриарх Ветхого Завета. Эта вечная улыбка принадлежит Зебулону Колессу, Зебу – Человеку Бога, Целителю Больных, Изрекателю Пророчеств и основателю Церкви Колес Божиих. Текст поясняет для тех, кто смотрит из дома, что это «событие исцеления» происходит в Далласе, Техас, за три месяца до сегодняшнего дня. Публика, по большей части с тростями и ходунками на колесах, хлопает в ладоши и поет гимны, ожидая своего шанса на божественное прикосновение. Многие рассматривают огромный портрет, сравнивая его с уменьшенной копией на обороте своих программок. Воздух тяжел от испарины, надежды и волнения. Вдруг гаснет свет, и только прожектор выхватывает круг на сцене. Звуки органа, и в круг из кулис решительно вступает фигура. Это женщина в брючном костюме золотого ламе; волосы у нее залакированы гордиевым узлом. Громовые аплодисменты. Перед публикой стоит сестра Кэтрин, вдова покойного Зебулона Колесса. Это ее хотят видеть собравшиеся. За этим они сюда пришли. Кэтрин Колесс принимает приветствия, улыбаясь и рассылая воздушные поцелуи. Она берет со стойки микрофон и обращается к истинно верующим. – Аллилуйя, братья и сестры! Аллилуйя! Сколь радует мое сердце знание, что слова и дела моего покойного супруга, преподобного Зебулона Колесса, по-прежнему видны в исцеленной плоти и просветленном духе тех, кто ощутил силу Господа нашего Иисуса Христа в его любящих руках! Каждый день приходят мне сотни писем от всех вас, и говорят они, как изменил вашу жизнь Зебулон. Больные выздоровели, глухие услышали, слепые прозрели! Но слышу я голоса и тех, кто говорит, что потерял надежду. Тех, кто боится, что никогда не познает чуда божественного милосердия Иисуса, не узрит спасения, поскольку Зебулона... – она подавляет в голосе предательскую дрожь, – ...призвал к себе Господь. И эти бедные души обречены жить в муке и печали, не зная милосердия и прощения Его? Скажем «нет»! – Нет! – отвечают отдельные голоса. – Разве так? Скажем «нет»! – Нет! – отвечает амфитеатр. – Разве так? Скажем «нет»! – Нет!! – Две тысячи голосов – визгливых и чистых, баритонов и фальцетов, слабых и сильных – сливаются в крике. Кэтрин Колесс улыбается. Она довольна. И снова становится милой учительницей воскресной школы. – Не страшитесь, братья и сестры. Да, брата Зебулона больше нет среди вас, но сестра Кэтрин здесь! И как плащ Илии пал на плечи Елисея, так и дар Зебулона перешел ко мне! В момент трагической гибели моего дорогого супруга мне было видение! И видела я Зебулона, стоящего меж двух ангелов столь прекрасных, что глазам было больно смотреть на них. И сказал мне Зебулон: «Дорогая, я должен уйти, но обещай мне, что ты будешь делать мою работу. Обещай». – И я сказала: «Зеб, я не могу делать то, что делаешь ты. Ни один человек не может!» Но Зеб лишь улыбнулся и сказал: «Оставляя тебе мое земное имущество, я передаю тебе и дар свой! Имей веру, и Господь поведет тебя!» Скажем «аминь», братья и сестры? – Аминь! – Как написано в «Первом послании к коринфянам», в главе двенадцатой, обнаружила я у себя дар знания и исцеления. «Иному вера, тем же Духом, иному дары исцелений, тем же Духом». Осияла меня слава Христа, и я пала на пол и осталась там, плача и молясь, благословляя Спасителя моего сладчайшего. И вот, я могу продолжить добрые деяния моего супруга, и вы для того и собрались здесь, не так ли, братья и сестры? Скажите «да»! – Да! – И я не разочарую вас, друзья мои. Мне пала великая ноша на плечи, – она показывает рукой на исполинское знамя за спиной и на его уменьшенные копии, свисающие с потолка зала, – и если я оставлю вас, это будет самый тяжкий мой грех. Далее «сеанс исцеления» идет своим ходом, следуя причудливым ритуалам и традициям. Хор поет, сестра Кэтрин призывает публику щедро жертвовать на постройку мемориальной часовни Зебулона Колесса на его родине в Арканзасе. Посылает в толпу молодых людей с большими пластиковыми мусорными контейнерами вместо кружек для пожертвований. Из толпы вызывают тридцатидевятилетнюю женщину с сахарным диабетом, и сестра Кэтрин велит ей бросить инсулин. Она повинуется, и сестра Кэтрин крошит ампулы каблуком. Толпа то и дело ревет «аминь». Сестра Кэтрин напоминает своей пастве, что надо пожертвовать на Дом для незамужних матерей имени Зебулона Колесса. На сцену выкатывают на кресле пожилого мужчину, страдающего сердцем. Сестра Кэтрин держит руку в дюйме над его лицом, потом хлопает по лбу ладонью. Человек визжит и воет в экстазе, размахивая руками, как ребенок трещотками. Сестра Кэтрин хватает молящегося и поднимает. К веселому изумлению толпы, старик толкает ее в кресло и везет через всю сцену. Возле трибуны оратора его лицо становится краснее свеклы. Тут возникают двое молодых людей в узких галстуках и с еще более узкими лацканами и спешно уводят его из-под прожекторов. Паства в восторге. Люди аплодируют, кричат, топают ногами. «Аллилуйя! Аминь! Господу хвала!» – эхом звучит под сводами. Сестра Кэтрин принимает обожание публики, не чувствуя ни малейшей неловкости. Парча костюма переливается в ярком свете. Слезы смирения размазывают косметику, оставляя на щеках темные следы. – Да будет воля Его! Воля Его, братья и сестры! Как сказано в Евангелии от Матфея, в главе пятнадцатой: «И приступило к Нему множество народа, имея с собою хромых, слепых, немых, увечных и иных многих, и повергли их к ногам Иисусовым, и Он исцелил их; так что народ дивился, видя немых говорящими, увечных здоровыми, хромых ходящими и слепых видящими!» Восславим же Господа! Восславим... Вдруг сестра Кэтрин обрывает себя на полуслове, оглядывает публику. – Здесь есть некто, очень нуждающийся в исцелении. Я слышу эту нужду, она взывает к Господу об облегчении боли. Я уже исцелила сегодня иных, но эта нужда более, чем была у них всех вместе взятых. Скажи мне, Господи! Открой мне имя несчастной души, дабы я облегчила ее страдания. Сестра Кэтрин опускает голову, испрашивая божественного совета и молясь в микрофон. Камера медленно обводит публику, ждущую, чтобы к Кэтрин Колесс воззвал Господь. Кто же это? Кто будет вызван, чтобы быть исцеленным? Много кандидатов. Капельдинеры уж постарались, чтобы они оказались в первых рядах. Оператор останавливает объектив на самых жалких: старуха, так скрюченная остеопорозом, что видит только собственные ноги, слюнявый микроцефал, с двух сторон поддерживаемый родителями, бывшая когда-то красивой девушка, упавшая с мотоцикла своего кавалера и пропахавшая лицом шесть метров асфальта. Оком созерцателя смотрит камера на эти жертвы природы и людей. Кэтрин Колесс резко вскидывает голову. Голос ее напряжен почти до экзальтации. – Есть ли здесь сегодня Джордж Белуэзер? Джордж Белуэзер, Хоторн, 1005? По толпе проходит шепоток, головы поворачиваются – все хотят увидеть, кто же встанет для исцеления. Ни у кого нет сомнений, что к имени и адресу прилагается тело. Она всегда знает. Встает мужчина субтильного вида, сидящий в передних рядах. Те же молодые люди, которые помогли старику с больным (или их двойники), идут от кафедры к публике. Глаза молодых людей защищены черными очками, сделанными на заказ, чтобы их не слепил киношный «солнечный прожектор». Человек, которого они выводят на сцену, умирает от рака. Он стоит между двумя здоровыми молодыми людьми, у него выступает испарина на лице. Химиотерапия лишила его волос и почти всех зубов, невозможно сказать, молод он или стар. Дорога к подиуму явно истощила все его силы. Сестра Кэтрин кладет руку ему на плечо. Наманикюренные ногти, сияющие свежим лаком цвета крови, вцепляются в мешковатый костюм. – Брат, давно ли рак поразил тебя? – Сестра Кэтрин пихает микрофон прямо ему в лицо. Белуэзер с трудом отрывает глаза от исполинского образа Зебулона Колесса, свисающего с потолка. – Пять лет назад, сестра Кэтрин. – И что говорят твои врачи? – Неоперабелен. Несколько месяцев, если не недель... Толпа сочувственно перешептывается – как срежиссированные вздохи удивления, которые все слышали в телеиграх. – Ты все попробовал, брат Джордж? Лысая голова Белуэзера опускается в кивке. – Химиотерапия, травы, кристаллы... – Но пробовал ли ты Господа, брат? – В голосе сестры Кэтрин слышатся менторские нотки. Снова микрофон в дрожащее лицо. – Нет, до этого дня... до этой минуты! – По лицу умирающего текут слезы. Камера наплывает, бледные черты заполняют весь экран. – Помогите мне, сестра Кэтрин! Я не хочу умирать... Прошу вас... Руки больного, высохшие и костлявые, старушечьи руки, цепляются за руки проповедницы. От всхлипываний он вот-вот рухнет. – Веришь ли ты в силу Господа нашего Иисуса Христа возвращать жизнь умершим, зрение слепым, слух глухим, здоровье параличным? Белуэзер прижимается щекой к пальцам сестры, глаза его ничего не видят от слез. – Веруюверуюверую! – И готов ли ты, брат Джордж, принять Окончательное Исцеление? Он кивает – от волнения он не может говорить. Аудитория перешептывается – они знают. Кэтрин Колесс машет рукой рабочему сцены, чтобы взял микрофон и подержал ее жакет из золотого ламе. Камера отступает, чтобы лучше видеть чудо. Сестра Кэтрин хватает умирающего за плечи, заставляет встать перед ней на колени, спиной к публике. Зал синхронно задерживает дыхание: ради Окончательного Исцеления эти люди и пришли сюда. Даже Зебулон Колесс на пике своей славы не пытался делать вещей таких грандиозных и пугающих. Закатив рукава, Кэтрин поднимает над головой правую руку, растопыривает пальцы и вращает ладонью, чтобы все видели: в руке ничего нет. Рука повисает в воздухе, яростно подергиваются мышцы предплечья, как живые веревки. И вдруг эта рука пикирует вниз, как орел на добычу, и исчезает в теле Джорджа Белуэзера. Рот жаждущего исцеления раскрыт так, что вот-вот кожа треснет и покажется череп. Но не слышно ни звука. Голова Джорджа откидывается назад, кажется, что еще чуть-чуть, и он коснется теменем позвоночника. Глаза закатываются под лоб, язык дергается. Публика в ужасе кричит. Невозможно сказать, то ли у Джорджа Белуэзера мощный оргазм, то ли его потрошат заживо. Передняя часть тела скрыта от объектива, но похоже, будто Кэтрин шарит в пустом мешке. С победным воплем Кэтрин выдергивает руку из живота умирающего. Рука до локтя покрыта кровью и слизью. Паства вскакивает на ноги, рыча от восторга и выкрикивая снова и снова имя сотворившей чудо. То, что Кэтрин держит в руках – серовато-черный комок величиной с детский софтбольный мяч. Оно пульсирует и дергается в цепких пальцах сестры Кэтрин. Белуэзер лежит у ее ног, не шевелясь. Появляются молодые люди и уволакивают его со сцены. На натертом паркете остаются следы его волочащихся подошв. В поле зрения камеры появляется рабочий сцены с серебряным умывальником и белым полотенцем. Еще один прицепляет Кэтрин микрофон на лацкан, она смывает кровь и слизь, одновременно обращаясь к публике: – Видите, братья и сестры? Видите, что может для вас сделать Вера в Слово Божие? Видите, на что способна мощь Господа нашего Иисуса Христа, стоит вам открыть Ему свое сердце и принять Его божественное сияние? Так речет Господь: «Кто верует в Меня, не погибнет, но обретет жизнь вечную!», и если вы все не хотите погибнуть, братья и сестры, сидящие у себя дома, пошлите мне пожертвования любви своей, и я защищу вас от болезней греха и Сатаны, как защищал вас мой муж. Пошлите мне семена даров ваших, и помните, сторицей вернет вам урожай Господь! Так что посылайте нам двадцать долларов, или десять долларов, или сколько можете, братья и сестры! Не допустите в свой ум сомнения! Действуйте сразу! Ибо усомнившись, вы уже потеряны для Иисуса! Снимите трубку, позвоните сестре Кэтрин! На экран накладывается компьютерное изображение, объясняющее, как надо посылать чеки и переводы, а также извещающее, что принимаются кредитные карты основных фирм, если сидящие дома зрители пожелают бесплатно позвонить по горячей линии «Пожертвование любви». Операторы готовы принимать звонки. – Господи Иисусе! – буркнул Хагерти, выключая телевизор. Сестра Кэтрин с ее паствой превратились в гаснущую точку на экране кинескопа. Хагерти подумал, зачем ему вся эта ахинея. Он же и так часы бодрствования проводит среди психотиков, параноидальных шизофреников, невротиков и одержимых с любой на выбор манией, так зачем тратить время на кучку религиозных психов, ускользнувших от диагноза и снявших себе ТВ-студию? Клод потер веки. Помимо воли его увлекло дешевое шоу-психов и низкопробные трюки. Во многом это было не так уж далеко оттого, чтобы смотреть реслинг. Но главное, из-за чего он их смотрел, – чтобы не заснуть. Выйдя с сестринского поста, Хагерти выключил из сети портативный черно-белый телевизор и отнес в комнату отдыха персонала. Там он телевизор смотреть не любил – особенно ночью и один. Чертовы торговые автоматы все время жужжали и щелкали, будто о чем-то между собою сговаривались. За дверью была длинная и достаточно мягкая кушетка. Хорошо бы сейчас соснуть. Клод помотал головой, отгоняя дремоту. Нет, нельзя! Он сунул квотер в кофейный автомат и выбрал черный, крепкий. И тут – будто нарочно, чтобы оправдать его подозрения насчет злонамеренности вообще всех торговых автоматов, этот бандит высунул чашку из щели под углом. Клод и охнуть не успел, как кофе плеснул ему на ширинку, на штанины и на пол. – А, блин, чтоб тебя! Вытерев разлитый кофе и кое-как промокнув штаны туалетной бумагой, Клод вернулся на пост. Его все еще клонило в сон. Хагерти не боялся, что его застукают спящим на работе. Он много смен прокемарил, засунув ноги в открытый ящик стола, но это было до кошмаров. Проблема была именно в этом. Сейчас Клод находился на грани погружения в глубокий сон, когда чувства игнорируют окружающий мир и реагируют на сигналы, созданные собственным мозгом. Почему-то всегда это начиналось здесь. Сознание Хагерти, пытающееся сохранить контроль, понимало, что начинается сновидение. Вдруг он оказывался не один. Он не знал, кто вместе с ним смотрит его сны – оно слишком быстро двигалось, намек на движение, пойманный уголком мысленного зрения, что-то, возникшее из тьмы и хаоса. Но он видел эти глаза, отражающие свет, как кошачьи глаза в лучах фар автомобиля. Он хотел велеть этому уйти, но уже проваливался слишком глубоко в сон, чтобы издавать звуки. Создание тени шастало по его мозгу, раскапывая его с поспешной энергией роющей нору крысы. Закончив обыск, оно останавливалось неподвижно, будто впервые заметив Хагерти. И потом улыбалось. В этот момент Клод всегда просыпался. Его била дрожь. Может быть, он сходил с ума. Столько лет, проведенных бок о бок с умалишенными, должны были когда-нибудь сказаться – как капля, падающая на камень, в конце концов проделает желоб. Может быть, его разум теперь похож на Большой Каньон. Он не чувствовал себя ненормальным, но знал, как это начинается: ты совсем в своем уме, только есть маленький пунктик, а потом – хлоп! – и ты уже ходишь в шляпе из алюминиевой фольги, чтобы люди с планеты Икс не заглянули тебе в голову и не прочитали мысли. Но он знал, что он не псих. Наверняка что-то не так с этой Блу С. Что-то, чего никто не хочет признать, а тем более об этом говорить. Калиш – тому свидетельство. Хагерти не хотелось думать о том, как он последний раз увидел Калиша. И он, сам того не желая, задремал. Он был на работе, хотя и не должен был. В эту ночь он был выходной. Только что он играл с друзьями в боулинг, было уже поздно. Что-то забыл на работе. Не мог вспомнить, что. Решил заехать и заглянуть в свой шкафчик. В «Елисейские поля» он попал после полуночи. Ушел в раздевалку. Удивился, увидев Реда Франклина, уходящего со смены. Ред был должен находиться на его месте. Но Ред сказал, что расписание поменялось, и на смене Клода сегодня Арчи Калиш. Память сновидения одновременно замедлялась и ускорялась. Калиш. Эти идиоты поставили Калиша на дежурство! Сердце заколотилось сильнее. Он не хотел идти в Наблюдаемое отделение – знал, что там увидит. Но сон тянул его по коридору памяти. Может быть, если действовать быстрее, в этот раз будет по-другому. Движения были медленные и неуклюжие, как под водой. Лифт полз на вызов целую вечность, двери открывались, как в замедленной съемке. Хагерти чуть ли не кричал, чтобы они двигалась побыстрее. Он стал нашаривать в кармане брюк связку ключей от буйняка, и рука ушла по локоть. Вместо кармана была черная дыра. Он опустил руку дальше, и плечо оказалось на уровне бедра. Пальцы нашарили металл, он вытащил ключи. От пребывания в черной дыре рука онемела, и приходилось сжимать ее покрепче, чтобы ключи не выпали. Непослушными пальцами он наконец отыскал ключ от замка, открывающего дверь в Наблюдаемое отделение. Лифт застонал и пополз вверх как улитка. Хагерти выругался и заколотил кулаками по стене, стараясь подхлестнуть эту чертову колымагу. Калиш! Эти идиоты оставили там Калиша. Одного. Без надзора. Хагерти особой любви к этому хмырю не испытывал. Ходили слухи, что он пристает к пациенткам вроде бедной миссис Гольдман или той девушки с отключенным мозгом в отделении С. Той самой, которая ударилась головой о приборную доску на 80 милях в час. И которая оказалась беременной. Двери лифта раскрылись, как рана. В Наблюдаемом было темно, и свет был только на пустом сестринском посту. Клод пошел вперед, ощупывая пол на каждом шаге. Мышцы напряглись, будто собирались оторваться от креплений. Одежда прилипла к коже. Дверь тамбура была открыта, но почему-то оказалась втрое тяжелее. В безумном вое надрывались десятки голосов. Клод шел дальше, и стали слышны отдельные слова и предложения. – Мамамамамама... – Кровь. Кровь... на стенах... полно... потоп крови... – Они здесь, я их чувствую! Пожалуйста, остановите их! – Уходи, уходи, не хочу тебя видеть, уходи... – Уберите ее от меня! Уберите! Время растянулось. Каждый удар сердца длился час, каждый вдох – неделю. Клод видел собственную протянутую руку, видел, как пальцы ложатся на ручку палаты номер 7. Год они смыкались. Два года поворачивали ручку. Дверь была не заперта. Конечно же. Дверь распахнулась, и Хагерти увидел, что опоздал. Он всегда будет опаздывать. Калиш лежал на спине, раскинув руки и ноги. Брюки и исподнее запутались у него на лодыжках, ботинки были на нем. Ноги были бледные и тощие. Пенис, холодный и мокрый, лежал на бедре, как слизняк-альбинос. Лица Калиша Хагерти не видел, поскольку обитательница палаты склонилась над его телом, ткнувшись головой между правым плечом и шеей. Время щелкнуло и потекло нормально; Хагерти на полной скорости бросился к женщине в смирительной рубашке, схватил ее за плечи, оторвал от трупа, подняв на вытянутых руках. Мелькнуло лицо Калиша и кровавое рванье на месте горла. Сумасшедшая билась и извивалась. Клод прижал ее к стене, повыше, чтобы она не могла коснуться ногами пола. Вопли безумной, искаженные памятью и сном, отдавались в голове эхом. В детстве он каждое лето проводил в Миссисипи, на ферме у деда с бабкой. Однажды в окрестностях появилась пантера, которая терроризировала деревню, таскала кур и собак у всей округи. А когда она здорово помяла работавшего в поле батрака, фермеры собрали отряд охотников и загнали здоровенную кошку в заросли сахарного тростника. Чтобы не рисковать призовыми собаками, загонщики просто подожгли поле. Пантера изжарилась заживо, вопя от злости и боли, как демон в аду. Сумасшедшая открыла рот, и раздался вопль горящей пантеры. Лицо женщины было скрыто путаницей засаленных волос, и видны были только глаза, как пара пулевых отверстий. Горло Хагерти горело от желчи, но он сумел не разжать рук. Что дальше? Додержать ее до появления дневной смены он не сможет. А если ее отпустить, то не успеет он добраться до двери – сумасшедшая в него вцепится. Бицепсы болели, будто насаженные на вертел. Мимо левого плеча скользнула рука в белом халате. Блеснул свет на стекле со стерильной сталью, шприц проткнул смирительную рубашку и кожу. Женщина взвизгнула и обмякла. Клод отступил, давая ей упасть на пол. Она осела тряпичной куклой. Доктор Векслер отодвинул Хагерти, склонился к пациентке усмирительной рубашке. Ее голова еще мотнулась взад-вперед, и Клод взглянул в глаза попавшего в капкан зверя. Потом заметил кровь на ее губах. На глазах Клода из окровавленных губ высунулся язык и облизал их начисто. Так поступает кошка после охоты. Векслер поднял глаза. – Отлично оправились... Хагерти вас зовут? Да, отлично. – Векслер встал, вытер руки об штаны. – Разумеется, ничего этого не было. Векслер глядел не на него. Клод повернулся и увидел двух молодых людей в темных костюмах и темных очках, уволакивающих тело Калиша за ноги. Векслер громко выругался. Он глядел на сумасшедшую, которой только что ввел лекарство, и сам себе не верил. – Она очнулась! Женщина в смирительной рубашке издала пронзительный вой. Качаясь из стороны в сторону, она перевернулась на живот и, упираясь головой, стала подтягивать вперед колени, как мусульманин на молитве. Повернувшись к Векслеру, она зарычала. Ее перевернутого оскала было достаточно, чтобы Клод бросился прочь. За ним захлопнулась тяжелая дверь. Била холодная дрожь, хотя по спине стекал горячий пот. С той стороны в дверь что-то ударило. Время расплавилось, и Хагерти оказался в забегаловке возле своего дома, пытаясь разобраться в том, что видит и слышит. Старый газетчик шел от стола к столу, продавая утренний выпуск. Хагерти купил газету и прочел о второй, официальной смерти Калиша: «Местный житель сгорел в собственном автомобиле». Я тону в снах сумасшедших. Они давят на мой мозг, дюжина назойливых призраков с пустыми глазами и ищущими пальцами. Впервые с тех пор, как я вернула себе свою плоть, я понимаю, как сильно эволюционировала Другая. Если бы я пробыла под наркозом чуть подольше, было бы уже поздно. Я бы никогда не нашла дороги назад и потеряла бы все. Сейчас я могу придавать кошмарам форму. Не та способность, о которой я бы мечтала или которой стала радоваться, но Другая это любит. У меня нет силы или знания, чтобы закрыться от их снов. Другая знает, что я не могу удержаться на поверхности достаточно долго, чтобы разобраться с этой проблемой. Меня тащит подводное течение. Улыбчивый юноша с лицом семинариста и глазами рептилии гасит сигарету об обнаженный пах четырехлетнего мальчика, и его вопли глушит вакуум сна, глотает их... Меня окружают скрученные горы и странно вылепленные холмы, земля – покрытая паутиной трещин красная глина, и прямо из нее торчат люди и животные. Лошади, беременные женщины, мужчины в деловых костюмах, собаки, старые дамы – все в керосине, а посредине стоит человек, смеется и все время щелкает зажигалкой... Иду по пустому дому, где двери распахнуты – все сжалось в темноте, ждет меня, чтобы я по ошибке вошла туда, но я боюсь оставаться в коридорах, потому что сейчас что-то выскочит и меня поймает, если я не спрячусь... Я привязана к железной кровати, руки у меня скованы над головой, а в ногах кровати стоит кожистая фигура, кожаный демон, покрытый шипами и молниями. Он поднимает руки погладить мое лицо, из костяшек пальцев торчат скальпели... и я смеюсь, потому что знаю: это во сне, но смеюсь не я, это Другая. Я пытаюсь убежать, потому что Другая приближается, и надо уйти из сна, пока она не захватила меня совсем, но я заблудилась... Взрывы лавы... говорящие звери... восковые буквы, вплавленные в кровавые стены... Второй Ангел плачет, как голодный младенец... кадавры в пятнах извести и углей... горящие собаки висят на фонарях... Я стою в пустой комнате и гляжу на высокого и тощего человека в больничной пижаме. Он злится. – Убирайся из моей головы, стерва! Надо уходить. Другая на свободе. До чего ж это все жалко! Монстры из второй лиги устраивают собственный гран-гиньоль. До чего ж бездарно. Хочешь страха? Настоящего ужаса? Хочешь знать, как это на самом деле? Ты знала когда-то, пока тебя не поймали и не бросили в этот игрушечный театр. Теперь тебе только снятся кровь и боль, ты не живешь ими. Ты больше не в силах осуществить совершенство своего ада на плоти этих жертв: Но такова жизнь. Когда ты поймана, кретинка, ты зависишь от милости чужих. Добро пожаловать в собственные кошмары. Кожистый демон замахнулся поразить женщину, прикованную к кровати. Смех не дозволяется. Вопли, мольбы о пощаде – пожалуйста, но смех строго воспрещен. Он поднимает колючий кулак, предвкушая полосование беззащитной плоти. Женщина пожала плечами, безразличная к угрозе, и наручники слетели, как пластиковая игрушка. Демон задрожал, впервые поняв, что течение сна изменилось. Женщина встала, и ее руки ударили по черной, кожистой, сияющей скорлупе демона. Маска на лице вся в застежках-молниях. Женщина не обратила на них внимания. Она запустила пальцы в темя и потянула вниз без усилий, как человек, который чистит апельсин. Демон попытался отбиваться, но скорлупа его головы раскололась, и там был только воздух. Ни крови, ни плоти. Он поднял руку, щупая то место, где только что была голова. Скальпели, куски рваного металла, торчащие из костяшек, ржавеют и отпадают хлопьями. Тело забилось в диких конвульсиях, и тварь из снов умерла, расплескивая невидимую кровь. Другая прошла в следующий сон. Сначала здесь был только огонь, потом пламя чуть успокоилось, и можно было увидеть, что именно горит. Пьяница в лохмотьях, облитый керосином, катался по земле, хватаясь за языки пламени, пожирающие волосы и кожу. Лицо его превратилось в хаос волдырей и лопнувших капилляров. Собака с подожженным хвостом металась с места на место, завывая от непонятной, невыносимой боли. Завеса пламени раздалась, открывая семью пуэрториканцев, скорчившихся на красной земле. Родители собрали вокруг себя детей, и, хотя те не открывали ртов, Другая слышала хныканье испуганных малышей и их натужный кашель. Сновидца Другая нашла в самом сердце огня. Он сидел на корточках, одетый в белое, и даже капли пота не было на белизне его одежд. Другая улыбнулась ему и засмеялась еще громче, когда он развернулся. Он попытался уползти в меняющиеся сны, но Другая слишком была быстра, чтобы так легко его отпустить. Она схватила его одной рукой за оба запястья и вздернула на ноги. Он содрогнулся от омерзения, когда Другая прижалась губами к его губам. Сновидца прошиб пот. Первые капли испарины показались на губе и на лбу, и через секунду он весь был мокрый, и губы потрескались от обезвоживания. От воротника поднялся клуб дыма. Вежливо кашлянув, загорелись штанины. Он дико задергался, пытаясь высвободиться. Другая качнула головой, будто укоряя расшалившегося ребенка. Волосы сновидца занялись с сухим щелканьем, и на лице возникли волдыри, как на проявляемом фотоснимке. Когда его глаза закипели в орбитах, Другой уже надоело – она уже искала игру посвежее. Она вошла в сон Малколма, оставляя на ходу обрывки черной кожи и едкий запах дыма. Она знала, за каким занятием застанет Малколма. Последние пару недель он был у нее любимцем. Его запасы страха и зла оказались неожиданно огромными. Более чем достаточными, чтобы позабавиться. Малколм закреплял мощные электрические зажимы на cоcцах девятилетней девочки. Она сидела на стуле, разорванная герл-скаутская форма болталась у пояса. Руки он ей связал за спиной форменным поясом, а берет запихнул ей в рот. Лицо девочки было раскрашено, как у модели из «Вога». Другая положила Малколму руку на плечо, входя в ритм его сна. Малколм съежился, захныкал, закрываясь руками, жалобно моля о пробуждении. Смех Другой становился грубее, и ее черты приобретали резкие, знакомые контуры. Другая нависла над ним горой, голос ее был громом, потрясая его до мозга костей. – Пошли, Малколм. Поиграем с папочкой. Клод все еще сидел в забегаловке, глядя на сообщение о смерти Калиша, и очнулся, когда на стуле напротив него появилась шестнадцатилетняя девушка. – Ты спишь? – спросила она первым делом. Застигнутый врасплох, Клод вынужден был перед ответом подумать. – Наверное, да. – Черт! Значит, я все еще брожу по снам. Надо вернуться, пока она не захватила полную власть. – Девушка вскочила и забегала в границах сна Хагерти. – Ты не из пациентов. – Нет, я здесь работаю... то есть в «Елисейских полях»... Черт, с него это я должен объясняться с собственным сном? – А я сон? – А кто же еще? Ты же не этот страшный кошмар. По крайней мере я так не думаю. Девушка перестала улыбаться. – Она была здесь? В твоих снах? Рациональная часть разума Клода начала бунтовать. Он не хотел больше видеть сны, но подсознание держало. Стены забегаловки стали таять. Девушка подобрала под себя ноги и поплыла в воздухе, охватив руками колени. Что-то было в ней знакомое, но Хагерти не мог сообразить, что. – Притворись, что никогда нас не видел. Притворись, что нас и не было. Уйди отсюда, Клод Хагерти, найди себе место тихое и мирное... – Откуда ты знаешь мое имя? – Ты же меня создал, нет? Я же твой сон, разве не так? Она замолчала, будто прислушиваясь к чему-то далекому. Хагерти подумал, что она красива. – Боюсь, я не могу оставаться. Сейчас правит она. И она решила, что мне пора. Девушка развернулась, оттолкнулась вверх и поплыла сквозь слои сна с легкостью чемпионки по плаванию. Хагерти двинулся за ней, но ноги увязли как в сиропе. – Погоди! Скажи, кто ты! Ты женщина из палаты номер 7? Она была уже где-то высоко, но голос прозвучал совсем рядом. – Меня зовут Дениз Торн. Ее зовут Соня Блу. Пора уходить. Ей надоело здесь, надоели бесконечные лекарства и внутривенное питание. Защита от наркотиков стала достаточной. Здесь, в дурдоме, много интересного, но все это не оправдывало дальнейших задержек. Пора уходить. Она встала, отбросив с глаз спутанные волосы. Кровеносная система очищалась от наркотиков, изгоняя захватчиков из кровотока, превращая их в призраки. Ум был ясен, тело принадлежало ей. Слышно было, как Малколм рыдает во сне. Она улыбнулась и пожала плечами, раз, другой. Холст рубашки свалился, обнажив белую кожу. Она подняла руки, осмотрела шрамы на локтевых сгибах. Эти люди дали себе труд ухаживать за ее ногтями, пока она была в плену. Хорошо. Ногти ей понадобятся. Лунный свет заливал ее серебром и тенями, манил уходить. Она вонзила ногти в обивку стен и тихо рассмеялась, когда обивка разошлась. Как ящерица, она вскарабкалась до уровня окна. Стекло было толщиной в три дюйма, с вплетенной проволочной сеткой, рассчитано на удары кувалды. Только с четвертого удара кулака оно разлетелось, хотя все пальцы раздробило на третьей попытке. Она вылезла через окно в темноту, повивальная бабка своего собственного второго рождения. Ребра застонали и треснули, когда она протискивалась в щель, пропороли левое легкое. Она сплюнула длинную струю крови. Прижимаясь к кирпичной стене дома, она наслаждалась прикосновением холодного воздуха к голому телу. Впервые за много месяцев она была жива. Ветер подхватил ее хохот, разнес по двору «Елисейских полей». Позади выли и визжали заключенные Наблюдаемого отделения – кошмары выбросили их обратно в реальность безумия. Правая рука горела, но женщина привыкла к боли. Боль проходит. Соня Блу поползла вниз головой по стене сумасшедшего дома. Клод Хагерти очнулся от сна возле палаты номер 7, с ключами в руках. Резко вдохнул и пришел в себя. Его качнуло, и пришлось прислониться к двери. Он оглядел коридор – тамбур распахнут настежь. И тут он услышал пациентов. Как он мог такое проспать и тем более ходить во сне? Сон все еще был с ним. Он видел девушку с медовыми волосами, а одежде, которая начинала вновь входить в моду. Он видел печаль в ее глазах, слышал усталость в ее голосе. Что она говорила? Она говорила, что сейчас самое время уходить. Хагерти открыл дверь палаты номер 7, не беспокоясь, что пациентка выскочит или нападет на него. Он уже знал, что там увидит. Смирительная рубашка лежала на полу пустой змеиной кожей. Глаза Клода проследили вертикальные разрывы на обивке стен. Из них торчала вата. По комнате гулял холодный воздух. Даже в полутьме были видны неровные зубья разбитого стекла, торчащие в раме окна. Высыхающая на стене кровь имела цвет тени. |
||
|