Колодный ЛевС двойным дном

Лев Колодный

Цикл "Ленин без грима"

С двойным дном

Итак, отвоевав изрядно с народниками на страницах будущей книги "Что такое "друзья народа", ее молодой автор сложил в стопку рукопись монографии и с сознанием исполненного долга отправился из Питера Москву. Он заслужил право на отдых, и таковой представился впервые не на берегах родной Волги, в глуши под Казанью, в родовом Кокушкине, не на собственном хуторе под Самарой, где обычно собиралась летом дружная семья, а в неведомых Кузьминках, близ подмосковной станции Люблино Курской железной дороги. На этой дороге работал Марк Елизаров, муж Анны Ильиничны вместе с двумя сослуживцами снял он на три семьи дачу в лесной местности, удобно связанной с Москвой. ...Видел я двухэтажный старинный дом в Кузьминках, на фасаде которого долгое время висела мемориальная доска, сообшая прохожим, что именно здесь проживал летом 1894 года Владимир Ильич Ленин. Рядом с особняком в лесу располагались другие дачи, арендованные на дето москвичами. Местность эта издавна считаталась дачной, находилась вблизи знаменитых подмосковных усадеб "Кузьминки" и "Люблино", изобиловала ягодами, грибами, каскадами прудов. Вслед за водружением в тридцатые годы мемориальной доски, в шестидесятые годы прозошла полная музеефикация всего здания стараниями энтузиастов-краеведов, во главе которых стоял старый большевик Бор-Раменский, кандидат исторических наук, узник советских лагерей. Однажды, лет так двадцать тому назад, он пригласил меня в Кузьминки взглянуть на дело рук своих. Было ветерану партии что показать, чем гордиться: двухэтажный особняк превратился по существу в еще один мемориальный дом-музей Ленина, причем первый - в пределах новых границ Москвы, куда вошли некогда подмосковные Кузьминки и Люблино. Не жалея времени, сил, средств, при помощи Московского горкома партии и государственных музеев энтузиастам удалось раздобыть множество натуральных вещей конца XIX века, книг, заполнить ими просторные стены. Я тогда написал об этом музее очерк. Еще бы, именно на кузьминской даче вождь завершил книгу, которую толкователи ленинизма признают "подлинныминным манифестом революлюционной социал-демократии". Именно этот манифест заканчивался возвышенными словами: "...русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ". Вот уже когда пролетариям соседнего с дачей Люблинского литейно-механического и всех других заводов была уготована роль авангарда в задуманной в голове молодого дачника мировой встряске. Таким образом, белая дача в Люблино стала объектом музейного показа, местной достопримечательностью. К ней проторили тропу экскурсанты, благоговейно взиравшие на простую металлическую кровать, заправленную тонким одеялом, стул и стол под настольной лампой с зеленым абажуром... Здесь вроде бы допоздна горел свет, здесь будущий вождь писал свои сочинения, переводил Энгельса, брошюру Каутского "Основные положения Эрфуртской программы", на этой даче наш вождь учился печатать на машинке, прочем непременно быстро. И вдруг в один черный для энтузиастов день музей тихо прикрыли. Экспонаты куда-то увезли. Как мне рассказывал опечаленный Бор-Раменский, доживавший свой век в интернате для ветеранов, именно он обнаружил в архиве документы, удостоверявшие. что семья Ульяновых жила не на этой, а на другой, не сохранившейся даче. Так, с одной иллюзией, связанной с Лениным, было покончено. Старые большевики, такие, как Бор-Раменский, участники революции и гражданской войны, отсидевшие по два десятка лет в родных советских тюрьмах и лагерях, до последнего вздоха верили, что в эти самые лагеря они попали случайно, по некой исторической ошибке, по злой воле предателя Сталина, изменившего великому делу Ленина. - А наш Ильич - человек гениальный, он не виноват в лагерях, - считал Бор-Раменский и внушал эту мысль мне, молодому тогда члену партии. Ему хватило мужества и честности признаться в ошибке, которую разделили с ним партийные инстанции, давшие "добро" на открытие музея. Но докопаться до истоков трагедии собственной загубленной жизни и своего поколения не смог. На этой ли, на другой ли даче, но именно в Кузьминках автор монографии "Что такое "Друзья народа" прожил все лето - два с половиной месяца. Не только писал, переводил классиков. Научился кататься на велосипеде, купался в пруду, встречался с московскими молодыми марксистами, решившими своими силами издать сочинение Петербуржца. Для этого ездил с дачи в Москву, на Садовую-Кудринскую, где в глубине владения, в двухэтажном строении, проживал член "шестерки" врач Мицкевич. В этом доме автор передал свою рукопись московскому студенту А, Ганшину, которая произвела на последнего "огромное впечатление". Он и вызвался издать труд, благо был человеком состоятельным. Вспоминая о беседах в Кузьминках на берегу пруда спустя тридцать лет, этот же состарившийся издатель писал, что "уже тогда чувствовалось, что пред тобой могучая умственная сила и воля, в будущем великий человек". Чтение нового сочинения в кружках происходило и в Москве, и в Питере, куда уехал в конце августа отдохнувший и посвежевший будущий "великий человек", а тогда помощник присяжного поверенного, о котором, очевидно, за лето подзабыли коллеги из юридической консультации, где, бывало, он как адвокат вел прием истцов. Об адвокатской практике в 1894 году "Биохроника" не упоминает ни разу: всё - тайные кружки, встречи с марксистами-интеллигентами, с рабочими на их квартирах. Одному пролетарию вождь помогал изучать первый том "Капитала" Карла Маркса. Можно только вообразить. что из этой затеи вышло... В конце года в письме к матери он, занятый штудированием Маркса, просит достать ему третий том "Капитала". Волнуют и семейные дела. Младшая сестра Мария Ильинична с трудом одолевает гимназический курс, терзается, что успевает плохо, о чем сообщает любимому брату. А тот отечески отвечает. Из "Биохроники" узнаем: "Ленин пишет письмо М. И. Ульяновой, в котором беспокоится о ее здоровье, рекомендует не переутомляться". Все так, но не совсем. Вот что на самом деле писал Владимир Ильич Марии Ильиничне: "С твоим взглядом на гимназию и занятия я согласиться не могу... Мне кажется, теперь дело может идти самое большее о том, чтобы кончить, А для этого вовсе не резон, усиленно работать... Что за беда, если будешь получать тройки, а в виде исключения двойки?.. Иначе расхвораешься к лету не на шутку. Если ты не можешь учить спустя рукава - тогда лучше бросить и уехать за границу, Гимназию всегда можно будет кончить - поездка теперь освежит тебя, встряхнет, чтобы ты не кисла очень уж дома. Там можно поосмотреться и остаться учиться чему-нибудь более интересному, чем история Иловайского или катехизис Филарета". Да, брат знал, что говорил, сам штудировал Иловайского и Филарета, сдавал на пятерки почти все гимназические дисциплины, цену им знал, высоко не ставил. И советовал поэтому сестре в 16 лет бросить... выпускной класс, семью и уехать учиться за границу! Зная о трех источниках семейного бюджета (пенсия матери, наследство отца, земельная рента), мы уже не особенно удивимся такому совету. Ясное дело. что "деньжонок" и на дорогу, и на жизнь, и на учебу за границей нашлось бы и для младшей дочери, как находились они для всех остальных детей. Вот выдержка из другого, более позднего письма сестре: "Меня вообще очень удивляет, что ты с неохотой едешь за границу. Неужели интереснее сидеть в подмосковной деревушке?". Еще одно ленинское указание по этому поводу, на сей раз матери; "Маняша, по-моему, напрасно колеблется. Полезно бы ей пожить и поучиться за границей, в одной из столиц, и в Бельгии особенно бы удобно заниматься. По какой специальности хочет она слушать лекции?". Наконец, Маняша решилась и отправилась по совету брата в Бельгию, где начала слушать лекции в университете. "План Маняши ехать в Брюссель мне кажется очень хорошим. Вероятно, учиться там можно лучше, чем в Швейцарии, С французским языком, вероятно, она скоро справится. В климатическом отношеним, говорят, там очень хорошо". Когда сестра оказалась в Брюсселе, то не только училась, но следила за новой литературой, интересовавшей брата, покупала дорогие книги и отправляла ему в Россию... А он, узнав, что Маняша устроилась в Брюсселе, углубил свои знания о местоположении столицы Бельгии, после чего писал сестре: "Взялись сейчас за карты и начали разглядывать, где это - черт побери находится Брюссель. Определили и стали размышлять: рукой подать и до Лондона, и до Парижа, и до Германии, в самом, почитай, центре Европы... да, завидую тебе", - писал уже из мест не столь отдаленных брат... Ясное дело, что подбивал ненавязчиво сестру съездить из Брюсселя погулять и в Лондон, и в Париж, и в Берлин, все ведь рядом, до всего рукой подать, коль в руке "деньжонки", заработанные трудом алапаевских хлеборобов! Одной рукой принимает Владимир Ульянов "деньжонки" от матери, полученные за аренду земли, прибавочную стоимость, изъятую у крестьян Алапаевки. А другой рукой молодой хозяин хутора сочиняет экономическую статью, где с гневом пишет о неких "кулацких элементах, арендующих землю в размере, далеко превышающем потребность", которые "отбивают у бедных землю, нужную тем на продовольствие". У младшей из Ульяновых дело с учебой обстояло все-таки плохо, высший курс наук она так до конца и не одолела, в отличие от других братьев и сестер, уважавших дипломы. Прославленный наш педагог Надежда Константиновна в свою очередь писала в Брюссель юной родственнице, терзавшейся угрызениями совести: "Ты совсем в других условиях живешь. "Хлебное занятие", не знаю, не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю, не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере, отзвонил положенные часы и заботушки нет никакой, вольный казах, а то всякие педагогики, медицины и т. п, захватывают челозека больше, чем следует. На специальную подготовку время жаль затрачивать...". Да, таких откровений в томах педагогических сочинений Н. К. Крупской вы не найдете. Там совсем другие наставления для детей трудящихся. Но, как видим, и иные мысли ведомы были Надежде Константиновне, столпу научного коммунистического воспитания, борцу за трудовую политехническую школу:.. Эти слова еще можно увидеть на вывесках многих обнищавших московских школ, испытавших на себе не одну большевистскую реформу. Такой вот аморальный взгляд на службу как на бесполезное времяпрепровождение ради заработка внушается девушке, по словам поэта, "обдумывавшей житье". Все эти и другие письма - не только свидетельства двойной морали, но и того, что Ульяновы и примкнувшая к ним Крупская жили без нужды, в достатке, даже разделившись на четыре семьи. Но сейчас хотелось бы сказать о другом. Русская интеллигенция могла посылать своих детей учиться - за границу, даже имея средний достаток какой был у Ульяновых, интеллигентов второго поколения. Не все, конечно, российские юноши и девушки без особой пользы, как Мария Ульянова, училось в европейских университетах.. Многие получали блестящее образование, становясь дипломированными инженерами. врачами, учеными.. Многие пополняли знания, расширяли кругозор, перенимали передовой опыт, технологии, чтобы начать собственное дело сразу же после окончания гимназии или домашнего образования, которое не уступало казенному. На 25-м году жизни устремился за границу и Владимир Ульянов, чтобы укрепиться в избранной им вере на родине вероучителей... Ехал за границу Владимир Ильич легально, с заграничным паспортом, даденным ему для поездки на лечение, якобы после перенесенной болезни. Жандармы вряд ли поверили в некую болезнь поднадзорного брата грозного Александра Ульянова, прежде они отказывали в заграничном паспорте, советовали лечиться на Кавказе, пить "Ессентуки" N 17. Первого мая 1895 года вырвавшийся на свободу Петербуржец пересекает государственную границу Российской империи и движется по железной дороге в Швейцарию, В пути у него возникают некоторые трудности в усвоении разговорного немецкого языка, о чем он сообщил матери. После Швейцарии Париж, знакомство с зятем Карла Маркса - Полем Лафаргом. В июле - опять Швейцария, отдых на курорте. Хотя некоторые временные языковые трудности при вживании в заграничную атмосферу случались, о чем свидетельствует письмо матери, но, как мы знаем, впервые оказавшись в Европе, Владимир Ульянов чувствовал себя там свободно: отдыхал, жил на курорте, часами просиживал в библиотеках, читал по первоисточникам интересовавшие его сочинения, писал и переводил. Не важно для него было, где жить: то ли в Швейцарии, то,ли во Франции, то ли в Германии - по вполне понятной причине - благодаря отличному знанию иностранных языков. И дело не только в природной способности нашего вождя к иностранной речи, но и в замечательной системе классического образований, которое давала российская гимназия. Не какая-то особенная, столичная, самая рядовая, провинциальная, симбирская в частности. Посмотрим расписание занятий в седьмом классе, когда в нем учился Владимир Ульянов. (Всего обучение длилось восемь лет). Учились шесть дней в неделю, по четыре - максимум пять уроков. Из 28 часов занятий на физику, математику отводилось всего 5 часов! По часу на логику и географию, закон божий. По два часа - на историю, словесность. И 16 (шестнадцать) часов в неделю занимались гимназисты языками - греческим, латинским, немецким и французским, причем основное внимание обращалось на письменные и устные переводы с русского на иностранный! Гимназическое начальство не гналось за процентом успеваемости, не страшились ставить нерадивым и неспособным двойки, нещадно оставляли таких на второй и третий год. Но уж те, кто получал аттестат зрелости, не бэкали, не мэкали, как все мы, воспитанники советских школ и университетов, не размахивали руками, прибегая к языку жестов, когда возникала необходимость пообщаться с иностранцами, будь то дома, будь то заграницей. В реальных училищах больше времени уделялось естественно научным предметам. Но классическое гимназическое образование - нацелено было на постижение языков, на знание в первую очередь гуманитарных наук. Это позволяло сформировать мировоззрение, нравственность молодых, дать им возможность ощутить себя европейцами, дать в руки ключ к первоисточникам новейшей научной литературы, которая выходила тогда главным образом на немецком и французском языках. Гимназическое образование позволяло каждому уже в 17 лет при желании заводить деловые отношения с иностранцами без переводчиков, основывать совместные предприятия, ездить в служебные командировки за границу, не испытывая трудности в общении, постижении информации по любым наукам, промыслам и ремеслам. Эта замечательная национальная гимназическая система народного образования была разрушена, когда к власти пришел воспитанник симбирской гимназии Владимир Ульянов. Вкупе со своей супругой, занявшейся делами "народного просвещения", они раз и навсегда покончили с латынью, греческим, древними языками, свели к минимуму изучение современных европейских языков. И мы получили то, что имеем сегодня. Заканчивая Московский университет, даже филологический факультет, никто не знает того, что знал когда-то каждый российский гимназист! ...После Швейцарии - Берлин, снова знакомства, встречи, сочинение статьи, походы в театр, библиотеку... Из Москвы приходит письмо с информацией о том, что подыскивается новая квартира после дачного сезона... Русские люди, оказавшись за границей в те времена, не устремлялись по магазинам и лавкам в надежде купить нечто дефицитное или модное, не глазели на витрины, как на музейные стенды. Любой заморский товар продавался в Москве и других городах по тем же примерно ценам, что в Берлине и Париже: рубль, как известно, являлся валютой конвертируемой, устойчивой, уважаемой. Что же покупал Владимир Ульянов - за границей: книги, которых не было в России. Купил также особый чемодан - с двойным дном, пользовавшийся повышенным спросом у русских. Для перевозки не контрабандных товаров, а нелегальной литературы, которую десятилетиями ввозили в империю из Европы, где свободно печатались журналы и газеты разных революционных партий. На нашенской таможне при досмотре бдительные стражи хотя и переворачивали новый чемодан господина Ульянова, но не заметили двойного дна, а также всего, что в нем перевозилось через кордон. А от того, чтобы не воспользоваться таким хитрым чемоданом. Владимир Ильич, хотя и опасался разоблачения, не удержался. Когда досмотр благополучно закончился, путешественник с радостью устремился домой в Москву, в семью, которая в начале сентября проживала в Майсуровском переулке, на Остоженке, а также на подмосковной даче в Бутове, известном сейчас строительством многоэтажных домов-коробок. Да, Владимиру Ульянову удалось обмануть таможенников и жандармов, что радовало его, как ребенка. В те дни. как свидетельствует Анна Ильинична, "он много рассказывал о своей поездке и беседах, был особенно довольный, оживленный, я бы сказала, сияющий. Последнее происходило главным образом от удачи на границе, с провозом нелегальной литературы". Из Москвы ездил Владимир Ильич в Бутово, на дачу, где за Анной Ильиничной велся "негласный надзор". Вместе с ее мужем Марком Елизаровым совершил поездку в Орехово-Зуево, в подмосковный город, где властвовала знаменитая Морозовская мануфактура, прославившаяся к тому времени мощной стачкой текстильщиков. Хотелось посмотреть этот фабричный город, крепость пролетариата в будущей революционной войне. Пока молодой революционер четыре месяца путешествовал по Европе, родная полиция не дремала и "замела" многих московских марксистов. "Был в Москве, - писал в те дни Петербуржец, - Никого не видал... Там были громадные погромы, но, кажется, остался кое-кто и работа не прекращается". Пока над Петербуржцем темные тучи проносятся мимо, он на свободе. Ему улыбается счастье. На таможне, как мы знаем, где пересекалась граница, а находилась она тогда в Вержблове, все обошлось. Начальник пограничного отделения донес в Департамент полиции, что при самом тщательном досмотре багажа, ничего предосудительного в нем не обнаружено. Но гулять на свободе оставались считанные дни. Петербургская полиция оказалась более бдительной, чем Вержбловская.