"Алексиада" - читать интересную книгу автора (Комнина Анна)

Предисловие

Памяти отца, Любарского Николая Яковлевича, посвящаю

В начале декабря 1083 г. византийский император Алексей Комнин, отвоевав у норманнов крепость Касторию, вернулся в Константинополь. Он застал свою супругу в предродовых муках и вскоре, «ранним утром в субботу у императорской четы родилась девочка, как говорят, очень похожая на отца» (Ал., VI, 8, стр. 188 настоящей книги). «Похожая на отца девочка» была не кто иная, как впоследствии знаменитый историограф, византийская принцесса Анна Комнина.

Победа у Кастории была лишь тактическим успехом Алексея, который не мог сколько-нибудь значительно улучшить положение Византии. А дела империи в то время находились далеко не в идеальном состоянии. За пятьдесят с лишним лет, прошедшие между смертью Василия II (976—1025) и воцарением Алексея I Комнина (1081—1118), Византия из самой могущественной державы Средиземноморья превратилась в сравнительно небольшое по территории и внутренне слабое государство. Причины упадка империи надо искать, конечно, не только в слабоволии и скромных талантах большинства императоров, правивших после Василия.

Могущество Византии в двух предшествовавших веках основывалось на централизованном управлении, вполне соответствовавшем уровню развития производительных сил и социальной структуре общества. Хорошо налаженный бюрократический аппарат следил за бесперебойным поступлением налогов и обеспечивал формирование стратиотского ополчения и флота по всей обширной территории государства. Крестьяне, платившие подати, и стратиоты, составлявшие войско, были оплотом империи, и когда в X в. крупные феодальные магнаты пытались поглотить мелкую земельную собственность, они встретили {5}[*] решительный отпор со стороны центральной власти. Императоры предпочитали сами эксплуатировать крестьян и стратиотов, а не отдавать их на съедение феодалам.

Рост крупной феодальной собственности был, однако, объективным процессом, его нельзя было остановить декретированием сверху, и в конкретных условиях XI в. он привел к трагическим для Византийской империи последствиям. Почти повсеместно исчезают свободные крестьяне. Попав в кабалу к крупным вотчинникам, они испытывают двойной гнет — феодалов и государства, которое вовсе не отказывается от своего права собирать налоги. По-прежнему рыщут по стране императорские инспекторы и налогосборщики[1], но крестьяне подчас уже не могут платить подати[2], и, таким образом, иссякает важнейший источник пополнения государственной казны. Оскудение денежных запасов толкает императоров на крайние меры: они посягают на золотую церковную утварь[3] и идут на значительное уменьшение золотого содержания монеты (см. прим. 382).

Закабаление крестьянства, резкое сокращение количества стратиотских наделов немедленно отражается на войске. За счет внутренних ресурсов армию пополнять было уже нельзя, и, как несколько веков назад, императорам приходится формировать наемные отряды. Наемники стоят денег, казна пустует. Возникает заколдованный круг, из которого, казалось, нет выхода.

Образование крупной земельной собственности и развитие феодальных институтов имеют и политические последствия. Аппетиты провинциальной знати растут, она требует новых льгот и привилегий, но наталкивается на решительное противодействие столичной аристократии.

«На первый взгляд, — пишет Г. Острогорский, — византийская история следующих лет (после смерти Василия II. — Я. Л.) кажется просто клубком дворцовых интриг, но на самом деле все эти интриги были обусловлены разногласиями между гражданской знатью столицы и военной аристократией провинций»[4]. Соперничество в среде самой провинциальной знати еще более усугубляло тяжелое внутриполитическое положение страны. {6}

Политический кризис особенно усилился после смерти в 1056 г. последней представительницы македонской династии — престарелой Феодоры. С тех пор и до воцарения Алексея Комнина на престоле сменилось шесть императоров, из которых только одному — Константину X Дуке — удалось до конца жизни сохранить корону. Так, по требованию константинопольского патриарха в 1057 г., после годичного пребывания на престоле постригся в монахи Михаил VI Стратиотик. Занявший его место Исаак I Комнин в результате неясных нам дворцовых интриг вынужден был через два года передать власть не своему брату Иоанну, а представителю соперничавшего рода Дук Константину (1059—1067). Трагически погиб в 1072 г. ослепленный по наущению кесаря Иоанна Дуки молодой Роман IV Диоген (1068—1071), кончили свои дни в монастыре смещенные с престола Михаил VII (1071—1078) и Никифор III Вотаниат (1078—1081).

Почти каждому из упомянутых императоров приходилось нести борьбу с многочисленными мятежниками и претендентами на престол — «тиранами», по терминологии византийских писателей.

Экономически ослабленная, раздираемая междоусобицами Византийская империя не могла сохранять и свое внешнее величие. Василий II оставил после себя обширную державу с хорошо укрепленными границами, и в середине XI столетия старые враги Византии — арабы и русские — уже не представляли для нее серьезной опасности. Но против новых врагов, появившихся во второй половине века, империя оказалась беззащитной. Незначительные поселения норманнов, утвердившихся в Южной Италии в начале XI в., за несколько десятилетий превратились в могущественное государство, которое вытеснило византийцев из страны. Разделение церквей в 1054 г. и союз норманнов с папой на соборе 1059 г. в Мельфи лишили греков сколько-нибудь серьезной надежды вернуть свои позиции в Италии. Бывший предводитель норманнских разбойников Роберт Гвискар, герцог Апулии, Калабрии и Сицилии, с тех пор на долгое время стал опаснейшим врагом Византийской империи.

Но еще более страшная угроза надвигалась на Византию с востока. Столкновения греков с турками-сельджуками, начавшиеся в конце 40-х годов, привели к трагической для империи битве Романа Диогена с Алп-Арсланом в августе 1071 г. при Манцикерте. Одержавшим победу сельджукам был открыт почти беспрепятственный путь в Малую Азию, и вскоре турки основали султанат с центром в Никее, который носил вырази-{7}тельное название Румский (т. е. ромейский, или византийский). Как любят повторять многие исследователи, с тех пор император из окон дворца мог наблюдать за территорией, занятой его злейшими врагами.

Положение на севере было не лучше. В конце 40-х годов печенеги переправились через Дунай[5], и с тех пор империя подвергается непрекращающимся набегам печенегов, половцев, узов и других «варварских» племен. К началу правления Алексея от некогда огромной территории под контролем Византии оставались лишь балканские земли. Но они находились в железных тисках недругов, к тому же там постоянно вспыхивали восстания и еретические движения[6]. Видимо, Анна не преувеличивает, описывая положение государства времени вступления ее отца на престол: «Император Алексей видел, что империя находится в состоянии агонии: восточные земли подвергались опустошающим набегам турок. Не лучше обстояли дела и на Западе... У Ромейской империи не было тогда достаточно войска... а чтобы вызвать союзников из других стран, в императорской казне не было денег. Очень уж неумело распоряжались военными делами императоры — предшественники Алексея, которые довели до весьма плачевного состояния Ромейское государство. Как я слышала от воинов и некоторых пожилых людей, ни одно государство испокон веков не оказывалось в столь бедственном положении» (III, 9, стр. 133).

Кризис, который переживала империя, как мы видели, имел глубокие корни, для его ликвидации требовалось кардинально перестроить государственную систему и приспособить ее к новым условиям. Но как раз на это и не решался ни один император. Традиции централизованного управления были освящены веками, а императоры либо оказывались слишком бездеятельны (как Константин IX Мономах), чтобы вообще что-то предпринять, либо старались ограничить аппетиты феодальной знати и еще более централизовать управление (например, Михаил VII, вернее, его всесильный временщик Никифорица).

В 1081 г. в результате переворота на троне утвердился Алексей I Комнин. Он был не первым и не последним претендентом на власть, которую, казалось, так нетрудно добыть, стоит лишь собрать достаточное войско, задобрить и подкупить побольше высших сановников. Мятежи в 70-х годах происходили непрерывно, сам Алексей активно участвовал в подавлении {8} бунтов Руселя, Вриенния, Василаки; царствовавший тогда император Никифор Вотаниат тоже был узурпатором, а одновременно с Алексеем притязал на власть Никифор Мелиссин. Но Алексей был более удачлив, нежели другие «тираны». Он не только прочно утвердился на престоле, но владел им в течение тридцати семи лет до самой своей кончины, и если не вернул империи былое могущество, то во всяком случае значительно укрепил внутреннее и внешнее положение страны.

В чем причина успехов Алексея? Ответ на этот вопрос так или иначе стараются дать все пишущие об этой эпохе[7]. Одни авторы (Г. Гельцер, Ш. Диль и др.), загипнотизированные восторженными характеристиками Анны Комниной, видят источник подъема империи исключительно в личных достоинствах императора Алексея — великого воина и полководца, истинно государственного мужа, глубоко религиозного и благочестивого человека. Другие ученые усматривают залог удач Алексея в преобразованиях государственного управления, произведенных императором. Это мнение еще в прошлом столетии энергично защищал Е. Остер[8]. Однако серьезный немецкий исследователь, который обычно каждый сообщаемый им факт снабжает исчерпывающим документальным материалом, нарисовав красочную картину разнообразных реформ первого Комнина, почти не отсылает читателя к источникам. Не могут этого сделать и новейшие последователи Е. Остера. В трудах некоторых современных ученых (Л. Брейе, Г. Острогорский, Дж. Хассей, П. Лемерль, М. Сюзюмов) ощущается тенденция определить социальную основу политики Алексея. Большинство исследователей акцентирует внимание на том, что вместе с Алексеем к власти пришла провинциальная военно-феодальная знать, которая взяла верх над гражданской аристократией столицы и оказалась в состоянии на некоторое время предотвратить крах империи. Однако специальных трудов о социальной истории комниновского периода пока не существует, а мимоходом выраженные суждения ученых в большинстве случаев лишены надежного фактического обоснования и произвольны. Поэтому и появляется необходимость пристальнее вглядеться в социальную основу политики Алексея, тем более что основной наш источник по этому вопросу — «Алексиада» Анны Комниной.

Судя по рассказу Анны, император Никифор Вотаниат, человек неплохой, но старый и безвольный, любил и отличал {9} братьев Комниных — Алексея и Исаака — и лишь интриги «рабов-скифов» — Борила и Германа — заставили братьев бежать из Константинополя. Однако объективные факты, переданные историографом, свидетельствуют о другом. Комнины, действуя за спиной Вотаниата, вошли в соглашение с его супругой Марией Аланской (II, 2, стр. 92 и сл.), заручились поддержкой императорских слуг и заранее под благовидным предлогом вызвали в Константинополь преданные им войска (II, 4, стр. 96). Мятеж Комниных был не актом самозащиты, как пытаются представить его Анна и некоторые некритически следующие ей современные историки, а результатом хорошо продуманного заговора во главе с матерью Алексея и Исаака — умной и энергичной Анной Далассиной[9].

Мятеж, инспирированный Анной Далассиной, имел характер династического переворота и преследовал цель привести к власти клан Комниных. Вопрос о том, кто из братьев сядет на трон, заранее не предрешался, выборы нового императора происходили уже после начала переворота, причем Алексей и Исаак выступали в качестве равноправных кандидатов на престол (II, 7, стр. 104 и сл.). К мятежникам сразу же присоединяются многочисленные родственники и свойственники Алексея, и в первую очередь представители могущественной фамилии Дук, к которой принадлежала жена Алексея Ирина. «Родственный» характер заговора подтверждается также тем, что в нем большую роль играли женщины.

Первые шаги занявшего престол Алексея свидетельствуют о стремлении молодого императора поставить у кормила государства членов своей разветвленной и многочисленной семьи. Новый самодержец немедленно после захвата власти передает все гражданское управление Анне Далассине. «Пусть все эти распоряжения, — пишет Алексей в хрисовуле матери, — будут иметь такую же незыблемую силу, как если бы они исходили от светлой власти моей царственности и написанное имело источником мои собственные слова» (III, 6, стр. 127). Интереснейшим в этом отношении актом является также распределение императором высших государственных титулов. Их получили почти исключительно члены семьи Комниных (см. прим. 318).

Тенденция опираться на представителей родственных фамилий характерна для всего времени правления Алексея. {10} «Родственники и свойственники» императора постоянно упоминаются Анной. В военных походах они составляют непосредственное окружение самодержца (VIII, 3, стр. 232; IX, 5, стр. 253; XV, 2, стр. 402 и др.), в бою сражаются бок о бок с ним (VII, 3, стр. 209 и др.). Но что самое любопытное, они составляют (часто вместе с высшими командирами войска) постоянный совет при императоре. С ними Алексей консультируется по военным вопросам (V, 5, стр. 167; X, 2, стр. 267) и при решении наиболее серьезных политических дел (VIII, 8, стр. 242; XI, 3, стр. 299; XII, 6, стр. 331—332 и др.). Они занимают высшие военные и государственные посты и исполняют ответственные поручения.

Знаменательно также стремление императора породниться с влиятельными и могущественными фамилиями. Именно потому в восьмилетнем возрасте Анну Комнину разлучили с ее женихом малолетним Константином и впоследствии выдали замуж за отпрыска знатного рода Никифора Вриенния[10]. Немало усилий прилагает Алексей, чтобы закрепить родственные связи с провинциальным магнатом Феодором Гаврой (VIII, 9, стр. 243 и сл.) и т. д.

Император не только всячески отличал родственников, но и богато их одаривал. «Алексей, — сообщает Зонара, — целыми колесницами раздавал государственные деньги (τα δημόσια χρήματα) своим родственникам (τοΐς συγγένεσι) и некоторым слугам (των θεραπόντων τισίν); он назначал им также огромные ежегодные выплаты (αδρας ετησίους), так что они купались в богатстве и роскоши, подобающей не частным гражданам, а царям, сооружали дома, великолепием ничем не отличавшиеся от дворцов, а величиной равные городам. Что же касается остальной знати, то, мягко говоря, он отнюдь не выказывал ей такого же расположения...»[11].

Остро нуждаясь в деньгах, Алексей в отличие от своих предшественников делал упор не только на увеличении налоговых поступлений, но и на расширении своих домениальных владений. По свидетельству Анны Комниной, Алексей не видел большой разницы между государственной казной и средствами своей семьи[12]. {11}

Господствующее положение родственников и свойственников Алексея в государстве неминуемо приводит к резкому ограничению прав сената, роль которого в середине XI в. значительно возросла. «Алексей, — пишет Зонара, — не оказывал должного почтения синклитикам, не проявлял заботы о них, а напротив, старался всячески их унизить»[13]. Это сообщение Зонары подтверждается и косвенными данными «Алексиады». Излагая историю 1081—1118 гг. (времени непосредственного правления Алексея), Анна ни разу не говорит ни об одном заседании сената, ни об обращении к сенату императора. В трех случаях, когда в соответствующих главах сенат вообще упоминается в «Алексиаде», он собирается не самостоятельно, а вместе с высшим духовенством и представителями воинского сословия. Можно предположить, что в период правления Алексея сенат не функционировал как самостоятельный совещательный орган при императоре[14]. Всячески стремился первый Комнин ограничить власть патриаршего престола, который до воцарения Алексея доставлял немало неприятностей византийским императорам.

На кого же опирался могущественный союз Комниных и Дук? В «Алексиаде» среди деятелей комниновского режима очень небольшое место занимают выходцы из старинных аристократических фамилий, известных по историографическим памятникам и документам предшествовавших эпох. Напротив, подавляющее большинство знатных, по утверждению Анны, героев «Алексиады» — выходцы из семей, неизвестных нам по источникам докомниновской поры. Можно думать, что это представители феодальной знати средней руки.

Интересно отметить, что многие впервые названные Анной имена в дальнейшем часто встречаются на страницах нарративных источников и документов и принадлежат лицам, занимающим высшие посты в государственном аппарате и армии (Враны, Контостефаны, Каматиры, Кантакузины, Камицы, Аспиеты и т. д.). Создается впечатление, что при Алексее происходит определенное «обновление» византийской знати: к высшей военной и государственной деятельности приходят отпрыски прежде маловлиятельных родов.

Среди военачальников и советников Алексея нередко встречаются и вовсе безродные люди, сделавшие карьеру полководцев уже при новом императоре. Характерный в этом отношении {12} пример — сын несвободных родителей Татикий, один из наиболее приближенных к самодержцу людей. Весьма знаменателен и тот факт, что в армии и при дворе Алексея большую роль играют иностранцы — «варвары»: алан Росмик, «скифы» Уза и Караца, «полуварвар» Монастра и многочисленные «латинские» советники императора[15].

Все сказанное является, по нашему мнению, неплохой иллюстрацией к краткой, но выразительной характеристике, которую дает режиму Алексея враждебный императору Зонара: «Алексей выполнял свои функции не как общественные или государственные, себя рассматривал не как управителя, а как господина, империю же считал и называл собственным домом». Причину успехов Алексея скорее всего и следует искать в новом направлении политики императора, который не старался укрепить старую бюрократическую машину, а последовательно проводил патримониальный принцип, опираясь на среднюю и мелкую феодальную знать, а возможно, и провинциальные города[16].

Далеко не сразу удалось Алексею Комнину изменить к лучшему положение своего отечества. Лишь к концу своих дней императору довелось увидеть плоды собственных усилий, а прежде ему пришлось пережить длительную борьбу с Робертом Гвискаром и его сыном Боэмундом, войну с печенегами, Первый крестовый поход, бесконечные сражения с турками, многочисленные заговоры знати. Эти события происходили уже при жизни, а некоторые и на глазах их будущего летописца Анны Комниной.

Об Анне мы узнаем главным образом из ее собственных слов[17]. Свидетельства писательницы — скорее плач о злосчаст-{13}ной судьбе, нежели биографические заметки. О своем детстве, юности, зрелых годах пишет престарелая женщина, в вынужденном уединении доживающая свой век. Сама себе она представляется страдалицей, а события прошлых лет кажутся ей сплошной цепью несчастий.

В младенчестве Анна была обручена со своим дальним родственником Константином Дукой — сыном императора Михаила VII и Марии Аланской[18] и, согласно византийскому обычаю, воспитывалась у матери жениха, которая очень любила Анну и посвящала ее во все тайны[19]. Юная Анна готовилась стать императрицей, ибо ее малолетний жених был усыновлен Алексеем и должен был занять престол после его смерти. Однако, как только в императорской семье появился сын Иоанн, Константин был лишен знаков императорского достоинства[20], а вскоре и умер[21]. Через некоторое время Анна вступает в брак с Никифором Вриеннием[22].

В прологе завещания Анна утверждает, что она стремилась к чистой и непорочной жизни и вышла за Никифора лишь по настоянию родителей[23]. Неизвестно, насколько это верно. Но во всяком случае этот брак был продиктован политическими соображениями[24]. Тем не менее, судя по восторженным отзывам Анны о своем муже, супружество было счастливым. Интересные сведения об обучении Анны содержатся в моно-{14}дии Торника. Сама писательница часто и не без гордости говорит о своей учености[25] и исполнена благодарности к родителям, давшим ей хорошее образование[26].

Любопытные детали к этому рассказу прибавляет Торник. Оказывается, императорская чета благосклонно относилась к занятиям философией и риторикой, но категорически возражала против увлечения дочери «грамматикой» и главным образом поэзией. Имеются в виду, конечно, произведения античных поэтов, описывавших «пылающих страстью богов, обесчещенных девушек, похищенных юношей»; такая поэзия «опасна для мужчин и зловредна для женщин и девушек». Однако Анна, несмотря на запрет родителей, тайно обучалась грамматике и поэзии у евнуха из дворцовых слуг, а после замужества продолжала свои занятия уже открыто[27].

Не будем гадать о том, какую позицию занимала Анна в многочисленных дворцовых интригах, на которые она глухо намекает в «Алексиаде», и как отражались на ней отношения отца с матерью, далеко не идеальные, судя по сообщениям Никиты Хониата и Зонары[28]. В изображении писательницы Алексей и Ирина были любящими супругами, а сама она преданной дочерью.

О себе Анна сообщает мало, в «Алексиаде» она скорее заинтересованный рассказчик, чем действующее лицо. Только в двух случаях она принимает активное участие в событиях. В 1105 г. она вместе с сестрами тайно вышла из дворца, чтобы посмотреть на позорную казнь заговорщиков Анемадов. Оказавшись не в силах вынести страшное зрелище, Анна просит мать заступиться за заговорщиков перед Алексеем (XII, 6, стр. 332—333). Вторично Анна появляется на страницах «Алексиады» уже зрелой 35-летней женщиной, когда она у ложа умирающего отца облегчает его последние страдания и утешает скорбящую мать (XV, 11, стр. 426 и сл.).

Смерть отца стала переломным моментом в судьбе Анны. Драматические события начались уже у постели умирающего императора. Картина последних дней жизни Алексея, которую рисует Анна, выдержана в идиллических тонах. Безутешная супруга императора не может найти себе места от горя, любящие дочери Анна, Мария и Евдокия успокаивают мать и т. д. Лишь мимоходом упоминает писательница о своем брате {15} Иоанне, явившемся во дворец, когда Алексей уже находился в агонии.

На то, что в действительности происходило в те дни, бросают свет сообщения других писателей, главным образом Зонары и Никиты Хониата[29].

При дворе действовали две партии: императрицы Ирины (к ней, по-видимому, примыкал ее сын Андроник[30]), стремившейся обеспечить власть за Анной и ее мужем Никифором Вриеннием, и партия пользовавшегося покровительством Алексея Иоанна, который привлек на свою сторону брата Исаака. Решающая битва развернулась в покоях умирающего императора. Враждующие партии буквально вырывали друг у друга корону, обстановка накалилась до предела, и вопрос о престолонаследии решали минуты. Этим и объясняются быстрые и решительные действия Иоанна, который, не дожидаясь смерти отца, занял Большой дворец и провозгласил себя императором. Так у власти оказался сын Алексея Иоанн, а не Анна или Никифор[31].

Не истек и год после смерти отца, как Анна предпринимает новую попытку добиться власти[32]. Был составлен заговор с целью убить Иоанна и посадить на престол Никифора Вриенния. И хотя все было хорошо подготовлено, переворот не удался, так как в последний момент дезертировал сам претендент на трон Никифор Вриенний. Никита Хониат со смаком описывает, в каких отборных выражениях ругала Анна мужа за слабохарактерность. Хониат прямо называет Анну «главной устроительницей» (πρωτεργάτις) заговора.

На этом заканчивается придворная жизнь Анны. Иоанн не стал сурово наказывать сестру, даже возвратил ей конфискованное имущество[33], но Анне вместе с сестрой Евдокией и матерью пришлось уйти в монастырь. Вриенний же остался при дворе и, судя по рассказу самой Анны (см. Введ., 3, стр. 54), {16} играл немалую роль среди приближенных Иоанна. Сохранился составленный от имени Ирины типик константинопольского монастыря Благодатной богородицы[34], куда удалились опальные женщины[35]. Судя по этому типику, императрица-мать вместе с Анной, Марией и дочерью Анны Ириной (Евдокия ко времени составления этой части типика умерла) жили в роскошных покоях, примыкавших к монастырю. В их распоряжении находилось движимое и недвижимое имущество, им прислуживала мужская и женская челядь.

К этому периоду жизни Анны относится письмо к ней известного византийского ученого и писателя Иоанна Цеца[36], который просит у нее защиты от некоего адрианопольского еретика Цуриха. Примечателен сам по себе факт обращения к Анне одного из известнейших ученых того времени и то, что заточенная в монастырь принцесса, по мнению Цеца, может оказать ему покровительство.

Важные сведения об этой поре жизни Анны узнаем мы из монодии Торника: удалившаяся в монастырь принцесса приняла монашество только накануне смерти[37]. Но что самое интересное: вокруг Анны сгруппировался кружок философов, занятия которых она направляла и, возможно, оплачивала. По ее инициативе ученые — а среди них и знаменитый Михаил Эфесский — комментировали труды Аристотеля. Сама Анна тоже усердно занималась философией и историей, а отдыхая, «плакала над трагедиями и смеялась над комедиями»[38].

Рисует Торник и внешность Анны. Портрет этот, конечно, стилизован, но в нем есть и живые детали: отливающие синевой глаза, твердый и в то же время живой взор, изогнутые, как лук, брови, прямой, слегка загибающийся внизу нос, розовые ланиты, подобные лепесткам розы губы, лицо круглое, {17} фигура, напоминающая лиру или кифару. Описание выдержано в выспренних тонах, характерных для риторики того времени, и нет никакой гарантии, что за всем этим не скрывается розовощекая старушка с крючковатым носом.

Сама Анна непрерывно жалуется на свою участь изгнанницы, говорит о «нелепом положении», в котором она оказалась по воле властителей, когда «видеть ее никто не может, а ненавидят многие» (XIV, 7, стр. 393), глухо упоминает о ненависти, которую она навлекла на себя своей любовью к отцу (XV, 3, стр. 405).

Дата смерти Анны неизвестна. Из «Алексиады» можно лишь понять, что в 1148 г. она была еще жива[39]. Анализируя речь Торника, Р. Браунинг[40] делает вывод, что Анна умерла между 1153 и 1155 гг. К сожалению, соответствующий раздел монодии не опубликован, и мы не имеем возможности проверить утверждения английского ученого. Известие о смерти опальной принцессы, видимо, не вызвало никакого сожаления во дворце, во всяком случае Торник утверждает, что он решил почтить ее память по собственной инициативе[41].

У Анны и Никифора было четверо детей: двое сыновей (Алексей и Иоанн) и две дочери (одну из них звали Ирина, имя другой неизвестно[42]).

Труд Анны дает нам представление об интересах и образовании его автора. Философия, теология, риторика, грамматика, литература, астрология, медицина и даже военное дело — вот далеко не полный перечень наук, так или иначе привлекавших внимание писательницы. Анна знакома с сочинениями Платона, Аристотеля, Софокла, Еврипида, Аристофана, Геродота, Фукидида, Полибия, Плутарха, Порфирия, Демосфена, Иоанна Епифанийского, Феофилакта Симокатты, Михаила Пселла и др. Не говорим уже о Гомере и Священном писании, цитатами из которых пестрят страницы «Алексиады». Даже ошибки, подчас встречающиеся в этих цитатах, свидетельствуют в пользу писательницы: они говорят о том, что она цитирует по памяти. Анну Комнину можно безусловно причислить к образованнейшим людям своего времени[43]. {18}

Около 1136 г. умер Никифор Вриенний — муж Анны[44]. После себя он оставил незаконченное историческое сочинение, названное им «Материал для истории», повествующее о делах Алексея. В возрасте более 55 лет Анна берет на себя труд завершить работу мужа[45]. Нам неизвестны точные сроки написания Анной ее «Истории», можно лишь утверждать, что в 1148 г. она еще не была закончена, ибо в главе 7 книги XIV писательница упоминает о том, что находится в удалении от мира вот уже тридцатый год[46]. Продолжив произведение Никифора Вриенния, Анна создала свою знаменитую «Алексиаду».

«Алексиада» — первоклассный исторический источник, единственное произведение, в котором систематически и полно излагается история Византии конца XI — начала XII в. Только часть книги I (гл. 1—9) и некоторые места книги II, где речь идет о событиях до 1079 г., не являются в «Алексиаде» самостоятельными, а представляют собой переложение рассказа Вриенния. Как и другие византийские историки, Анна не считает нужным заново излагать факты, а ограничивается отсылками к труду своего предшественника или пересказывает соответствующие места его «Истории». Это, однако, не наносит большого ущерба нашим сведениям, ибо события до 1079 г. освещены не только в труде Вриенния, но и в сочинениях Михаила Атталиата и Продолжателя Скилицы.

Для остальных разделов «Алексиады» есть лишь один параллельный греческий источник — хроника Иоанна Зонары[47]. Это произведение принадлежит перу образованного и талантливого автора. Оно написано по свежим следам событий цар-{19}ствования Алексея и к тому же человеком осведомленным. В некоторых отношениях «Хроника» даже превосходит «Алексиаду». Зонара критически относится к Алексею и в отличие от пристрастной к отцу Анны дает трезвые оценки деятельности императора. Однако Зонара пишет хронику «от Адама» и по необходимости краток. Событиям, которым в «Алексиаде» посвящено по нескольку глав, Зонара уделяет считанные строки. Кроме того, в труде Зонары почти нет хронологических указаний, а в расположении событий — строгой временной последовательности.

Сообщения Михаила Глики[48] о царствовании Алексея не имеют самостоятельного значения, ибо почти целиком основываются на произведении Зонары. То же самое можно сказать и о хронике XIII в., которую обычно приписывают Феодору Скутариоту[49]. Правда, отдельные сведения об эпохе первых Комниных, содержащиеся в этом произведении, возможно, восходят к ныне утерянным источникам[50].

Материал, который предоставляет сочинение византийской принцессы в распоряжение историка, трудно переоценить.

В основном придерживаясь хронологической последовательности, Анна повествует о времени царствования отца. Иногда она рассказывает о событиях подробно и обстоятельно, иногда бегло и даже поверхностно, но, можно быть уверенным, не опускает ни одного значительного и важного эпизода.

Наиболее полно освещена в «Алексиаде» внешняя политика Византии 1081—1118 гг., история взаимоотношений и войн Алексея I Комнина с Западом, с турками-сельджуками, с кочевыми народами, с южными славянами. Главным врагом Византии на Западе были южноиталийские норманны, им, естественно, уделяется большое внимание. Если Анна, рассказывая историю возвышения Роберта Гвискара (I, 10—11, стр. 75 и сл.), неточна, а сведения ее носят полулегендарный характер, то перипетии войны Алексея с Робертом и Боэмундом описаны очень подробно. Особенно последовательно и обстоятельно повествует Анна о войнах 1081—1085 и 1107—1108 гг. Иногда события можно проследить по месяцам, а то и по числам. В данном случае «Алексиада» играет роль нашего главного источника, а параллельные сочинения западных писателей (Виль-{20}гельма Апулийского, анонимного автора «Барийской хроники», Малатерры, Альберта Аахенского и др.) могут дать лишь дополнительный материал, помогающий уточнить и датировать данные Анны.

Исключительное значение имеют X и XI книги «Алексиады», где повествуется о таком важнейшем событии средневековой истории, как Первый крестовый поход. Правда, об этом периоде имеются полноценные сведения у западных хронистов, многие из которых сами были участниками похода, и история крестоносного движения нам известна и без Анны. Но «Алексиада» в ряду других многочисленных источников занимает особое место. Во-первых, византийский автор хорошо осведомлен о событиях, связанных с движением крестоносцев по Малой Азии в 1096—1097 гг., и «Алексиада» часто содержит фактические сведения, отсутствующие в других источниках. Во-вторых, западные хронисты, как правило, двигавшиеся вместе с каким-то определенным отрядом крестоносцев, умеют описать события, очевидцами которых они были, но подчас оказываются не в состоянии дать общей картины. Анне же иногда удается это сделать. Но это еще не главное. Все западные хронисты излагают историю Первого крестового похода с ярко выраженных апологетических позиций. С их точки зрения крестоносное движение — угодное богу дело, а его единственная цель — освобождение гроба господня. Анна же в оценке движения крестоносцев проявляет удивительную проницательность и разделяет массы двинувшихся на восток людей на простых воинов, введенных в заблуждение, и откровенных хищников типа Боэмунда, цель у которых одна — нажива (см. прим. 979). Такая позиция писательницы определяет не только характер изложения событий, но и сам выбор фактов.

И последнее. Все западные хронисты единодушно обвиняют Алексея в предательстве, считают его действия одной из главных причин бедствий крестоносцев. Анна же дает прямо противоположную оценку событий: коварные латиняне нарушили клятвы и сами навлекли беды на себя и на Византию. Лишь сопоставив данные Анны и западных историков, можно представить себе истинную картину взаимоотношений Алексея и крестоносцев, понять, как обе стороны старались перехитрить друг друга и обеспечить себе наибольшие выгоды.

«Алексиада» содержит ценные сведения и об отношениях Византии с венецианцами, германским королем Генрихом IV, папским престолом; первостепенную роль играет труд Анны для восстановления истории взаимоотношений Алексея с латинскими государствами Востока в 1108—1112 гг. и т. д. {21}

Если политика Алексея на Западе получила, то или иное отражение в других источниках, то взаимоотношения императора с сельджуками в основном известны нам из «Алексиады». Арабские, армянские и сирийские авторы в редких случаях говорят о Румском султанате, и наши сведения о положении дел в Малой Азии в конце XI — начале XII в. почти целиком основываются на данных сочинения Анны[51].

В «Алексиаде» повествуется о борьбе Алексея с Никейским султаном Сулейманом в 1081 г., когда император оттеснил турок от побережья Византии и установил границу по р. Дракону (III, 11, стр. 138), о гибели Сулеймана в 1086 г. и сложных взаимоотношениях самодержца с преемником Сулеймана Абуль-Касимом (VI, 9—12, стр. 189 и сл.) в 1086—1092 гг. Сравнительно подробно описывает Анна борьбу императора с объединенными силами турецких эмиров летом 1113 г. (XIV, 5—7, стр. 186 и сл.) и с иконийскими турками летом — осенью 1116 г. (XV, 1—6, стр. 399 и сл.). Интересны перипетии взаимоотношений Византии со смирским полупиратом, полусатрапом Чаканом (VII, 8, стр. 217 и сл.; IX, 1, стр. 246 и сл.; XI, 5, стр. 302 и сл.) и другими сельджукскими эмирами, действовавшими совершенно независимо от султана.

Однако Анна не дает полной картины положения дел в Малой Азии и, скрупулезно излагая отдельные кампании Алексея, опускает в рассказе события целых десятилетий. Следует также отметить, что большинство тюркских имен, встречающихся в «Алексиаде», мы не находим ни в каких иных источниках и поэтому оказываемся часто не в состоянии сколько-нибудь надежно комментировать сообщения писательницы.

Уникальны, хотя подчас и носят фрагментарный характер, свидетельства Анны о северных соседях Византии: кочевниках влахах, узах, половцах и особенно печенегах. Как ни скудны данные «Алексиады» об этих народах, они заслуживают самого пристального внимания. Только путем тщательного анализа и сопоставления указаний писательницы можно сделать какие-то выводы о границах расселения кочевников и характере их взаимоотношений с Византией.

В этой работе исследователя ждут большие трудности, ибо не всегда даже ясно, о каком именно народе повествует Анна в том или ином случае: на античный манер писательница часто называет всех кочевников скифами. Значительно подробней, {22} чем о других народах, она рассказывает о печенегах и о войне с ними Алексея в 1086—1091 гг. (VI, 14—VIII, 6, стр. 201—239), хотя и здесь, по словам самой Анны (VIII, 6, стр. 239), она «из многочисленных событий коснулась лишь немногих и, можно сказать, погрузила только кончики пальцев в воды Адриатического моря».

«Алексиада» Анны Комниной является также главным источником по истории взаимоотношений Византии и Сербии конца XI—начала XII в. Единственный славянский источник по этому периоду — летопись попа Дуклянина — крайне ненадежен, и его сведения имеют легендарный характер[52]. Анна сообщает о сложных взаимоотношениях Алексея с зетским князем Бодином и жупаном Рашки Вуканом.

Фрагментарные свидетельства писательницы позволяют также определить границы между Сербией и Византией.

Специально отметим, что данные Анны имеют огромное значение не только для понимания внешней политики Алексея I, но и для восстановления истории большинства народов, так или иначе соприкасавшихся в то время с Византийской империей. История малоазийских турок, история Сербии (не говоря уже об истории находившейся под византийским владычеством Болгарии) конца XI—начала XII в. строится в основном на сообщениях византийской писательницы.

Немало сведений содержит «Алексиада» и о внутренней истории Византии конца XI—начала XII в. Правда, в данном случае свидетельства писательницы распределяются крайне неравномерно. Главное внимание историограф уделяет многочисленным заговорам, мятежам и религиозным распрям времени Алексея. Это соответствовало одной из основных целей Анны — представить отца суровым и вместе с тем милосердным судьей своих неблагодарных подданных, мудрым арбитром в догматических спорах.

Несмотря на обилие материала о внутриполитической борьбе эпохи Алексея, использован он в науке явно недостаточно. В появившейся совсем недавно статье Б. Лейба, специально посвященной заговорам против Алексея, автор не идет дальше пересказа данных «Алексиады», не сопоставляет их со свидетельствами других источников, не пытается даже приблизительно определить социальную природу мятежей[53].

Все внутренние движения, так или иначе направленные против царствовавшего императора, о которых сообщается {23} в «Алексиаде», можно суммарно разделить на три типа: 1) тайные дворцовые заговоры, имеющие целью убийство или смещение императора, 2) феодальные мятежи в провинциях, 3) народные и народно-религиозные движения. В выступлениях, отнесенных нами к первому типу (главные из них: заговоры Никифора Диогена — IX, 6—9, стр. 255 и сл. — и братьев Анемадов — XII, 5—6, стр. 330 и сл.), как правило, участвуют гражданская столичная знать и видные представители воинского сословия. Иногда заговорщикам удается привлечь на свою сторону простых воинов. Видимо, ущемленные Алексеем синклитики не желали мириться с нарушением их прав[54].

Значительно реже рассказывается в «Алексиаде» о сепаратистских движениях провинциальных магнатов (Никифора Мелиссина — II, 8, стр. 105—106, Феодора Гавры — VIII, 9, стр. 242 и сл., Карика и Рапсомата — IX, 2, стр. 248 и сл., Григория Таронита — XII, 7, стр. 334 и сл.). Как можно заключить из свидетельств писательницы, эти мятежи намного уступали по своему размаху феодальным бунтам X—первой половины XI в. И лишь одно движение, направленное против императора и описанное Анной, может быть без всяких оговорок отнесено к числу народных: имеется в виду восстание Лжедиогена (X, 2—4, стр. 266 и сл.).

Народная оппозиция, как обычно в период средневековья, чаще всего выступала под видом еретических антицерковных движений, и о них в «Алексиаде» содержится богатый материал. Анна подробно рассказывает о полемике Алексея с манихеями (т. е. павликианами) в декабре 1083 г. в Мосинополе, о репрессиях Алексея по отношению к еретикам в Филиппополе (VI, 2, стр. 177 и сл.), о восстании «манихея» Травла, заключившего союз с печенегами (VI, 4, стр. 180—181), о дискуссии с павликианами Филиппополя в 1115 г. (XIV, 8—9, стр. 394 и сл.) и, наконец, — это один из самых интересных эпизодов в «Алексиаде» — о расправе Алексея с богомильским проповедником Василием (XV, 8—10, стр. 419 и сл.).

Ценность этого эпизода, как и некоторых других, где рассказывается о борьбе Алексея с еретиками, отнюдь не в том, что Анна раскрывает нам какие-то неизвестные стороны учения павликиан и богомилов[55], и даже не в новых исторических фактах, переданных ею. Нам важны эти свидетельства, потому что {24} они демонстрируют звериную ненависть господствовавшего класса к богомильству — антицерковному, а по сути дела антифеодальному движению с широкой народной основой[56].

Сама Анна, конечно, считает еретиков орудием дьявола, и вступившего в борьбу с ними отца — тринадцатым апостолом и даже восхищается «милосердием», которое проявлял к мятежникам Алексей. Однако объективные факты свидетельствуют о другом. Прекрасно чувствуя направленность этого движения, Алексей применяет в борьбе с богомилами изуверские методы, весьма напоминающие практику западных иезуитов. Напротив, глава богомилов Василий, несмотря на всю ненависть к нему Анны, предстает из рассказа как человек необычайного мужества и силы духа.

Немало ценных фактов добавляет Анна к уже имеющимся сведениям о выступлении против Алексея Халкидонского епископа Льва (V, 2, стр. 159—160). Только из «Алексиады» узнаем мы биографию интереснейшей фигуры того времени — обвиненного в ереси философа Иоанна Итала (см. прим. 557), только у Анны находим мы сообщение о еретиках Ниле и Влахерните (X, 1, стр. 264—265) и т. д.

Лишь сопоставив данные Анны о мятежах и религиозных движениях того времени, можно судить о масштабах и характере оппозиции, с которой встретился Алексей I Комнин.

О социальных отношениях эпохи первого Комнина, об администрации империи, финансах, налоговой системе и т. п. Анна сообщает очень мало. Войны с внешними врагами и дворцовые интриги представлялись средневековому историку материалом несравненно более выигрышным, чем будничная жизнь византийских крестьян и горожан и прозаические заботы императора об организации государственного управления. Большинство сведений такого характера приходится извлекать из мимоходом брошенных писательницей замечаний. Однако и этими данными ни в коем случае нельзя пренебрегать, хотя бы потому, что документальный материал того времени весьма скуден, а никакого более полного нарративного источника не существует. Именно на анализе свидетельств Анны построены наши выводы о социальной основе власти Алексея[57].

Сравнительно больше данных мы найдем в «Алексиаде» об организации армии и военного дела при Алексее. Формирование войска было первой заботой императора, пришедшего к власти в момент, когда Византию со всех сторон теснили ее {25} недруги. В распоряжении империи, пишет Анна, находилось не более 300 воинов, «да и те — слабосильные и совершенно неопытные в бою хоматинцы и немногочисленные варвары-чужеземцы, носящие обычно мечи на правом плече» (III, 9, стр. 133). Как можно заключить со слов писательницы, главное внимание Алексей уделяет организации наемных отрядов. Почти перед каждой военной экспедицией император призывает к себе войска «союзников» (так в Византии часто называли наемников). Анна неоднократно отмечает присутствие на службе у отца аланов, сельджуков, печенегов, норманнов, франков, болгар, влахов, варягов и др. Ядром союзнического войска были «дерзкие и отважные» (τολμητίαι και θρασεΐς — VI, 14, стр. 203) тяжеловооруженные «латиняне».

Интересно, что Анна, восхищающаяся искусством и боевым духом союзников, нередко жалуется на необученность и небоеспособность ромейских воинов (V, 1, стр. 157 и др.). Стратиотское ополчение, сила которого была подорвана при предыдущих императорах, в период правления первого Комнина уже не играет большой роли. Император Алексей главное внимание уделял формированию специальных отрядов лично преданных ему и обученных им молодых воинов типа «архонтопулов» (VII, 7, стр. 216). По своему характеру эти отряды — типичные феодальные дружины.

Из многочисленных описаний походов и сражений можно вывести суждение и о тактике времени Алексея. Император редко вступал в открытые сражения, предпочитая обходные маневры, завлечение в засаду и т. п. В борьбе с тяжеловооруженными западными рыцарями чаще всего использовались лучники, старавшиеся издали поразить коней противника, а для сражения с легковооруженной печенежской и сельджукской конницей — закованные в латы «катафракты». В больших битвах Алексей, как правило, применяет комбинированные маневры с использованием как тяжеловооруженных воинов, так и подвижных лучников.

Для истории военного искусства интерес представляют также рассказ о новом способе построения войска, изобретенном императором (XV, 3, стр. 406), и многочисленные описания штурмов городов, устройства осадных машин и т. п.

Некоторые данные, думается, можно извлечь из «Алексиады» и для решения вопроса о степени развития феодальных отношений времени первых Комниных. В «Алексиаде» мы находим установившуюся терминологию для выражения феодальных связей: «человек» (άνθρωπος), «вассал» (λίζιος), «подвластный» (υποχείριος) и др. Правда, эти термины встречаются {26} у Анны главным образом при характеристике отношений Алексея I с западными рыцарями (см., например, Девольский договор Алексея с Боэмундом — XIII, 12, стр. 364 и сл.), однако свободное употребление писательницей подобной терминологии свидетельствует о распространении этих понятий и в Византии.

В этой связи интересно также употребление Анной таких терминов, как θεράπων и πατρωος θεράπων, обозначающих нечто большее, чем просто «слуга» (οικείος) и др.

В «Алексиаде» содержатся и некоторые данные о местонахождении владений знатных семейств — Дук (II, 6, стр. 103; IX, 5, стр. 254), императрицы Марии (IX, 5, стр. 254), Вурцев (XV, 4, стр. 407).

Большого внимания заслуживает сообщение Анны об элементах самоуправления в провинциальных городах империи. Так, Алексей, отзывая дуку Диррахия Иоанна и назначая на его место другого, считает своим долгом известить об этом «отборных граждан» города (VIII, 7, стр. 240). Еще до восшествия на престол Алексею приходится убеждать горожан Амасии снабдить его деньгами (см. прим. 48) и т. д.

Сочинение Анны дает нам и сведения о функционировании титулов в эпоху Алексея — период ломки старой системы титулатуры. Большинство этих данных учтено в многочисленных работах французского исследователя Р. Гийана и отмечено в нашем комментарии.

Указанные проблемы внутренней истории Византии — не единственные, решению которых может помочь «Алексиада». В труде Анны содержатся данные об образовании (особенно интересен рассказ о грамматической школе при приюте св. Павла — XV, 7, стр. 486 и сл.), ухудшении византийской монеты (см. прим. 382), строительстве и состоянии городов (например, Филиппополя, см. прим. 1463) во время царствования Алексея и т. д.

Насколько заслуживает доверия этот богатейший материал, собранный в «Алексиаде»? Сама Анна, впрочем как и большинство византийских историографов, неоднократно заверяет читателей в своей приверженности к истине (см., например, Введ., 2, стр. 54 и др.). Стремление к точности действительно свойственно писательнице. Об этом свидетельствует хотя бы сравнение с первоисточником тех мест «Алексиады», которые представляют переложение «Истории» ее мужа. Анна не замалчивает сколько-нибудь значительных событий, хотя и допускает мелкие ошибки в их передаче (см. прим. 76).

Иногда Анна прямо заявляет, что не ручается за достовер-{27}ность того или другого факта. Писательница признается, например, что не знает, была ли женщина, оборонявшая от ромеев Бриндизи, матерью Танкреда или нет (XII, 8, стр. 336), не уверена она и в происхождении названия города Элисса (XII, 9, стр. 339) и т. д. Порой Анна приводит две версии описываемого ею события и колеблется, какую из них признать правильной (например, в рассказе о ставленнике Роберта самозванце Ректоре — Ал., I, 12, стр. 79 и сл.).

О стремлении историографа к точности лучше всего свидетельствуют весьма часто встречающиеся в «Алексиаде» лакуны там, где следовало бы ожидать дату, имя или название места (XII, 5, стр. 330; XIII, 1, стр. 343; XIV, 5, стр. 387 и др.). Видимо, писательница хотела выяснить тот или иной вопрос и в будущем заполнить пропуск, но забыла или не успела этого сделать.

Но в какой степени надежны источники ее информации? Анна — очевидец большинства описанных ею событий. Можно предполагать, что уже с начала 90-х годов XI в. многие эпизоды восстанавливаются историографом по памяти. Надо учесть, что Анна не простая современница событий. Она — императорская дочь, на ее глазах «делается история». Анна находится в родственных связях или во всяком случае знакома со всеми сколько-нибудь заметными деятелями своей эпохи. В «Алексиаде» она неоднократно ссылается на сведения, полученные от ее царственных родителей (VI, 8, стр. 188; VII, 3, стр. 212 и др.), от Марии — матери ее первого жениха (ΙIΙ, 1, стр. 117), от дяди Георгия Палеолога (XIV, 7, стр. 392), от перешедшего на сторону Алексея норманнского рыцаря Петра Алифы (IV, 6, стр. 152) и т. д. С ней, безусловно, делился своими богатыми воспоминаниями Никифор Вриенний — участник многих событий того времени. По вероятному предположению Ф. Шаландона[58], доставлял сведения принцессе приближенный Алексея полководец Татикий. Конечно, не могла Анна не слышать рассказов бежавшего из турецкого плена Евстафия Камицы[59]. Не только в молодости, но и в последние годы своей жизни Анна собирает информацию об отце. В царствование внука Алексея, Мануила (т. е. после 1143 г.), «когда уже не было лжи и лести по отношению к его деду», писательница расспрашивает престарелых участников походов своего отца, сменивших воинские доспехи на монашескую рясу. Кроме рассказов, услышанных от многих лиц, {28} Анна иногда использует и молву (η φήμη), которая всегда возникает вокруг всех сколько-нибудь заметных исторических событий. Однако, к чести историографа, Анна прибегает к помощи столь ненадежного источника не очень часто (см.: X, 5, стр. 277; XIII, 3, стр. 346 и др.). В некоторых случаях сам характер рассказов писательницы заставляет предполагать их полулегендарное происхождение (например, сообщения о тучах саранчи, появившейся накануне нашествия крестоносцев — X, 5, стр. 376, о переправе Боэмунда под видом мертвеца — XI, 12, стр. 318—319 и др.).

В распоряжении историографа находились также и письменные источники. Сама Анна говорит о том, что многие сведения она почерпнула из «простых и совершенно безыскусных сочинений» (ξυγγραμμάτων αχρείων — XIV, 7, стр. 393) очевидцев, которые писательница, должно быть, читала в своем монастырском уединении. Уже говорилось о том, что значительная часть первой книги «Алексиады» и некоторые главы второй представляют собой изложение «Материала для истории» Вриенния. Большинство сведений о византийско-норманнской войне 1081—1085 гг. Анна заимствует из не дошедшего до нас сочинения[60], послужившего также источником для «Деяний Роберта Гвискара» итальянского поэта Вильгельма Апулийского. Отступление об основании храма св. Феклы в Константинополе (III, 8, стр. 131—132) представляет собой контаминацию эпизодов из «Хронографии» Михаила Пселла и сочинения так называемого Продолжателя Скилицы (см. прим. 359).

Наблюдения над текстом «Алексиады» (показывают, что Анна не механически переписывает сочинения своих предшественников, а сопоставляет и контаминирует их данные, зачастую по-новому освещает события. Впрочем, контаминация свидетельств, почерпнутых из разных источников, иногда приводит писательницу к досадным ошибкам[61].

В произведение Анны включен большой документальный материал: письма Алексея и к Алексею, императорские хрисовулы и договоры. Сама Анна, характеризуя свой метод историка, заявляет: «Каждый пишущий историю должен рассказывать о деяниях и о распоряжениях великих мужей отнюдь не в общих чертах; напротив, о подвигах следует говорить как можно более подробно, а содержание постановлений излагать» (III, 6, стр. 126—127). Мы не имеем возможности в боль-{29}шинстве случаев проверить Анну, но можем с достаточными основаниями утверждать, что писательница знакомилась с оригиналами или держала в руках копии хрисовулов и договоров, содержание которых излагала. Это несомненно относится к трем наиболее крупным и важным документам, переданным историком: к хрисовулу Алексея матери 1081 г. (III, 6, стр. 127—128), где писательница сама говорит, что приводит его полностью, лишь «опустив красоты стиля» (стр. 127), к указу о предоставлении привилегий венецианцам (VI, 5, стр. 184), который можно сравнить с подлинником (см. прим. 637), и к Девольскому договору Алексея с Боэмундом 1108 г. (XIII, 12, стр. 364 и сл.), множество юридических формул (часто западного типа) и подробность, с какой перечисляются мелкие крепости и области Востока, исключают возможность его изложения по памяти[62].

Сложнее вопрос о письмах. Думается, что близко к подлиннику изобилующее деталями письмо Алексея германскому королю Генриху IV (III, 10, стр. 135—136). Есть основания считать подлинным и письмо Боэмунда Алексею 1099 г. (см. прим. 1176), и письмо жупана Рашки Вукана Алексею (см. прим. 892).

Мы далеки от мысли всегда и во всем доверять писательнице — «Алексиада» ни в коем случае не может служить надежным источником в тех частях, где Анна касается внутренней истории западных и восточных стран. Как уже отмечалось выше, легендарный характер носит повествование о возвышении и карьере Роберта Гвискара, много ошибок в сообщениях историка о взаимоотношениях Роберта с папой и о знаменитой борьбе Генриха IV с Григорием VII по вопросу об инвеституре (I, 13, стр. 81 и сл.). Фантастичны подчас сведения Анны и о Востоке.

Исследователи «Алексиады» обычно сетуют на запутанную хронологию труда Анны. Безусловно, писательница иногда допускает неточности — например, суд над Италом относится в «Алексиаде» к 1083, а не 1082 г. (см. прим. 589), — а в некоторых местах, не зная времени того или иного события, оставляет в тексте лакуны (см. выше, стр. 28). Однако случаев, когда историографа можно уличить в неточности или неосведомленности, сравнительно немного. Упреки исследователей справедливы лишь в отношении некоторых эпизодов «Алексиады», где суммарный и противоречивый рассказ Анны действительно не дает оснований для твердых датировок. Это в первую очередь {30} относится к повествованию о византийско-норманнской войне 1081—1085 гг. (см. прим. 444), о византийско-печенежской войне 1086—1092 гг. (см. прим. 780), о взаимоотношениях Византии с сельджуками тех же лет (см. прим. 708) и, наконец, о действиях крестоносцев в Сирии и Палестине в 1099—1104 гг.[63]. Ученые, оперирующие данными писательницы об этих событиях, нередко по-разному датируют одни и те же факты в зависимости от того, какому из противоречивых свидетельств Анны они отдают предпочтение[64]. Впрочем, привлекая свидетельства параллельных источников и пользуясь косвенными данными, мы в большинстве случаев оказываемся в состоянии датировать упомянутые Анной события с точностью до 1—2 лет.

Однако историк должен с максимальной осторожностью и даже подозрительностью подходить к тем местам «Алексиады», где писательница дает оценки деятельности Алексея. Сама Анна предполагает возможность обвинений в пристрастии к отцу и поэтому неоднократно напоминает о том, что дочерние чувства не заставят ее искажать правду, и даже обещает не только говорить об успехах императора, но и отмечать его ошибки (Введ., 2, стр. 54; I, 16, стр. 90; IV, 8, стр. 154—155; XV, 3, стр. 405). Более того, Анна решительно заявляет, что ее метод отличен от методов составителей энкомиев — похвальных речей; ее цель — вскрывать истину, а не возносить хвалу.

Энкомий (панегирик) — весьма распространенный литературный жанр того времени. По принципу энкомия, начиная с «Жизнеописания Василия» Константина VII, писались и историографические произведения[65]. Вводит энкомий в свое сочинение предшественник Анны Михаил Атталиат (см. прим. 350). Анна сознательно и полемически противопоставляет себя этой традиции и тем не менее явно заимствует методы энкомия в своей истории. Тщетно стали бы мы искать на страницах «Алексиады» хотя бы один случай, когда Анна порицает отца. В ее представлении Алексей — великий полководец, государственный муж, средоточие всех добродетелей, ученый, апостол христианской веры, любящий супруг и т. п. Все действия Алек-{31}сея, даже когда он терпит неудачи, — образец мудрости, предусмотрительности и мужества. Немало жестоких и отвратительных деяний Алексея (например, казнь богомила Василия) выдаются Анной за похвальные и богоугодные. Но хуже другое: Анна замалчивает многое из того, что ей безусловно было известно, но могло бы бросить тень на отца. Даже в краткой хронике Зонары можно обнаружить отдельные факты, отсутствующие в «Алексиаде», причем как раз те, которые невыгодны для позиции писательницы[66].

Итак, признавая «Алексиаду» в целом достаточно надежным источником, современный исследователь, однако, не вправе во всех случаях доверять Анне, особенно если речь идет о внутренней истории соседних с Византией государств и об оценке деятельности Алексея I Комнина.

«Алексиада» — не только собрание исторических фактов, это — интересный памятник истории развития общественной и художественной мысли Византии.

В конце XI—первой половине XII в. византийская культура переживает пору своего высшего расцвета. Культурный подъем, начавшийся еще в IX в., обычно связывается исследователями с возрождением традиций античности. Само усиление античных влияний — результат каких-то не вполне ясных нам процессов в социальной и духовной жизни общества. Но многие явления в культурной истории Византии того времени действительно так или иначе связаны с антикизирующей тенденцией. Дело, конечно, не в том, что благодаря возросшему интересу к античности в Византии появляются в массовом количестве собрания эксцерптов из древних авторов, хрестоматии, энциклопедии, словари и комментарии к античным писателям[67]. Главное заключалось в стимуляции светских течений в общественной и философской мысли и в литературе.

Уже к X в. начинает иссякать поток церковной поэзии, житийной литературы, место которых все больше занимают светские жанры: историография, риторика, эпистолография, сатира, светская поэзия. На вторую половину XI в. приходится деятельность выдающегося философа, историка и ритора, знатока античности Михаила Пселла[68]. Непосредствен-{32}ным преемником Пселла в должности ипата философов был обвиненный в ереси неоплатоник Иоанн Итал — одна из наиболее примечательных фигур в византийской истории (см. прим. 557). Интересные образцы писем и речей сохранились от архиепископа Болгарии Феофилакта. Это все имена писателей, которых Анна могла видеть в юные годы и с произведениями которых была, безусловно, знакома.

Светские тенденции еще более усиливаются в XII в. Именно тогда была создана выдержанная в лукиановском духе сатира «Тимарион», носящая следы религиозного вольнодумства[69]. Младшим современником Анны был замечательный поэт Феодор Продром, автор стихотворений на самые различные темы, в том числе сатирических. Видимо, близок к императорской семье был в то время философ, ритор и эпистолограф Михаил Италик, сочинения которого нередко отличаются остроумием и критицизмом. В середине века протекала деятельность Иоанна Цеца, автора многочисленных филологических сочинений и объемистого сборника писем, полных мифологических, литературных и исторических реминисценций. Тогда же вступил в спор с императором Мануилом Комниным по вопросам астрологии Михаил Глика, который кроме краткой всемирной хроники и теологических трактатов, по-видимому, является автором «Тюремных стихов», написанных уже на народном языке. Произведения большинства этих писателей помимо сочинений античных и ранневизантийских авторов составляли ту интеллектуальную среду, которой питалась Анна.

Характерным явлением этой эпохи можно считать образование литературных и философских кружков, объединявших ученых людей того времени. Один такой кружок во главе с Михаилом Италиком функционировал в патриаршей школе в Константинополе. Другой объединялся вокруг севастократориссы Ирины, вдовы старшего брата императора Мануила, Андроника. К нему принадлежали Цец и Продром. Патронессой третьего кружка, как мы узнаем из опубликованной части монодии Торника, была Анна[70].

Таким образом, культурная жизнь Византии конца XI — начала XII в. была достаточно богата и интересна. Знакомство с памятниками того времени показывает, что ни в идейном содержании, ни в художественной форме произведений тех лет не было унылого единообразия, которое приписывается византийской литературе некоторыми исследователями. {33}

Помимо сочинений, проникнутых подобострастием к правителям, мы находим и явно оппозиционную литературу. Примерами могут служить уже упомянутая нами полемика Михаила Глики с Мануилом Комниным об астрологии или прекрасное стихотворение неизвестного поэта от имени севастократориссы Ирины, открыто обвинявшей Мануила в несправедливом суде[71].

Большие различия между писателями той поры существуют в отношении к религии и соответственно в использовании античного наследства.

В XI—XII вв. античная культура в Византии была признана вполне официально. Среди собирателей и толкователей античных авторов со времен знаменитого Фотия мы находим немало патриархов и богословов. Античные писатели получили такое признание, что один неизвестный нам автор XI— XII вв. счел возможным написать драму «Христос терпящий», на одну треть состоящую из стихов язычника Еврипида. И тем не менее к античной культуре разные авторы того времени относились по-разному.

Начнем с того, что античная мудрость обычно обозначалась словами η θύραθεν παιδεία, η εξωθεν παίδευσις, т. е. «чужое, внешнее образование»[72]. И хотя эти обозначения стали терминами, настороженное отношение к античности, выраженное в них, то и дело проявляется у ортодоксально мыслящих византийцев. Так, если Аристотель был всегда признанным философом, то к Платону, как правило, относились подозрительно и не одобряли увлечения им (см. прим. 3).

Вообще чрезмерное увлечение эллинскими науками не вызывает сочувствия у благоверных христиан. В «Синодике» предаются анафеме все, «приемлющие эллинские учения»[73].

На «глупцов», следующих античной философии, обрушивается Михаил Анхиал[74]; от обвинений в увлечении светскими науками приходится защищаться Феодору Продрому[75]. Интересно в этой связи уже упомянутое свидетельство Торника, что родители Анны не разрешали ей изучать поэзию, считая это занятие безнравственным.

Какое же место в общественной мысли Византии XII в. занимала Анна Комнина?

Преданная дочь императора, Анна полностью разделяет {34} убеждения и мировоззрение феодальной аристократии. Знатность рода для Анны — один из главных критериев оценки своих героев. Говоря о людях, не имеющих предков-аристократов, Анна не забывает отметить, что тот или иной человек доблестен, хотя и незнатен. Отношения господства и подчинения для нее — нормальное состояние общества. Рабы по самой своей природе враждебны господам (II, 4, стр. 96). Толпа, чернь непостоянна и изменчива (I, 2, стр. 59). В предводителях и военачальниках ее привлекают не добродетель и не душевные качества, а лишь физическая сила и рост (I, 7, стр. 70) и т. д.

Мировоззрение Анны отличается великодержавными устремлениями. Византия — владычица народов (XIV, 7, стр. 391), которые враждебны к ней. Все попытки соседних народов бороться с империей Анна обозначает термином ἀποστασία, т. е. восстание. Это весьма характерное проявление византийского универсализма, согласно идеологии которого все земли, когда-либо входившие в состав империи, навеки принадлежат ей. Анна преисполнена гордого сознания исключительности византийцев и их превосходства над всеми другими народами, которые она на античный манер презрительно именует варварами. Византийская государственность воплощается в лице императора, его смерть, по словам Анны, — «уничтожение и гибель всему» (XV, 11, стр. 426). Император возведен на трон богом, и писательница не останавливается даже перед тем, чтобы сравнить отца с самим господом (XIV, 3, стр. 382).

Чтобы вскрыть мировоззрение Анны, не нужно производить глубокого анализа: писательница сама декларирует свои взгляды. Однако для верного понимания позиции автора «Алексиады» нельзя забывать об одном обстоятельстве. Анна пишет свою историю не при жизни Алексея, а при его преемниках — Иоанне и Мануиле. Панегирик Алексею в это время звучит уже совершенно иначе, и идеальный образ прежнего императора должен служить немым укором его недостойным наследникам. Сама Анна не скрывает этой установки. Алексей, утверждает писательница, добился благополучия для империи, а если дела ромеев после него пошли плохо, то причина этого — тупоумие тех, кто ему наследовал (XIV, 3, стр. 383).

Недвусмысленно проявляет Анна и свою враждебность к Иоанну Комнину. Есть также основания полагать, что в «Алексиаде» содержится скрытая полемика и с внуком Алексея Мануилом об отношении к астрологии (см. прим. 654). Интересно в этой связи наблюдение Р. Браунинга[76], что {35} кружок Анны состоял из людей, находившихся в немилости у двора. Таким образом, можно говорить об определенной оппозиционности Анны к императорам. Конечно, ее оппозиционность редко выходила за рамки внутрисемейных распрей, но и этот факт немаловажен, тем более что он разрушает традиционное представление о византийских писателях как о непременных панегиристах правящих императоров.

В «Алексиаде» можно также обнаружить следы полемики с неизвестными нам оппонентами Анны по вопросам, касающимся главным образом оценки деятельности Алексея. Политические страсти эпохи первого Комнина еще не успели затихнуть за несколько десятилетий, отделяющих период написания «Алексиады» от времени изображенных в ней событий, и то или иное освещение исторических фактов живо затрагивало современников историографа[77].

Неоднократно заявляет Анна о своей верности ортодоксальной церкви, с гневом и отвращением говорит о еретиках, одним из главных подвигов отца считает его «апостольские битвы» с противниками православия. Нет никаких поводов подозревать Анну в неискренности или говорить о наличии у нее каких-то взглядов, отличающихся от официального православия. И тем не менее мировоззрение писательницы имеет определенную светскую окраску. Уже упоминался эпизод из детства Анны, переданный Торником, когда юная принцесса, несмотря на запрет родителей, тайно занимается изучением античной поэзии. Торник рассказывает, конечно, со слов своей покровительницы, и характерно, что заключенная в монастырь дочь императора на склоне лет вспоминает об этом эпизоде. Видимо, это не было случайностью, ведь и в пожилом возрасте Анна «смеется над комедиями, плачет над трагедиями».

Глубокий пиетет к античной культуре ощущается и в «Алексиаде». Как величайшее достоинство своего мужа Никифора Вриенния отмечает Анна его осведомленность в античных науках (см. Введ., 4, стр. 55). Характеризуя никейского митрополита Евстратия, Анна с уважением отзывается о нем, как о человеке, «умудренном в божественных и светских науках» (XIV, 8, стр. 397). Христианские и античные науки Анна, подобно ценимому ею Пселлу, упоминает в одном ряду. Отсутствие гуманитарной образованности у халкидского митрополита Льва Анна считает большим недостатком (V, 2, стр. 159). С презрением говорит писательница о еретике Ниле, совершенно незнакомом с эллинской наукой (X, 1, стр. 264) и т. д. Уже {36} в первых строках предисловия к «Алексиаде» Анна с гордостью заявляет, что она «не только не чужда грамоте, но, напротив, досконально изучила эллинскую речь, не пренебрегла риторикой, внимательно прочла труды Аристотеля и диалоги Платона и укрепила свой ум знанием четырех наук»[78] (Введ., 1, стр. 53).

Обращает на себя внимание, что наряду с вполне канонизированным Аристотелем писательница упоминает и Платона. Вообще это предисловие по своему тону значительно отличается от предисловий к другим историческим трудам, а тем более к житиям святых того времени и предшествовавших эпох. Обычно авторы с нарочитым смирением говорят об отсутствии у них таланта и необходимых знаний, уповая лишь на бога, который поможет им завершить их труд. Даже супруг Анны Никифор Вриенний считает, что ему не по силам писать историю и скромно называет свое сочинение «Материал для истории»[79].

В отличие от них Анна без тени христианского смирения заявляет, что ее талант и образованность вполне позволяют ей описать деяния отца. В этой декларации, открывающей книгу, можно видеть возросшее самосознание историка и светские элементы его мировоззрения.

Некоторые светские тенденции обнаруживаются в этических оценках Анны и даже в ее воззрении на причины и характер событий и явлений. Напрасно стали бы мы искать у Анны какую-либо стройную этическую систему. Мировоззрение писательницы представляет собой причудливое сочетание христианских и античных взглядов и понятий, и ее моральные оценки и этические суждения подчас находятся в разительном противоречии друг с другом. Например, устами отца Анна проповедует непротивление злу и всепрощение (XIII, 8, стр. 359) и в то же время заявляет, что отец не мог не ответить злом на зло (XIV, 2, стр. 376).

Этические воззрения Анны находились под сильным влиянием «Этики Никомаха» Аристотеля — произведения, которое она неоднократно цитирует[80].

Что касается представлений Анны о причинах событий и явлений, то в полном согласии с православной догмой писа-{37}тельница видит их в божьей воле и в божественном промысле πρόνοια. Было бы утомительно выписывать из «Алексиады» многочисленные сцены, где божественный промысел уберег Алексея или его приближенных от опасности, погубил их врагов и т. д. Тем не менее наряду с божественным промыслом определенную роль у Анны играет судьба — τύχη[81]. Однако о τύχη Анна говорит главным образом в применении к противникам Алексея: мятежникам и внешним врагам империи. Если «промысел» враждебен недругам императора, то «судьба», напротив, расстраивает замыслы Алексея. Видимо, сама писательница сознает, что ссылки на τύχη (понятие языческое и распространенное больше в демократической среде) — признак недостаточного благочестия. Интересное в этом смысле замечание делает Анна в повествовании о Роберте Гвискаре: «Мне следует, — пишет историограф, — рассказать о Роберте: какого он был рода и звания и до какой степени могущества и на какую высоту подняло его течение событий» (η φόρα των πραγμάτων в данном случае синоним τύχη) — и сразу же оговаривается: «или, чтобы выразиться более благочестиво, куда вознесло его провидение, снисходительное к его злокозненным стремлениям и коварству» (I, 10, стр. 75).

В рамках божественного миропорядка определенную роль писательница отводит естественным причинам, о которых она упоминает наряду с божественным промыслом, а порой даже ставит их на первое место. Так, в уже упоминавшейся части введения (Введ., 1, стр. 53) писательница замечает: «...следует открыто заявить... о том, что мне дали природа (η φύσις) и стремление к знанию, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем». Точно так же в рассказе о Пселле (V, 8, стр. 172) Анна утверждает, что философ прославился своей мудростью «благодаря природному таланту, острому уму и божьей помощи».

Как и любой средневековый историк, Анна немало рассказывает о всевозможных видениях, природных явлениях, стихийных бедствиях и т. п., предвещающих начало различных событий. Но здесь писательница скорее следует традиции, нежели выражает веру в вещую силу подобных явлений. Устами Алексея Анна высказывает сомнения в оправданности такого рода суеверий (XII, 4, стр. 328), она приводит даже эпизод, где император прибегает к хитрости и пользуется солнечным затмением для обмана печенежских послов (VII, 2, стр. 207). По {38} словам Анны (XII, 4, стр. 328), появление кометы Алексей отнес за счет естественных причин.

Как мы видим, Анна в основном традиционно мыслящий писатель, однако некоторая ее оппозиционность и светские элементы мировоззрения заслуживают внимания, ибо именно они позволили писательнице создать не сухую хронику, а живое и высокохудожественное произведение, каким является «Алексиада».

Сама Анна, судя по ее собственным заявлениям, мало заботится о художественности своего сочинения. Она пишет «Историю» «не с целью показать свое умение владеть слогом...» (Введ., 2, стр. 53). Говорит Анна и о правилах истории, отличных от законов риторики, не позволяющих ей уклониться от предмета повествования (V, 9, стр. 174) и т. д. Но, как известно, многим византийским, как и античным, авторам был свойствен широкий взгляд на жанр истории, и четкой грани между художественной литературой и историей не существовало. Историография начиная с X в. явно рассчитана на эстетическое восприятие, и исторические сочинения в какой-то степени выступают заменой иссякавшей к тому времени житийной литературы.

Художественные достоинства «Алексиады» в первую очередь следует искать не в отдельных беллетристических отступлениях, а в самом характере исторического повествования, способе расположения материала — композиции произведения. В большей части сочинения Анны легко прослеживается единство плана. В предисловии к своему труду писательница заявляет, что ее основная цель — рассказать о деяниях отца. Но лишь до главы 10 книги I Анна действительно ограничивается описанием подвигов юного Алексея (борьба с Руселем, Никифором Вриеннием, Василаки). В этой части своего сочинения она пропускает целые годы и останавливается лишь на военных экспедициях, в которых участвовал ее отец. Расположение материала подчинено здесь иллюстративной цели: подвиги будущего императора должны подтвердить мысль Анны о том, что уже в молодости Алексей был мужественным воином и незаурядным полководцем. Но уже в конце книги I характер изложения меняется, жизнь Алексея становится только канвой повествования, и труд Анны превращается в историю времени правления первого Комнина. В некоторых больших разделах «Алексиады» император вовсе не появляется на сцене, хотя рано или поздно рассказ возвращается к нему, и смерть Алексея оказывается логическим завершением произведения. Художественная цельность произведения определяется {39} также единством мироощущения, авторской позицией писательницы. Как уже говорилось, Анна часто и по разным поводам сетует на свою судьбу, и в сознании читателей в результате образуется несколько стилизованный образ автора — страдающей женщины, которая ради воссоздания истины берет на себя труд описать события давно минувших дней. Иногда Анна скупыми штрихами рисует обстановку, в которой пишет она свое сочинение, делится с читателями обуревающими ее чувствами. «Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу, а мои глаза наполняются потоками слез» (Введ., 4, стр. 54). «Вновь вспоминая этого юношу (Константина. — Я. Л.), я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем...» (I, 12, стр. 78). «Дойдя до этого места своей истории, водя свое перо в час, когда зажигаются светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня» (XIII, 6, стр. 354). Такими замечаниями пестрит текст «Алексиады». Эти отступления, несмотря на их краткость, проникнуты настоящим лиризмом и окрашивают все повествование в элегические тона[82].

Есть основания думать, что Анна писала свой труд последовательно, с начала до конца или во всяком случае просмотрела и откорректировала его[83]. Нельзя не заметить также, что к концу «Алексиада» становится все менее и менее подробной, — видимо, сказалась усталость пожилой женщины, желание скорее закончить работу над «Историей». Вероятно, у Анны был и план сочинения, ибо писательница в некоторых случаях обещает в будущем рассказать о каких-либо событиях и обычно сдерживает свое обещание. Искусное расположение материала в «Алексиаде» косвенно подтверждает это предположение.

Как и подавляющее большинство историографов, Анна придерживается хронологического принципа в повествовании. Но, излагая те или иные события, историк обычно считает своим долгом вернуться к их истокам или поведать об их следствиях. Подобных отступлений в «Алексиаде» много, и они занимают значительную часть текста. Из слов Анны можно было бы сделать вывод, что писательница невольно отклоняется от нити {40} повествования и, чрезмерно увлекшись рассказом, заставляет себя вернуться к последовательному изложению[84], однако подобные отступления встречаются в произведении регулярно, и легко предположить, что это сознательный композиционный прием. В этом отношении композиция «Алексиады» отличается от построения «Истории» Фукидида, которая, по мнению многих ученых, послужила для Анны одним из образцов[85]. Такой метод композиции позволяет Анне дать связное повествование о той или иной группе событий и придает законченность отдельным рассказам внутри произведения.

Умеет Анна и разнообразить композицию, подчинять ее художественным целям. Так, рассказывая о борьбе Алексея с Робертом в 1081 г. (IV, 1—V, 1, стр. 140—157), Анна дает серию коротких эпизодов, быстро перенося действие из лагеря императора в стан его врага. Такая композиция придает повествованию драматическую напряженность, которая в конце концов разрешается столкновением противников в бою под Диррахием. Кроме того, этот композиционный прием позволяет писательнице провести сравнение между Алексеем и Робертом, которые, по словам самой Анны (V, 1, стр. 157), «были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев».

Некоторые эпизоды, введенные Анной в ее произведение, подчас превращаются в талантливые новеллы, имеющие самостоятельное художественное значение. К числу таких «новелл» в первую очередь относятся великолепный рассказ о переправе Боэмунда в Италию осенью 1105 г. (XI, 12, стр. 318—319) и оставляющая огромное впечатление сцена казни богомила Василия (XV, 8—10, стр. 419 и сл.). В «Алексиаде» немало образных картин, явно рассчитанных на создание у читателей зрительного представления. Вот как описывает, например, Анна отряд воинов Алексея, бегство которых было остановлено неожиданным криком глашатая: «Что за странная была картина! Головы коней были обращены вперед, лица самих всадников повернуты назад, они не двигались вперед и не хотели повернуть назад, но были изумлены и приведены в недоумение всем происходящим» (I, 5, стр. 66). Великолепно и драматично также описание соб-{41}рания воинов у палатки Алексея в связи с заговором Диогена в 1093 г. (IX, 9, стр. 261), кораблекрушения флота Роберта (III, 12, стр. 139) и др. Стремление писательницы драматизировать изображаемые ею события особенно ярко проявляется при сравнении книги I «Алексиады» с соответствующими местами сочинения Никифора Вриенния. Анна опускает из повествования мужа отдельные мелкие исторические факты и за их счет насыщает свой рассказ образными деталями и красочными описаниями.

Еще ожидает специального исследования вопрос об искусстве писательницы в характеристике образов исторических персонажей[86]. Стремление к воссозданию образов всегда было в лучших традициях античной историографии. Но в византийской исторической литературе выработался и утвердился определенный стиль изображения персонажей. Этот стиль представлял собой смешение канонизированных античных приемов с христианскими трафаретами. Византийских императоров, полководцев писатели рисовали мужественными и мудрыми защитниками христианской веры, а их врагов — носителями мирового зла[87].

Начиная с первой половины X в. авторы исторических сочинений все больше пытаются изобразить реального человека, нарисовать его внешность, характер, особенности. «Между временем, когда Феофан закончил в начале IX в. свое сочинение, и временем, когда Пселл приступил к своему труду в XI в., — пишет Р. Дженкинс[8]8, — в историографии произошел своего рода революционный сдвиг в сторону гуманизма» (под гуманизмом Р. Дженкинс подразумевает пробуждение интереса к человеку. — Я. Л.). Замечательным мастером живой характеристики героев был Михаил Пселл, которым восхищалась Анна.

Вчитываясь в многочисленные описания героев «Алексиады», нетрудно заметить, что и Анна пользуется для обрисовки своих персонажей определенными канонами, которые частично заимствованы писательницей по традиции, частично отражают ее представления о том или ином идеальном типе людей. Так, непременными качествами императоров, полководцев, придворных, государственных мужей, по мнению историка, являются сила, мужество, ум, умение ориентироваться в обстановке, {42} принимать нужное решение и предвидеть будущее, образованность как в христианских, так и в светских науках (под последним понимается главным образом осведомленность в эллинской культуре), дар слова. Для женщин (у Анны это матери, жены, дочери императоров) место чисто мужских добродетелей занимают скромность, милосердие, занятие благотворительностью. Врагам империи свойственны коварство, распущенность, болтливость и т. п. Определенные «нормы» есть у Анны даже для внешности своих героев. Идеальный воин, как правило, обладает высоким, иногда громадным ростом, широким размахом плеч, сверкающими глазами. Когда Анна рисует прекрасный облик того или иного героя, она нередко подчеркивает гармоничность и пропорциональность сложения, соразмерность частей тела[89]. Это последнее имеет особенно важное значение в портретах героев Анны и, думается, связано с восприятием писательницей этических и эстетических представлений античности. Анна неоднократно ссылается на «канон» Поликлета, она безусловно глубоко усвоила суть учения Аристотеля об «умеренности» и «надлежащей середине» и претворяет это учение в своих эстетических и этических оценках.

Естественно, что реальные люди, описанные Анной, далеко не всегда удовлетворяют канонам, и писательница старательно отмечает это несоответствие (например, невысокий рост Алексея или Бакуриани). У Анны нет недостатка в стилизованных характеристиках и портретах, и тем не менее в образах, созданных ею, читатель найдет немало живых и индивидуальных черт. Нельзя, например, спутать в «Алексиаде» умную, властную и решительную Анну Далассину с любящей, мягкой Ириной (во всяком случае такова она в изображении Анны). Как столкновение характеров рисует писательница сцену встречи благоразумного и дальновидного Алексея с вспыльчивым и нетерпеливым Исааком, который пришел к брату, чтобы реабилитировать в его глазах своего сына (VIII, 8, стр. 242).

Анне свойственно стремление подчеркнуть некоторую противоречивость в облике и характере своего героя. Рассказывая о невежественном с ее точки зрения и грубом Итале, который во время спора пользовался не только словами, но и руками, писательница неожиданно заканчивает свое описание так: «Только одна черта Итала была чуждой философам: ударив противника, он переставал гневаться, обливался слезами и проявлял явные признаки раскаяния» (V, 8, стр. 173). Повест-{43}вуя о мужественном, сильном и прекрасном Роберте Гвискаре, Анна замечает, что при таких качествах он был необыкновенно жаден (VI, 7, стр. 187). Лев Халкидонский, чью преданность православию Анна не подвергает сомнению, был, по словам писательницы, совершенно неискушен в словесности (V, 2, стр. 159) и т. д.

Определенный диалектизм характерен и для портретов, которые рисует Анна. Вот два примера.

Глаза Алексея «глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица... одновременно пугали и ободряли людей» (III, 3, стр. 121). «Голубые глаза Ирины смотрели с приятностью и вместе с тем грозно, приятностью и красотой они привлекали взоры смотрящих, а таившаяся в них угроза заставляла закрывать глаза...» (III, 3, стр. 121).

Приведенная характеристика Ирины невольно оживляет в памяти портрет дантевской Беатриче из «Новой жизни» (ср., например, знаменитый XI сонет).

Особенно бросается в глаза противоречивость в образах главных героев «Алексиады». Это в первую очередь относится к императору Алексею Комнину. Алексей в сочинении его дочери поистине многолик.

Так, Анна постоянно рисует отца в виде античного героя, сравнивает его с Гераклом, Александром Македонским, использует, живописуя его, гомеровские цитаты, отмечает гармонию его великой души и прекрасного облика и т. д. В то же время у писательницы можно заметить тенденцию изображать императора мучеником и даже любоваться его страданиями. Нет таких бедствий, кои не постигли бы Алексея (XIV, 7, стр. 391). Но император переносит все их со стойкостью христианского подвижника. Вот как описывает Анна сцену приема Алексеем крестоносных вождей.

С утра до позднего вечера бесконечной вереницей идут к императору крестоносцы. Окружающие Алексея не выдерживают, уходят или опускаются на пол, и лишь один он, без отдыха, ничем не подкрепляясь, мужественно выслушивает бесконечные разглагольствования болтливых латинян и находит в себе силы умерять их наглые претензии и парировать аргументы (XIV, 4, стр. 385).

Не менее характерна в этом отношении и великолепная сцена, когда терзаемый болезнью Алексей, пренебрегая недугами, отправляется в поход на турок. Император не в состоянии сидеть в седле. Он едет в колеснице и тем не менее жестами, голосом, улыбками все время ободряет своих воинов (XIV, 5, стр. 386). {44}

Исследователи, анализировавшие образ Алексея[90], обычно ограничивались выборкой характеристик, которые Анна дает отцу, и не пытались объяснить противоречивость этого образа в связи с определенной двойственностью мироощущения Анны.

Вопрос о соотношении традиционного, канонического и живого, оригинального интересен не только в применении к образам «Алексиады». Этот вопрос так или иначе приходится ставить при оценке почти любого произведения византийской литературы. Среди некоторых исследователей распространено мнение, что догматическое мышление византийцев оказалось неспособным создать что-либо оригинальное ни в области идей, ни в области художественной формы. И если педантично и скрупулезно разбирать труд Анны, то можно обнаружить, что многие элементы ее произведения в той или иной форме встречаются в сочинениях ее античных или византийских предшественников. Легче всего это проследить на примере языка и стиля писательницы[91].

Как все ученые авторы того времени, Анна пишет не на разговорном языке, а на выученном ею древнем[92]. Уже это очень ограничивает художественные возможности писательницы. Не зная полного объема значений ряда слов, не имея возможности пользоваться богатствами народного языка, Анна вынуждена заимствовать слова и даже целые фразеологические сочетания у своих античных и византийских предшественников. Читая труд Анны, эрудит в области греческой литературы легко распознает уже знакомые ему слова, словосочетания и словесные формулы. От многократного употребления эти словосочетания, {45} естественно, стираются, теряют свою стилистическую окраску. Так, например, бессчетное число раз, совершенно независимо от стиля и контекста, Анна употребляет такие словосочетания, как βουλην βουλεύεσθαι (задумать думу), νωτον διοόναι (обращать тыл) и др.

То же самое можно отметить и в отношении образной системы «Алексиады». Ученость довлеет над писательницей, и память иногда некстати подсказывает ей традиционные образы и приемы. Например, Анна неоднократно сравнивает голос своих героев с голосом Ахилла, чей крик устрашал целое войско, а враги Византийской империи оказываются тифонами, дикими вепрями и т. п. На каждом шагу встречаются в «Алексиаде» библейские образы и ассоциации. В повествовании, а особенно в характеристиках героев, Анна нередко сбивается на панегирический тон похвальных речей — энкомиев, исполненных высоких метафор, антитез, риторических вопросов, восклицаний и т. п.

Не будем продолжать этого перечня: у византийских писателей и так никогда не было недостатка в суровых критиках. Думается, однако, что ряд произведений византийской литературы, и среди них «Алексиада», заслуживают иного подхода. «Алексиада» — не сумма отдельных традиционных элементов, а художественное целое. Единство замысла и композиции, лирическая окраска повествования, художественность описаний и характеристик — все это делает труд Анны не только первоклассным историческим источником, но и выдающимся литературным явлением своего времени.

Талант Анны был оценен достаточно рано, и одно из свидетельств этого — сравнительно большое число рукописей ее произведения. Первые списки «Алексиады», имеющиеся в нашем распоряжении — Florentinus 70,2 (F), Par. Coislinianus 311(C), — сделаны в XII в., возможно, еще при жизни писательницы.

Сохранилось также несколько сокращенных рукописей «Алексиады»[93].

Первое критическое издание «Алексиады» было опубликовано в Боннском корпусе византийских историков. Первый том (кн. I—IX) был издан Шопеном на основании С с добавлением «Введения» по поздней сокращенной рукописи. Второй том подготовил А. Райффершайд, учитывавший также чтения F. Это издание явилось крупным шагом вперед в изучении твор-{46}чества Анны. Текст «Алексиады» снабжен построчными примечаниями и неплохим латинским переводом, в конце второго тома помещены индексы и glossarium anneum, подготовленные П. Пуссином (и то и другое неполное и неточное). Там же перепечатан обширный комментарий К. Дюканжа. Этот комментарий был составлен еще в XVII в. и, конечно, не мог не устареть, но благодаря огромной эрудиции его автора сохраняет определенное значение до сих пор.

Вскоре после выхода боннского издания А. Райффершайд предпринимает новое полное издание «Алексиады», где уже целиком учитывается флорентийская рукопись.

Наконец, последнее издание, выполненное Б. Лейбом, вышло сравнительно недавно. Оно снабжено введением, критическим аппаратом, французским переводом текста, комментарием и в какой-то степени подводит итог работе, проделанной исследователями Анны к тому времени[94].

К настоящему времени «Алексиада» переведена на ряд европейских языков[95]. Однако большинство этих переводов устарело, они основываются на некритических изданиях и часто дают неполный текст. Лучшими переводами следует признать английский, выполненный Е. Доуэс[96], и французский Б. Лейба. На русском языке в 1859 г. были изданы первые девять книг «Алексиады» в переводе под редакцией Карпова. (Анна Комнина, Сокращенное сказание...) Этот перевод сделан весьма небрежно, в нем много ошибок и стилистических погрешностей.

Библиография работ об Анне составляет уже немалый список[97]. Подавляющее большинство из них посвящены выяснению специальных проблем истории и исторической географии Византии и соседних стран, для решения которых дает материал «Алексиада». В нескольких коротких статьях и заметках предлагаются конъектуры к тексту. {47}

Большое значение для исследователя Анны Комниной имеют статьи и книги по внешней и внутренней истории Византии и Юго-Восточной Европы, авторы которых широко используют и осмысляют данные «Алексиады». К их числу в первую очередь следует отнести статьи В. Васильевского, собранные в томе I его «Трудов», упомянутые уже нами «Очерки по истории царствования Алексея I» Ф. Шаландона, «Историю Средневековой Болгарии» В. Златарского, «Историю Сербии» К. Иречека и др.

Другая, менее многочисленная группа работ посвящена характеристике лиц, упомянутых Анной, или определенных сторон общественной жизни, освещенных в «Алексиаде». Это главным образом соответствующие разделы знаменитых «Византийских портретов» Ш. Диля и сравнительно недавние статьи Б. Лейба. К сожалению, Б. Лейб часто ограничивается пересказом «Алексиады».

Совсем беден список работ, посвященных художественному методу писательницы. Кроме уже упомянутой статьи Антониадиса об образах, сюда можно отнести две недавних работы Р. Катичича о гомеровских традициях в «Алексиаде».

Среди большого числа работ об «Алексиаде» только две — уже указанные книги Е. Остера и Дж. Баклер — содержат в себе попытку оценки сочинения Анны в целом. Труд Е. Остера к настоящему времени в значительной степени устарел как по материалу, так и по методу исследования. Книга же английской исследовательницы Дж. Баклер и поныне имеет определенное значение для изучения творчества Анны. Баклер систематизировала огромный материал, содержащийся в «Алексиаде», и разрешила ряд специальных вопросов. Но ее книга по многим проблемам представляет собой скорее хорошо подобранный материал для исследования, чем собственно исследование. Характеризуя Анну как человека, историка и писателя, Баклер не всегда сопоставляет между собой собранные ею факты, а тем более не ставит их в связь с историей и литературой той эпохи. Видимо, поэтому, как отметил в рецензии на книгу Ф. Дэльгер, Баклер часто считает изобретением Анны то, что было общим для византийской литературы. Недостатком книги можно считать и излишнее доверие ее автора почти к любому утверждению нашего историографа. Это доверие приводит Баклер к прямому противоречию с историческими фактами.

Настоящий перевод сделан по изданию Б. Лейба. Все случаи, когда нами принималось иное чтение, оговорены в комментарии. {48}

Подробно истолковать все заслуживающие внимания места «Алексиады» у нас не было возможности. Поэтому во многих случаях приходилось ограничиваться отсылками к специальной литературе. Развернутая аргументация приводится только в тех случаях, когда нами привлекается новый материал или оспариваются мнения других исследователей. Из географических названий объясняются только те, которых нет на прилагаемых географических картах.

Настоящая книга — плод не только моего труда. С. Г. Слуцкая перевела книги X и XI «Алексиады», придирчиво прочла остальной текст и сделала свои замечания. А. П. Каждан постоянно помогал мне советами и разрешил воспользоваться написанными им главами «Истории Византии», которая готовится к изданию Институтом истории АН СССР. А. Г. Лундин ознакомил меня с некоторыми арабскими источниками. Сотрудники сектора византиноведения Института истории АН СССР с вниманием и сочувствием следили за моей работой. Всем им приношу свою искреннюю благодарность.

Я. Н. Любарский{49}