"Все мертвые обретут покой" - читать интересную книгу автора (Коннолли Джон)

Глава 3

Уолтер Коул жил на Ричмонд-Хилл в самой старой части района Куинс. Когда его родители переехали сюда из Джефферсон-сити, незадолго перед Второй мировой войной, это место напоминало кусочек консервативного Среднего Запада, обосновавшегося рядом с Манхэттеном. После того как мать с отцом переселились во Флориду, Уолтер сохранил дом на 113-й улице к северу от Миртл-авеню. По установившейся традиции они с Ли почти каждую пятницу ужинали в старом немецком ресторане на Ямайка-авеню, а летом гуляли среди густой зелени лесного массива Форест-парк.

К Уолтеру я приехал в начале десятого вечера. Он сам встретил меня и проводил в комнату, бывшую одновременно кабинетом и библиотекой. Действительно, здесь размещалась внушительная библиотека, собранная хозяином дома за четверть века. Биографии Китса и Сент-Экзюпери соседствовали с работами по судебной медицине и психиатрии, публикациями о преступлениях на сексуальной почве и книгами по криминалистической психологии. Рядом с Фенимором Купером стоял Борхес, а в окружении многочисленных томов Хемингуэя — Бартелм.

На обтянутом кожей столе, рядом с тремя картотечными шкафчиками, стоял справочник. Стены украшали картины местных художников, а в стеклянной витрине в углу хранились охотничьи трофеи. Отсутствие особого порядка в их расположении создавало впечатление, что Уолтер гордится своим охотничьим искусством и в то же время стесняется собственной гордости. Сквозь приоткрытое окно в комнату проникал запах свежескошенной травы, и звенели в теплом вечернем воздухе голоса детей, игравших в мяч.

Дверь кабинета отворилась, и появилась Ли. Двадцать четыре года прожили они вместе, и жизни их давно переплелись в одну. Оставалось только позавидовать: у нас со Сьюзен даже в лучшие времена не было и малой доли такого взаимопонимания и легкости в отношениях. Черные джинсы и белая блузка охватывали ее стройную фигуру, сохранившую четкость линий и после рождения двух детей, и несмотря на страстное увлечение Уолтера восточной кухней. Иссиня-черные волосы Ли, кое-где прошитые серебристыми паутинками, были собраны сзади в хвост. Она наклонилась, обняла меня за плечи и коснулась губами моей щеки. И, когда на меня повеяло ароматом лаванды, я уже в который раз осознал, что всегда был немного влюблен в Ли Коул.

— Рада тебя видеть, Берд, — рука ее скользнула по моей щеке. Тревожное волнение морщинкой прорезало ее лоб, бросило тень на приветливую улыбку. Они обменялись взглядами с Уолтером.

— Я потом принесу кофе, — пообещала Ли и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Как дети? — поинтересовался я, когда Уолтер налил себе ирландского виски.

— Хорошо, — откликнулся он. — Лорен по-прежнему терпеть не может школу, а Эллен осенью собирается изучать право в Джорджтауне. По крайней мере, хоть один член семьи будет понимать, как все эти законы действуют. — Коул глубоко вздохнул и пригубил виски. Я непроизвольно глотнул и почувствовал, как пересохло горло. Уолтер заметил мое состояние и покраснел.

— Черт, извини, не подумал, — смущенно буркнул он.

— Ничего, все нормально, — ответил я. — Это неплохой метод лечения. А ты продолжаешь ругаться.

Ли очень сердилась по этому поводу и не уставала твердить Уолтеру, что только недалекие болваны прибегают к сквернословию. В ответ Уолт приводил пример, как во время жаркой дискуссии знаменитый философ Витгенштейн однажды размахивал кочергой, и это в глазах Коула подтверждало тот факт, что и в споре и великие люди испытывают порой недостаток в образных средствах.

Коул занял кожаное кресло по одну сторону камина и указал мне на другое — напротив. Ли внесла на подносе серебряный кофейник, молочник, две чашки и, бросив тревожный взгляд на мужа, вышла. Без сомнения, перед моим приездом они говорили обо мне. У них не было друг от друга секретов, и теперь по тревоге, сквозившей в их взглядах, не стоило труда догадаться, что мои злоключения обсуждались далеко не поверхностно.

— Хочешь, чтобы я сидел на свету? — спросил я и заметил тень улыбки, пробежавшую по его лицу.

— В последние месяцы до меня доходили разные слухи, — Уолт задумчиво вглядывался в свой стакан, как гадалка в хрустальный шар. Я молчал, и он продолжил:

— Я знаю, что ты обращался к федералам, использовал знакомства, чтобы получить доступ к документам. Мне известно, что ты старался отыскать человека, убившего Сьюзен и Дженни, — только теперь он поднял на меня глаза.

Отвечать мне было нечего. Я налил ему и себе по чашке кофе и сделал глоток. Это был яванский кофе, крепкий и черный.

— А почему ты меня об этом спрашиваешь? — я не мог сдержать вздох.

— Потому что хочу знать, зачем ты сюда вернулся. Если часть слухов верна, мне хотелось бы выяснить, кем ты теперь стал, — Коул с трудом проглотил подступивший к горлу ком, и мне стало жаль его, потому что ему придется задавать вопросы, к которым у него не лежала душа. Даже имей я ответы на часть из них, я совсем не уверен, что мне захотелось бы их озвучить. Думаю, и Уолтеру не доставило бы радости их услышать. За окном стемнело. Детские голоса смолкли, и в наступившей тишине слова Уолта прозвучали вступлением, не сулившим ничего хорошего.

— Говорят, ты нашел того, кто это сделал, — теперь тон его обрел твердость: Коул собрался с духом, чтобы сказать все, что ему необходимо было сказать. — И еще ходит слух, что ты его убил. Это правда?

Прошлое прочно держало меня в своих силках. Иногда оно давало мне немножко свободы, распуская путы, но затем снова туго затягивало петлю. В городе на каждом шагу мне встречались напоминания о том, что я потерял. О прошлом говорили любимые рестораны, книжные магазины, тенистые парки; воспоминания будили даже сердечки, вырезанные на крышке стола. Прошлое крепко держало меня, не желая допустить даже мгновенного забвения, как будто считая его предательством памяти тех, кого уже не вернуть. Как с ледяной горы соскальзывал я из настоящего в прошлое, к тому, что обратилось в ничто безвозвратно.

Вот и снова вопрос Уолтера отбросил меня назад, в конец апреля, и я мысленно оказался в Новом Орлеане. К тому времени с момента смерти Сьюзен и Дженни прошло четыре месяца.

Вулрич сидел в открытом павильоне французского кафе у самой стены, рядом с автоматом, продающим жевательную резинку. Перед ним на столике дымилась чашка кофе с молоком, а рядом стояла тарелка с горячими пончиками, посыпанными сахарной пудрой. Мимо бело-зеленого павильона живой поток тек в сторону собора или в направлении площади Джексона.

Его дешевый рыжевато-коричневый костюм видал виды, шелковый галстук выцвел и вытянулся. Вулрич носил его приспущенным, не прикрывая верхнюю пуговицу сорочки. Пол вокруг него и видимая часть зеленого пластмассового стула, на котором он сидел, были засыпаны сахарной пудрой.

В местном отделении ФБР на Пойдрас-стрит, 1250 Вулрич занимал должность помощника начальника. Из десятков людей, с кем меня связывало полицейское прошлое, мало кто остался мне близок. К этому ограниченному кругу принадлежал и Вулрич. А среди тех считанных федералов, с кем мне приходилось иметь дело, он был единственным не вызывавшим у меня раздражения. А еще он был моим другом. Вулрич находился рядом в страшные дни после убийства, не задавая вопросов, ни на минуту не сомневаясь во мне. Помню его, промокшего до нитки, стоящим у могилы, и капли воды, стекающие с полей большой мягкой шляпы. В скором времени Вулрича перевели в Новый Орлеан на повышение, оценив работу в трех других отделениях и способность удержаться на плаву среди бурных водоворотов и подводных течений, отличающих жизнь отделения ФБР в Нижнем Манхэттене.

Он прошел через болезненный развод. Брак распался около двенадцати лет назад. Жена вернула себе девичью фамилию, вновь став Карен Скотт, и жила теперь в Майами с художником по интерьерам, за которого недавно вышла замуж. По словам Вулрича, его единственная дочь Лиза стала членом какой-то религиозной группы в Мексике. Она также носила фамилию Скотт — тут уж определенно мамочка постаралась. Лизе исполнилось восемнадцать. Ее жизнь мало заботила Карен, а тем более ее нового мужа. А вот Вулрич не был равнодушен к судьбе дочери, но у него как-то не получалось воплотить чувства в реальную поддержку. Я знал, что распад семьи задел его особенно сильно еще потому, что и брак его родителей некогда оказался неудачным. Стервозный характер матери отравлял атмосферу в семье, а у отца не хватало характера, чтобы обуздать фурию-жену. Мне думается, Вулрич всегда хотел сделать как лучше. Пожалуй, он больше других проникся моим чувством утраты, когда я лишился Сьюзен и Дженни.

Со времени нашей последней встречи он еще больше располнел, и сквозь мокрую от пота сорочку проступили волосы на груди. Из густой седеющей шевелюры ручейки пота сбегали вниз и терялись в складках мясистой шеи. Жаркое солнце Луизианы, наверно, было для такого тучного человека настоящей пыткой. Возможно, у него был несколько клоунский вид, да и вел он себя соответствующе, когда его это устраивало, но никто из знавших Вулрича в Новом Орлеане не рискнул бы его недооценить. А те, кто в прошлом допустили такую ошибку, гнили либо в тюрьме, либо в буквальном смысле, если верить слухам.

— Мне нравится твой галстук, — похвалил я красный галстук Вулрича, украшенный овечками и ангелочками.

— Я называю его метафизическим, — ответил он. — Галстук в стиле Джорджа Герберта.

Мы пожали друг другу руки. Вставая, Вулрич отряхнул с рубашки крошки пончиков.

— Черт бы их побрал, вечно от них житья нет, — пожаловался он. — После смерти их в кишках у меня найдут.

— Буду иметь в виду.

К нашему столику подскочил официант азиатской наружности в белом бумажном колпаке, и я заказал кофе.

— Может, желаете пончиков? — поинтересовался официант.

Вулрич усмехнулся. Я ответил, что обойдусь без них.

— Как жизнь? — спросил Вулрич и отхлебнул не меньше полчашки горячего кофе. У кого другого уже бы горло облезло.

— Нормально. А у тебя как?

— Как обычно: в красивой обертке и с красной ленточкой, только подарок этот не мне достается.

— Ты по-прежнему с... как же ее зовут? Джуди? Да, Джуди, медсестрой.

Вулрич досадливо поморщился, как будто ему в пончике волос попался.

— А-а, ты имеешь в виду эту чокнутую... Мы разбежались. Уже год, а может быть и больше, как она уехала работать в Ла-Джоллу. Прикинь, что она учудила. Я решил устроить ей праздник и увезти на несколько дней в какое-нибудь романтическое местечко. Заказал я для нас номер в гостинице около Стоува по двести долларов за ночь. Думал, мы отлично отдохнем, подышим на природе чистым воздухом, будем спать с открытым окном. Приехали мы туда. Гостиница оказалась старинной постройки, мебель — сплошной антиквариат, а на кровати можно в футбол играть. И что ты думаешь! Джуди поворачивается ко мне, бледная, как полотно, и пятится от меня, как от зачумленного. И знаешь, что она мне заявляет? Я молча ждал продолжения.

— Что в этой самой комнате я якобы убил ее в прошлой жизни. А сама все к двери пятится. Добралась до двери. Ручку нашаривает и смотрит на меня, как будто я вот-вот в чудовище превращусь. Битых два часа я ее успокаивал, но все без толку. Она все равно отказалась спать со мной в одной постели. Ну, и мне пришлось коротать ночь на кушетке в углу. Должен тебе сказать, что эти старинные кушетки, может быть, и стоят миллионы, но спать на них ничуть не приятнее, чем на бетонной плите.

Он прикончил последний пончик и аккуратно вытер рот салфеткой.

— Среди ночи я встал, чтобы пойти побрызгать, а она сидит в кровати с дикими глазами и лампу настольную в руках сжимает. Приготовилась, значит, огреть меня по голове, если к ней подойду. Этим и кончилась вся романтика, ни о каких пяти днях речь уже не шла. Наутро мы, конечно, съехали, ну и плакала моя тысяча.

А знаешь, что в этой истории самое смешное? Ее психолог посоветовал ей привлечь меня к суду за нанесенный в прошлой жизни ущерб ее здоровью. Вот-вот на меня накинутся все эти ненормальные, что верят в разную чушь. Насмотрятся ерунды по телевизору и мнят себя Клеопатрами и Вильгельмами Завоевателями.

— От Лизы есть известия?

По лицу его пробежала тень:

— Она по-прежнему с этими липовыми «слугами Христа». В прошлый раз она звонила и сказала, что с ногой все хорошо, просила еще денег.

За год до этого Лиза сломала ногу, катаясь на роликовых коньках, а спустя какое-то время «обратилась к Богу». Вулрич считал, что на нее так повлияло сотрясение мозга.

— Что, неважные у тебя дела? — прищурился Вулрич.

— Я жив-здоров. Вот приехал сюда. А теперь расскажи, что у тебя есть для меня.

Он надул щеки и медленно, с шумом выдохнул, собираясь с мыслями.

— Недалеко от Сент-Мартина живет старая креолка. Как говорят местные, у нее есть дар. Она прогоняет злых духов, лечит больных детей, воссоединяет расставшиеся любовные пары. И у нее бывают видения, — он округлил рот и скосил на меня глаза.

— Она ясновидящая?

— Если верить местным, она колдунья.

— А твое мнение?

— Местные полицейские говорили, что она несколько раз... помогала им... раньше.

— А теперь?

Мне принесли кофе, и Вулрич попросил налить ему тоже. Разговор продолжился после того, как официант ушел, а Вулрич одним глотком опорожнил полчашки, не обращая внимания, что кофе только с плиты.

— У нее с десяток детей, а внуков и правнуков вовсе не сосчитать. Часть живет с ней или поблизости, так что одна она не остается. У нее семейка побольше, чем у библейского Авраама, — он улыбнулся, но на этом шутки закончились, дальше в его рассказе веселью места не осталось.

— Она говорит, что некоторое время назад среди болот в протоке убили девушку, там в свое время промышляли какие-то уголовники. Она рассказала об этом шерифу, но ее словам особого значения не придали. Точное место она указать не могла, просто твердила, что в протоке убили девушку. По ее словам, та являлась ей во сне.

Нельзя сказать, что шериф совсем пропустил это заявление мимо ушей. Он дал указание своим ребятам приглядывать за болотами, а потом об этой истории забыл.

— А почему сейчас об этом вспомнили?

— Старуха говорит, что слышит по ночам плач.

Не знаю, смутили ли Вулрича собственные слова или ему стало не по себе от того, что скрывалось за ними, только он отвернулся к окну и вытер лицо носовым платком, огромным и не первой свежести.

— И это еще не все, — он сложил платок и затолкал в карман брюк. — Она также говорит, что у девушки... срезали лицо, — он с силой втянул в себя воздух. — А еще перед смертью ее ослепили...

Сначала мы направились на север, миновали торговый центр и устремились дальше к западной части Батон-Руж, с ее дешевыми закусочными для дальнобойщиков, игорными притонами и забегаловками, забитыми рабочими, дружно тянувшими ядовитое пойло: либо виски, либо пиво. Горячий, резко пахнущий гнилым болотом ветер, с яростью трепал ветви деревьев у обочин. После перекрестка мы поехали по дороге на опорах, которая и привела нас в болото. Атчафалайа — край кейджанов, чьи белые предки-французы некогда были насильственно переселены в эти места из Канады.

До этого я только раз бывал здесь. Мы приезжали сюда со Сьюзен, молодые и тогда еще счастливые. В кафе у пристани мы остановились перекусить. Я съел безвкусную курятину, а Сьюзен пыталась справиться с поджаренными во фритюре кусочками аллигатора, но мясо было настолько жестким, что оказалось бы не по зубам и его собратьям. Затем рыбак-кейджан повез нас прокатиться по болотам среди полузатопленного кипарисового леса. Кроваво-красное солнце низко висело над водой, и темные силуэты древесных стволов торчали из воды, как пальцы мертвецов, воздетые к небесам в обвиняющем жесте. Нас окружал совершенно другой мир. Отсюда городская суета казалась такой же далекой, как луна на небе. Эта новизна и необычность создавали какую-то особую чувственную атмосферу. От влажной духоты одежда липла к телу, и пот капал со лба. Нас тянуло друг к другу словно магнитом. Вернувшись в свой номер в Лафайете, мы любили друг друга, как одержимые, побуждаемые внезапно обуявшей нас страстью, и в затопившей комнату жаре наши взмокшие тела двигались, словно в воде.

Но путь наш лежал не в Лафайет, с его мотелями, бензоколонками и возможностью вкусно поесть, где в ресторанах под музыку ансамблей кейджанов местные жители и туристы угощались пивом и зубаткой. Вулрич свернул с основной автострады на дорогу с двумя полосами, петлявшую по изрезанной протоками местности. А затем мы поехали не по дороге, а по колее, как оспинами, усеянной выбоинами с затхлой болотной водой и с тучами роящейся над ними мошкары. По краям этого подобия дороги росли кипарисы и ивы, а в просветах между ними в воде виднелись пни — следы очень давних вырубок. К берегу жались группами кувшинки. Когда машина сбавила ход и солнце осветило воду под нужным углом, я смог разглядеть в их тени неспешно плавающих окуней, нарушавших то там то здесь спокойствие воды.

Я слышал, что эти места в свое время давали приют лихим соратникам известного пирата Жана Лафита. Теперь на их место пришли другие: убийцы и контрабандисты. Протоки и острова служили для них удобным местом, где можно без риска припрятать героин и марихуану, а недра болот становились надежными могилами, когда требовалось буквально спрятать концы в воду. Среди буйной растительности в стойком смраде болот отыскать разлагающиеся тела было невозможно.

Мы еще раз свернули, в этом месте кипарисы нависали над дорогой. Под колесами машины загромыхали доски моста; во многих местах краска облупилась, обнажая дерево. На дальнем конце мостков я заметил чей-то огромный силуэт. За нами наблюдали: в тени деревьев четко обозначились белки глаз.

— Видел его? — спросил Вулрич.

— А кто это?

— Младший сын старухи. Она зовет его Ти Джин — Малыш Джин. Он не очень шустрый, но за ней присматривает. Они все за ней смотрят.

— А сколько их?

— В доме живет шесть человек: старуха, ее сын, трое детей от брака одного из старших сыновей, который три года назад погиб в автомобильной аварии вместе с женой, и дочь старухи. Еще пятеро ее сыновей и три дочери живут не дальше пяти миль отсюда. Ну и остальные местные жители также ее не оставляют без внимания и заботы. Она в этих краях своего рода владыка, матриарх что ли, — сила колдовства.

Я посмотрел на него, силясь понять, не шутит ли он, но на лице Вулрича не было и намека на улыбку.

Мы выехали на свободный от деревьев участок и подкатили к одноэтажному длинному дому, возвышавшемуся над землей на высоту ошкуренных пней, служивших ему опорами. Дом был старым, но его внешний вид говорил о том, что у него есть заботливый хозяин. Вход закрывала только проволочная сетка. Вдоль фасада тянулась веранда, скрывавшаяся за углом. На ней стояли несколько стульев, а на полу лежало множество разных детских игрушек. Из-за дома доносились голоса детей и плеск воды.

Сетчатая дверь открылась, и на пороге появилась невысокого роста худенькая женщина лет тридцати с тонкими чертами лица. Пышные темные волосы, собранные сзади в хвост, оттеняли кремового цвета кожу. Мы вышли из машины и приблизились к крыльцу, и тут я заметил, что все лицо ее было усеяно рубцами мелких шрамов, скорее всего оставшихся с юности от угрей. По всей видимости, она узнала Вулрича, потому что сразу же распахнула перед нами дверь, не успели мы и рта раскрыть. Я двинулся ко входу, а Вулрич остался.

— А ты не пойдешь со мной? — обернувшись, удивился я.

— Если тебя кто-нибудь спросит, не говори, что я тебя сюда возил. И мне не хочется с ней встречаться, — с этими словами Вулрич устроился на веранде, и устремил взгляд на солнечные блики на воде.

Дом встретил меня прохладой. Дерево стен потемнело от времени. Из прихожей двери вели в спальни и гостиную, имевшую несколько строгий вид и обставленную мебелью ручной работы, но потрудилась над ней рука искусного мастера. Старинной модели радиоприемник светился шкалой с названиями далеких городов. Звуки ноктюрна Шопена плыли по всему дому. Достигали они и самой дальней комнаты, где меня ждала старая женщина.

Она оказалась слепой. На огромном круглом, как луна, лице я увидел незрячие глаза с белыми зрачками. Шея тонула в складках жира, спускавшихся на грудь. Кисейные рукава ее пестрого платья позволяли рассмотреть толстые руки, а распухшие ноги напоминали стволы деревьев, но заканчивались они неожиданно миниатюрными ступнями. Она сидела, окруженная горой подушек на кровати, которая была под стать ее гигантскому телу. Комнату с занавешенными окнами освещал только фонарь-"молния".

— Садись, дитя, — она взяла мою руку в свои, и легким движением погладила пальцы. Взгляд ее невидящих глаз был устремлен вперед мимо меня.

— Я знаю, почему ты здесь, — сказала старая креолка, скользя пальцами по линиям моей ладони. На удивление высокий голос! Она показалась мне огромной куклой, в которую по ошибке вставили пленку с голосом, предназначенным для маленькой модели.

— Внутри у тебя все болит и жжет. Маленькая девочка и твоя жена — их больше нет.

В скудном свете фонаря мне почудилось, что я слышу потрескивание искр энергии, скрытой в этой женщине.

— Тетушка, расскажите мне о девушке на болоте — той, что без глаз.

— Бедняжка, — проговорила старая женщина, и на ее лбу залегла горестная складка. — Она здесь очутилась впервые. Убегала от чего-то, но заблудилась. Он ее подвез, и она не вернулась назад. Как же он ее искалечил, но только ножом, а больше никак не тронул.

Ее взгляд обратился на меня, и мне стало понятно, что она не слепая, а наделена зрением особого свойства. Ее пальцы ощупывали линии моей ладони, и от этих прикосновений глаза мои вдруг сами собой закрылись, и пришло чувство, что она была рядом с этой неизвестной девушкой и, может быть, даже старалась поддержать ее в страшные минуты, когда нож убийцы терзал ее тело.

— Держись, детка. Тетушка теперь с тобой. Вот моя рука, ухватись за нее. Он так мучает тебя сейчас.

И в эти мгновения я слышал и чувствовал, как где-то глубоко внутри меня лезвие ножа резало, кромсало, отделяло мышцы от суставов, плоть от костей, душу от тела. Художник трудился над своим полотном. Я ощущал в себе мечущуюся боль, вспышками молнии сопровождающую затухающую жизнь. Эта боль, переполняя безымянную девушку, изливалась из нее какой-то чудовищной адской мелодией. И в ее агонии я почувствовал муки своей жены и дочери, и у меня не осталось сомнений, что это дело рук одного и того же человека. Но, прежде чем боль оборвалась вместе с жизнью, девушку окружил мрак, и я понял, что, перед тем как убить, он ослепил ее.

— Но кто же он такой? — спросил я.

Она заговорила, но не одним, а слившимися вместе четырьмя голосами: моей жены, дочери, тучной женщины в подушках на постели в затемненной шторами комнате и голосом той неизвестной девушки, принявшей жестокую смерть среди воды и грязи болота.

— Он — Странник...

Уолтер задвигался в своем кресле и стал размешивать кофе. От прикосновения ложки фарфор тонко зазвенел, и этот звук прозвучал для меня колокольным перезвоном.

— Нет, — ответил, наконец, я на его вопрос. — Того человека я не нашел.