"Повесть о Воронихине" - читать интересную книгу автора (Коничев Константин Иванович)

ВЕСТИ ИЗ ФРАНЦИИ

Увлекшись в Петербурге перестройкой Строгановского дворца и другими делами, Воронихин почти не интересовался событиями, происходившими во Франции. Слышал кое от кого из вельмож, мимолетно вычитывал в «Ведомостях» и знал лишь в общих чертах, не вдаваясь и не вникая в подробности. Говорили и писали, что во Франции по-прежнему весьма неспокойно, что все державы отвернулись от нее и ждут, когда ослабевшая Франция займет прежнее свое место, оставив позади одни лишь горькие воспоминания о тяжелых прошедших годах…

В начале лета, как и обещал граф, Андрей Никифорович отправился в Братцево погостить у Павла Строганова. Попутно он задержался на два-три дня в Москве, посмотреть, что за эти годы построено нового в древней столице.

Построено было много, но самым примечательным зданием было творение зодчего Баженова – дом Пашкова на холме Моховой улицы. О намерениях своего бывшего учителя Баженова Воронихин знал еще до отъезда за границу, но только теперь пришлось ему убедиться, какая огромнейшая сила таится в этом архитекторе. Целый день провел Андрей Никифорович в доме Пашкова, с неослабным вниманием изучая здание, его внешнюю и внутреннюю отделку. Вспомнил Андрей Никифорович, что несколько лет назад на этом холме был небольшой сквер, обнесенный решеткой. А теперь стоял изумительный, сказочной красоты дворец. «Вот создать бы нечто подобное, – думал Воронихин, – и можно было бы почитать себя счастливым, не зря утратившим время свое, и умереть можно было бы со спокойной совестью…» И чем дольше рассматривал он здание, тем больше оно ему нравилось, и не столько пышностью, сколько композицией, напоминающей загородные особняки, но красотою и великолепием, превзошедшей любой из них.

В центре трехэтажное, всего лишь с четырьмя колоннами здание, первый этаж служит основанием, на котором зиждется главное здание, справа и слева два флигеля с фронтонами, лепными карнизами и с удачно к ним приставленными прямо на землю колоннами, отчего малые флигеля не затерялись в общем плане здания, соединенного могучим цоколем, галереями и балюстрадой. Пилястры, увенчанные роскошными капителями из листьев аканфа, легкие вазы, стоящие над колоннами и пилястрами по краю крыши и как бы продолжающие их, две статуи по краям центральной колоннады, круглая беседка в виде купола поверху здания, – все это привлекало внимание Воронихина.

– Прекрасно, прекрасно! – твердил он. – Поистине, великий мастер! Вот редчайшее сооружение, к которому ничего нельзя добавить и от которого нечего отнять. Прикоснись к этому дому рука другого зодчего, – и эта чудесная песня, созданная гением, будет испорчена… Место выбрано весьма удачное: на такой возвышенности свет и тени так играют на выступающих деталях и выемках, что, следя за этими неуловимыми эффектами, не хочется оторвать глаз от чарующего здания. Все учтено, все взвешено и поставлено на свое место без малейшей помехи одного другому; даже самое солнце и то призвано украшать и возвеличивать этот дом!..

Воронихин отошел к берегу Москвы-реки и оттуда, издали, продолжал любоваться зданием.

«Как должно быть великолепно выглядит дом Пашкова в светлую лунную ночь! Надобно побывать около него во всякое время суток, чтобы понять, почувствовать душу поэта, создавшего песню из камня… Увидеть бы Василия Ивановича, поздравить его!» – думал, рассуждая сам с собой Воронихин. Снова зашел он в дом Пашкова и у кого-то из сведущих людей узнал, что Баженов живет за городом, но собирается в эти дни поехать в Петербург по высочайшему вызову.

– А не знаете ли, где находится Матвей Федорович Казаков и каково его здоровье? – поинтересовался Воронихин.

Ему ответили, что Казаков здоровьем не обижен, под его началом строятся сразу две церкви, одна на Маросейке – Козьмы и Демьяна, другая – Ивана Предтечи на Садовой Земляной. Но сам Матвей Казаков, в полном спокойствии за своих сыновей – архитекторов, которым поручил наблюдение за постройкой храмов, уехал не то в Калугу строить усадьбу барину Еропкину, не то на Смоленщину, к купцу и промышленнику Барышникову.

Так и не пришлось Андрею Никифоровичу в этот раз повидать славных московских зодчих. До отъезда в Братцево он не пошел смотреть строящиеся казаковские церкви, но в дом московского дворянства в казаковский колонный зал «благородного собрания» решил пойти. Об этом зале ему уже приходилось слышать в Петербурге наилучшие отзывы. Колонный зал, созданный Матвеем Федоровичем, восхитил Воронихина беспредельно. Это был только зал, огромный прямоугольник, со всех четырех сторон уставленный массивными коринфскими колоннами. Зал строгий и величественный, приспособленный для официальных и торжественных собраний московского дворянства, по замыслу зодчего мог служить для балов и представлений. Ради этого Казаков решил допустить роскошную роспись потолка, которая показалась Воронихину излишней. Впоследствии, спустя годы, эта «амурная» роспись была уничтожена пожаром и вновь не восстанавливалась…

На следующий день Воронихин выехал в Братцево.

Павел Строганов с нетерпением ожидал дорого гостя. Обрадованный приездом Воронихига, он на той иге неделе устроил пирушку, пригласив многих гостей из Москвы и соседних усадеб. Среди них были родственники матери – княгини Трубецкой и родственники тещи – княгини Голицыной. Воронихин здесь почувствовал себя не отщепенцем и как бы не выходцем из Камскою Усолья, а вполне своим человеком. Павел Строганов почитал его даже повыше всех остальных гостей. Он с нескрываемым торжеством представил им Воронихина, сказав, что это и есть тот самый Андре, о котором он много им рассказывал и о котором старый граф пишет восторженные письма в связи с перестройкой дворца. В шумном веселии, происходившем в усадьбе Трубецкой, только супруга Павла Строганова – красавица, похожая на Сикстинскую мадонну Рафаэля, София Владимировна, чувствовала себя слегка омраченной: ее первенец, младенец Саша, прихворнул, и поэтому она часто отлучалась от гостей, бегала в детскую комнату, где «нянюшки» и «мамушки» с лекарем заодно суетились около ребенка. Между тем веселье в доме не умолкало, слышались изысканные разговоры на русском и французском языках вперемешку. Сама знаменитая Голицына, которой приходилось и с царями разговаривать и с королями танцевать, приставив лорнет к заплывшим глазам, разглядывала Воронихина и находила в его приятной внешности и манерах много общего с бароном Строгановым: «Вот ведь от простой девки, а каков человек! Князь да и только! Скромен? Да, но за этой внешней скромностью кроется волевая, устремленная натура!.. Шутка ли, взял на себя труд восстанавливать и исправлять непревзойденного Растрелли. Дерзко, однако похвально, стало быть, чувствует в себе силу. Женить бы его. На ком только?..»

– Андре, – обратилась старая княгиня к гостю, – не спешите покидать наши Палестины. Попо вас так ждал, так ждал… Побывайте и в Городне. Я. хочу, чтобы вы осмотрели мою усадьбу. Мне она ужасно надоела. Вы будущая знаменитость, – да, да, я не шучу. Составьте мне проект новой усадьбы. Быть может, вскоре вы мне его и представите на усмотрение?..

– Скоро не могу, ваше сиятельство, – сказал Воронихин. – Я очень медленно работаю, а главное, прежде чем думать о проекте сооружения, обязан я осмотреть местность, где надлежит ему быть… И еще я должен знать желание владельцев: ради какой цели они намерены построить дом на лоне тихой деревенской природы? Будет ли это усадебный центр с управлением над множеством крестьянских душ, раскиданных в окрестностях, или же та усадьба будет только местом для веселого отдыха знатных особ?..

– Я вас понимаю, Андре. Приезжайте ко мне вместе с Попо, поживете, увидите. Я надеюсь, что вы составите план, достойный вашего дарования, – заявила Голицына. И все вокруг поняли, что Андрей Никифорсчич княгине понравился и что зять ее, Павел Александрович, умеет выбирать друзей.

Вечером, при свете цветных фонарей, развешенных на деревьях в приусадебном саду, Павел Строганов и Воронихин гуляли вдвоем по заросшим травою тропинкам. Никто им не мешал. Были у друзей свои сокровенные разговоры, свои приятные воспоминания, были и печальные слухи о событиях последних лет и даже дней во Франции. Первым заговорил об этом Воронихин, он знал, что разговор о Франции будет по душе Павлу, потому и начал с вопроса:

– Скажите, Павел Александрович, как чувствует себя, наш друг? Вы, полагаю, переписываетесь с ним?

– Да, переписывался, храню его письма, как святыню, могу показать, если желаешь. Но это после. Теперь наша переписка кончилась и кончилась навсегда…

– Почему? Разошлись во мнениях?

– Нет, Андре, хотя меня дальнейшие события во Франции и разочаровали, хотя изменились мои мнения о революции. А Жильберу писать не к чему, ибо он погиб, как погибают храбрые и честные люди.

Воронихин остановился от неожиданности, помрачнел, и, медленно шагнув дальше, взял под руку Павла.

– Рассказывайте, все, все рассказывайте: за множеством дел своих не замечал я происходящего там. Рассказывайте, готов вас слушать хоть до утра…

Они не спеша свернули в глубь сада, зашли в беседку и там, в кругу невысоких колонн под куполом, в уединении, Воронихин услышал от Павла множество новостей.

– С тех пор как мы по милости ее величества выбыли из Парижа на родину, там совершались события самые поразительные, – начал Павел не спеша и припоминая главное. – Во-первых, вскоре после нашего отъезда был убит великий оратор Мирабо… В начале прошлого года, – ты это должен знать, – казнен Людовик. Смертный приговор королю, вынесенный по приказу Конвента, был подписан Роммом… А потом разгорелась борьба в Конвенте между двумя партиями – жирондистами и монтаньярами. Вспыхивали восстания в Лионе, в Париже. Жирондистов заперли в тюрьму. Но и Гора недолго господствовала. Происходило страшное, чудовищное и непонятное. Каких только декретов не было вынесено за эти годы!.. Три тысячи восемьсот семьдесят декретов!.. Ромм создал даже свой «революционный календарь». Между прочим, он успел мне его прислать – покажу. Робеспьер в Конвенте предложил декретировать существование какого-то нового бога и бессмертие души. И даже справляли праздник «высшего существа» под председательством Робеспьера… Марат погиб от кинжала Шарлотты Корде… Казнили Дантона, Робеспьера, Шомета, ученого Лавуазье, поэта Шенье… Нет, видимо, они не научились ни революции делать, ни управлять собой… Я разочарован, друг мой. Я уже не тот, что был в Париже. Но скажу по совести, любил Ромма и горько оплакивал его смерть… – Павел замолчал и белоснежным платком вытер глаза, действительно влажные от нахлынувших воспоминаний об учителе.

Воронихин молчал и задумчиво смотрел на двух бабочек, кружившихся в беседке около зажженного фонаря. «Вот так и люди летят на огонек, кружатся, не ведая об опасности и не предвидя гибели своей», – подумал он.

– Монтаньяры, – продолжал Павел, – более близкая к народу партия в Конвенте из революционеров-якобинцев, потерпели поражение; на время восторжествовали жирондисты, ставшие врагами революции, как и предвидел это Марат, называя их «свободоубийственной партией». Жирондисты вернулись в Конвент. И опять потекла кровь… Все передрались. Ромм и пять его товарищей были посажены в тюрьму. Назначили и день их казни… А в это время возникают новые и новые мстительные отряды «Дружество Иисуса» и «Дружество Солнца». Они рыщут, ловят и уничтожают якобинцев, народ требует хлеба и конституции, требует арестов, сам не ведая, кого и за что… И вот наш друг, сочинитель «революционного календаря», и его товарищи Гужон, Субрани и другие, узнав о смертном приговоре, разоружают стражу и их кинжалами убивают себя поочередно, не желая идти на гильотину… Вот все, что я знаю и могу сообщить… Завтра я покажу тебе последние письма Ромма и его «революционный календарь»… Пойдем, Андре, чего доброго, нас будут искать. Мы еще успеем наговориться. Я чертовски рад твоему приезду. Здесь мне не скучно, но нет у меня друзей, подобных тебе. Отцу я писал, чтобы приблизил он тебя к Академии художеств. Что сделал он для этого? – спросил Строганов, поднимаясь с места.

– Графу Александру Сергеевичу я благодарен премного. Он открыл мне доступ в Академию. Я числюсь «назначенным» на выполнение академической задачи, с коей справлюсь, не посрамлю ни себя, ни батюшку вашего. Но не удивляйтесь, Павел Александрович, я вошел в Академию не архитектором, а «живописцем перспективы», в чем меня нашли сильным в рассуждении рисунка «Стротановской картинной галереи». Надеюсь, однако, что смогу делом доказать и другую сторону своего искусства.

Воронихин и Павел вернулись в залу. Посредине в глубоком кресле, откинувшись всем корпусом, важно восседала Наталья Петровна Голицына. Ее окружили гости и подобострастно в сотый раз слушали о том, как в молодые годы она запросто беседовала с Вольтером, Дидеротом, как танцевала она с двумя королями Франции…

Назавтра Павел и Воронихин устроили утренний «променад» верхом на бойких иноходцах. Хотел прокатиться с ними и Корсаков, но княгиня Трубецкая воспрепятствовала:

– Куда? У Андре и Попо свои интересы, разговоры. Зачем им мешать? Лучше распорядись по хозяйству.

После прогулки друзья сидели в обставленном книжными шкафами кабинете Павла. Из резной холмогорской шкатулки Павел достал связку писем Ромма и составленный им печатный «революционный календарь».

Странное впечатление произвел на Воронихина этот труд их учителя. Ему показалось, что Ромм уходил в какую-то болезненную крайность; в горячую революционную жестокую пору, когда нож гильотины не просыхал от крови, нужно ли было увлекаться такими мелочами? К чему такой календарь, хотя бы и «революционный» по названию? Кому он нужен? Народ привык к григорианскому, освященному веками календарю и к христианскому летоисчислению, а тут досужий ум Ромма изобрел и провел через постановление Конвента календарь, открывающий новую эру, начиная с основания республики – 22 сентября (или Вандемьера) 1792 года!.. Воронихин листал календарь и не мог скрыть от Павла своего насмешливого отношения:

– Да что это, Павел Александрович? Вместо веками утвержденных недель, какие-то декады Дни потеряли свои наименования, имена святых заменены именами плодов и овощей. Какой же в этом смысл?..

– Смысл один, – ответил Павел, – разрушение старого и замена его новым.

– В этом новшестве, введенном нашим покойным другом, вижу я только путаницу и несуразицу. Не могу представить себе, как бы мог воспринять такой календарь наш православный русский мужик! Да, полагаю, и французы от него не в восхищении. Вот злополучный месяц термидор одиннадцатый в году, а начинается он с девятнадцатого июля и кончается семнадцатого августа. Смотрите: первый день термидора в переводе на наш язык называется полба, второй – коровяк, третий – дыня, пятый – баран, двенадцатое число – солянка, пятнадцатое – овца, двадцатое – шлюз, двадцать третье – чечевица, тридцатое – мельница!.. Павел Александрович, курьез, сплошной курьез!.. Странный умница был месье Жильбер, как полагаете вы, Павел Александрович?

– Да, пожалуй…

– Чем же кончится столь длительная мятежная обстановка во Франции? – спросил Воронихин.

– Думаю, что там не будет ни республики, ни монархии, – ответил Строганов. – В конце концов истекающий кровью народ всех сословий объединится и придумает третью форму правления. Впрочем, и в этом я не особенно уверен, – сознался Павел, – я уже перестал понимать. Сначала мне все казалось ясным, ныне никакой ясности не вижу, густой туман и зловещие тучи, вот уже сколько лет! А теперь, мой друг, посмотрите письма от Рома. В них он весь – чуткий друг наш и рассудительный учитель.

Павел подал Андрею Никифоровичу пачку писем. Все они были писаны по-французски, четко, разборчиво и во многих из них добрым словом упоминалось имя Андре Воронихина.

Недолго гостила в Братцеве княгиня Наталья Петровна Голицына. Целым «поездом», на парах и четверках, в сопровождении ближних и дальних родственников, приживалок и прихлебателей уезжала она в свое калужское имение – Городню. В богатой рессорной карете, украшенной фамильным гербом, на мягких пружинных сиденьях блаженствовала сама княгиня. Рядом сидела ее дочь, София Владимировна, и в той же вместительной карете, в маленькой качалке, завернутый в пуховое одеяльце, лежал внук Сашенька.

Павел Строганов и Андрей Воронихин скакали верхами, то отставая, то обгоняя длинный «поезд» княгини.

В Городне Воронихин загостился, прожил в доме Голицыной не одну неделю. В те дни Павел Строганов настойчиво изучал римское право, перечитывал греческих философов, писателей и ораторов, интересовался древней историей и военными походами. К событиям последних лет он охладел и считал, что после создания сильной коалиции из европейских государств – Австрии, Германии, Англии, Голландии, Испании, Португалии и Сардинии – против одной Франции, притом расшатанной революцией, французам никак не устоять. Будут они «утихомирены», перестанут бунтарствовать, и всё опять пойдет своим чередом. Но и в этих расчетах молодой граф Строганов ошибался: все выходило наоборот. Франция имела достаточно сил, республиканские войска били англичан, выгнали австрийцев из Бельгии, заняли Голландию, вступили в Италию, и уже вырисовывалось на горизонте грозное имя артиллерийского офицера Бонапарта. И удивлялся Павел Строганов, как же Франция – жертва революционных катастроф – не только устояла против европейской коалиции, но и одерживает победу за победой. Странно и непонятно. И тем более непонятно, что революция не завершилась, а главные ее зачинатели, былые любимцы народа, уже истреблены…

Когда Строганов путался в подобных раздумьях и суждениях, Воронихин говорил ему:

– Павел Александрович, не ломайте голову над вопросами внутренней жизни нынешней Франции. Рано. Не пришло еще время убедиться в том, что есть истина. Разве только через десятилетия беспристрастная история расскажет человечеству сущую правду о событиях наших дней. История, настоящая, правдивая, одинаково отметающая людовиков и маратов, устраняющая личные страсти вожаков и предрассудки толпы, история не потерпит лжи и взаимной злобы заметных личностей, установит правду. Зло будет низведено, добродетель восторжествует. Наше с вами дело – любить истину, стремиться к справедливости и к торжеству разума…

– В твоих словах, Андре, есть резон, – соглашался с ним Строганов, – но истина, справедливость, разум – все это из масонского лексикона взятое. Зло и добро понимаются по-разному и потому приходят в жесточайшие столкновения. Да, хотел бы я, и как можно скорее, увидеть историю французской революции, созданную беспристрастными людьми, где черное не было бы подбелено и белое было бы без прикрас!..

– Придется подождать, – улыбаясь, сказал Воронихин и добавил: – Подождать, пока историки не отойдут на приличное расстояние от этих событий. А пока, Павел Александрович, изучайте римское право и читайте греков, готовьтесь быть деятелем…

– Как же! Приходится, положение обязывает!..

– А я, чтобы время праздно не уходило и чтобы не даром ел я хлеб в гостях, займусь составлением чертежей для постройки нового особняка княгини. Надо и ее вкусам угодить и не остаться в разладе со временем. В зодчестве, как ныне замечается, есть крутой поворот от французов в сторону греческой классики. И особенно это приметил я под Москвой, на постройках новых усадеб.

Понадобилось очень немного дней Андрею Никифоровичу, чтобы проект с рисунками внутреннего оформления нового дома был готов окончательно. Наталья Петровна приняла проект без возражений. Но к строительству княжеского особняка в Городне было приступлено не сразу. Спустя три-четыре года после пребывания здесь Воронихина Голицына писала дочери и зятю в строгановское имение Марьино, куда они в то время переехали из Братцева:

«…Здание производит самый прекрасный эффект, какой только возможен. Ну, спасибо от меня Андре, ведь это он составил план…»

Воронихин составил не только план господского дома в стиле, близком к классицизму, он оставил княгине рисунки подражающих скульптуре орнаментов, рисунки для росписи плафонов с изображением античных фигур и арабесок. Да еще княгиня пожелала, чтобы он сделал чертеж бани, какие прежде были у греков; нарисовал бы въездные ворота, должные соответствовать главному зданию а также образец железной или чугунной решетки.

Воронихин все это выполнил.

В конце лета другим путем – через Марьино и Лугу – Андрей Никифорович вернулся в Петербург.