"Повесть о Воронихине" - читать интересную книгу автора (Коничев Константин Иванович)

ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

После смерти графа Строганова у Воронихина стало меньше дел. Здание Горного кадетского корпуса было закончено. Решен вопрос о постройке узорчатой решетки у собора, красивой и легкой, как песня, вскоре занявшей свое место против западного входа в собор.

Собор быстро «прижился», прочно вошел в ансамбль Невского проспекта.

Высокая, стройная колоннада с проездными арками придавала боковой стороне храма вид главного фасада, тогда как по требованию религиозных правил главным фасадом и входом в собор всегда является западный. Но от этих правил Воронихин отступил. Западный фасад, хотя против него и воздвигнута чудесная решетка, как-то притих, скромно посторонился перед северным, взявшим у него все преимущества: и выходом колоннады на ведущую городскую магистраль, и пролетами с барельефами на фризах, и четырьмя бронзовыми статуями, и великолепными флорентийскими вратами.

Андрей Никифорович, планируя здание, в свое время предложил Строганову и комиссии принять к утверждению повторение так называемых «Райских ворот» Флорентийского баптистерия – шедевра скульптуры произведения знаменитого Гиберти. Великий мастер ваяния двадцать два года работал над созданием этих дверей. В 1424 году на конкурсе во Флоренции они были признаны наилучшими. Сам великий Микель-Анджело, любуясь на творение Гиберти, с изумлением сказал: «Эти двери достойны быть вратами рая!..»

Не трудно было Воронихину убедить старого графа, понимавшего и любившего искусство, добиться высочайшего утверждения повторить эти «врата рая» для Казанского собора.

Свободный от многотрудных дел, Воронихин, приняв на себя добровольную роль наблюдателя за главным своим строением, почти ежедневно приходил к Казанскому собору, следил, не происходит ли осадка, нет ли где трещин, прочно ли держится штукатурка, не сползает ли краска с фресок, не угрожает ли падением витиеватая лепка?.. Но все до поры до времени было великолепно, надежно. Волнения и опасения казались напрасными и оставалось только радоваться и надеяться, что когда-либо будет построена южная колоннада и раскроется чудеснейший вид на собор со всех четырех сторон!.. И все-таки приходилось неуверенно думать об этом, созерцать то, что сделано, да слушать, что говорят добрые и всякие люди о своем необычном для православных храме. Кое-кто даже осуждал строителя, что в изображении святых допущены художниками вольности, что иконы смахивают на картины, что статуи у входа с Невского вообще «идолы и кумиры», непристойные для моления, а двери скопированы с какого-то католического храма…

Воронихиным особенно почитались и ценились эти двери. Бывая здесь, он нередко простаивал перед ними любуясь. И было на что любоваться!..

Умельцу-литейщику Василию Екимову удалось повторить их с необычайной точностью до самых крайне незаметных мелочей. И не только Андрей Никифорович любовался на эти двери, каждый раз находя в них что-то новое и привлекательное, приходили к «вратам рая» лепщики, скульпторы, литейщики, и все не просто восторгались чудесной работой древнего флорентийского мастера, а изучали его творение как великое достижение ваяния.

Двери составлены из десяти разных частей – рельефов, каждый рельеф мастерски изображает сцену из Ветхого завета. Тут и сотворение человека, история Ноя. Давид и Голиаф, взятие Иерихона, Соломон и Савская царица и другие сцены. Все десять рельефов включены в раму, в орнамент которой вделаны небольших размеров статуи апостолов и погрудные горельефы знаменитых деятелей искусства и науки тех давних времен.

Кстати, Гиберти не забыл и себя. По достоинству и заслугам он вылепил свой портрет и поместил его на левой створке дверей, вторым снизу.

Погрудные фигуры и статуэтки апостолов в дверной раме также представляют собою образец тончайшего портретного искусства – изваяний в бронзе.

Однажды Воронихин встретил около этих дверей скульптора Демут-Малиновского. Тот стоял с небольшим альбомом в руках и зарисовывал детали библейских сцен.

– Сотый раз, вероятно, смотрю я на эти врата, – проговорил Демут-Малиновский, поздоровавшись с Воронихиным, – и каждый раз одна мысль приходит в голову: никогда и никому лучше этих врат не сделать! Здесь все так свежо и вечно ново, что не устаешь смотреть. И все так прекрасно сделано, так близко к жизни и природе, что кажется все эти растения зашелестят, птицы, звери, животные придут в движение…

Гляньте, Андрей Никифорович, на сцену Соломона и Савской царицы. Как умно размещены десятки человеческих фигур, какие позы! Или возьмите сцену Давида с Голиафом!.. Не нахожу слов для восхищения. Эх, научиться бы, Андрей Никифорович, так работать… Вот мы с тем же литейщиком Екимовым намереваемся сделать барельеф «Бой при Гангуте» к постаменту памятника Петра Первого, что перед Михайловским замком; намереваемся и не ведаем, что из того получится. Главное – надо обладать умением передавать перспективу в бронзе, не уступая кисти живописца. Не легкое это дело!..

– Учитесь, Василий Иванович, вот вам образец, – ответил на это Воронихин. – Ведь Лоренцо Гиберти, создавая эти врата, не имел перед собою подобных образцов. Он начал, он первый доказал возможность передачи перспективы в ваянии.

– Да, его нельзя назвать подражателем, – согласился скульптор, – у Гиберти нет голых фигур, наподобие древним ваятелям. Он и тут самостоятелен. Его учителем была сама жизнь. А что касается учителей или соперников флорентийцев Брунеллески, Донателло и других, так он их перешагнул и оставил позади. Ибо никто до Гиберти, ни после него до нашего времени не умел так создавать группы людей в их сценическом движении и безукоризненном расположении. И трудно сказать, Андрей Никифорович, что у Гиберти главнее – красота или правдоподобие? Даже не надо быть верующим для того, чтобы поверить в правильность изображенного им действа…

– А вот меня некоторые поругивают за то, что не к лицу православному храму такие двери поставил, – сказал Воронихин.

– Ну, за это, Андрей Никифорович, я бы сказал, вас осуждать могут только от недомыслия. Эти врата поистине божественные!.. Новгородская святая София гордится еще более древними корсунскими вратами, сотворенными наивно, грубовато, но в том же скульптурном плане. Однако никто не осуждает новгородцев. Одни на те врата молятся, другие воздают славу безымянным древним лепщикам и литейщикам. Вы, Андрей Никифорович, кажется, внесли некоторые изменения в эти врата?

– Очень незначительные, – ответил Воронихин. – Все десять частей отлиты в точности, но замещение их отчасти иное. Да еще раму к дверям по моей композиции, а не по Гиберти, решили сделать попроще из мрамора. Кроме того, ради выгодного смотрения, эти двери, в отличие от Флорентийской баптистерии, мною поставлены на бронзовый плинт, тем самым значительно приподняты. Думаю, что за эту вольность меня и сам Лоренцо Гиберти не осудил бы. Касаемо верхнего обрамления, сандрика, поставленного на кронштейны, и статуй двух ангелов – это также моя планировка. В остальном двери Гиберти во всех ее десяти составных частях свято сохранены в исключительной точности с подлинником.

Сказав это, Андрей Никифорович погладил рукой на левой створке в обрамлении нетрудный небольшой горельеф, изображающий самого Гиберти.

– Да. Умел он и портреты делать выразительные. Смотрите, Василий Иванович, это он себя поместил. Да как хитро! Не будь к дверям прибавлено мною бронзового плинта снизу, нам пришлось бы вставать на колени перед его образом, чтобы разглядеть. Впрочем, он достоин преклонения! – Воронихин слегка наклонился и поцеловал холодную бронзовую голову Гиберти. В собственном изображении горельеф великого ваятеля ничем не выделялся среди всех двадцати четырех погрудных, малого размера, бюстов. Но Воронихин по описанию знал, что это есть образ Лоренцо Гиберти.

Расставшись у входа с Демут-Малиновским, Андрей Никифорович зашел в собор и, как всегда, стал осматривать своды и стены. Старый служитель-ключарь следовал за ним:

– Андрей Никифорович, все, благодаря богу, в исправности. Вот только стеночки не просыхают долгонько.

– Это меня и пугает! – круто обернулся и нервно ответил Воронихин. – Сам догадываюсь, что медленное просыхание стен требует дополнительных печей. И беда, если только начнет осыпаться лепка. Вон уже кое-где на штукатурке плесень выступает. Этого еще недоставало!..

Обеспокоенный, Андрей Никифорович вышел из собора и даже не обернулся и не перекрестился на фронтон, украшенный лучами, исходящими от «всевидящего ока». Тревожная мысль осенила голову: «Работал – волновался, отдыха не ведал… Не заметил, как тревоги и заботы здоровье подорвали… Кончил дело, отдохнуть бы, успокоиться… Где там!.. До отдыха ли? А что, если рухнет лепка? И эти самые ангелочки-херувимчики полетят вниз, да во время обедни на чьи-нибудь головы?!. Позор. Скандальное дело!.. Тогда закрывать здание на продолжительный ремонт, на радость злопыхателям…» – С этими тревожным думами он вышел на Невский проспект. Долго, задумчивый, стоял на перекрестке улиц. Недоброе предчувствие овладело им.

С подстриженных деревьев падали последние пожелтевшие листья. По грязным мостовым, грохоча подковами, мчались парами лоснящиеся в начищенной сбруе лошади, запряженные в пролетки и крытые кареты. Прохожие, приподняв воротники, прятали от косого мелкого дождя свои физиономии, хмурились и все куда-то спешили. Воронихин почувствовал, что еще никогда ему не было так грустно. Даже ехать домой в теплую, уютную квартиру к семье не хотелось…

После долгого раздумья он решил нанять извозчика и ехать, чтобы забыться от нахлынувших неприятных, терзавших душу переживаний.

– Куда прикажете, господин хороший? – спросил извозчик.

– До Пулковских высот и обратно!..

– Нно-о! Милые, пошли!.. Рядиться не будем, барин, туда-обратно, почитай сорок верст. Ценой не обидите?

– Не обижу…

Выехали на окраину. За Чесменским дворцом, за почтовой станцией и чухонскими хуторами, на широком тракте кони рванули вскачь и быстро домчали до Пулковской торы.

От деревни Пулково по взгорью к проходящему мимо царскосельскому тракту спускался хмурый сосновый бор. Вперемешку между старыми соснами желтели последней листвой березы. Намокшие, с дождевыми каплями на прутьях, они склонились над родником-фонтаном возле самой дороги.

Семь лет назад Воронихин составлял несколько вариантов проекта незамысловатого придорожного сооружения И только вот этот был утвержден самим императором…

– Извозчик, пусть кони пощиплют траву. А я отдохну здесь малость.

– Пожалте. Только за простой коней придется, барин, прибавить.

– Прибавлю…

Воронихин вошел в грот фонтана. Осторожно сел на край гранитного бассейна, куда, непрерывно журча, стекала вода из неиссякаемого горного источника. По обеим сторонам у входа в грот, прижавшись к дорическим колоннам в дремотных ленивых позах лежали два каменных льва. По чистой воде в бассейне кругами проходила рябь от падающей струи источника. На поверхности плавали занесенные ветром листья березы. И вдруг в полумраке трота, глядя на воду, он, как в зеркале, увидел отражение своего осунувшегося лица. Лицо показалось серым, цвета пудостского камня. Глаза в глубоких впадинах, остекленевшие. Нос стал еще тоньше и вытянулся, как у Данте.

«Нужен отдых, отдых… Побывать у лекаря. Так, чего доброго, и до савана недалеко, – подумал Андрей Никифорович. – А вот фонтан живет. Вырывается из горы, струится, неизменно стекая, уходит в землю, но живет… И будет жить, пока не сдвинется Пулковская гора со своего места. Но будет ли жить в памяти людей мое имя?.. Я не подземный ручеек… Я не Гиберти, создавший „двери рая“. Однако кое-что сделано и мною. Не сидел я сложа руки. Да… Вот хотя бы и этот фонтан… Как книга потребна и нужна читателю, так и грот, охраняемый львами, и всегда прозрачный и прохладный фонтан, заключенный в малое архитектурное сооружение, всегда пригодится путнику. А разве собор, решетка, Горный корпус и еще в пригородах Петербурга мною содеянное забудется?.. Впрочем, не будь я зодчим, я, наверно, слагал бы стихи. Жизнь без вдохновенного творчества немыслима, сера, скучна, монотонна, безотчетна перед собой и людьми… Человек должен быть созидателем…»

Воронихин задумался. Вернее сказать – забылся. Где он, зачем и почему?

По тракту взад-вперед проезжали извозчики налегке и тянулись обозы, медленно шагали пешеходы и, казалось, никому нет дела до грота с источником-фонтаном и находившимся там Воронихиным.

«И кому знать, что я Воронихин? Нет… Путник, ты должен знать и помнить меня. Хотя бы за то, что я трудился не только ради своего удовольствия… Я думал о тебе, о человеке…» – Андрей Никифорович снял шляпу и, склонившись над источником, захватил пригоршней свежей холодной воды, плеснул себе на лицо. Вытерев платком лицо, почувствовал облегчение и, воспрянув духом, что-то нечленораздельное произнес, затем достал из кармана карандаш я на внутренней стенке грота написал слова, обращенные к неведомому прохожему:

Написал, прочел вслух и, горько усмехнувшись, сказал:

– Эпитафия! К черту!.. – Смоченным платком стер надпись. – Кто это будет помнить такой пустячок, как этот мой Пулковский фонтан… А ведь сколько проектов сочинил, пока угодил царю… Извозчик! Едем…

…После этой загородной одинокой прогулки Андрей Никифоравич, усталый, полубольной, несколько дней отдыхал у себя на даче, никуда не выходя из дому. Силы иссякли – домашний отдых в кругу семьи не помог. Усталость, накопленная годами, не проходила…

Мария обращалась к лекарям, но Андрей Никифорович отказывался от лекарств и врачевания. Он лежал под стеганным одеялом на широкой, красного дерева кровати, и не пузырьки с лекарственными снадобьями, а раскрытые книги и чертежи и какие-то задуманные наброски лежали около него на столике, на табуретках и даже в изголовье на подушках.

Иногда, прочтя нечто совпадающее с его думами, он подзывал к себе жену и беседовал с ней о прочитанном, о пережитом за годы его весьма разнообразной жизни.

– Мария, – обратился он однажды к жене, – а Павел Александрович таких книг мне перед своим отъездом дал, читаю и как будто для меня или мною самим мои мысли здесь написаны. Слушай, прочту из книги Аврелия.

– Андре, не утруждай себя. Отдыхай. Я сама разберу. Которая страница?

– Вот здесь, – показал Воронихин, – да прошу вслух.

Мария села поближе к нему и, не столь ради себя, сколь для него, стала читать:

– «Кто положил свою жизнь в свете разумения и служит ему, для того не может быть отчаянных положений в жизни, тот не знает мучений совести, не боится одиночества и не ищет шумного общества, – таковой имеет высшую жизнь, не бежит от людей и не гоняется за ними…»

– Истина, Машенька, истина! Читай дальше.

– «Его не смущают помыслы о том, – продолжала Мария зачитывать обведенное карандашом место в книге, – надолго ли дух его заключен в плотской оболочке; поступки такого человека будут всегда одинаковы, даже в виду близкой кончины…»

– Андре, ты не то меня заставляешь читать! Зачем кончина? Мы начинаем только жить! – прервав чтение проговорила Мария.

– Да, начинаем, а написано то, о чем я сотни раз думал, как жить, в чем существо жизни? А вот оно и есть!.. И еще у того же Марка Аврелия есть сказано: «Жизнь коротка. Не прозевай самого драгоценного плода ея – добрых дел ко благу людей…»

– Андре, ты устал, ты болен, прими лекарство, лежи без волнений, набирайся сил. Постарел ты не по годам.

– Лекарств мне не надо. Согласен – отдых нужен. Болен, что же, разве есть такое здоровое и крепкое тело, никогда не болящее? Нет!.. Были бы совершенные дела разумны да совесть чиста, а все телесное – тленно. Хватит. Положь, Мария, книгу сюда поближе да принеси-ка жбанчик кваску, крепкого, деревенского…

В те дни Самсон Суханов был занят отделкой набережной на стрелке Васильевского острова.

Суханов давно не видел Андрея Никифоровича, однако понаслышке ведал о слабости его здоровья и о том, что он озабочен некоторым неустройством Казанского собора.

Однажды в праздник Крещения Самсон Суханов пришел в собор отстоять обедню и приметил на сводах черную зияющую щель, зигзагами прошедшую по штукатурке. И пока он стоял за обедней, мысли его не были обращены ни к богу, ни к Казанской божьей матери. Все внимание Самсона Ксенофонтовича сосредоточилось на этом зловещем изъяне.

«Как бы не было худо, надо об этом поведать Андрею Никифоровичу, – подумал он. – Или же незачем торопиться? Посмотреть еще в следующий раз, и если щель будет расширяться, пойдет по сводам дальше, тогда Воронихина придется побеспокоить…»

Он так и поступил. Через полтора месяца Самсон Суханов пришел к обедне и, не выстояв до конца службы, встревоженный, побежал к Воронихину. Опытным глазом строителя он приметил, что щель значительно подалась в длину, расширилась, и от нее, как сухие тонкие ветви от дерева, появились мелкие щели по сторонам.

Пришел Суханов к Воронихину и, увидев того болезненным, изменившимся, уставшим, долго не решался завести с ним прямой разговор, как бывало это водилось между ними на строительстве собора и Горного корпуса Но Воронихин, сам настороженный, почувствовал по волнению Суханова что-то неладное.

– Вижу, Самсон Ксенофонтович, по выражению лица твоего. Не бойся, говори как есть, что стряслось?

– Андрей Никифорович, – осторожно начал Суханов, – ничего такого не стряслось, но все-таки упреждения ради сказать надобно. Я, к примеру, Андрей Никифорович, за свои работы и моих сподручных не боюсь и ручаюсь. Что делано мною и подрядными людьми по мрамору и из пудостского камня, то продержится нерушимо и сто годов, и двести, и правнуки моих правнуков увидят работы по камню в неприкосновенности. Не о том речь, Андрей Никифорович… Лепка под сводами и по карнизам потрескивает. Щель дает. Надо осмотреть…

– Что? Есть обвал?..

– Обвалу нет, а трещина, я приметил, растет.

– Где? В котором месте?.. Пойдем!..

И, не дожидаясь ответа, Воронихин заторопился, бросился в соседнюю комнату. Прислуга подала ему шубу, перчатки, меховую шапку.

Не прошло и часа, как вышли из дому, они были уже в соборе.

Обедня кончилась. Богомольцев не было. Только ключарь ходил по всем нефам, заглядывал в алтарь, да трое соборных прислужников гасили лампады и свечи, собирая огарки в большую плетеную корзину.

– Вот, Андрей Никифорович, беды покуда нет, а бот тому свидетель, как бы ее не приключилось? – сказал Суханов, показывая архитектору на щель, протянувшуюся под сводами между стеной и колоннадой.

Воронихин взглянул и побледнел.

– Спасибо, Самсон Ксенофонтович… – тяжко вздыхая, проговорил он. – Служба в соборе должна быть запрещена… Опасно. Сколько будет хлопот!.. Издержек… Лепные украшения придется снимать совсем и заменять их живописью по тем же рисункам на манер лепки. Сырость стен, недостаток отопления – причины столь серьезного несчастья… – Едва успел Воронихин высказать свои соображения, как в трех шагах перед ним упал небольшой кусок штукатурки и рассыпался, ударившись о мраморные плиты пола.

Суханов посторонился, отбежав к царскому месту.

– Поберегитесь, Андрей Никифорович, как бы еще не упало!

– Не страшно, Самсон. Пусть валится на мою голову… Моя голова в том повинна. Увлекшись многими делами, не предвидел я этой опасности. – Он наклонился, стал собирать куски штукатурки. Холодные, влажные, под давлением пальцев они мельчились в его руках.

– Ненадежно! Переделать, заново переделать…

Еще с полчаса пробыли в соборе Воронихин и Суханов. Вышли и задержались в подъезде колоннады.

– Плохи дела, Самсон Ксенофонтович, вся художественная лепка насмарку. Позор! Нежданный позор!.. – продолжал Воронихин. – Я думал, подсохнет, окрепнет. А тут на-ко! И этот кусок штукатурки словно с неба свалился недобрым предвестником…

– Похоже, Андрей Никифорович, нехорошая примета, – в тон Воронихину заметил Суханов. – Бывало так и в старину, – при Иване Грозном в Вологде собор строился. Упала со сводов вот так же лепка, или что-то вроде, на голову Ивана Грозного. О том есть слова в допрежних старинах пропеваются:

А ведь хотел ее царь столицей сделать на зло боярам, да вот этакое предзнаменование его отпугнуло…

– Что ж, Самсон Ксенофонтович, может быть, и мне садиться на добра-коня да скакать от позора куда глаза глядят?..

– Нет в том нужды, Андрей Никифорович, все уладите и будет хорошо. Не расстраивайте свое ретиво-сердце.

– Рад бы, да не могу… – глухо проговорил Воронихин, глядя куда-то в небесную сумрачную высь. – Не могу. Что делать? А надо начинать с закрытия собора. – И вдруг заговорил отвлеченно: – Хорошая память у тебя. Самсон Ксенофонтович, да и начитан ты немало. Не помнишь ли, сколько лет было Ивану Грозному, когда он умер?

– Судя по краткому российскому летописцу, сочиненному Михайлой Ломоносовым, Грозный жил только пятьдесят четыре года.

– Мало. А кстати – Ломоносов сколько лет жил?

– Пятьдесят четыре.

– Ну вот, видишь. Великие и беспокойные люди мало жили, да много сделали… Мне тоже… пятьдесят четыре. Слава богу, я не из великих, а то бы костлявая и курносая тут как тут… Странное совпадение – пятьдесят четыре. Не правда ли, Самсон Ксенофонтович?..

– Ну, это, знаете ли, Андрей Никифорович, такие ваши размышления с цифрами от фармазонских предрассудков, от расстройства души…

– Я не сам придумал. Ты же, Самсон Ксенофонтович сказал мне это, назвал и Грозного и Ломоносова… Впрочем, это случайное совпадение. Мы еще, Самсон Ксенофонтович, поработаем. Или нет? Как думаешь?..

– Пустяки, Андрей Никифорович, пустяки. Вы еще поживете. И южную колоннаду мы с вами построим. И все исправим… Я вас провожу до дому. У вас очень-очень усталый вид.

– Я не могу идти. Да, я устал… Самсон, кликни извозчика. Отвези меня. Надо о соборе срочно писать митрополиту Амвросию и градоначальнику или главнокомандующему. Они доложат царю…

Самсон Суханов вышел из проезда колоннады и первому попавшемуся извозчику махнул рукой. Тот откинул на санях медвежью полость…

Все это происходило 20 февраля 1814 года.

А на следующий день весь Петербург узнал о преждевременной и скоропостижной кончине славного русского зодчего Андрея Воронихина.