"Бесы в Париже" - читать интересную книгу автора (Картун Дерек)Глава 10Ровно в шесть пополудни высокий рыжий малый — наш старый знакомец Жан-Поль — решительно толкнул тяжелую застекленную дверь в помещение редакции «Юманите» на улице Фобур Пуассоньер и, быстро оглядевшись в холле, направился налево — к столу, за которым сидела дежурная. Правую руку он держал в кармане кожаной куртки, в левой был конверт. — Это для Армана Сейнака. Очень срочное дело. Отправьте прямо сейчас. — Вы можете подождать? Я только проверю, у себя ли он. Дежурная взяла трубку местного телефона. Рыжий остался стоять у стола, но на девушку не смотрел: его взгляд беспокойно шарил по приемной, изучая всех, кто там был. Вахтер, сидевший рядом с дежурной, взял пустую сумку для корреспонденции. — Я пошел наверх, — сказал он и, выйдя из-за стола, направился будто бы к лифту. Но, оказавшись позади Жан-Поля, внезапно навалился на него, прижав к столу, мгновенно набросил сумку ему на голову и крепко схватил за руки. Плотный мужчина, сидевший в дальнем углу, с неожиданным проворством подскочил и помог своему коллеге скрутить «курьера», не дав ему никакой возможности действовать правой рукой — она так и осталась в кармане куртки. Все это произошло мгновенно. Жан-Поля вывели через заднюю дверь, а потом через запасный выход вообще из здания в переулок. Там ждала машина. Его втолкнули туда, один оперативник уселся рядом и двое — впереди. Руки в наручниках оказались за спиной. Тем временем еще один оперативник вернулся в холл через парадный вход и забрал конверт. — Спасибо, дорогуша, — похвалил он дежурную. — Отлично ты это проделала. Передай Сейнаку, что все о'кей. Спустя несколько минут раздался вой полицейских сирен, к зданию подлетели четыре полицейские машины. Выскочившие из них люди — человек двадцать в форме и штатском — бросились к дверям. Они миновали приемную, будто точно зная, куда надо бежать, рассыпались по комнатам второго и третьего этажей, где располагались отделы редакции, а двое отсоединили местный телефон и принялись обыскивать стол дежурной. Несмотря на протесты Сейнака и остальных сотрудников, за полчаса полиция обшарила все кабинеты. Возглавлявший группу инспектор отказался ответить на вопрос, есть ли у него ордер на обыск, и только плечами пожал, когда ему сказали, что на следующий же день газета расскажет своим читателям о его действиях. Из кабинета, где в тот момент никого не было, он позвонил в префектуру. — Это Дюмайль, господин префект. — Ну? — Ничего не обнаружено. Абсолютно ничего. Мы все перерыли. — Не понимаю! Агент ведь доложил, что человек с конвертом вошел в здание. — Но вышел ли он, господин префект? В трубке наступило молчание. — Вот идиот! — произнес наконец префект. — Чего ж ему никто не сказал, чтобы он еще подождал? — Приступить к поискам того, кто принес конверт? — Не надо. Уводите своих людей… А тем временем машина ДСТ на большой скорости двигалась к улице Соссэ. Она заехала в подземный гараж, и один из инспекторов пошел звонить. — Он тут, внизу, — доложил он Альфреду Бауму. — Привести его к вам? Баум был уже в курсе. — Не надо. Снимите пока отпечатки пальцев и проверьте на компьютере. Потом пусть инспектор Алламбо с ним побеседует. Я его проинструктировал, он будет тянуть допрос как можно дольше. А я встречусь с этим малым завтра утром. Из гаража Жан-Поля провели в лифт. Он шагал с развязным видом и не отвечал, когда к нему обращались. Сотрудникам контрразведки такая бравада была знакома — ее обычно хватает часа на два. Они будто и не замечали ничего. В кабинете инспектора Алламбо наручники с Жан-Поля сняли, предложили сигарету и не стали настаивать, когда он отказался от чашки кофе. Пришел молодой человек со специальным оборудованием и снял отпечатки пальцев, а другой сфотографировал его. В карманах у задержанного не нашлось ни оружия, ни документов. Негромкий голос и мягкие манеры инспектора Алламбо — человека уже немолодого — не сразу позволяли обнаружить в нем острый и недобрый ум. Он слыл большим специалистом по части допросов и, не повышая голоса, умел, как никто другой из его коллег, выжать из преступника признание. — Только дайте им время — и они запутаются, — утверждал он. — В этих их россказнях обязательно найдется слабое звено. Дайте им поговорить — и они сами себя разоблачат. Жан-Поль объяснял происшедшее чрезвычайно просто. Хотя его рассказ не внушал доверия, опровергнуть его оказалось трудно, тем более что он упорно стоял на своем. Один человек по имени Жиль, которого он, Жан-Поль, знает не особенно близко, заплатил ему сто франков, чтобы он отнес конверт в «Юманите». Вот и все, что он имеет по этому поводу сообщить. Где это произошло? Да прямо на улице. На какой именно улице? Ну, на бульваре Клиши. Там он иногда и раньше встречал Жиля. Может, они вместе в кафе заходили? Да нет, просто встретились случайно. А давно познакомились? С год назад, может, и два, а то и раньше. Как выглядит этот Жиль? Ну знаете, такой небольшого роста, волосы темные, совершенно обыкновенный, в переулках возле Клиши таких сколько угодно. Чем занимается Жиль и на что живет, ему неизвестно. Может, он сутенер, кто его знает? Где живет? Ну ни малейшего представления! А где сто франков? Он их разменял: купил билет на метро и пачку сигарет. А где сигареты? В кармане были, если только он их не выронил. Может, чертовы эти полицейские вытащили, пока в машине ехали. Инспектор Алламбо записывал все тщательно, будто верил каждому слову. Он был сама вежливость и предупредительность. Разумеется, он и сам хотел бы как можно скорее отпустить Жан-Поля домой. Но необходимо выполнить кое-какие формальности. Между прочим, по какому адресу он проживает? — Не помню, — ответил Жан-Поль. — Не помнишь, где живешь? — Не помню — и все. У меня память отшибло после того, как меня в машине избили. — Так тебя били? Покажи-ка следы побоев. — А нету следов. Вы же тут специалисты, бить умеете… Инспектор вздохнул: что-то дело не продвигается. Может, отпечатки пальцев помогут. И правда, отпечатки пальцев кое-что объяснили. Они принадлежали некоему Жан-Полю Масэ, тридцати одного года, в прошлом — три года службы в иностранном легионе, четыре раза сидел — дважды за нарушение общественного порядка (то бишь за уличную драку) и дважды — за кражи, один раз — с применением насилия. Выяснилось, что этот Жан-Поль Масэ с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, провел за решеткой в общей сложности девять лет. — Это же надо! — посочувствовал Алламбо. — Столько времени даром ушло, правда ведь? А теперь и это еще. Суд наверняка отнесется к делу серьезно. — Да какое дело-то, из-за чего шум? Что я этот сраный конверт отнес? — Это верно, никакой вины за тобой нет. Только разве судья поверит, когда узнает твое прошлое? Скорее уж он решит, что ты действовал сознательно, как член какой-то левой организации. Так что сам думай, приятель. Если суд подойдет к тебе без снисхождения, то уголовный кодекс за такие дела предусматривает наказание очень и очень суровое. — Ну например? — Пятнадцать лет строгого режима. — Алламбо сочувственно покачал головой. — Хочешь кофе, дружок, а? «Надежным человеком» Рольфа Хемминга был не кто иной, как Пишу — секретарь Амбруаза Пеллерена, тот самый, которому, к его досаде, не удалось присутствовать при встрече его шефа с Жоржем Вавром. Пишу служил Пеллерену уже семь лет — из них четыре, когда тот был всего-навсего малоизвестным политиком, и три — когда занимал уже министерские посты. У него была великолепная память, неукротимая энергия и готовность выполнить любое поручение. Амбруаз Пеллерен полагался на него как на самого себя — кто ж этаких не ценит? Его доверие простиралось далеко за сферы политики и распространялось на такие стороны жизни министра, где его телефонные разговоры больше бы заинтересовали его супругу, нежели коллег. В смысле надежности, считал министр, бледный, несколько смахивающий на лемура Пишу не имел себе равных. Пеллерен заметил его некогда на самых нижних ступенях служебной лестницы — у него был нюх на полезных людей — и всемерно способствовал его продвижению, как бы формируя для себя, в чисто французском стиле, помощника, всецело обязанного своей карьерой патрону. Отсюда — надежность. Отсюда — возможность довериться. И отсюда же — тайная ненависть, которую питал к Амбруазу Пеллерену хитрый, неврастеничный, не находящий удовлетворения своим амбициям Пишу, — эта ненависть разъедала его душу, как медленно действующий яд. Конечно, отсюда же и миниатюрный радиомикрофон под крышкой старинного, в стиле Людовика Четырнадцатого комода, который украшал гостиную Пишу, — именно в его квартиру Хемминг привел адмирала Брубека, чтобы познакомить его с министром. Они втроем — сам Хемминг, адмирал и министр — уютно расположились возле низкого столика, на котором стояли бутылки и стаканы. Скромник Пишу предоставил патрону на весь вечер квартиру и удалился по своим делам. Не догадываясь, с кем собирается встретиться министр, и не задавая никаких вопросов, он позаботился обо всем и оставил гостям неплохой выбор напитков: обычная его предусмотрительность. Оба американца пили шотландское виски. Министр налил себе рюмочку портвейна. — Messieurs, je vous ecoute — господа, я вас слушаю, — сказал он. Он пригласил господина адмирала, начал Рольф Хемминг, потому что полагает, что новому шефу ЦРУ было бы чрезвычайно полезно установить контакты с ведущими политическими деятелями Франции — с людьми доброй воли, чья политическая философия естественным образом приводит их к такого типа контактам. Vous me comprenez bien? Вы ведь меня понимаете, мой друг? Как это важно — услышать из первых рук, что французские лидеры думают и планируют, на что рассчитывают в сложившейся весьма щекотливой, я бы даже сказал, опасной ситуации. Он мимоходом упомянул взрывы, коснулся предстоящих выборов, поморщился, говоря о коммунистах, и рискнул высказать предположение, что, уважая французскую демократию и желая восстановить в этой стране статус-кво, правительство и народ Соединенных Штатов проявляют интерес, пожалуй, даже встревожены тем, что здесь происходит, и хотели бы сделать все, что возможно… Он продолжал в том же духе, то намекая на сотрудничество, то слегка угрожая возможностью прямого американского вмешательства, создавая атмосферу, в которой можно было произносить такие слова и выдвигать такие идеи, которые по самой своей сути нуждались в том, чтобы их окутывали неким политико-конспиративным туманом. Он был мастер вести беседы на скользкие темы. Его утонченная натура гомосексуалиста и многолетний опыт, когда ему приходилось убеждать несогласных и упрямых и подбадривать слабых духом, сделали его настоящим профессионалом в делах такого рода. Зато для адмирала это был темный лес. Словесные хитросплетения Хемминга если и доходили до него отчасти, то уж, во всяком случае, никакого впечатления не производили. Ведь они собираются решить одну из самых сложных задач этого сложного и жестокого мира: сокрушить коммунизм, так ведь? Этот обтекаемый Хемминг уже начал раздражать его. Что за нудный тип! Пора спрашивать напрямую, а он вопросов не задает, болтает себе. Адмирал решил задать их сам. — Я бы хотел знать, господин министр, как поступят ваши люди, если по предварительным подсчетам окажется, что коммунисты получили преимущество? — Это зависит от многих вещей, господин адмирал. — От каких именно? — Всего не предусмотришь. От общего настроения в стране, к примеру, а главным образом — от настроения тех, кто, с моей точки зрения, составляет истинную Францию, тех, кто всегда голосует против коммунистов и социалистов и кто, если судить здраво, является движущей силой нашего общества. — А если как раз они и недовольны нынешним правительством? И настроены действовать против вас? — Если эта ваша политическая гипотеза оправдается, то мы поступим соответственно новым обстоятельствам. Адмирал недовольно заворчал. Все вокруг лукавят, не нравится ему это! — Вот вы лично смогли бы проявить в таком случае решительность и употребить власть? Амбруаз Пеллерен позволил себе изобразить удивление, брови его слегка приподнялись. — Вряд ли я мог бы прямо сейчас, заранее, дать определенный ответ. — То есть власть не употребите… Наступила долгая пауза. — Я этого не сказал. — Так вы предпримете какие-то шаги, господин министр? Снова пауза. — Смотря какие шаги. Должен заметить со всей искренностью, господин адмирал, что я не склонен входить в подробности, обсуждая проблемы такого рода. — Но вы предполагаете поддерживать связь с моим другом Рольфом? — Да. — И можно рассчитывать, что вы будете держать нас в курсе? Сведения, которые поступают через наше посольство, — это сущая чепуха. Министр сделал жест, который легко было истолковать как утвердительный, — адмирал так его и понял. — Отлично, — резюмировал он. Однако по пути в отель спросил: — Рольф, а получше у вас ничего не нашлось? — Лучшего не нужно, господин адмирал. Есть и другие деятели, с которыми нам было бы легче сотрудничать, но у Пеллерена достаточно мускулов и шарма, и когда дойдет до дела, он себя покажет. — Это он всегда так осторожничает или только вид делает? — Вовсе нет. Он ходит вокруг да около, потому что хочет убедиться, что вы наших планов не выдадите у себя в ЦРУ. Предлагая вам с ним встретиться, я ведь не утверждал, будто он даст ответ на все ваши вопросы. Но поверьте моему слову, господин адмирал, что, если уж дела на выборах пойдут плохо, он вступит в игру. …Вернувшись домой, Пишу вынул из спрятанного магнитофона кассету с записью вечернего разговора, унес в спальню, дважды прослушал, принял решение завтра же переправить ее куда следует. И только после этого лег спать. На следующее утро, в восемь, Баум вызвал к себе Алламбо. — Пока ничего, — сообщил тот. — Допрашивали всю ночь. Держится за свою версию — с места его не сдвинешь. Я готов поклясться, что он отнюдь не просто посредник в этом деле, а крупная рыба. — И я времени даром не терял, — сказал Баум. — Вчера вечером потолковал с одним приятелем, который занимается архивами иностранного легиона. Знаете, они там заводят симпатичные толстенькие досье на каждого из своих участников, все как на ладони — и прошлое, и настоящее. Так вот, этот Жан-Поль Масэ довольно-таки занятный малый. Он вытащил из кармана скомканный лист и расправил его на столе. — Ну, что мы тут видим? Масэ всегда интересовался политикой, и хоть интерес этот самого грубого свойства, политика в его жизни многое значит. Какое-то время он состоял членом одной неонацистской группы. Но эти ему не подошли — мягкотелые слишком. Он подался к тем, кто покруче, прибился к итальянской группе Terzia Positzione. Тут уж ему и бомбы, и пулеметы. В легионе постоянно вел разговоры о том, что стране, мол, нужна сильная рука. Ради этого, говорил, можно и кровь пролить. Вообще-то его там всерьез не принимали. Но вот насчет его принадлежности к левым — никаких следов. Правый террор — да. А к левым, насколько можно судить, он отношения не имел. — Так что с ним делать? — Продолжайте допрашивать… — Жестко? — Нет, жестко не надо. Пожалуй, и я включусь — посмотрим, как он отреагирует на нового человека. Давайте его сюда. Развязность не только не покинула Жан-Поля, а, напротив, даже усилилась по мере того, как с ним обращались все более вежливо. С Алламбо, ему казалось, он справился шутя. Эти здешние свиньи — сущие детишки по сравнению с теми, которых он знавал в прошлом. А теперь вот толстенький, коротенький пердун, который уставился на него и покачивает головой. Да пялься сколько влезет, все равно от Жан-Поля ничего нового не услышишь. Рано или поздно им придется его отпустить. Главное сейчас — сохранять спокойствие, держись нормально, ничего эти говнюки с тобой не сделают. — Так ты что же, не хочешь нам помогать? — спросил между тем толстяк, лицо его выразило удивление. — Неужели не понятно, что застрянешь тут надолго? Нам-то что, мы не против. Но, может, ты сам о себе позаботишься? Жан-Поль не ответил. Он попытался сыграть с толстяком в гляделки — не получилось, тогда он уселся поудобнее, вытянул ноги и зевнул. — Тут тебе не полиция, понимать надо, — продолжал толстяк. — Это контрразведка, у нас порядки другие. — Говорил он мягко, будто даже виновато. — Никто не знает, что ты здесь. Это точно, ни один человек не знает. Разговор у нас с тобой что-то не получается, только время зря тратим. А могли бы в пять минут все решить — сделаешь заявление по всей форме и сразу получишь все, что следует, закон тебя будет защищать… — Не можете вы меня держать вечно, — заявил Жан-Поль. — Можем, — ответил Баум тоном глубокого сожаления. — Вполне можем. Видишь ли, ты нам тут всю ночь басни рассказывал. Отнял массу времени у инспектора, а теперь вот мое время не жалеешь. Мы-то люди терпеливые, но у некоторых наших коллег на тебя терпения не хватит. Так что послушайся доброго совета, лучше помоги нам, а то, хочешь — не хочешь, придется с ними повстречаться. Я достаточно ясно выражаюсь? — А пошли вы все… — Жан-Поль снова зевнул. — Ладно, посидишь, пока мы еще кого-нибудь не задержим. Там посмотрим. На твоем бы месте я помолился, чтобы это произошло поскорей. Тут у нас скучища… — Баум снова вздохнул. — Уведите его. Когда за Жан-Полем закрылась дверь, Баум повернулся к Алламбо. — По-моему, из этого малого ничего не выжмешь. Может, если измолотить его до полусмерти, он что-нибудь и скажет. Но пока еще положение не такое. Дело это щекотливое, может и плохо обернуться. У меня есть идея получше. Он изложил собеседнику свою идею. — Любишь ты рисковать, Альфред, — сказал Алламбо. — Нет, не люблю. Но иногда это необходимо. В тот день Жан-Поля несколько раз приводили на второй этаж, в комнату, которая находилась в самом конце коридора. Там его допрашивал усталый сержант — никакого результата. То и дело сержант выходил за какой-нибудь папкой, за чашкой кофе. И каждый раз Жан-Поль устремлялся к окну — прикидывал все «за» и «против» побега. Днем и пытаться нечего, а в потемках вполне может получиться. Следовательно, надо, насколько возможно, тянуть… Где-то после десяти вечера его опять привели на допрос. У сержанта вид был усталый и безнадежный: ему небось и самому надоело. Через полчаса он сказал: — В горле пересохло. Схожу за кофе. Тебе принести? — Неси, — вежливо согласился Жан-Поль. Сержант вышел и запер за собой дверь. Жан-Поль кинулся к окну, вскочил на подоконник и выбрался наружу. Он повис на руках и, оттолкнувшись ногами от стены, разжал пальцы. Падать было невысоко — метра три-четыре. На тренировках в легионе и не с такой высоты приходилось прыгать. Он ловко приземлился и бросился бежать по улице Соссэ. Никто не попался ему навстречу, и дежурный у ворот ничего не заметил. «Елки-палки, до чего просто!» — порадовался он про себя. Добежав до станции метро Сент-Огюстен, он убедился, что никто его не преследует. Небось еще и не хватились, тупицы чертовы. На платформе внизу оживленно беседовали трое мужчин. Подошел поезд, двое из них сели в тот же вагон, что и Жан-Поль, а третий направился к выходу и поспешил к ближайшей телефонной будке. Выслушав его сообщение, Баум позвонил на Восточный вокзал: — Леон, он едет в метро в твоем направлении. С ним двое наших. Вокруг вокзала народу достаточно? — Нас тут пятнадцать человек и две машины. — Хорошо. Мне что-то кажется, что он прямо к вам едет. Желаю удачи. На станции Шоссе д'Антен, где Жан-Поль сделал пересадку, в ожидании поезда в сторону Восточного вокзала стояли двое инспекторов в штатском. Те, что приехали вместе с Жан-Полем, проводили его вверх по лестнице и потом по длинному коридору. Выйдя на платформу, они направились в другой вагон, а те двое, что ждали на платформе, последовали за Жан-Полем. На Восточном вокзале Жан-Поль вышел. Его заметили четверо сотрудников ДСТ, один немедленно побежал на выход к телефону. — Звоню с Восточного вокзала. Он тут! Пока, шеф, привет! Остальные трое, сохраняя приличную дистанцию, «повели» Жан-Поля по длинному туннелю — тому самому, в котором прозвучали выстрелы Ингрид. Здесь его перехватили сотрудники ДСТ, ждавшие на лестнице, которая ведет в верхний вестибюль. Держась к нему поближе, они дошли до выхода из метро. Тут, читая газету, стоял Леон. Когда Жан-Поль поравнялся с ним, Леон сложил газету и, сунув ее в карман, вслед за ним пересек площадь. Жан-Поль свернул на улицу Сен-Дени. И тут же из тени к нему шагнула женская фигура. В зубах у девушки была незажженная сигарета. — Огоньку не найдется? — Они у меня зажигалку отобрали! — За тобой хвост, — внятно сказала Ингрид. — Иди дальше. Придешь ко мне — только сначала от них избавься. В этот момент мимо прошел Леон и успел взглянуть на лицо говорившей. В его памяти сработала какая-то кнопка: похоже, девица из клиники. Волосы другие, но черты лица те же. Он уловил сказанные ею слова. Черт, значит, кто-то выдал их план! Думать надо быстро. По крайней мере двое из ДСТ идут следом, метрах в пятидесяти. Люк на следующем углу — отсюда метров сто. Если он попробует задержать их, то один ускользнет. Но если они дальше пойдут врозь, то все равно кого-то из них упустишь. Он задержит девку — это важней. Все произошло в считанные секунды. Леон схватил ее за руку и рванул к себе: только бы удержать, пока подбегут те двое. Но он не предполагал, что Жан-Поль, вместо того чтобы убежать, обрушит тяжелый кулак ему на голову и коленом саданет в пах. Согнувшись пополам от боли, Леон отпустил Ингрид, и она бросилась бежать по улице. Двое оперативников пустились вдогонку, но у нее было метров тридцать форы. К тому же она была в отличной спортивной форме, да и Жан-Поль оказался бегуном не из последних. Скоро у преследователей не осталось никаких шансов догнать эту пару. Люк увидел наконец бегущую; те, что преследовали ее, что-то крикнули. Он догадался, что эта сцена имеет какое-то отношение к Жан-Полю, девчонку надо поймать. Но она была на другой стороне, их разделял поток машин и, пересекая улицу, он потерял ее из виду: тут как раз распахнулись двери кинотеатра и оттуда повалила толпа. Снова неудача… «Полицейская провокация по отношению к „Юманите“„ — заголовки этой газеты на следующее утро прямо-таки кричали. Какой-то ловкач ухитрился сделать снимок: бригада по борьбе с коммунистами шурует по кабинетам редакции. Этот снимок занял всю первую страницу, оставив только место для колонки, написанной Сейнаком, который объявил, что полицейский рейд — это маневр, имеющий целью дискредитировать его партию. «Что они искали? — вопрошал он. — Есть основания предполагать, что сначала послали в редакцию некий секретный документ, вот его-то участники рейда и собирались обнаружить. Однако номер не прошел. Мы теперь удвоим бдительность“. На внутренних полосах сообщалось о новых взрывах в провинции. Вся остальная пресса посвятила этим взрывам, унесшим шесть человеческих жизней, первые страницы. Баум у себя в отделе слушал отчет Леона о том, что произошло вчера. Он был взбешен, но старался этого не выдать, повторяя про себя, что такое могло произойти и с ним самим. Ясно было одно: кто-то в отделе закладывал их планы. Он сидел за пустым столом и пытался осмыслить этот факт, который только подтверждал его растущее убеждение, что все события последнего времени — части одного целого, что ситуация организована и кто-то ловко ею управляет. Взрывы, продолжающиеся целых четыре месяца, — а полиция ни на шаг не продвинулась в поисках террористов; странная история с секретными документами: ясно, что тот, кто организовал их пропажу, вовсе не заботился, чтобы они попали в руки русских или еще чьи-нибудь, а заинтересован в политическом скандале. И еще факт, который никак нельзя сбросить со счетов: кинокадры, отснятые в Булонском лесу… Он решил посмотреть их еще раз и, позвонив по внутреннему, с несчастным видом отправился в просмотровую. Там он сидел в потемках один, пока прокручивали пленку, снятую покойным Морисом, всего пятьдесят секунд. Сначала на экране возникла неподвижная фигура в кустах спиной к камере: Галевич. Потом камера чуть сдвинулась вправо, и на заднем фоне стал отчетливо виден мужчина в темной куртке, он держал под руку девушку с длинными светлыми волосами. На ней узкие брюки и блузка, мужчина что-то говорит, а она слушает. Камера снова вернулась к Галевичу, гуляющая пара тоже вошла в кадр. Человек немолод, под пятьдесят, его лицо видно отлично. Баум узнал его безошибочно. Пленка кончилась: на этом месте Леон по передатчику велел Морису не расходовать государственное имущество. Но Баум увидел достаточно. И то, что он увидел, было весьма странно, поскольку немолодой мужчина был досконально известен в ДСТ, именно его досье Баум то и дело листал последние две недели. Из документов, собранных в папке, следовало однозначно: данный господин — убежденный и непоколебимый гомосексуалист, у него не бывает с женщинами отношений такого рода, чтобы назначать тайные и нежные свидания под сенью Булонского леса. Баум вернулся к себе, плюхнулся в кресло и тем же меланхолическим взглядом уставился в стену напротив. Почему эти кадры так неотвязно его преследуют, почему связываются в его сознании со всеми остальными событиями последних дней? С одной стороны, вроде бредятина, а с другой — почему бы и нет? Но уж что точно — так это то, что никого он не сумеет убедить, даже Жоржа Вавра, будто такая связь существует. Если бы его, Альфреда Баума, спросили, почему он усматривает тут какую-то связь и в чем, собственно, она заключается, вразумительного ответа он бы не нашел. «Иногда, — сказал он сам себе, — чувствуешь что-то. Ни доказательств нет, ни свидетелей, но ты точно знаешь. Просто весь твой жизненный опыт говорит. Остается только ждать сущего пустяка — пока факты подтвердят теорию». Он поднялся и начал ходить взад и вперед по крошечному кабинету. Облегчения это не принесло. Он снова сел и постарался отвлечься от просмотренной пленки и сосредоточиться мыслями на событиях вчерашнего вечера. Надо бы установить на улице Фобур Сен-Дени наблюдение, хотя эти ребятки наверняка оттуда уже смылись. Разве что случайно вернутся — забрать что-нибудь, забытое в спешке. Но ждать такой удачи он не вправе. Удачу еще надо заслужить, а как отдел сейчас работает — так ничего он не заслуживает хорошего. В воскресенье в Иври выставка кошек, хотелось бы пойти. Там будут все знакомые, и среди экспонатов ожидается кое-что интересное. Но нет, вместо этого сходит-ка он в Булонский лес. Скорее всего эта прогулка окажется совершенно бесполезной, и свой выходной день он проведет скучно и в одиночестве. Эстелле это не понравится — жаловаться она, конечно, не станет, но ее укоризненное молчание хуже, чем если бы она на него кричала. Будь что будет — все равно печень ему покоя не даст, пока он не изгонит этого беса, который будто прячется в зарослях возле шоссе Этуаль и прямо-таки преследует его. Его поддерживала мысль, что к каждому замку ключ рано или поздно находится. Все люди к чему-то привыкают, и даже самые опытные конспираторы не в силах что-то изменить в некоторых своих привычках. |
|
|