"Смягчающие обстоятельства" - читать интересную книгу автора (Корецкий Данил)

Глава седьмая ИНСТИТУТ

Научно-исследовательский институт проблем передачи информации размещался в новом четырехэтажном здании кубической формы. Войдя в вестибюль, можно было сразу определить, что оборонной тематикой здесь и не пахнет: ни турникетов, ни охраны с револьверными кобурами — обычная деревянная стойка, за которой подслеповатый вахтер мирно читает газету. Все как два месяца назад.

Заместитель директора до науке пояснил, что работами закрытого характера институт не занимается и в ближайшие двадцать лет заниматься, очевидно, не будет.

Тогда я спросил, какой перспективный метод разрабатывается в этих стенах в настоящее время. С равным успехом можно было посадить Кабаргину за шиворот разъяренную пчелу. Он буквально подскочил в своем глубоком кресле, покрылся красными пятнами и даже раздулся от возмущения.

— Перспективный метод?! Ха-ха-ха! Чушь, а не метод! Это всего лишь самореклама Элефантова!

— Элефантова? — удивленно переспросил я. Именно он и сообщал о «Призраках».

— Вы тоже о нем слышали? Вот дела! Занижается глупостями, а ведь умеет себя подать — звонят, пишут, за опытом приезжают! Моя бы воля — давно бы от него избавился. Если бы не директор… Хотя я предостерегал Илью Васильевича: сомнительные занятия, от них за версту мистикой отдает, лженаукой, если что — неприятностей не оберешься. За идейные ошибки и руководителя по головке не погладят…

Мне с трудом удалось перебить Кабаргина. Немного успокоившись, он рассказал, что Элефантов с разрешения директора внепланово занимается разработками передачи мыслей на расстоянии, набрал себе всяких шарлатанов и уверяет, что добился определенных результатов. Более того, пишет о своих «трудах» — Кабаргин презрительно выделил это слово — статьи, некоторые даже протащил в серьезные журналы, выступает на конференциях и совершенно неосновательно пожинает лавры.

— Прибор какой-то там придумал, только все это липа, новый вариант вечного двигателя!

Подробности меня не интересовали, и следующий вопрос я задал, что говорится, для души:

— А почему вы вообще заговорили об Элефантове? Я спрашивал о перспективном методе, а не о шарлатанах.

Кабаргин помолчал, переваривая вопрос и отыскивая в нем скрытый смысл, потом понял и покраснел.

Теперь я стал его недругом: прозорливость подобного рода не прощают.

На следующий день вызвал семерых сослуживцев Нежинской, одного за другим.

Элефантов, Спиридонов, Громов, Зелинский, Трифонова, Сигналова, Кузина.

Все они ничего не знали о происшествии с Нежинской. Ее отсутствие на работе объясняли обострением травмы, полученной в недавней автоаварии.

Понятия не имели, кому могло понадобиться в нее стрелять.

Высокий, костистый, чуть сутуловатый Элефантов, как и при первой встрече, произвел на меня хорошее впечатление. Умные глаза, высокий с залысинами лоб мыслителя, интеллигентные манеры.

— Не поймали бандитов? — вяло поинтересовался он. — Скорей бы: какой только чепухи не болтает обыватель…

За прошедшее время он изменился: сник, утратил оптимизм и жизнерадостность, на вопросы отвечал нехотя, как бы через силу. Да и внешне — осунулся, круги под глазами… болеет? Или затравили, перегорел? Если так, жаль — не видать ему лаврового венка!

Спиридонов. Одет безвкусно, хотя с претензией, опухшие глаза, тонкие, только начинающие пробиваться прожилки на картофелеобразном носу. Пьет?

Похоже… Старается говорить значительно, дабы произвести впечатление.

Мне показалось: он пытается дать понять, что гораздо более осведомлен о происшедшем. Скорее всего играет — «для авторитета».

Громов — педантичный, аккуратный, в очках. Долго думает, прежде чем что-то сказать, немного насторожен, нервничает. С чего бы? Хотя кому приятно получить вызов на допрос? Отвечает односложно, избегает расширенных ответов. Когда речь зашла о работе, оживился, стал разговорчивее, но ненадолго. В обыденной жизни он, очевидно, ни рыба ни мясо.

Зелинский — высок, красив, наряден, надушен. Аккуратно подстриженные усики, платочек в нагрудном кармане. Держится непринужденно, охотно вступает в контакт. Не боится суждений. О работе (интересная, но перспективы нет и платят мало), о коллегах (Элефантов молодец — нащупал жилу и роет, только бы пусто не оказалось), о начальстве (Курочкин — невежда, свежую мысль придушить готов, если, правда, в соавторы не пригласят). С изрядной долей сарказма. Женщины его, наверное, любят.

Женщины были на одно лицо. Даже платья одинаковые. Трифонова и Сигналова курили. Кузина нет, зато красила ногти зеленым лаком. У них были одинаковые голоса, манеры, слова и фразы, одинаковые взгляды на мир. У меня осталось ощущение, что в науке все три звезд с неба не хватают и еще — Нежинскую они не любят и за чашкой чая без записи рассказали бы гораздо больше, чем для протокола. Что ж, обычная история.

Уже прощаясь. Кузина небрежно бросила:

— Наша Мария Викторовна какое-то открытие вроде сделала, в крупные ученые пробивается. Может, потому и пальнули в нее?

Она не скрывала иронии, даже откровенной издевки.

— Какое открытие?

— Где уж нам разобраться. Статью гениальную написала, а что в ней — не каждый поймет. Поинтересуйтесь у начальства, коли охота есть.

Честно говоря, никакой охоты заниматься побочными вопросами у меня не было.

Я доложил дело руководству, сообщил о результатах работы Зайцеву, передал ему все протоколы допросов. В конце полагается высказать свое мнение, и я это сделал, объективно высветив неутешительную картину. Все, что положено сделать, — сделано. Изучив планы розыскных и следственных мероприятий, ознакомившись с пухлым томом уголовного дела, ни один самый въедливый проверяющий не найдет, к чему придраться. Следствие проведено качественно, документы в полном ажуре. Есть только маленький пустячок, мелочь, не стоит внимания: преступник не найден и ни один из традиционных вопросов: «кто, почему, чем» — гак и не разрешен. А возможности для расширения круга свидетелей и отыскания новых доказательств исчерпаны.

Очень похоже на тот тупик, из которого дела с постановлением о приостановлении следствия из-за отсутствия лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, отправляются на пыльные полки архива.

Начальству я на этом излагать свое мнение закончив а Зайцеву добавил еще кое-что. Что в деле имеются некоторые зацепки, но такие, которые не поддаются обычной фиксации: запах сгоревшего пороха в кабине башенного крана, странные оговорки Нежинской, неувязки в ее показаниях, непонятные намеки Кузиной.

— Что же она имела в виду? — спросил следователь.

— По-моему, просто издевалась над Нежинской. Точнее, над ее способностями к научной работе.

— И все же — что за статья? Что за метод Элефантова? Перспективен ли он? Что за человек сам Элефантов и его коллеги? Каковы их взаимоотношения с Нежинской? Что за человек Нежинская? Почему она путает нас в незначительных деталях? Что за несуразности с аварией? Ты можешь ответить?

— Нет.

— И тебя это не смущает?

— Ничуть. Есть поговорка: один дурак может задать столько вопросов, что на них и сто умных не ответят!

— Однако! — Зайцев осуждающе покрутил головой.

— Я, конечно, не имею в виду тебя, скорее обстоятельства, которые все эти вопросы намquot; подкидывают. Но ведь они, как ни крути, не имеют отношения к выстрелу!

— Прямого не имеют, но могут иметь косвенное. И, отвечая на них, можно натолкнуться и на другие ответы. Да ты сам прекрасно все это знаешь.

Уверен, что твое руководство сказало тебе то же самое. Так?

Он как в воду смотрел. Мне было предложено тщательно поработать в институте, погрузиться в царящую там атмосферу, изучить отношения Нежинской с коллегами и постараться раздобыть данные, которые могли бы способствовать выдвижению новых версий. Так я снова очутился в НИИ ППИ.

Часть комнаты, отгороженная некрашеной фанерой от пола до потолка, напоминала пенал, кофейные чашки, чайник, окурки со следами помады показывали, что атмосфера тут довольно свободная.

У дальней стены на белом лабораторном табурете сидел высокий человек с изможденным лицом, глаза у него были полузакрыты, руки лежали на коленях, тонкие пальцы заметно вздрагивали. В унисон со стрелкой какого-то небрежно смонтированного — все потроха наружу — прибора, на который мне порекомендовал смотреть Элефантов.

— Евгений Петрович, посильнее, пожалуйста, два максимума, если можно.

— Тон Элефантова был явно просительный.

Человек на табуретке поморщился. Стрелка резко — до середины шкалы — качнулась вправо, потом еще раз.

— Все, хватит, мне это уже осточертело. — Человек рывком встал, нервно хрустнул пальцами. — Тем более что твоему гостю это неинтересно. У него на уме какие-то головоломки, он ищет сам не знает чего, почти как ты.

Пореев насыпал в чашку растворимого кофе, сахара, капнул воды и начал взбивать ложкой пену.

— На эти сеансы у Евгения Петровича тратится много нервной энергии, поэтому он бывает раздражительным. Давайте мы тоже выпьем кофе с пенкой.

Элефантов постарался сгладить резкость Пореева, а тот принял это как должное, чувствовалось, что такова обычная манера отношений между ними.

— Вот так мы и работаем. — Элефантов сосредоточенно размешивал светлеющую на глазах смесь. — Экранировки помещения практически нет — тонкий лист свинца по периметру — и только, технического персонала нет: то дадут лаборантку, то заберут снова, индуктор — капризный энтузиаст, если бы он работал за плату, то вел бы себя более спокойно. Кустарщина!

Он налил в чашки кипяток, поднялась густая белая пена.

— То что надо. А результат, между прочим, налицо. Сами видели: мозговая энергия фиксируется на расстоянии, несмотря на помехи.

— А каков практический выход вашей разработки? — «Не считая того, что вы научились готовить вкусный кофе?» — вторая часть фразы осталась непроизнесенной.

Пореев хмыкнул:

— Индуктор может передать нужную информацию.

Пока азбукой Морзе или двоичным кодом, вот у нас целая груда лент, а потом непосредственно образами — зрительными или смысловыми. Это, конечно, дело не сегодняшнего дня…

— Значит, сейчас работа носит абстрактный характер?

— Ну почему же? А кофе, товарищ сыщик? — издевательски заметил Пореев.

Я вспомнил, что ему не говорили, кто я и зачем пришел.

— Не абстрактный, а теоретический.

Элефантов недовольно покосился на Пореева.

— Все упирается в одну вещь: мой прибор фиксирует пока только мощное биополе, которое встречается у очень немногих людей. Уважаемый Евгений Петрович — один из них, потому я и терплю его скверный характер. А вот если, например, вы или еще кто-то сядет на это место, — Элефантов кивнул в сторону белой табуретки, — стрелка не сдвинется с места…

— Насчет нашего гостя ты ошибаешься, — с усмешкой проговорил Пореев.

— Попробуй и убедишься: у него мощный биопотенциал. Хотя, конечно, с моим не сравнится.

Элефантов усадил меня на табуретку, щелкнул тумблером.

— Невероятно!

— Примерно в два раза меньше моего, — в голосе Пореева чувствовалось нескрываемое самодовольство.

— Напрягитесь! Попробуйте выплеснуть мысленную энергию! Э, черт, не так!

Я встал.

— Спасибо за кофе. Признаться, первый раз в жизни меня делают объектом лабораторных опытов. Но очень жаль, вряд ли смогу пригодиться вам в этом качестве.

Элефантов потух так же внезапно, как и вспыхнул.

— Извините, я увлекся…

— Где там, увлекся. — Пореев поднял палец к потолку. — Если бы товарищ сыщик попался тебе полгода назад, ты бы его отсюда не выпустил. Даже если бы пришлось связать его по рукам и ногам и посадить меня ему на голову. А сейчас ты какой-то другой, надорвавшийся, что ли…

— Вам бы не понравилось у меня на голове, — довольно недоброжелательно оборвал я Пореева. — Кстати, откуда вы взяли, что я сыщик?

— Вижу. — Он опять самодовольно улыбнулся. — Весь вы у меня на ладони. Хотите, скажу, о чем думаете?

Хотя потом мне было смешно, в этот момент я действительно поверил, что он умеет читать мысли, и поспешно ретировался с неприятным ощущением человека, попавшего в дурацкое положение.

Может, они сами ненормальные? Я сразу понял, что такая мыслишка представляет простейшую защитную реакцию, и постарался ее отогнать. Но, общаясь с другими сотрудниками института, неоднократно слышал, что Элефантов — шарлатан, да еще с заскоками, а Пореев — настоящий душевнобольной. Впрочем, такое мнение исходило от тех, кто не замахивался на открытия, тихо греясь возле науки да подаивая ее дважды в месяц. Таких людей видно за версту.

— Он слишком много берет на себя, этот Элефантов! Слишком! — щуря круглые глаза за толстыми стеклами очков и яростно размахивая руками, высказывался главный инженер проекта Бездиков. — И явно противопоставляет себя коллективу! Явно! Что?.. Хотите пример? Пожалуйста! Мы получили задание — срочное, важное, ответственное: рассчитать параметры экспериментальной приемопередающей лазерной установки для нашего полигона. Собрали людей, обсуждаем, высказываемся, намечаем сроки, берем обязательства — все заинтересованы, все участвуют, а он сидит, журнал читает.

Порядок? Непорядок! Я его поднимаю, мол, разве вас, товарищ Элефантов, не интересует предстоящая работа?

А он так свысока отвечает: «Да я ее уже сделал».

Представляете?! Бригаде расчетчиков сидеть неделю, а тут такое самонадеянное заявление! Я даже, честно скажу, растерялся. Поднялся шум, гам — как, когда успел, быть не может!

А он опять с улыбочкой: «В выходные делать было нечего, вот и посчитал по своей методике». И листки с результатами — бух мне на стол! Что же это получается? Выходит, все дураки, а он один умный? Хорошо это?

Нет, плохо!

Что потом было? Я на авантюру, конечно, не поддался, распределил задания, коллектив важность дела понял, к концу недели все завершили. Вот так-то. Что совпало? Да никто и не сверялся с его расчетами! Мало ли какую галиматью он напишет! Вон додумался до чего: мысли передавать! Разве это ученый? Ученому яснее ясного: самый перспективный метод информационного обмена — лазерная связь. Тысячи каналов в одном луче, высокая помехоустойчивость, да что говорить! А он чуть ли не до алхимии дошел! И других приучает. Нежинская под его дудку статью написала! Не знаю, плохая, хорошая, все это вообще вне плана, самодеятельность с разрешения начальства!

В отличие от доказательственной, ориентирующую информацию официально фиксировать не обязательно. Тем более что люди не любят, когда их слова записывают. Поэтому я разговаривал со всеми без бумаги и ручки, а потом, улучив момент, кратко набрасывал, чтобы не забыть, содержание беседы в карманный блокнот. Он был исписан почти полностью, когда я попал к директору НИИ ППИ.

Доктор наук, председатель ученого совета, делегат, депутат — фигура!

Но встретил меня просто и дружелюбно, без той высокомерной снисходительности, которую иные руководители называют «демократизмом».

— Элефантова я переманил из НИИ автоматики и связи, парень перспективный, голова у него хорошая, умеет далеко видеть и, самое главное, — не пугается непривычного, нестандартного. Наука, к сожалению, а быть может, к счастью, ортодоксальна и достаточно инерционна. С одной стороны, это препятствует проникновению в нее всевозможных лжеучений, с другой — затрудняет внедрение нового, особенно если это новое трудно подтвердить экспериментально. А уж если идея скомпрометирована и на нее навешен ярлык…

Быстров махнул рукой.

— …Дело становится совсем безнадежным. Правда, жизнь идет, меняется обстановка, взгляды и соответственно… Сколько вам лет? И вы наверняка не помните, как кибернетику и генетику обзывали реакционными лженауками?

Вот видите! А телепатию, телекинез считали шарлатанством совсем недавно.

Но голое отрицание не аргумент, да и время ярлыков миновало, стали изучать — что-то есть! Но что это? Экстрасенсы, биополе, аура — термины, почти вошедшие в обиход, хотя что за ними — никто не знает. Какова физическая природа феномена, качественные и количественные характеристики, распространенность? Нужны целенаправленные исследования, отработка методик, научный поиск.

А противников хватает, вокруг необычного собирается столько жулья и шарлатанов, что к любому делу могут доверие подорвать. Но это шелуха, она отлетит со временем, главное — есть ядро, явление, которое надо изучать!

Встает вопрос: как? Специальной техники нет, в основном все строится на субъективных ощущениях, да еще помогают испытанные приборы: магнитометры, фотоаппараты, амперметры. Кустарщина! А Элефантов сделал устройство, фиксирующее достаточно мощное биополе! Уже за одно это можно докторскую степень присвоить! Но… Необходимо официальное признание изобретения, тогда будет все — фонды, специальная лаборатория, люди. А чтобы обосновать все как положено и добиться признания, Элефантову уже сейчас необходимы целевая тема, фонды, персонал. Замкнутый круг.

Я, когда звал Элефантова к себе, наобещал золотые горы: отдел, возможности, но не от одного меня все зависит, тема вылетает из плана раз за разом. Разрешил ему заниматься внеплановоquot; стараюсь помогать, поддерживать. Без этого его бы давно съели. Зам мой, например, его терпеть не может, Бездиков — тоже, хотите знать, почему? Это так называемые подводные течения океана науки, кулуарные рифы, мели, водовороты. Курочкин — «холодный» профессор — получил звание без докторской степени, так сказать, за заслуги. А скорее за услуги, послушание и прилежание. У Бездикова — десяток опубликованных статей, все по частным вопросам, все в соавторстве. А тут какой-то Элефантов на кардинальные проблемы замахивается, постановочного характера работы печатает, да еще в солидных изданиях. Надо либо признать его на голову выше себя, либо прибегнуть к тем же ярлыкам — дескать, выскочка, дилетант, ну и всякое прочее… Серость вообще не терпит талантливых людей. Кстати, у Элефантова уже сейчас пошел в серию прибор — энцефалограф, только в два раза меньше обычных, вдвое чувствительнее, и, самое главное, никаких контактов на голову пациенту надевать не надо.

Я ему предлагал — оформи материалы и защищайся, тема диссертабельная, а станешь кандидатом, и основную свою идею легче будет пробить. А он смеется — чего на побочный продукт размениваться! Энтузиаст. И других за собой увлекает. Я сейчас редактировал наш институтский сборник, а там статья Нежинской — никогда она в науке не выделялась, и вдруг толковая смелая работа, хотя явно чувствуется влияние идей Элефантова. Значит, последователи появляются, может, зарождается школа, каждому исследователю такое лестно. Нет, никакого практического значения разработки Элефантова на сегодняшний день не имеют, а уж об оборонном характере и говорить нечего. Поработает с такой же интенсивностью еще лет пять — будут и практические результаты, но опять же — ограниченная мощность передач, специфика приема… Нет, в военных целях это неприменимо.

Быстров сделал паузу, и я подумал, что разговор окончен, но он задумчиво произнес еще несколько фраз:

— И вообще, не знаю, получится ли у Элефантова что-нибудь. В последнее время он изменился: сник как-то, интерес к работе потерял. Ничего не просит, командировки в Москву не выбивает. Перегорел, устал? А может, еще хуже — выработался? Так тоже бывает.

Уходя от Быстрова, я вспомнил, что нечто похожее сказал об Элефантове Пореев. Как это он выразился? Надорвавшийся… Что ж, после того, что я услышал, немудрено поверить и в такой исход.

Перечитывая и группируя записи в блокноте, я обнаружил, что противоречивые мнения вызвал только Элефантов. Суждения о его сослуживцах совпадали почти у всех опрошенных. Нежинская — вежливая, приятная, обходительная, хороший работник… Спиридонов — культурный, доброжелательный, знающий специалист… Зелинский — грамотный инженер, активный общественник. И так далее.

К этому времени я наверняка знал одно: Спиридонов — пьяница. Боязливый, тихий, избегающий конфликтов, соблюдающий законы, но пьяница. Есть такая категория людей, тщательно, хотя и безуспешно скрывающих свое пристрастие. Они старательно прячут бутылки в портфель и свертки, напрягаясь, ровной походкой проходят мимо соседей, дыша в сторону, жалуются на бессонницу и нездоровье, от которых отекает лицо и краснеют глаза, тайком сдают пустую тару и убеждают сами себя, что их наивные уловки способны обмануть окружающих.

Но пьянство — самый наглядный и очевидный из человеческих пороков.

Участковый инспектор, побывавший в доме Спиридонова, за двадцать минут собрал исчерпывающую информацию о его образе жизни, и предполагать полную слепоту сослуживцев, ни один из которых не обмолвился о наклонностях коллеги, было, конечно, нельзя.

Когда я напрямую задал вопрос профгрупоргу лаборатории — услужливой и словоохотливой женщине, она округлила глаза, будто я спросил о чем-то неприличном.

— Позвольте, как же я могу об этом говорить? В вытрезвитель его не забирали, в милицию не попадал, писем от соседей не поступало — никаких официальных материалов нет. А без документов разве можно? Мало ли кто что видит, кто чего знает…

После такого ответа стало ясно, что возлагать большие надежды на собранную в блокноте информацию не стоит. А на что можно возлагать большие надежды в ходе розыска? Нередко самый железный факт оказывается круглым нулем. Зато институт отработан, задание выполнено, версия Зайцева проверена и, кажется, не подтверждается… Утешая себя таким образом, я зашел в лабораторию попрощаться.

Прощание затянулось. Элефантов уговорил-таки меня снова измерить биополе, и на этот раз всплески мозговой активности привели его в восторг:

— Блестящая динамика! Если вам потренироваться… Знаете, я буду просить, чтобы вы выделили для меня как-нибудь половину дня. Можно в выходные, когда удобно. Это очень важно!

Элефантов оживился, стал быстрым, бодрым и деятельным. Пореев меланхолично поглядывал на внезапно объявившегося конкурента, механически замешивая кофейную смесь.

— В последнее время я тебя таким не видел. Серый. И тонус подскочил и, по-моему… Ну-ка, сам сядь, попробуем… Гляньте-ка на стрелочку, товарищ майор, колыхнулась? Нет? Жаль.

Откуда он знает мое звание?

Пореев налил в чашку кипятку, помешал, неожиданно достал плоскую бутылочку коньяку, приглашающе приподнял в мою сторону, потом повернулся к Элефантову:

— Майору не предлагаю, знаю — он ответит: «На службе не пью», а мы с тобой можем принять по сто граммов, тем более что рабочий день на исходе.

Именно такими словами я и собирался отказаться. Неужели он действительно читает мысли?

Элефантов пить не захотел, отмахнулся, записывая что-то в толстый лабораторный журнал.

— Давай, давай, взбодрись! И биопотенциал подскочит. Помнишь, у тебя уже было такое? Стрелка отошла деления на четыре, я глазам не поверил!

Значит, и в этом деле есть допинг. Ты почему-то здесь нелюбопытен!

Элефантов раздраженно бросил ручку.

— Хватит трещать! И убери бутылку, ты не в кабаке.

Пореев долил в чашку коньяк.

— Приказывать мне ты не можешь, я не твой подчиненный и нахожусь не на работе. Правда, употребление спиртного в общественном месте чревато, но можешь спросить у майора: многих ли оштрафовали за то, что они пили кофе с коньяком не там, где положено?

На улицу мы вышли втроем. Пореев опьянел и болтал без умолку:

— …И тогда они идут к Порееву — сделай, чтобы не болела голова, заговори зубы, одна дура попросила даже бесплодие вылечить. И никто не вспоминает, как косились на того же Пореева и называли шарлатаном.

— Шарлатан и есть. — Элефантов еще был не в духе. — Девчонки из отдела кадров болтали про молодого майора, а ты делаешь вид, что мысли прочел!

— Мало ли кто что болтает. Я и так все про всех знаю. Но раз ты меня обижаешь, я ухожу.

Он свернул в первый попавшийся переулок. Элефантов покачал вслед головой.

— Человек-уникум, но со странностями. Огромный биопотенциал, умение концентрированно излучать мозговую энергию, но надо же — пытается выдать себя за этакого сверхчеловека, всеведущего и всезнающего. Он очень чуток, по вегетативным реакциям — взгляд, непроизвольное сокращение мышц, подрагивание век — может определять приблизительный ход мысли собеседника, кое-какие несложные мысли, допускаю, улавливает, но ему этого мало.

Бывает, исподволь узнает о человеке все что можно, а потом вдруг огорошит: три года назад вы сильно болели, даже оперировались, точно, вам удалили желчный пузырь и так далее. Такое фанфаронство компрометирует саму идею, а она и без того… Но что делать! Приходится мириться: люди его типа встречаются редко, методики их отбора не существует, наткнулся случайно — благодари судьбу. Правда, опыт с вами навел меня на интересную мысль…

Элефантов говорил медленно, монотонно, недавнее оживление прошло бесследно. Глаза тусклые, ничего не выражающие, как у оглушенной рыбы.

Казалось, его что-то гнетет. И эта неадекватная ситуации вспышка раздражения…

— Вам приходилось задерживать преступников?

— Много раз.

— Я имею в виду серьезных, опасных, вооруженных.

— И такое бывало, к счастью, нечасто.

— А вы можете рассказать? Чего это его вдруг понесло в эту сторону?

— Сейчас я объясню.

Ну вот, совсем необязательно читать мысли, чтобы ответить на незаданный вопрос.

— Понимаете, большинство людей выполняют обыденную работу: вовремя пришел, стал за станок, сел за стол, сделал то, что тебе предписано, — и домой. Самим образом жизни они не приспособлены к решительным действиям.

А у вас совсем другое. Противостояние преступнику, готовность рисковать, вступить в единоборство, преодоление страха, естественного чувства самосохранения. Не исключено, что все это способствует росту биопотенциала, и я хочу поближе познакомиться с людьми действия, замерить…

Именно этого не хватало нашим ребятам — стать объектами лабораторных опытов! Я ухмыльнулся и тут же почувствовал неловкость, которую попытался немедленно загладить.

— Самый большой «человек действия», которого я знаю, — это Старик.

Замерьте его и, если результата не будет, можете бросить свою идею.

— А кто он?

— Наш сотрудник, сейчас пенсионер. Когда я пришел в органы, проходил у Старика стажировку.

— Он что, уже тогда был старым?

— Да нет. Это псевдоним, с войны. Командовал диверсионной группой для выполнения специальных заданий, ребятам по двадцать, двадцать два, а ему двадцать пять — вот и Старик.

— Не хотите про себя — расскажите о нем.

О Старике можно рассказывать долго, даже написать книгу, что я и предложил однажды писателю, у которого обворовали квартиру. Но тот ответил, дескать, документалистика — дело журналистов, а художественные образы должны быть рождены фантазией, тогда они, как ни странно, получаются более яркими и объемными.

Я рассказал Элефантову, как впервые увидел Старика в деле. Это было двенадцать лет назад, я работал второй день, и Старик взял меня на обход зоны. Показал охраняемые объекты, проходные дворы, расположение телефонов, сторожевых постов, познакомил с нашими помощниками из числа местных жителей, провел по местам сбора подучетных элементов, мы проверили несколько квартир, хозяева которых представляли интерес для уголовного розыска.

О Старике ходили легенды, и я не спускал с него глаз, впитывая каждое движение, жест, манеру держать себя и разговаривать с людьми, перенимая его тон, фразы, слова, начинающие и заканчивающие беседу. Никаких особых премудростей не уловил: он держался спокойно, вежливо, доброжелательно, хотя доброжелательность эта вовсе не располагала к тому, чтобы похлопать его по плечу или просто первым протянуть руку.

Уже смеркалось, ноги гудели, хотелось есть, мы шли по старым кварталам, их давно снесли, и, гуляя в городском саду с кинотеатром, кафе, аттракционами, плавающими в искусственном озере лебедями, трудно представить узенькие кривые улочки этого «Шанхая», убогие, покосившиеся домишки, помойки в ямах под ветхими заборами.

Последний адрес оказался небольшим домишкой, сложенным из обломков кирпича, почерневших досок, с крышей, покрытой толем. В нем веселилась большая и весьма живописная компания. Когда я рассмотрел лица собравшихся, мне захотелось попятиться. Старик поздоровался, спокойно сел за стол, сдвинул в сторону карты, вынул из-под чьего-то локтя финку в черном футляре, вылил на пол водку из початой бутылки, потом, указывая пальцем, пересчитал собравшихся.

«Двенадцать. Иди, позвони, пусть пришлют автобус».

Держался Старик так, что было сразу видно, кто здесь хозяин положения. Почти все присутствующие его знали и вели себя тихо, но один оказался залетным, у него задергалась губа и налился кровью тонкий бритвенный шрам через левую щеку.

«Это еще что за чучело? Пошел вон, а то кусков не соберешь!»

Компания зашевелилась, на пьяных лицах явственно проступила угроза, руки полезли в карманы, опустились под стол к пустым бутылкам. Атмосфера мгновенно накалилась, теперь достаточно было одною слова, чтобы сработал стадный инстинкт и пьяная толпа, не думая о последствиях, начала бить, топтать, калечить, убивать.

Я не считал еще себя настоящим работником милиции, но фактически им являлся, и до сих пор стыдно вспоминать охвативший меня страх и чувство беспомощности перед надвигающейся опасностью. А Старик молча запустил руку за борт пиджака, так неспешно и даже лениво, что у меня мелькнула глупая мысль, будто он хочет почесать под мышкой, вытащил свой наградной «ТТ» — табельного оружия он никогда не носил — и выстрелил. В замкнутом пространстве небольшой комнатки грохот мощного патрона больно ударил по барабанным перепонкам, так что у всех заложило уши, пуля вывалила кусок стены с два кулака в полуметре над головой человека со шрамом, тот побелел, и рубец стал выделяться еще сильнее, а Старик уже спрятал пистолет и спокойно, будто ничего не произошло, сказал мне, продолжая прерванную мысль: «Так и объясни дежурному: в „газик“ все задержанные не поместятся, нужна „стрела“ или что там есть под рукой».

Инцидент был исчерпан. С этого момента Старик стал для меня кумиром.

Рассказанная история произвела на Элефантова сильное впечатление, и он спросил, не могу ли я познакомить его со Стариком. Я ответил, что могу, и если мы его застанем, то прямо сейчас.

Старик оказался дома. Разговор завязался быстро. Элефантов изложил, что его интересует. Старик порасспрашивал о новом приборе и, к моему удивлению, легко согласился подвергнуться измерениям.

Потом Старик угостил нас крепким чаем с пиленым сахаром и сухарями, Элефантов попросил рассказать о войне. Старик усмехнулся: мол, об этом говорить можно неделю. Тогда Элефантов уточнил:

— Что было самым трудным и запомнилось больше всего?

— Для меня самым трудным испытанием была сытость.

— Что-что? — не понял Элефантов.

— Быть сытым среди голодных — самое противное на свете, — продолжал Старик. — Нас готовили на задание. Особое задание, особая подготовка.

Усиленный рацион: белки, жиры, углеводы — все по научным таблицам, по формулам. Хочешь, не хочешь — ешь! Я за три месяца набрал два кило, и это при изнурительных тренировках, такой и был расчет — организм укрепить, запасы впрок сделать. А через поле от нашего лагеря — голодающая деревенька. Детишки, женщины в мерзлой земле ковыряются, картошку ищут, кору с деревьев дерут… Кожа да кости, еле на ногах стоят, ветром качает. Через день похороны. А у нас сахар, масло, мясо, консервы, шоколад… Увольнений у нас не было, они тоже близко не подходили — запретная зона, ничего не передашь… Ребята в бинокли смотрят да зубами скрипят: стыдно, кусок в горло не идет.

А один был в группе — Коршун, здоровый такой, краснощекий, бодрячок, он жрал в три горла да приговаривал: нас не зря кормят, подкожный жир поможет задачу выполнить, так что ешьте, раз положено, это дело государственное…

Все правильно говорил. Потом мы голодали неделями, три дня под снегом лежали, по сто километров за сутки проходили. Если бы не подкожный жир, не запасы энергии — нипочем не выдержать. Только Коршуна с нами не было.

Перед самой заброской ногу подвернул. Может, правда, и не нарочно, но у меня к нему веры ни на грош! Если человек не стыдится брюхо набивать, когда кругом голод, то дрянь он и больше ничего!

Старик плюнул в пепельницу. Он всегда очень спокойно рассказывал о боевых действиях, но здорово горячился, когда речь шла о трусости, предательстве, шкурничестве.

— Среди своих такая сволочь маскируется, а вот в оккупированной зоне их сразу видно! И одежда не та, и курево, и жратва. Особенно это на женщинах заметно. Одна изможденная, в ватнике и сапогах, другая — ухоженная, нарядная, чулочки шелковые, туфельки, духи французские. И пусть ее не видят с немцами в автомобиле или за столиком в варьете, все равно все ясно! — В голосе Старика появилось ожесточение.

— А какой-нибудь случай вы можете рассказать? — Элефантов перебил довольно бесцеремонно, как будто хотел сменить тему разговора.

— Случай? Случаев всяких хватало.

Старик любил вспоминать прошлое, но его рассказы напоминали кусочки мозаики, из которых нельзя было сложить цельную картину.

— Когда освобождали Польшу, мы вчетвером на «газике» заехали в маленький городишко, какой там городишко — одни развалины. Немцы ушли, наши еще не пришли, пусто. Улицы завалены обломками, где-то что-то горит, ни души не видно, тишина такая, что жуть берет. Искали помещение для контрразведки, ничего подходящего — все дома сильно повреждены, наконец, смотрим — целое здание, только стекла выбиты. Во дворе парты сломанные, глобус, муляжи всякие — школа. Я говорю Сашке Бурцеву: пойду посмотрю, как там внутри, а вы поезжайте дальше, может, что получше найдете.

Зашел, осмотрелся, наверх поднялся — подходит: лестница в порядке, перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги, мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано вернулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по лестнице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а передо мной, метрах в пяти, — эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на него, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно — к кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я упал на колено, он тоже не лыком шит — отскочил за колонну, короче, оба промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины: конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь входит, бах — готово!

Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой удар — не поздоровится.

— Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял…

Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с красивой костяной ручкой.

— Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.

Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пистолет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзотический трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот которой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем, о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предметы «оттуда» резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызывали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим героическим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все вокруг.

Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, крепкий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщины на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица, взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.

Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком государственным. В свое время ему доверяли очень многое и от его решений зависело немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу — например, я, много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не представлял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими событиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он выполнял.

Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать или пытками вырвать то, что он не считал нужным сообщать. Даже убить его было нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Старике сидели четыре пули, все пистолетные — он близко сходился со смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы заросли и стали почти незаметны.

На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем заслуживал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших — и польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и тогда вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных случаях.

Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо — выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в капитанах он вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся майором. Но потом все пошло наперекос: что получилось — я не знаю, хотя уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое да служба, не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отделался разжалованием в лейтенанты.

После войны тридцать лет прослужил в милиции, работал фанатично, по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом, знатоком преступного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи, традиции и язык которого берегли вымирающие «паханы», редкие, как зубры, даже в колониях особого режима.

Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как облупленных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступлений у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого, даже к самым отпетым, ворам в законе, находил подход.

Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инспектора и майорского потолка так и не поднялся, потому что образования не имел, начальства не чтил, «подать себя» не умел. Каждый из этих недостатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но взятые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о выдвижении.

Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта супружества, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил квартиру в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень этому обрадовался.

Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе, пожалуй, не думал.

Война пращей запустила его в самое пекло, туда, где надо мгновенно ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро стрелять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с людьми, определяя, кто друг, а кто — враг, рисковать своей и чужими жизнями, предугадывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться, атаковать, где все подчинено одной цели — выполнению задания и где именно это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега превращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необходимости можно обойтись.

Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он никогда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учились у него азам сыска, а получив дипломы, поглядывали уже несколько свысока.

Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал начинающих, учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справочные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни машинная память, тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто рассказать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше, и Старик брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за тоненькие, одному ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, глядишь, давал результат. Отставка ничего не изменила, Старик продолжал жить так же, как раньше, так, как привык. И по-прежнему ни во что не ставил комфорт и материальные блага.

Да, Старик не был обычным человеком, таким же, как все вокруг. К сожалению. Если бы все были такими, как он… Увы! Я изо всех сил старался походить на Старика, но сомневался, что мне это удается.

Правда, тогда в ночном поезде, когда внутренний голос, основанный на инстинкте самосохранения, убеждал, что отвернувшийся к двери тамбура человек с сигаретой не Глушаков и проверять его нет никакой необходимости, во всяком случае сейчас, одному, я примерил к ситуации Старика и спросил у курящего документы.

И Элефантова, который сейчас вертит в руках самурайский нож, снятый Стариком тридцать семь лет назад с убитого им эсэсовского офицера, захватывающие истории интересуют не сами по себе, он же не мальчик десяти лет от роду. И не научный интерес им движет, хотя, может, и играет какую-то роль, но не основную; а главное, что подающего надежды ученого волнует, — теперь это видно невооруженным взглядом, — смог бы он сам в пустом городе выйти один на один с врагом? Смог бы победить и с теплого еще тела снять документы и трофей?

Уж не знаю, что стряслось у этого парня — симпатичный, талантливый, с перспективой, а вот забрали же сомнения, мол, чего я стою, и пытается их разрешить — присматривается к «людям действия», примеряет их поступки, ищет отличия себя от «них».

Да, отличий уйма, ни я, ни Старик в жизни не изобретем никакого прибора и не додумаемся до десятой доли тех вещей, которые ты придумал, зато отобрать у пьяного нож, пистолет выбить, наручники надеть, в притон ночью войти — это у нас лучше получится. Каждому свое. И мы от нашего неумения и незнания не страдаем, а ты свое, похоже, болезненно переживаешь. Потому что еще в каменном веке выслеживать, убивать и свежевать дичь считалось делом сугубо мужским и потому почетным, а вот там звезды рассматривать, огонь жечь, на стенах рисовать мог вроде бы каждый кому не лень. И хотя охотники обеспечивали день сегодняшний, а созерцатели и рисовальщики — завтрашний, сейчас это всем ясно, в генах все равно сохранилось деление на мужское ремесло и всякое там разное.

Но чтобы вылезло наружу это глубоко запрятанное, чтобы начали сомнения мучить, нужна какая-то встряска, взрыв какой-то нужен, да чтобы он наложился на давний душевный надлом, неуверенность в себе, скрытую, залеченную, похороненную как будто, а оказывается — живущую. И отгадку надо искать в прошлом твоем — юности, а может, в детстве…

Интуитивная догадка Крылова была верной. Чтобы понять специфические черты характера Элефантова, сыгравшие определяющую роль в рассказываемой истории, следовало заглянуть на тридцать лет назад…