"Небо войны" - читать интересную книгу автора (Покрышкин Александр Иванович)

12. Край войны

Дни стояли жаркие, дул палящий ветер, но чувствовалось, что лето уже на исходе. Хотя мы, фронтовики, отступая по кубанской земле, почти не воспринимали примет времени и местности. Замечали, казалось, только горы. Одни горы! Полк перебрался теперь в самое предгорье. Там, дальше, среди скал, негде ни посадить машину, ни взлететь.

— Куда же дальше?

Ответа не было. Мы его ни от кого и не ждали. На последних самолетах ежедневно летали сопровождать бомбардировщиков. Сбрасывали тяжелые фугаски на вражеские колонны, продвигавшиеся к Грозному. Работали мы очень дружно, но не обходилось и без конфликтов.

Однажды наша шестерка сопровождала группу ПЕ-2. Ее ведущий обнаружил лишь небольшую колонну автомашин противника. И все-таки он сбросил свои бомбы. За ним отбомбились и другие. Я недоумевал: ведь если пролететь над этой дорогой дальше, наверняка можно найти более важную цель. Зачем же так неразумно тратить время и боеприпасы? Вот она, слепая исполнительность! Никакой инициативы!

Отбомбившись, «пешки» развернулись на обратный курс. Только один из всей группы бомбардировщиков продолжал полет по прямой. Я понял намерение командира этого экипажа и повел всю шестерку за ним. Мы, истребители, готовы были умереть за этого смельчака.

Вскоре мы увидели на дороге настоящую лавину немецких танков и автомашин. Несмотря на зенитный обстрел, ПЕ-2 прорвался к цели и, спикировав, точно послал все свои бомбы в самую гущу колонны. На дороге выросли фонтаны огня и дыма. Мы с радостью наблюдали эту картину. Один смелый и инициативный экипаж нанес врагу урон больший, чем вся группа. На обратном маршруте мы сопровождали бомбардировщик, как на параде. И он вполне заслуживал такой чести.

При возвращении домой забарахлила машина моего ведомого Науменко: из патрубков стали выбиваться длинные языки пламени. Явление понятное: разрегулировался карбюратор. В воздухе устранить эту неисправность невозможно, и я решил сесть со своим ведомым на самом ближайшем аэродроме.

Приземлившись, мы отрулили самолеты в сторону от взлетной полосы и приступили к ремонту. Едва успели разложить инструменты, как подъехала «эмка». Из нее вышел молоденький подтянутый лейтенант.

— Я адъютант командира полка майора Дзусова, — представился он. — Вам приказано немедленно рассредоточить машины.

— Мы быстренько отремонтируем и улетим.

— Комполка приказал…

— Понятно, лейтенант. Приказывать мы все умеем. Адъютант уехал. Мы занялись мотором. Но через несколько минут лейтенант снова вернулся к нам.

— Командир полка Дзусов приказал сейчас же рассредоточить машины. Если нужно, мы растащим их на буксире.

— Убирай инструменты, — сказал я Науменко. — Я полечу на твоем самолете, ты садись в мой.

Взлетели. Опять появился хвост пламени. Удлиняясь, он угрожающе тянулся к стабилизатору. Кое-как мне все-таки удалось довести самолет до своего аэродрома и посадить…

На второй день я, возвратившись со штурмовки, увидел на нашем аэродроме много незнакомых самолетов. Два из них стояли посреди летного поля с подломанными шасси.

— Чьи? — спросил я у Чувашкина.

— Сел полк Дзусова.

— Ничего себе аккуратность! — заметил Науменко.

— Да, — согласился я с ним. — Недурно бы сейчас увидеть адъютанта и его командира…

— Зачем они вам? Конец всем хлопотам — с радостью в голосе возразил Чувашкин.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Уходим на отдых. Уже идет передача самолетов полку Дзусова.

Сообщение техника поразило меня. Мной овладело какое-то странное чувство. Было и радостно оттого, что на время сброшена с плеч тяжелая ноша войны, и грустно при мысли, что завтра ты уже будешь лишен возможности стрелять по наглому врагу, загнавшему нас сюда, в черную степь.

Значит, уже не мы, а другие остановят вражеские полчища. А кто будет мстить за смерть боевых друзей?

У землянки командного пункта было многолюдно. Завидев нас, собравшиеся там летчики и техники кричали, чтобы мы шли скорее. Там, оказывается, начиналось пиршество не хуже запорожского. Техник Лоенко стоял возле бочки и разливал по кружкам кавказское вино. То и дело раздавались тосты:

— За победу!

— За жизнь!

Неподалеку от КП собирались подчиненные Дзусова. Очевидно, они завидовали нашим ребятам.

Но вот звучит команда всем летчикам построиться. Перед общим строем двух полков появляются Краев и Дзусов. Наш командир зачитывает приказ о передаче самолетов. Потом он объявляет, что часть летчиков будет выделена для перегонки самолетов в район, куда перебазируются соседи.

— А их не задержат там? — спрашивает кто-то из наших. Дзусов отвечает не сразу, обдумывая, как лучше ответить. Он явно хитрит, желая заполучить вместе с машинами и нескольких молодых ребят из гвардейского полка.

— Самолеты перегоним мы, гвардейцы! — заявляю я, сообразив, что летчиков, уже имеющих гвардейское звание, Дзусов не вправе оставить в своем полку.

— Комэски нам не нужны, — говорит Дзусов. — Своих хватает.

Я жду, что скажет наш командир, но он молчит. Неужели Краев не понимает, что его хитрый сосед не вернет наших молодых истребителей? Или ему это безразлично? Может быть. Ведь он не ходил с ними в бой. Меня возмущает его равнодушие к будущему нашего полка. Разве трудно понять, что Бережной, Козлов, Степанов, Вербицкий и другие летчики уже прошли хорошую школу войны, что это готовые ведущие пар? Молодые посматривают на меня. Неужели, мол, вы не можете нас отстоять.

— Мы с Крюковым и командиры звеньев перегоним вам самолеты, — снова вступаю я в разговор, чувствуя одобрение товарищей.

Дзусов, конечно, недоволен. Это видно даже по выражению его черных кавказских глаз.

— Обойдемся без ваших услуг, — говорит он, метнув недовольный взгляд в мою сторону. — Сами заберем самолеты. Когда строй распустили и Дзусов со своими летчиками ушел, майор Краев сказал мне:

— Вы, капитан, неправильно ведете себя.

— А вы разве не понимаете, что нам не вернули бы летчиков?

— Я не обязан вам объяснять, что понимаю и чего не понимаю! — обрезал он меня.

Вскоре передача самолетов была закончена. На автомашины стали грузить ящики со штабными делами.

— Беда, товарищ капитан, — подбежал ко мне Чувашкин.

— В чем дело?

— Ваш пятнистый МИГ не принимают. Он нигде не оформлен. Майор приказал лететь на нем дальше, пока не найдем где-нибудь мастерские.

Значит, мои хлопоты с этим МИГом еще не окончились. Мы уже знаем, что полк следует в город на берегу Каспийского моря. Где-то в том направлении находится и наша блуждающая эскадрилья Фигичева. Разыскать бы ее, тогда можно было бы избавиться и от МИГа. На моей карте горы, горы и лишь одна долина Терека. Придется лететь на старой, ненадежной машине над такой местностью. Да еще с Чувашкиным за спиной. Он соглашается на это, чтобы помогать мне на земле, если вынуждены будем сесть.

К вечеру Лоенко уже угощал летчиков и техников из других полков, сидевших на нашем аэродроме. Бочка была опустошена и под всеобщий смех сброшена с холма, на котором, словно скифы на кургане, пели и плясали веселые техники и механики, — они ведь впервые с начала войны отдыхали.

По сигналу начальника штаба полковая автоколонна с людьми и имуществом двинулась в долгий путь к Каспийскому морю. А мы с Чувашкиным полетели на своем МИГе на юго-восток.

Поселок в долине я разглядел уже в сумерках. Вообще мне везло на сумерки. Сколько раз они настигали меня на воздушной дороге! Но чем труднее было читать с высоты землю, то есть ориентироваться на местности, чем труднее было садиться в сумраке, тем больше появлялось сосредоточенности, внимания. Сумерки еще ни разу не заставили меня ночевать на чужом аэродроме, чего я очень не любил.

На аэродроме нашлось местечко для моего самолета. Только я вылез из своего МИГа, смотрю — рядом знакомый номер на ЯКе. Что за дьявольщина? Неужели мой ЯК? Чувашкин сразу определил: наш. Оказывается, полк Дзусова, приняв наши машины, перелетел сюда тоже. Ну, еще раз встретимся с придирчивым командиром. Надо осмотреть все, чтобы завтра не попасть впросак. Только оставили свой самолет — навстречу майор Дзусов. В сопровождении еще каких-то командиров обходит стоянки.

— А-а, это ты! — окинул он меня взглядом. — Как очутился здесь?

— Прилетел.

— На личном самолете, что ли?

— Да. На угнанном МИГе.

— Ишь ты!..

В столовой много людей, толпа. В этой тесноте, в шуме слышится уже что-то не фронтовое. Занимаешь очередь к столу и думаешь о том, что ожидает нас, летчиков, там, в глубоком тылу? Понимаешь, что в маленькие горные селения и поселки набилось столько армейского люда, что нет возможности разместить всех, предоставить то, чего ждут они, уставшие, изнуренные. Понимаешь это, а нервы, напряженные до предела, не выдерживают. Кое-кто возмущается, бушует…

Утром прибыли грузовики нашего полка. Люди, не привыкшие к таким переездам, запыленные, утомленные, бросились к горной речушке. Разбрелись по берегу…

Здесь я нашел майора Краева. Вытираясь полотенцем, разговаривая с другими, он делает вид, что не замечает меня. Нетрудно было понять причины такого отношения ко мне: мой новый командир не забывал ничего сказанного против него. Я уже встречал таких людей в жизни. Они в других видят только плохое. Плохими они считают прежде всего тех, кто в чем-либо не соглашается с ними, не поддакивает им, не подхваливает их в глаза. Я легко распознавал таких людей.

— Куда мне лететь дальше, товарищ майор? — спросил я, когда Краев развесил свое полотенце на кусте.

— Ты уже здесь?

— Я на самолете, разве забыли?

— О тебе не забудешь… Добирайся к городу. Кажется, там сидит Фигичев.

— Есть!

Я возвратился на аэродром. Чувашкин копался в моторе МИГа.

— Дрейфуем дальше, — сообщил я своему технику, но он не обратил внимания на мои слова. Лишь когда высвободил свои руки, повернулся ко мне.

— Еще один перелет, капитан, и вы прямо из фюзеляжа понесете меня в гроб. Я задохнусь в этой собачьей конуре.

— В кузове, на ящиках ехать приятнее? Что же, я дальше полечу один.

— Если вы, капитан, собираетесь на этой «зебре» долго путешествовать над горами, я не ручаюсь и за вашу жизнь.

— В городе ее сдадим.

— Чем скорей, тем лучше!

Горы здесь действительно опасные: приходится лететь между скалами, над долиной Терека. Как только внизу появляется какое-нибудь селение, сразу вспоминаю о Чувашкине, который, скрючившись, лежит за моей спиной. Я понимаю, как ему тяжело: жарко, тесно, даже ноги нельзя выпрямить.

Вот показался какой-то аэродром. Может быть, приземлиться здесь? Пусть Чувашкин немного отдохнет. Потом решаю, что не следует этого делать. Уж лучше ему раз потерпеть. Вот достигнем Тулатова — и все, не буду больше мучить ни его, ни себя.

…Прилетели наконец. Иду на посадку. На пробеге замечаю, что неподалеку валяются обломки МИГа. Если здесь находится эскадрилья Фигичева и группа Комосы, значит разбился кто-то из наших.

— Чей самолет? — спрашиваю у техника, который стаскивал в кучу обломки.

— Супруна, — грустно отвечает он.

— Супрун погиб?

Техник молча достает из обломков окровавленный планшет.

На душе новая рана. Под Харьковом я летал со Степаном Яковлевичем Супруном. Он сбил пять немецких самолетов, стал зрелым летчиком-истребителем. Конечно же, его мог подвести только самолет. Какая нелепость: провести столько боев и погибнуть вдали от всех опасностей!

Узнаю, что эскадрилья Фигичева улетела дальше, чтобы сдать, наконец, самолеты в мастерские. За ней должна была следовать группа Комосы. Но после гибели Супруна его боевые друзья остались пока здесь.

Подходим с Чувашкиным к ним, молча пожимаем руки. Спрашиваю:

— Где могила Супруна?

Он еще в морге. Сегодня похороны, Надо подождать, пока прибудет весь полк, — говорю я.

Комиссар эскадрильи собирается сегодня похоронить. Передайте ему, что машины прибудут ночью. Летчики рассказывают, как погиб Супрун. На взлете у его старенького МИГа отказал мотор. За спиной летчика сидел инженер Копылов. Он случайно остался жив. Получил лишь несколько царапин.

— Покрышкин! А где ты эту «зебру» взял? — спрашивает Комоса, наверное, для того, чтобы отвлечь летчиков от мрачных мыслей.

— Подобрал…

— Так это же тот самый самолет, который мы видели. Точно! Какой-то испытатель гнал его из мастерских. Помню, он оставил машину на аэродроме и пошел в город.

— Наверно, загулял и забыл о своей «зебре».

— Куда там забыл! Скорее всего пешком драпанул.

— Теперь ясно, по чьей вине мы с Чувашкиным мучились. Вечером, во время ужина, я подошел к столу, где сидели летчики, и заметил, что вид у них очень унылый.

— Ну чего носы повесили?

— Веселого мало. Знаешь, Супруна без нас похоронили.

— Как похоронили? Почему же не подождали, пока приедут все?

— Вон его спроси, — кивнул Голубев на сидевшего за отдельным столом капитана Воронцова. — Взял в помощь мотористов, отвез и закопал.

Стиснув зубы, чтобы не выругаться, я пошел к Воронцову.

— Почему не подождали полк? Кто дал вам право так относиться к нашим погибшим боевым товарищам?

— Не ваше дело! Как нашел нужным, так и поступил.

— Плохо, что таким бессердечным людям, как вы, доверяют власть. Разве Супрун не заслужил того, чтобы его похоронили с почестями? На его счету пять сбитых фашистских самолетов. А вы сбили хоть один самолет?

— Прекратить разговоры! Я приказываю вам замолчать! Я начальник!

— Начальник! Да вы знаете, что такое начальник? Это же самая человечная должность в армии. Почитайте газеты. Настоящие начальники, как отцы, заботятся о подчиненных, а в бою впереди всех идут в атаку. А вы… трус. Может, забыли, как бросили мою пару под Изюмом, когда мы сопровождали ИЛов. Трус не может быть начальником!

Не знаю, чем бы закончился наш бурный разговор, если бы капитан Воронцов, бросив вилку, не удалился из столовой.

— Не горячись, Саша! — сказал подошедший Комоса. — И вообще ты напрасно затеял этот разговор. Такому не докажешь. Только наживешь себе неприятностей. Он тебе не простит.

К сожалению, Комоса оказался прав.

Через несколько дней я привел эскадрилью в Махачкалу. На аэродроме узнал, что в этом приморском городке живет наш бывший летчик Викентий Павлович Карпович. С адресом в кармане пошел к нему.

В небольшой комнатке, которую снимал Карпович, собралась уже целая компания. Раньше меня туда пришли Фигичев, Речкалов и Труд.

Карпович встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Тут я увидел, что одна рука у него неподвижна. Мы обнялись. Потом он познакомил меня со своей женой.

Стол хозяев не ломился от яств и напитков. А мы тоже после долгих странствий вдали от полка пришли в гости, как говорится, без «снаряжения». Я предложил Карповичу вместе сходить на базар и что-нибудь купить.

Мы вышли на улицу. Ветер доносил шум и запах моря.

— Ну, как тебе живется в тылу?

— Какой же здесь тыл, Саша! Теперь тут край войны. Не передний, конечно. Но куда отступать дальше?.. Я промолчал.

— А насчет жизни, что ж, — продолжал Карпович. — Пока рана не заживет, меня, наверное, будут кое-как снабжать. А потом… из армии не уйду. Как вылечусь — поеду в Москву, попрошусь в академию…

— Верно! — поддержал я. — Где-то на фронте я уже видел такого, как ты, однорукого. Распоряжался исправно.

— Мне еще полетать надо, Саша. Вся война — впереди.

— Да, сражения еще будут. Пружина только сжимается!

— Вот именно — сжимается, — поддержал Карпович. — И скоро разожмется!.. Я верю в это.

Когда мы кое-что купили на базаре и в магазине, Карпович заторопился домой. А я решил прогуляться к морю, пока его жена приготовит закуску.

В памяти снова ожило все пережитое от первого взлета в Новосибирске до последнего изнурительного путешествия. То ли нервы начали сдавать от усталости, то ли море навеяло грустные думы, но на душе у меня стало тоскливо. Постояв несколько минут на берегу, я пошел к Карповичу. Там мы и заночевали всей компанией.

А на следующее утро мы, к огорчению гостеприимного хозяина, стали собираться в путь. Полк покидал город.

— Если оставят в армии, обязательно разыщу вас! — дрогнувшим голосом сказал Карпович, прощаясь с нами.

— Где искать-то будешь? — спросил Речкалов.

— Надеюсь, где-нибудь на Украине, в Молдавии.

— Копи харчи на дорогу — пригодятся. Из кабины автомашины выглянул комиссар полка.

— Наговорились? Счастливо оставаться, Карпович! Грузовик, в кузове которого мы разместились, медленно двинулся по городу. Мимо поплыли низенькие, словно вросшие в землю, домики с плоскими крышами.

За Дербентом мы по предложению комиссара купили несколько мешков яблок. Старая пятитонка стала скрипеть еще больше, особенно на поворотах.

На одном из горных спусков я, услышав какой-то неестественный скрежет в кабине, наклонился к окошку и увидел, что шофер никак не может включить меньшую скорость. Попробовал тормозить — тоже безуспешно.

Я взглянул вперед: дорога с резким поворотом шла круто вниз. Шофер суетился, но у него ничего не получалось. Надо было спасаться.

— Прыгайте! — крикнул я и первым бросился за борт. За мной выскочили все летчики. Последним с подножки прыгнул комиссар и кубарем покатился под откос. Через несколько мгновений машина на бешеной скорости развернулась вправо и исчезла в пропасти.

Большинство из нас отделалось ушибами, а Погребной, Федоров и Шульга пострадали серьезно. Остановив первую же попутную машину, мы добрались до ближайшего городка, где находился госпиталь. Трех товарищей врачи сразу же положили в палату, а остальным оказали помощь.

Когда выходили из госпиталя, я увидел в вестибюле здоровенного детину с бородой. Согнувшись, он чистил сапоги.

— Фадеев!

— А-а, Покрышкин, — весело отозвался он, выпрямившись во весь свой богатырский рост.

— Ты чего здесь?

— После ранения. А теперь вот собираюсь на танцульки! Товарищи уже ожидали меня на улице, но мне не хотелось так быстро расставаться с Вадимом.

— Значит, подлечился, если к девчатам бегаешь?

— Дня через два выпишусь и в Баку подамся.

— Зачем?

— Там теперь собираются все безлошадные, — ответил Вадим и засмеялся.

— Нас тоже туда направляют. Слушай, переходи в наш полк. Вместе будем переучиваться на новые самолеты.

— С превеликим удовольствием, дружище. Где вас там искать?

— Вот подъедет сюда наш штаб — и спросим. Да я тебя еще здесь представлю командиру полка. Если понравишься ему, то…

— Я не барышня, чтобы нравиться, — перебил меня Вадим. — Нужны летчики — пойду и не подведу гвардию.

Вадим так грохотал басом, словно уже сейчас говорил с командиром полка.

Не успели мы закончить разговор, как подъехали наши машины.

— Вот они, легки на помине, — сказал я Фадееву. — Пошли.

Командир стоял в кругу моих недавних спутников и слушал рассказ Искрина о печальном происшествии.

— Товарищ гвардии майор, — обратился я к Краеву. — Вот «завербовал» в наш полк хорошего летчика.

Фадеев сделал шаг вперед и представился. Командир подал ему руку. Вадим так пожал ее, что Краев чуть не вскрикнул.

— Ну и силища!

— Я считал, что гвардейцы намного крепче нас, — пошутил Фадеев. — Извините, товарищ гвардии майор.

— Где ты такой вымахал?

— На Волге.

— Истребитель?

— Конечно.

Летчики с любопытством рассматривали богатыря, на груди у которого красовался орден Красного Знамени.

— Бороду-то зачем отрастил? — спросил Фигичев.

— На страх врагам! — все так же весело ответил Вадим под общий смех.

Переночевав в этом городе, мы двинулись дальше на юг. Полк разместился в небольшом приморском городке. Здесь было много частей, ожидавших получения самолетов. В очереди мы оказались далеко не первыми.

Летчики и техники, привыкшие к напряженной фронтовой жизни, томились от неопределенности и безделья. Перед обедом или ужином у небольшой столовой всегда собиралось много народу. Каждый стремился первым ворваться в столовую, чтобы не париться на жаре и не стоять в очереди у столов. На этой почве нередко возникали ссоры, порой довольно бурные, когда кто-нибудь от скуки переусердствовал в «дегустации» местных вин. В такую историю случайно попал и я.

Во время ужина ко мне и сидевшим рядом Голубеву и Труду пристали трое подвыпивших старших офицеров. Не стерпев грубости и оскорблений, я дал резкий отпор и за нарушение субординации оказался на гауптвахте.

Этим не замедлили воспользоваться уже давно косившиеся на меня командир полка и его друг капитан Воронцов. Вернувшись в полк, я услышал, что уже снят с должности командира эскадрильи и выведен за штат. Решил проверить этот слух и пошел к начстрою полка старшему лейтенанту Павленко. Он сидел один за столом, заваленным ворохом бумаг.

— То, что снят с должности, не самое страшное, — огорошил меня Павленко. — Ведь тебя, капитан, из партии исключили!

— Неужели и на это пошли?

— Вчера на заседании партийного бюро командир тебе все припомнил: споры с ним, самовольство в тактике, или, как он назвал, «нарушения требований устава истребительной авиации». Ну и, конечно, последнюю ссору с начальством соседнего полка.

Пораженный услышанным, я молча смотрел на него.

Как же так? Я честно воевал с самого начала войны, был в коллективе на хорошем счету, сбивал фашистов, а сейчас, в первые же дни пребывания в тылу, — оказался недостойным носить звание коммуниста, быть командиром-гвардейцем.

— Но и это еще не все, — продолжал Павленко. — На тебя передано дело в Бакинский военный трибунал. Почитай вот, какую характеристику на тебя направил туда Краев. Можешь взять себе. Это копия.

Я прочел, и все во мне закипело. Запечатленная на бумаге подлость обжигала. Хотелось немедленно пойти к Краеву и высказать ему все начистоту. Но я понимал, что в таком возбужденном состоянии этого делать не следует.

Расхаживая из угла в угол, я пытался осмыслить, что же со мной произошло. Я глубоко сожалел, что находился в тылу, а не на фронте, что не имею сейчас возможности сесть в самолет и ринуться в бой. Только перед лицом опасности, в жаркой схватке с врагом я мог освободиться от угнетающих мыслей, заглушить растущее в душе возмущение, доказать, что я не тот, кого можно так легко втоптать в грязь.

Выскочив на улицу, я торопливо зашагал к берегу моря. Необходимо было уединиться, чтобы лучше разобраться в своем поведении, трезво оценить положение, в котором теперь оказался. Нужно было как бы со стороны посмотреть на себя и других.

До сих пор я был убежден, что живу и поступаю правильно. Воевал так, как подобает коммунисту, никогда не переоценивал своих заслуг, с одинаковой требовательностью относился как к себе, так и к другим, не мирился с тем, что считал неправильным в нашей фронтовой жизни. И теперь вот моя прямота обернулась против меня.

Кто же мне может помочь? Виктора Петровича рядом нет, Комиссар полка Михаил Акимович Погребной — в госпитале.

По приказанию майора Краева к занятиям меня не допускали, а находиться в общежитии, на глазах у начальства, было невыносимо. Поэтому я с утра до вечера пропадал на берегу моря, осмысливая накопленный боевой опыт, разрабатывая новые тактические приемы. Моя тетрадь ежедневно пополнялась интересными выводами, а альбом — схемами. Я верил, что скоро все это пригодится, если не мне, то другим летчикам. А сама работа отвлекала меня от тяжелых дум, помогала хоть на время забыть, что надо мной сгущаются тучи.

Друзья-летчики в свободное время, вечерами, навещали меня, рассказывали все новости, связанные с моим «делом». Оказывается, командование полка уже затребовало обратно документы на присвоение мне звания Героя Советского Союза.

Здесь, на берегу, однажды произошел у меня интересный разговор с Фадеевым.

— Саша! Ты на меня не обижаешься?

— За что?

— Ну как за что?.. Вышло нескладно. Ты меня рекомендовал в полк, а теперь я командую твоей эскадрильей.

— Да при чем же тут ты? — рассмеялся я. — Чудак. Я даже рад, что именно тебе передали эскадрилью. Народ там чудесный. Ты их лучше готовь к предстоящим боям. Вот тебе, Вадим, мои записи по тактике и учи только по ним. Помни: чтобы побеждать в бою, надо иметь превосходство в высоте, скорости, маневре и огне. Тут обо всем сказано. А как хотелось самому проверить в бою эти выводы!

— Ну и проверишь. Мы еще не раз подеремся вместе против фашистов.

— Боюсь, что нет.

— Ты что надумал, Сашка? Брось дурить!

— Дай мне самому в этом деле разобраться.

Позже, успокоившись, я осознал, что поддался тогда слабости. Даже если меня исключили из партии, я душой и мыслями был и останусь коммунистом. А самоубийство — это «лекарство» для слабовольных людей. Надо бороться за свою правоту, и бороться делом. Умирать — так в бою! Нужно любым способом вырваться на фронт, пойти в какой угодно полк, если в своем уже нет для меня места. И я решил немедленно послать письмо Маркелову, полк которого стоял где-то под Грозным.

Через несколько дней пришел обнадеживающий ответ. Но вырваться на фронт мне не удалось. «Делу» дали ход. Разбухая, оно, словно меч, висело надо мной. Следователи вцепились в меня мертвой хваткой.

Оставался единственный выход — самовольное бегство на фронт. Но без документов сделать это было очень трудно, да и опасно. Меня могли задержать и обвинить в дезертирстве.

Однажды вечером, как только я вошел в общежитие, ко мне бросились почти все летчики эскадрильи:

— Погребной здесь!

— Где он? — встрепенулся я, готовый немедленно бежать к нему.

— Сегодня привезли. Еще болен, лежит у себя на квартире.

На следующее утро я разыскал дом, в котором остановился комиссар.

— А-а, Покрышкин, входи, входи, — сказал Погребной, приподнимаясь с постели, чтобы подать мне руку.

На его бледном лице уже заметно проступал румянец, глаза светились бодростью. «Значит, поправляется», — с радостью подумал я. И, словно угадав мои мысли, Михаил Акимович сказал, что скоро поднимется, что его уже давно тянуло в полк, поэтому он и уехал из госпиталя.

— Ну, рассказывай, что случилось с тобой, — вдруг перевел он разговор и опустил голову на высокую подушку.

Я доложил комиссару обо всем, что произошло, и вынул из кармана копию отношения в трибунал, подписанную Краевым.

Прочитав эту стряпню, Погребной долго лежал молча, закинув руки за голову. Я тоже молчал, ожидая, что он скажет.

— Да, Покрышкин, положение сложное. Надо хорошенько подумать, как тебе помочь.

Я признался, в чем конкретно виноват, но заметил, что подошли ко мне предвзято, бесчеловечно. Одно дело — наказание за провинность, и совсем другое — безжалостная расправа. Я попросил Михаила Акимовича написать на меня правдивую характеристику и направить ее в военный трибунал.

— Я немножко тебя знаю, — улыбнулся Погребной. — Ты правильно говоришь, что нельзя перечеркивать в человеке все хорошее, если он допустил ошибку. А некоторые наши начальники поступают иначе: если кто споткнулся — топчи его в грязь, а не то, поди, еще поднимется да выше станет… Сколько у тебя вылетов?

— Больше четырехсот.

— А сбил сколько?

— Официально двенадцать, да есть еще не засчитанные. — Ну вот. Этого, брат, не перечеркнешь.

Комиссар снова приподнялся на локоть. Он осуждал меня за горячность, сетовал на то, что дело зашло слишком далеко, потом стал расспрашивать о товарищах, об учебе. Мне показалось, что мы снова сидим с ним под крылом самолета и беседуем, как это часто бывало на фронте.

— Иди включайся в жизнь полка. Я сегодня же напишу характеристику на тебя и передам в штаб. Сегодня! — Он крепко пожал мне руку.

Я ушел от комиссара окрыленный, с чувством твердой уверенности в завтрашнем дне. Оставалось ждать: за меня уже действовала сама правда.

Однажды ко мне прибежал посыльный.

— Вас разыскивает командир полка, — сказал он и ушел.

Его посещение меня встревожило. «Что ж, — подумал я, — видно, сейчас отправят в Баку». В штабе Краев встретил меня деланной улыбкой.

— Бродяжничаешь, — процедил он сквозь зубы. — Звонил из штаба армии генерал Науменко. Езжай завтра на аэродром, летчикам соседнего полка надо рассказать о «мессершмитте».

— Есть! — ответил я.

Приехав туда, я неожиданно встретил человека, с которым у меня произошла ссора в столовой. Он приветливо протянул мне руку:

— Подполковник Тараненко.

— Капитан Покрышкин.

Мы поговорили о теме занятия и сразу же направились в класс.

Два часа я жил боями, полетами — своей стихией. Я рассказал летчикам все, что знал, что нужно знать о вражеском самолете, который еще хозяйничал в нашем небе. Было много вопросов, ответы на них заняли времени больше, чем сама лекция.

Потом меня пригласили на аэродром и показали новенькие самолеты. Хотелось сесть в один из них. Полетел бы, конечно, на фронт!..

После занятий командир полка предложил пообедать у него дома. Здесь, за столом, я увидел и уже знакомого мне майора — комиссара полка. Они расхваливали меня и между прочим спросили, как мне живется. Казалось, оба делали вид, что не помнят инцидента в столовой, и я решил рассказать им о всех своих огорчениях. Они были удивлены таким оборотом дела, сочувствовали мне, а подполковник пообещал написать начальнику гарнизона благожелательное объяснение по этому поводу.

Шли дни. Полк получил приказ перебазироваться в другой район, где он должен был получить самолеты и начать переучивание. Узнав об этом, я спросил Краева, как быть мне. Он приказал оставаться здесь до рассмотрения дела трибуналом.

— Товарищ командир, а характеристику комиссара отослали в трибунал?

— Отослали, не беспокойся, — ответил он.

— Нет, не отослали, — сказал я, зная, что это именно так.

— Выходит, ты больше меня знаешь, — ехидно заметил Краев. — Говорю же, отправил.

— Давайте проверим, товарищ майор, — предложил я. — Она лежит в строевом отделении. А вы должны понимать, какое она имеет значение для меня.

— Давай проверим.

Мы направились в соседнюю комнату, где сидел начстрой.

— Скажи Покрышкину, отправили характеристику Погребного на него? — Тоном вопроса Краев давал Павленко понять, как ему надо ответить.

Только вчера Павленко сообщил мне, что характеристика лежит в штабе. «Что он ответит? — с волнением подумал я. — Неужели покривит душой?»

— Нет, не отправили, товарищ майор.

— Как так? Что ты чепуху мелешь?'.

— Правду говорю, товарищ майор. Вы сами приказали не отправлять.

Я внимательно посмотрел на Краева и, ни слова не говоря, вышел.

За дверью я слышал, как майор «разносил» начстроя, грозил отправить его на гауптвахту.

Полк выезжал ночью. Автомашины были погружены на платформы. Летчики и техники разместились в пассажирских вагонах. Я, вспомнив детство, устроился «зайцем» в кабине грузовика. В запасном полку мне оставаться было нельзя. В своем меня все знают и всегда встанут на защиту, если дело дойдет до суда. А там я для всех чужой. Да я просто и не мог оторваться от своего коллектива! Кстати, когда я обратился к начальнику гарнизона за разрешением выехать, он сказал:

— Езжай с полком. Я не понимаю, что там у вас творится…

Услышав гудок паровоза, потом перестук колес, я обрадовался, что оставлял этот городишко со всеми бедами, которые он мне принес.

Во время разгрузки в новом пункте я старался не попадаться на глаза начальству. Да и потом держался подальше от дома, где расположился штаб полка. И все-таки, когда я вдруг понадобился, меня нашли быстро. Ко мне пришел мой бывший ведомый Науменко.

— Товарищ гвардии капитан, вам приказано немедленно явиться к командиру дивизии, — сообщил он и чему-то улыбнулся.

Я подумал, что меня вызывают затем, чтобы отправить обратно. Но Науменко рассеял мои опасения. Вот что он рассказал по дороге.

Когда Краев представлял полк новому командиру дивизии полковнику Волкову, тот вдруг спросил:

— А у вас был летчик Покрышкин, где он?

— Был, товарищ полковник, — ответил Краев. — Он оставлен в Баку. Его должны судить.

— За что?

— Нахулиганил, и вообще…

— Ну, ну, что вы еще хотели сказать? Краев молчал.

— А я знаю его по фронту как хорошего истребителя.

— Раздувают, товарищ полковник.

— Вы неправильно оцениваете Покрышкина, товарищ майор! — отозвался комиссар и, обернувшись к комдиву, продолжил: — В этом деле надо разобраться.

— Покрышкин тоже с нами приехал, его можно вызвать, — сказал кто-то из летчиков.

— Найдите его немедленно и позовите ко мне, — приказал комдив.

Передав этот разговор, Науменко весело толкнул меня в плечо и заключил:

— Не робей, докладывай все, как было!

Командир и комиссар дивизии, выслушав меня, переглянулись. Затем я кратко изложил сказанное на бумаге и ушел в общежитие.

Вечером меня вызвали на заседание партийного бюро. Там находился и комиссар дивизии. Жалкими выглядели те товарищи, которые два месяца тому назад, не вникнув в суть дела, даже не поговорив со мной, голосовали за исключение меня из партии. Сегодня они как ни в чем не бывало выступали в мою защиту. Я ненавидел их беспринципность и радовался, что вся эта история так благополучно кончается.

Меня восстановили в партии. А на другой день командир полка пригласил меня поговорить о назначении на должность.

— Думаю поставить тебя своим заместителем.

— Нет, товарищ гвардии майор, — возразил я, — на эту должность подберите кого-нибудь более заслуженного. А мне, если можно, дайте эскадрилью.

Хотелось сказать иначе: разве я могу идти заместителем к тому, кто оставил на моей душе больше рубцов, чем война на теле?..

Так я вернулся в родной полк и принял эскадрилью Фигичева. А Валентина назначили заместителем командира полка. Летчики встретили меня с радостью. Особенно был доволен Фадеев, с которым у нас складывалась хорошая дружба.

Жизнь опять возвратила мне все, к чему я стремился в последнее время.

Каждый день начинается полетами. Мы с Фадеевым тренируем летчиков по новой методике. Особое внимание уделяем отработке маневров, полетам в ущельях гор и над морем. После обеда занимаемся тактикой.

Очень редко приходится нашим летчикам бывать в местном клубе и на танцевальной площадке. Они упрекают меня за то, что, наверстывая потерянное, я не всегда даю им возможность повеселиться.

Надо спешить с подготовкой. Немецкие армии сквозь горящий Сталинград упорно рвутся к Волге, а через горы Кавказа — к Черному морю. Врага надо сломить. В этом нашей армии никто не поможет.

В один из напряженных дней учебы радио принесло долгожданную весть: союзные армии открыли второй фронт. Но радость была недолгой. Высадка союзников в песках Африки не уменьшила числа вражеских дивизий на нашем фронте. Африка была далеко, очень далеко от логова фашизма.

Вскоре был готов аэродром, который строили для нашего полка. Штаб переехал в небольшой рыбачий поселок под холмами на берегу Каспийского моря. Поступила и нам, летчикам, команда перебазироваться. Под вечер наша шестерка учебных ЯКов пронеслась бреющим над крышами рыбацких избушек и приземлилась за горной речушкой.

Поехали осмотреть поселок Манас. С кузова грузовика он был весь как на ладони. Домики, бараки и окруженный деревьями на возвышенности большой дом. Там промелькнула девушка в белом халате.

В этом доме, в санчасти, лечится Комоса. Я решил в тот же вечер навестить его. Со мной пошли Труд и Бережной.

В окнах тускло мерцал свет. В доме покой, тишина. Проходим по темному коридорчику, открываю дверь, и вдруг…

Таким впечатляющим, наполняющим в одно мгновение душу бывает только чудесное изображение талантливого художника на холсте. Передо мной была чистая комнатка, маленький столик, на нем керосиновая лампа и в ее свете — девушка в белом. Ее руки положены на книжку, глаза настороженно устремлены на меня.

— Добрый вечер!

— Здравствуйте, — ответила девушка.

— Капитан Комоса у вас лежит?

— Да.

— Разрешите проведать?

— Почему же так поздно?

Поэты могли бы назвать чувство, с которым я смотрел на девушку, любовью с первого взгляда. Мне хотелось стоять и стоять рядом с этой стройной, просто глядевшей на меня белянкой.

— Он наш друг, и мы хотим его сейчас же видеть, — настаивал я.

— Пожалуйста, пройдите по коридору, вторая палата. Только ненадолго.

Труд и Бережной пошли. А я стоял, должно быть, смешной в неопределенности своего намерения.

— Что читаете?

Книга уже была закрыта, я мог прочесть ее название.

— Вы, кажется, пришли проведать больного?

— Я передумал.

Девушка засмеялась. Ее улыбка еще больше очаровала меня. Я спрашивал ее еще о чем-то, вызывая на разговор. Уже давно нужно было идти к Комосе, но что-то приковало меня к этому месту. По существу, я очень давно не слышал девичьего голоса, обращенного ко мне, не испытывал на себе ласкового взгляда. Их так не хватало в моей жизни. Они так нужны были мне сейчас.

— Я вижу, вас надо проводить к больному, сами вы дороги не найдете. Пойдемте!

Перед уходом я задержался у стола медсестры, подумал: могла бы она сейчас оставить эту комнатку с керосиновой лампой?.. Я готов был всю ночь бродить с ней по берегу моря, под лунным небом. Как мне уйти отсюда одному? Надо хотя бы договориться о завтрашнем вечере, о танцах. Ждать и надеяться на новую случайную встречу? Нет! Лучше взять с собой ее книгу, тогда обязательно увижу ее еще раз.

— «Отверженные». Давно читал. Сам недавно был отверженным. Дайте мне ее почитать.

— Не могу, не моя.

— Скажите, когда вам ее вернуть? — спросил я, забирая со стола книгу.

— Вернете хозяйке — нашей медсестре Вере.

— Нет. Хочу вернуть только вам.

Итак, отныне я был не один. Со мной были ее имя и ее книга. Я вспомнил об этом утром, когда проснулся. Подумал о ней, когда проезжали на машине через поселок. Я почувствовал на себе взгляд Марии, когда поднялся в воздух.

Дни побежали торопливее, жизнь приобрела новое содержание. Возвращение в полк, взгляд девичьих глаз, искавших меня в толпе у танцплощадки, провожавших меня, как мне казалось, в каждый полет, — разве это не могло не обновить мою душу?

Каждый день, возвращаясь из зоны после выполнения учебного задания, я пролетал над домиком медсанбата. Мне хотелось, чтобы Мария обязательно увидела мой самолет. А чтобы она не ошиблась, я всегда выполнял три восходящие «бочки» подряд. Это был условный сигнал: «Я вижу тебя».

В один из таких радостных дней меня вызвали в штаб полка. Краев, который по-прежнему был со мной подчеркнуто официален, сказал, что меня хочет видеть командующий армией генерал Науменко. Я догадывался зачем, и мне стало грустно. Если совсем недавно я готов был оставить даже родной полк, чтобы вырваться на фронт, то теперь мне уходить не хотелось.

Шел от Краева и думал: неужели меня сразу заберут из полка? Так, наверное, и будет. Полечу в штаб армии и не возвращусь в поселок, не увижу больше ни друзей, ни Марии…

Вечером я, как обычно, встретился с ней. Когда пришло время расстаться, сказал:

— Завтра улетаю.

— Надолго?

— Возможно, навсегда…

Мария ждала, что я скажу дальше. Но я не находил слов. Тогда она сказала тихим, дрогнувшим голосом:

— Может быть, мы больше никогда не увидимся. Возьмите на память ту книгу, которая нас познакомила и сдружила. Пусть она будет всегда с вами, если время не подарило нам счастья быть вместе.

Мария сжала мою руку. Я обнял ее и увидел, что большие любимые глаза наполнены слезами.

На другой день я явился к командующему армией генералу Н. Ф. Науменко. Он сначала подробно расспросил меня о моем «деле», а потом уже объяснил, зачем я понадобился. Мне предложили должность заместителя командира полка. Я попросил оставить меня в своем полку.

— В свой полк вам возвращаться нельзя. Подумайте. Вечером жду ответа, — сказал командующий и распорядился доставить меня на аэродром.

Там стояли новенькие самолеты ЛА-5. Ими-то и вооружался полк, в который мне предложили идти заместителем.

Расчет генерала был правильный. Увидев новые машины, я забыл обо всем. До вечера бродил по аэродрому, любуясь истребителями, поднимался в кабину, включал рацию.

Ходил и думал: что сказать командующему? Мысленно советовался с Вадимом, с Валентином, со своими воспитанниками. Вспомнил о «приемном сыне» Островском. Недавно ему пришел ответ из Подмосковья. Увидев, что юноша плачет, я взял у него из рук письмо, и его боль передалась мне. Односельчане сообщали, что мать, отца, братьев, сестер и всех родных Островского расстреляли гитлеровцы за связь с партизанами. Не знаю, откуда взялось у меня такое «взрослое» решение, но я сказал, прочитав письмо: «Считай меня своим „батей“, нигде и никому не дам тебя в обиду…»

Нет, нельзя мне расставаться с такими людьми. Слишком тяжелый боевой путь мы прошли вместе. Слишком многое нас роднит и связывает. Сообщив командующему о своем решении, я поздно вечером улетел в родной полк. Напряженная боевая учеба снова захватила меня.

Осень вступала в свои права. Когда-то приветливое море стало мрачным и суровым. Дождь и слякоть загоняли людей в бараки. Летчики относились к занятиям уже без огонька.

Отпраздновали присвоение Валентину Фигичеву звания Героя Советского Союза. К этой высокой награде нас представляли вместе. Но я «не прошел». И все-таки я от души радовался, что мой друг стал Героем. Вскоре мы с ним расстались: он уехал на учебу в военно-воздушную академию.

Однажды нас всех срочно вызвали к штабу. Еще издали мы услышали знакомые позывные сигналы московской радиостанции. К репродуктору подходили медленно, торжественно. Каждый чувствовал, что передают что-то очень важное.

— Видно, союзники в Европе второй фронт открыли, — сострил кто-то.

— Ха!.. Шутник! — послышалось в ответ. — Они еще не один месяц будут гоняться за Роммелем по пустыням Африки.

— Второй фронт давно открыт. Это наш тыл. Разговор прервал голос Левитана, торжественно разносившийся по поселку. Все затаив дыхание слушали сообщение о разгроме немцев под Сталинградом, об окружении 6-й армии Паулюса.

От радости хотелось и петь и плакать. Началось то, чего мы с нетерпением ждали все лето и всю осень.

— Товарищи! По случаю замечательной победы наших войск под Сталинградом открываю митинг, — прервал тишину Погребной. — Кто желает взять слово?

Потянулись вверх руки. Каждый стремился высказать свою боль за черные дни отступления и радость победы, свое желание скорее попасть на фронт.

Наш маленький поселок, как вся страна и весь мир, жил в эти дни великой победой на Волге. Все как-то пошло быстрее, словно минуты и часы стали короче. Даже пасмурные осенние дни вроде посветлели.

В один из декабрьских дней Мария сказала мне под «строжайшим секретом», что их батальон аэродромного обслуживания покидает поселок, отправляется на фронт.

На следующий день утром по улице прошла колонна нагруженных машин. Я провожал их, поднявшись на холм. Смотрел им в след, пока они не скрылись вдали…

Кончилось мое короткое счастье. Где и когда я увижу ее? Знаю только, чувствую сердцем, что нас с Марией уже ничто не разлучит — ни расстояния, ни время, ни война.

Я возвратился в опустевший для меня поселок. Пошел к морю. Оно штормило. Здесь думалось о чем-то большом.

Спустя несколько дней и наш полк оставил навсегда запомнившийся мне поселок у Каспия. Через Баку наш путь пролегал на фронт, на запад.