"Небо войны" - читать интересную книгу автора (Покрышкин Александр Иванович)

20. Граница уже позади

Даже тогда, когда до Берлина было еще далеко, летчикам казалось, что он уже рядом. Мы не раз прикидывали в уме, сколько нам придется сменить аэродромов и карт в планшетах, чтобы появиться в небе над вражеской столицей.

А здесь, где приземлились полки и расположился штаб дивизии, наши летчики еще реальней, чем в Молдавии, ощутили свою близость к Берлину. Дело тут не только в расстоянии. Сосредоточенные в этом районе авиационные силы убедительно говорили о том, что мы готовимся к могучим завершающим ударам по врагу.

Прибыв по вызову в штаб воздушной армии, я увидел здесь целое созвездие известных боевых генералов — командиров авиационных корпусов и дивизий: В. Г. Рязанова, И. С. Полбина, Н. П. Каманина, Д. П. Галунова, П. П. Архангельского, В. В. Нанейшвили, А. Н. Витрука, А. В. Утина…

Бомбардировщики Полбина… Этот генерал сам водит армады «Петляковых», и по его команде на вражеские позиции обрушиваются сотни бомб. Он много внес нового в тактику бомбардировочной авиации. Штурмовики Рязанова, Витрука, Каманина сражались под Белгородом, за освобождение Киева, правобережной Украины. Какая могучая ударная мощь в их руках! Я с восхищением смотрел на высокого худощавого Рязанова, крепко сложенного, плечистого Витрука, приземистого Каманина. Помнится, Каманин вместе с другими участниками челюскинской эпопеи приезжал в наше училище, мы слушали его рассказ и мечтали о подвигах. Несколько корпусов истребительной авиации на одном фронте — это ли не доказательство нашего возмужания, преимущества нашей авиации над люфтваффе агрессора!

Сияя бритой головой, добродушный и строгий командующий армией генерал С. А. Красовский сначала кратко проинформировал командиров об обстановке на Первом Украинском фронте, а затем перед каждым командиром соединения поставил конкретные задачи. Нашему корпусу было приказано прикрывать с воздуха боевые действия танковых армий.

Намечалось новое грандиозное наступление. Красная Армия должна была освободить последние метры украинской земли, выйти на нашу государственную границу и начать разгром оккупантов в Польше. Осознав размах предстоящих боевых действий, я почувствовал некоторую тревогу: сумею ли обеспечить выполнение дивизией поставленных перед ней задач? Ведь по возрасту я был юнцом среди собравшихся здесь командиров соединений.

Перед началом наступления нашей дивизии приказали перебазироваться на новый аэродром, расположенный в нескольких километрах от переднего края. Из штаба корпуса поступило дополнительное указание: перелетать парами, на предельно малой высоте, в сумерках, чтоб противник не смог нас обнаружить и накрыть огнем артиллерии. Таких строгих условий раньше нам никогда не ставили.

Вечером я слетал на аэродром, осмотрел подходы к нему, маскировочные средства. На второй день пригласил к себе командиров полков — Бориса Глинку, Лукьянова, Крюкова — и дал им необходимые указания. С наступлением сумерек начался перелет. Пары с ходу одна за другой приземлялись на новом аэродроме. Перебазирование заняло два вечера.

В ночь перед наступлением люди почти не спали, готовились. На рассвете у боевых машин состоялись митинги.

Битва началась буквально на наших глазах. Со своего аэродрома мы хорошо видели, как после мощной артиллерийской подготовки, подкрепленной ударами с воздуха, лавиной двинулись вперед наши танки. С ходу прорвав вражескую оборону, они при поддержке артиллерии и пехоты стали развивать успех.

Настал и наш черед действовать. Противник бросил в бой свою авиацию. Мы ринулись навстречу «юнкерсам» и «мессершмиттам».

Я вылетел на задание во главе двенадцати истребителей 16-го полка. Нужно было перехватить на пути к фронту группу «юнкерсов» и «хеншелей», насчитывающую более сорока самолетов.

Их прикрывали «фокке-вульфы». Облачность не позволяла нам строить маневр по высоте, и я решил атаковать противника с ходу. Увидев нас, бомбардировщики встали в оборонительный круг. Но слабые стороны этого тактического приема мне и моим коллегам были хорошо известны. Мы противопоставили вражеской тактике свою: врываясь в центр круга, обрушивали на бомбардировщиков неотразимые удары. Атаки следовали одна за другой.

Вот пошли к земле первые сбитые нами «юнкерсы». Когда я, расстреляв второго бомбардировщика, начал разворачиваться для очередной атаки справа, над крылом сверкнула огненная трасса. Резким полупереворотом я уклонился от нее. Трасса внезапно оборвалась. Сверху пронеслись Сухов и Жердев. Молодцы! Это они выручили меня.

На одной высоте со мной появился «хеншель». Он прет прямо на меня. Я знаю, что он бронирован, что снаряды его пушек длинные и острые, как игла, — противотанковые. А мне, чтобы дотянуться до «юнкерса», нужны считанные секунды. Но «хеншель» тоже вот-вот откроет огонь. Если он успеет дать очередь, то моя «кобра» разлетится на куски. Я нажал на гашетку, и трассы пошли в цель. Раздался какой-то треск, и подо мной промелькнул силуэт «хеншеля». Неужели он упредил меня с открытием огня? Нет, моя машина ведет себя пока нормально. Гляжу, ко мне приближается «пятидесятка» Голубева.

— Посмотри, нет ли пробоин в моей машине, — говорю ведомому.

Голубев подошел ближе и покачал крыльями: все в порядке.

Какие же звуки я слышал? Что случилось? Видимо, в момент нервного напряжения я забыл снять палец с гашетки. Вначале все мое внимание было сосредоточено на «юнкерсе» и прицеле. Когда же «хеншель» оказался уже подо мной, заработал слух, и я услышал собственную стрельбу.

Советские войска, обойдя Броды, устремились на запад. Танки уже подходили к границе. Наша дивизия сражалась в воздухе над Равой-Русской, над польскими селениями Люблинец, Цешанув, Сенява. Первые немецкие самолеты над территорией Польши были сбиты Клубовым, Вильямсоном и Лиховидом.

Блестящий бой здесь провели группы Крюкова и Боброва. Встретив вдали от фронта стаю «хейнкелей-111», которые шли без прикрытия (видимо, у противника уже не хватало истребителей для сопровождения), они первым же дружным ударом сверху сбили сразу несколько самолетов. Преследуя удирающих в панике бомбардировщиков, наши истребители атаковывали их до последнего патрона. Более десяти «хейнкелей» остались гореть кострами на земле. Кстати, это произошло неподалеку от того места, где когда-то русский летчик Нестеров впервые в мире таранил самолет австрийского пилота.

В боях над советской государственной границей отличился и Слава Березкин. Однажды он рано утром полетел в паре на разведку. «Фокке-вульфы», шедшие впереди своих бомбардировщиков, навязали бой нашим истребителям.

Ведущий Ивашко пошел в атаку. Когда он открыл огонь по одному из «фокке-вульфов», на него напали другие вражеские истребители. Березкин не успел преградить им путь. Подбитый самолет Ивашко отвалил в сторону и пошел в направлении своего аэродрома. Березкин несколько раз окликнул по радио своего ведущего, но тот не отозвался.

Заметив, что «фоккеры» ринулись за ним вдогонку, Березкин бросился на защиту своего друга и командира.

«Фоккеры» стали атаковывать еще яростней. Теперь Березкину надо было и самому обороняться и защищать ведущего. Чтобы отвлечь «фокке-вульфов» от самолета Ивашко, Березкин смело пошел навстречу немецкой паре. Уклонившись от лобовой атаки, они проскочили мимо. Березкин искусно развернулся и меткой очередью сзади сбил ведомого «фоккера». На него в ярости набросились все вражеские истребители. Это позволило Ивашко вырваться из опасной зоны.

Спикировав почти до самой земли, Березкин тоже сумел оторваться от преследователей. Но они продолжали гнаться за ним.

Уже внизу, искусно обороняясь, молодой летчик подловил и поджег второй «фокке-вульф». Враги поняли рискованность дальнейшего преследования: наш истребитель летел домой, а они — все дальше от своего аэродрома. «Фоккеры» повернули назад.

Березкин не дотянул до своей базы. В этом напряженном бою он потерял и ориентировку и счет времени. Убедившись, что горючее вышло, летчик посадил машину в поле.

Когда Березкин добрался до своего аэродрома, его ожидали здесь три радости: во-первых, ему присвоили очередное воинское звание, во-вторых, командующий армией генерал Н. П. Пухов объявил ему благодарность за храбрость, а в-третьих… Вечером перед строем полка я вручил молодому летчику второй орден — орден Славы.

…Находясь на станции наведения, я внимательно следил за действиями каждой группы. Когда «охотники» уходили за линию фронта, я с нетерпением ожидал их возвращения, смотрел, нет ли среди них подбитых, а если есть — сумеют ли они дотянуть до своей территории.

Однажды я заметил, что над передним краем загорелась «кобра». Кто это? Как поступит летчик? Попытался связаться с ним по радио, но он не ответил. «Значит, плохи его дела», — подумал я, а сам продолжал следить, что будет дальше. Хвост дыма за самолетом разрастался, машина, увеличивая скорость, неслась к земле. «Ну прыгай же, прыгай!» — закричал я в микрофон. В воздухе мелькнул черный комочек, и вскоре раскрылся парашют. Теперь все зависело от ветра: в какую сторону он отнесет парашютиста.

Вскоре я установил: сбит Борис Глинка. Всякая потеря тяжела, а такую, кажется, и перенести невозможно. Какого человека, какого летчика лишились! И это уже второй удар: вчера мне сообщили, что с задания не возвратился старший лейтенант Девятаев. Надо немедленно разобраться, почему происходят такие неприятности, почему именно опытные летчики стали легкой добычей для врага. Необходим тщательный и всесторонний анализ неудач.

Когда я добрался до полка, стало известно, что Глинку подобрали пехотинцы и доставили в госпиталь. «Кобра» не терпит тех, кто покидает ее в воздухе, — почти в каждом таком случае она калечит летчика своим стабилизатором. Глинке тоже досталось. Выяснилось также, что в этот полет Глинка взял себе ведомым молодого летчика-стажера. А бой оказался очень трудным. В разгар схватки ведомый оторвался от ведущего и вышел из боя. Глинке одному пришлось драться против целой стаи стервятников.

На разборе мне пришлось повторять прописные истины: чем легче даются нам победы над врагом, тем строже нужно соблюдать порядок на земле и в воздухе. От самоуспокоения до поражения — один шаг. Почему Глинка, командир полка, пошел на ответственное боевое задание неслетанной парой? Ответ один: появились признаки недооценки противника.

Возвращался с разбора и думал: «Борис Глинка подлечится, придет в полк. А вот Девятаев… Он выпрыгнул с парашютом на вражескую территорию, что стало с ним?»

Ждали день, другой, звонили в штабы — никто ничего не сказал о нашем Девятаеве. Его поглотила страшная неизвестность. Что ж, не он первый и, видимо, не он последний. Одним, как Лавриненкову, удавалось сравнительно быстро вырваться из фашистских лап, другие проходили мучительный путь через концлагеря, третьи не возвращались совсем.

Вскоре в дивизию поступил приказ: перебазироваться в район Равы-Русской. Решив, что это будет, видимо, наша последняя база на собственной территории, я снова вспомнил о Михаиле Девятаеве. Где же он приземлился? Даже если его не схватят немцы, ему не пробраться к линии фронта. Ведь в лесах Западной Украины хозяйничают шайки бандеровцев.

О судьбе Девятаева мы узнали много лет спустя. Это не просто героическая, а поистине легендарная история.

Фашисты схватили его сразу, как только он приземлился с парашютом. Начались допросы, пытки. Девятаев мужественно перенес все муки, но не выдал военной тайны. Об этом свидетельствует и найденный потом протокол его допроса. Он оказался среди документов гестапо, захваченных нашими войсками.

Девятаева бросили в концлагерь Клейнкенигсберг. Оттуда он решил бежать. Поделился своим замыслом с другими, и к нему присоединились товарищи. Они сделали подкоп из барака. Тяжелая работа забирала последние силы, изнуряла. Но когда ход был уже готов, какой-то предатель выдал их. Тяжелый моральный удар дополнили новые пытки. Затем Девятаева и его товарищей перевели в лагерь смертников.

В конце сентября 1944 года Девятаева и всех соучастников побега, избитых, голодных, босых и грязных, в одном тряпье пригнали в лагерь Заксенхаузен. Над бараками возвышалась и дымила труба крематория. Ее черный дым целый день прятал от людей солнце. Здесь Девятаеву «посчастливилось»: он избежал сожжения в печи только благодаря помощи таких же, как он, — ему удалось обменять бирку с номером и укрыться под фамилией умершего военнопленного. Под этой фамилией он и попал на немецкий военный аэродром, расположенный на острове Неер в Балтийском море. Работая землекопом у стоянок самолетов, летчик ничем не выдавал себя перед охранниками. Но гулко стучало его сердце, перехватывало дыхание, когда он ковырялся лопатой возле «хейнкеля», украдкой заглядывая в кабину.

Девятаевым снова овладела мысль о побеге. Но для осуществления его плана нужны были верные товарищи. И он нашел их. Однажды, убив охранника, десять советских военнопленных забрались в самолет «хейнкель-111». Теперь их жизнь зависела от рук и воли Девятаева. Сумеет ли он запустить мотор незнакомого самолета и взлететь? Сможет ли прорваться сквозь огонь, который будет непременно открыт по беглецам?..

Удивителен был экипаж «хейнкеля-111», приземлившегося 8 февраля 1945 года на советской земле. Десять человек в полосатой одежде, обросшие, с бирками на груди, вышли из самолета, плюхнувшегося брюхом на мерзлую пахоту. Возглавлял этих людей летчик Девятаев.

Существовавший в то время «порядок» расследования подобных случаев надолго похоронил в бумагах самоотверженный подвиг советских людей, и прежде всего их вдохновителя и вожака. Лишь когда была восстановлена правда и история этого подвига, Девятаев, моторист судна, плававшего по Волге, прибыл в Москву, чтобы встретиться здесь со своими боевыми друзьями и сподвижниками, вспомнить вместе с ними подробности их необычайного перелета.

Тогда и я после многих лет разлуки и неведения увидел бывшего своего летчика, о котором много думал на фронте, не раз мысленно шел с ним по мрачным лабиринтам вражеского плена. Мы с Девятаевым разыскали на карте тот населенный пункт Львовской области, из которого он вылетел на боевое задание, припомнили его последний воздушный бой. Летчик рассказал и о том, как ему буквально за несколько минут удалось разобраться в приборах «хейнкеля» и как тяжело было взлететь с небольшой площадки… Своим подвигом Герой Советского Союза Девятаев вписал славные страницы в историю нашей дивизии, в боевую летопись Великой Отечественной войны.

Однако вернемся к тому времени, когда нам было известно лишь, что полк потерял еще одного воздушного бойца. Мы послали его родным обычное извещение: «Не вернулся с боевого задания».

На смену Девятаеву прибыли три новых летчика — Довбня, Карпович и Барышев. Довбня был сбит над Молдавией в сорок первом году. Его, как и Барышева, освободили наши войска в одном из лагерей для военнопленных. Карпович прилетел из Москвы. Он окончил курсы начальников штабов и за это время научился даже с неподвижной рукой управлять самолетом. Все трое, возвратившиеся в родной полк разными путями, жили одним стремлением — летать, сражаться!

Они не хотели оставаться ни в штабах, ни в тыловых частях. После дополнительных тренировок мы снова приняли их в боевой коллектив летчиков. При этом пришлось крепко поссориться с некоторыми особенно «бдительными» и осторожными людьми, которые боялись допустить «возвращенцев» к боевым самолетам. И новые летчики оправдали доверие коллектива, подвигами доказали свою преданность Родине, верность воинскому долгу.

Танковые армии М. Е. Катукова и П. С. Рыбалко, которые прикрывали наш корпус, вышли на Сан. Мы перелетели на новый аэродром. Поздно вечером я прибыл в отведенный для меня дом. Старик хозяин встретил меня во дворе и, догадавшись по одежде, что я летчик, сказал:

— Здравствуйте, товарищ летник. Тридцять рокив тому назад у нас булы на постои русски летники. Нимця воевали они и тогда. Нестеров летав над нашою Равою-Русскою, а над Жовквою таранив ворога.

Я не все разбирал в его речи. Частое упоминание «летника Нестерова» ясно дало понять, что крестьянин хранил в памяти важные события из истории нашей отечественной авиации. Мы продолжили беседу в моей комнате, у географической карты. Я показал старику город Горький, рассказал, что недавно был там, на родине Нестерова, что видел мать и дочь прославленного летчика. Старик подробно и красочно нарисовал передо мной картину воздушного боя тех далеких лет, момент отважного «наскока» русского «яроплана» на «германа».

У меня осталось от этой беседы светлое впечатление: как украинцы бережно хранят в памяти подвиг русского летчика!

Мы теперь шли по путям, проложенным в годы гражданской войны. Тогда молодая Красная Армия освободила эти села от немецких оккупантов и польских панов. Теперь мы, второе поколение, снова отстаиваем независимость этой земли. И опять от немецких захватчиков, и снова ценой человеческих жизней.

Не успели мы обжиться в Раве-Русской — пришлось перелететь на аэродромы у Любачува. Пригодная для взлета полоса здесь узкая, машины садятся между двумя рядами стоянок. Первое приземление явилось последней тренировкой: надо сразу же идти на боевое задание. Других аэродромов нам не обещают — на польской территории не все площадки известны, а известные мало изучены и не подготовлены.

Самолеты всех полков группа за группой отправляются на прикрытие танков. Наступление наземных войск продолжается.

Путь из штаба на аэродром нам преградило большое скопление подвод. На возах с домашним скарбом сидели женщины, дети, старики. К некоторым повозкам были привязаны коровы и овцы. Этот обоз очень сильно походил на те, которые нам приходилось видеть у Днепра в сорок первом году. «Очевидно, крестьяне уходят из прифронтовой полосы, — подумал я. — А может быть, удирают от нашей армии в тыл».

Остановил машину. Крестьяне тотчас же сошли со всех повозок. По их малопонятным выражениям мне удалось все-таки выяснить, что это поляки. При фашистах бандеровцы выгнали их из родного села, теперь они возвратились назад, но не решаются приблизиться к своим домам. Табор на колесах им кажется более надежным убежищем, чем родные хаты.

Слушая их, я невольно связываю в одно целое все, что уже известно о бесчинствах злобных банд, нарушающих спокойную жизнь людей на освобожденной от немцев территории. Поэтому дальше в пути с подозрением поглядываю на встречных прохожих, всматриваюсь в рощи и думаю: это фашизм через разных подонков, изменников, бандеровцев вносит разлад между простыми людьми украинских и польских сел.

В первую же ночь наш аэродром обстреляли бандеровцы. Не ранили никого, ничего не повредили, но несколько выстрелов из леса заставили всех наших людей не спать всю ночь. Пришлось подкапывать землю под шасси и ставить самолеты по горизонту, чтобы в случае необходимости вести по бандитам огонь из пулеметов. В кабинах дежурили техники, механики и время от времени вели по лесу огонь.

Слушая среди ночи периодическую стрельбу, я вспоминал о повозках, женщинах, ребятишках. Да, большая война редко обходится без предателей и враждебных вылазок мелких озлобленных групп. Бандеровцы — это злобная кучка буржуазных националистов. Они запугивают, терроризируют мирное население. Может быть, они выполняют задание фашистов — не давать нам, наступающим, отдыхать ночью, изматывать нас мелкими наскоками.

Только уснул — телефонный звонок. Открыл глаза, ничего не вижу, в комнате окна завешены. В трубке голос начальника штаба Абрамовича:

— Извините, что разбудил. Посмотрите в окно.

Отодвинул плотное одеяло, выглянул. Напротив, за полем, горит село, куда направились встреченные днем поляки.

Пришлось встать. Подняли в ружье роту связи и роту охраны, отправили на машинах. Вскоре там разразилась яростная перестрелка, которая затихла только к утру.

Утром я объехал село. Фашисты отсюда были уже далеко, а страшные следы разбоя виднелись повсюду: дымящиеся хаты, обгоревшие трупы.

Навстречу бежит мальчик. Заплаканное лицо испачкано грязью. В глазах — страх и отчаяние. Польские слова мне непонятны, но хочется услышать именно от него, этого крохотного свидетеля, рассказ о расправах бандитов над ни в чем не повинными людьми. И кое-что удается понять из его сбивчивого рассказа. При появлении бандитов мальчик спрятался в саду, а когда вернулся к хате, увидел убитых родителей. Он, плача, указывает ручонкой на рощу, куда убежали бандеровцы, просит догнать их и наказать. Темный лес скрывает следы погромщиков…

На аэродроме, расположенном у леса, идет напряженная боевая работа. Самолеты, взмывая с земли, устремляются строго на запад. Маршруты их полетов определены наступлением наших танков, вклинившихся в оборону противника. Острие этого клина, нарисованного на штабных картах, уже достает до синей ниточки Вислы. Диву даешься, как быстро изменилась обстановка на фронте. Львов, за освобождение которого началась эта битва, уже далеко позади. Нам даже не пришлось пролететь над ним, мы пошли севернее.

Вот мы уже и на польской территории, за границей. Пролетая над незнакомой местностью, внимательно изучаем ее приметы. Здесь все как-то настораживает. Теперь летчики опасаются вынужденных посадок и на освобожденной от гитлеровцев территории. Никто не знает, чем его встретит лес, как отнесутся к нему в деревнях. Но такое положение существовало лишь некоторое время, сама жизнь вскоре изменила его. Она раскрыла многое, ранее неизвестное нам, определила наши взаимоотношения с местным польским населением.

Случай, происшедший с летчиком соседнего истребительного соединения, стал известен каждому нашему авиатору. Никто не сомневался — мы вступили на братскую землю. Вот эта история.

Андрей Качковский возвращался с боевого задания на поврежденном самолете и заботился в эти минуты только о том, чтобы перетянуть через реку Сан. Там, за рекой, как видел летчик на своей карте, была советская земля, а здесь, по эту сторону реки, польская. Он не боялся этих неведомых деревень с длинными соломенными крышами, не опасался людей, убиравших хлеб на своих узеньких нивах, но все-таки не хотел очутиться в незнакомой обстановке и всеми силами стремился добраться до своих.

. …Когда Качковский пришел в себя после удара о землю, он прежде всего подумал о том, что река позади него, припомнил, что крылья самолета задевали за ветки лозы, росшей по нашему берегу Сана.

К его самолету сбежались люди. Они были в холщовых штанах и рубахах, в соломенных шляпах, с косами и граблями в руках. Он настороженно смотрел на них из своей кабины и не знал, что делать. К нему приблизился один из этих людей и окликнул на непонятном языке. Качковский почувствовал что-то неладное. Он взглянул на карту, лежавшую перед ним на коленях, и понял, что приземлился на польской земле. Он сидел и думал, как ему поступить, а люди, увидев, что летчик пришел в себя, поднялись на крылья, открыли кабину и, ласково улыбаясь, взяли пилота под руки, помогли ему выбраться из кабины.

Всей гурьбой они повели его в деревню, устроили на ночлег, предложили сменить белье, верхнюю одежду, чтобы постирать и привести в порядок, радушно угостили. У самолета выставили вооруженную охотничьими ружьями охрану. Проснувшись утром, он увидел возле себя чистые, выглаженные вещи, а во дворе — целую толпу любопытных ребятишек.

Днем в поле у истребителя сел ПО-2. Это из полка прилетели за Качковским. Все село провожало двух советских авиаторов — они были для них первыми посланцами нашего народа, и поляки отнеслись к ним с искренним гостеприимством и радостью. Кабину ПО-2 завалили яблоками, забросали цветами.

…В первых числах августа наши наземные войска с ходу форсировали Вислу, заняли плацдарм на западном ее берегу и закрепились там. Мы своей дивизией переместились за Сан, а через несколько дней два полка перебазировались на аэродром, расположенный в нескольких километрах от Вислы. Штаб на продолжительное время расквартировался в деревне Мокшишув.

Наступление наших войск, которое можно были сравнить только с могучим разливом половодья, приостановилось. Совсем недавно, в июле, войска фронта стояли перед Львовом, а в начале августа мы уже летели на прикрытие своих переправ через Вислу. Танки своими стальными плечами раздвигали тесноватый сандомирский плацдарм.

В эти дни я с утра до вечера находился на КП вместе с командиром корпуса штурмовиков Рязановым. Авиации противника в воздухе стало меньше. Наши истребители, перелетев за Вислу, теперь больше всматриваются в землю, чем в просторы неба: надо помогать пехотинцам отражать контрнаступление немцев. Враг основательно напуган — от Вислы до самой Германии уже нет таких больших водных преград — и знает, что предвещает ему сандомирский плацдарм.

Около нашего КП беспрерывно бьют пушки. Проводив группы на цель, я наблюдаю за расчетами, мечущимися в дыму и пыли, «богу войны» работы хватает. Перед траншеями горят немецкие танки и бронетранспортеры, подожженные артиллерией и ИЛами. Рязанов то и дело вызывает группы штурмовиков, а я — своих истребителей для прикрытия поля боя. Наши самолеты поливают свинцом цепи вражеской пехоты.

Да, немцам нынче приходится несладко.

Вечером, возвратясь в штаб, я часами просиживаю за бумагами, обсуждаю разные вопросы с Д. К. Мачневым, Б. А. Абрамовичем и своим заместителем Л. И. Гореглядом. Надо осмыслить события дня, разрешить назревшие проблемы. Когда забываешь о том, что ты находишься в хате поляка, все кажется обыкновенным, но чуть отвлечешься . от. фронтовых забот, сразу осознаешь, что тебя окружает «заграница»: недалеко отсюда замок графа Тарновского, женский монастырь, на улочках вывески над частными магазинчиками, среди тополей и вязов высоко к небу вознес свой крест старый костел.

Дома тоже всюду видишь приметы иного, незнакомого мира. В моей комнате резная деревянная кровать, крашеные длинные скамейки. На стенах херувимы и бумажные розы.

Хозяин дома, где живем мы с Леонидом Ивановичем Гореглядом, допоздна сидит на завалинке. Когда мы проходим мимо, он молча провожает нас изучающим взглядом. Адъютант уже кое-что разузнал о нем и рассказал мне. Поляк воевал на фронте, был в плену, отморозил пальцы ног. Ходить ему трудно. Его поведение понятно: бывалый солдат присматривается к нам. Буржуазная пропаганда распространяла о нас, советских людях, всякие небылицы, пугала народ.

В селах рядом с Мокшишувом стоят танковая часть и госпиталь. Летчики тянутся к соседям: там в клубах устраивают танцы, бывает много девушек. К вечеру молодые парни заметно веселеют, надевают новую форму. Да, здесь, в Мокшишуве, во всей нашей жизни чувствуется дыхание приближающегося праздника. Это предчувствие большой радости испытывают все.

Сидя вечером в комнате, еще раз осмысливаю события прошедшего дня. Приподнятое настроение сразу угасает, когда думаю о тех наших летчиках, которые в этот тихий и лунный вечер лежат где-то на госпитальной койке.

Внезапно пришло на память, что судьба одного нашего самолета вот уже больше недели неизвестна. Еще когда вылетали с предыдущего аэродрома, одна подбитая «кобра» села на поле, северо-западнее Львова. Приземляясь, самолет подломил «ногу». Узнав об этом, мы послали туда штурмана эскадрильи Лиховида, техника и механика, чтобы организовали эвакуацию машины. Прошла неделя, но от команды не поступило никаких сообщений.

Вспомнив сейчас об этом, я позвонил Абрамовичу. Он тоже очень обеспокоен неизвестностью, но ничего нового сказать не смог. Только повторил, что несколько дней назад туда послан усиленный отряд из пятнадцати человек.

— Надо бы всех возвратить домой к восемнадцатому, — сказал я.

— Будем надеяться, что вернутся, — ответил Абрамович. — Праздник настоящий, когда все в сборе.

И он, оказывается, думает о празднике. Да, ведь через недельку — День авиации!

Наутро те же заботы. Я уезжаю на передний край, летчики с рассвета остаются у своих машин. Сандомирский плацдарм превратился теперь в главное поле битвы на этом участке фронта, а наш аэродром расположен поблизости от него. Вместе с пехотой и артиллерией мы отстаивали эту Малую землю — самый западный рубеж фронта.

День авиации, 18 августа, мы отметили торжественным построением. Зачитали приказы по дивизии. Многие солдаты и командиры были награждены медалями, получили благодарности. Потом часть летчиков ушла на задание, а остальные стали выполнять тренировочные полеты над аэродромом.

Главные торжества откладывались на вечер, когда действительно все возвратятся домой. После праздничного ужина молодежь ушла на танцы, казармы опустели. В селе звучали песни, музыка, хотя в окнах домов не светилось ни одного огонька.

В воздухе время от времени пролетали вражеские разведчики. Где-то далеко всплескивали зарницы — то ли рвались бомбы, то ли вели огонь артиллерийские батареи.

Мы с Гореглядом прохаживались возле дома, когда прибежавший адъютант сообщил, что начальник штаба просит срочно ему позвонить. «Неужели что-то из Москвы?»

Абрамович говорит о полученных из армии приказах, о награждении летчиков дивизии, перечисляет фамилии. Я слушаю его с удовлетворением. В воображении возникают родные лица, картины боев. И все это озарено сейчас светом радости — светом Родины, отметившей наградами своих верных сыновей.

За окном слышна гармошка.

— Да, — продолжает Абрамович деловым тоном, — приехала команда с вынужденной.

— Что там? Где Лиховид?

— Печальные вести.

Начальник штаба обстоятельно передает доклад командира отряда.

Когда наши подъехали к лесному селу, возле которого приземлился самолет, их обстреляли с чердаков. Солдаты ответили огнем по крышам крайних хат и вступили в село. Здесь узнали, где находится потерпевший аварию самолет, и отправились туда. Нашли застрявшую в болоте «аэрокобру» и недалеко на бугре остатки костра. Среди поленьев в пепле лежало два обгоревших трупа. По уцелевшим лицам установили, что это были штурман Михаил Степанович Лиховид и техник самолета. Третьего, механика, не нашли.

В этих зверствах нетрудно было угадать кровавый почерк бандеровцев. Положив трубку, я посмотрел на Горегляда и адъютанта. Они ставили на стол, застланный газетами, бутылки, стаканы, закуску. Я вспомнил, что мы собирались пригласить на ужин начальника штаба. В который уже раз за время войны весть о гибели товарищей приходит к нам именно в такие минуты, когда мы как-то по-особенному чувствуем счастье жизни. И тогда смерть друзей угнетает нестерпимо.

Мы наскоро перекусили и легли спать. Погасив свет, я долго не мог избавиться от страшного видения: на костре сгорают люди. Пламя охватывает тела… Кто они, эти подонки, возобновившие приемы инквизиции в наше время?

Только уснул, а может, это лишь показалось, — слышу настойчивый стук в окно.

— Кто там?

— Из штаба. Офицер связи.

— Что случилось?

— Вам телеграмма, товарищ полковник. Я поднял одеяло, закрывавшее окно.

— Из Москвы, товарищ полковник! Одеваюсь в темноте, забыв о лампе. Адъютант вошел, зажег свет.

— Телеграмма из Москвы, — повторяет он.

— Слышу, — отвечаю ему, но мне приятно еще раз услышать: «Из Москвы». Значит, что-то очень важное.

Офицер связи встал на пороге, выпрямился, держит в руке бумажку. По его сияющему лицу, светящейся во взгляде радости, по тому, как он замер, я догадываюсь.

— Позвольте вас поздравить, товарищ полковник. Вы трижды Герой Советского Союза!

С кровати вскакивает Горегляд, в комнату вбегают шофер, часовой. Звонит телефон.

— Направляемся к вам, — говорит Абрамович.

Люди заполняют комнату.

Звонит телефон, звучат откуда-то издалека теплые, возбужденные слова.

Незаметно пришло утро. Во двор повалили летчики, мои боевые друзья. Объятия, пожатия рук. С нами сейчас все воспоминания о боях над Молдавией, Украиной, Кубанью, над Крымом, над морем. Сколько измерено небесных дорог, сколько выпущено трасс по врагу! Если дружба завоевана в небе войны, она проста и немногословна. Она вся выражена во взгляде, в пожатии крепкой, надежной руки.

Речкалов, Труд, Клубов, Трофимов, Федоров, Сухов, Бондаренко, Березкин, Вахненко… Их много.

Это их отвага, их верность товариществу и долгу укрепляли мою отвагу и силу. Они, сподвижники-летчики, рядом со мной, и я испытываю огромную радость.

Я подумал о том, какое счастье испытали бы мы все, если бы сейчас среди нас были Фадеев, Соколов, Атрашкевич, Никитин, Олефиренко!

Сознавая величие этой награды, я чувствовал себя в долгу перед Родиной.

А еще в это утро мне захотелось увидеть Новосибирск, ступить на родную сибирскую землю!

Но день звал к будничным фронтовым делам.

Вскоре Горегляд распростился с нашим домом в Мокшишуве. Его выдвинули на должность командира дивизии. На его место пришел Пал Палыч — ветеран войны Крюков. А полк принял Бобров. Такие перемещения, когда хорошие, уважаемые всеми люди идут в гору, всегда радуют.

Наземные войска медленно, но упорно расширяли сандо-мирский плацдарм. Этот «мешок» наполнялся могучей силой, способной внезапно загрохотать, разрастись, грянуть новыми наступлениями.

Но желание побывать в родной Сибири скоро осуществилось…