"Операция «Форт»" - читать интересную книгу автора (Корольков Юрий Михайлович)

МАСТЕРСКАЯ НА НЕЖИНСКОЙ УЛИЦЕ

По неровным каменным ступеням в слесарную мастерскую спустилась женщина с мальчиком. Она вошла неожиданно, и Яков едва успел сунуть за верстак газету, которую только что читал вслух. Брат зло посмотрел на него, мысленно обругал — такая неосторожность когда-нибудь доведет до беды — и обернулся к вошедшим.

Женщина была высокая, молодая, низко повязанная платком, из-под которого смотрели большие глаза, казавшиеся в сумерках совершенно черными. В резиновых высоких ботиках и стареньком пальто она ничем не отличалась от обычных, довольно многочисленных посетительниц слесарной мастерской Петра Бойко. После того как румыны оккупировали город, в посетителях мастерской не было недостатка. Местные жители несли сюда ремонтировать всякую хозяйственную рухлядь, годами лежавшую на полках и чердаках. Новых вещей купить было негде, разве только в комиссионных, где просили за них втридорога.

— Чем могу служить? — предупредительно спросил Алексей. Сейчас, когда хозяина не было в мастерской, Алексей Гордиенко оставался за старшего.

Женщина взяла из рук мальчика старый закопченный расплющенный примус, завернутый в обрывок бумаги, развернула и протянула его Алексею.

— Может быть, можно еще отремонтировать?

Алексей повертел в руках примус, покачал головой.

— Нет… Такой заказ не берем. Может, зайдете куда еще?

— Скажите, а у вас примус нельзя купить?

Алексей метнул быстрый взгляд на женщину. Яков, пиливший какой-то стержень, тоже насторожился: так начинался пароль.

— Да есть один, только с одесской горелкой, — ответил Алексей.

— Покажите.

— Пожалуйста… — Алексей подал женщине примус, стоявший на верстаке.

— А гарантию вы даете?

— На примус даем, на горелку нет.

Молодая женщина облегченно вздохнула.

— Ой, слава богу, наконец-то нашли вас! — воскликнула она, оглядываясь вокруг. Братья Гордиенко и Саша Чиков, который сидел на низенькой скамейке в углу мастерской, тоже расплылись в улыбке. Все правильно — пароль и отзывы. Значит, своя! К ним давно уже не приходили из катакомб, говорили даже, будто румыны замуровали все входы.

Это была Тамара Шестакова, связная Бадаева — Кира.

— А Петра Ивановича я могу видеть? — совершенно другим, свободным голосом спросила она.

— Нет, Петра Ивановича нет.

— А Якова?

— Яков здесь, — выступил вперед Гордиенко-младший.

Тамара удивленно посмотрела на подростка в кубанке, в легком распахнутом пиджачке, под которым виднелась морская тельняшка. По виду он был чуть старше Коли, с которым Тамара пришла из катакомб. Николаю шел четырнадцатый год.

— Где можно поговорить! — спросила Тамара.

— Идемте сюда! — Яков повел связную в каморку позади мастерской. Проходя мимо брата, он метнул на него торжествующий взгляд и, не удержавшись, вдруг выкинул какое-то замысловатое коленце. Знай, мол, наших!

Яков радовался гордой мальчишеской радостью — его спрашивают, к нему приходят. Тамара посмотрела на него и засмеялась.

— Так вот ты какой… — она не сразу нашла подходящее слово, — какой чудной… подпольщик. А меня Тамарой зовут. Тамара Большая. Вот и познакомились…

Потом она вдруг озорно обхватила его мальчишеские плечи и привлекла к себе. Виском, щекой Яков ощутил упругость груди ее и вдруг задохнулся, смутился, вспыхнул. Ему стало неловко, почти совестно. Это продолжалось мгновенье. Тамара отпустила его и пошла следом, продолжая счастливо смеяться, — высокая, стройная с загоревшимися сияющими глазами…

Для нее это была разрядка того нервного напряжения, с которым она шла на незнакомую явку, по незнакомому, захваченному врагом городу. Все обошлось хорошо. Евгения Михайловна Гуль — сначала Тамара зашла к ней переодеться — рассказала, как пройти с улицы Льва Толстого на Нежинскую, рассказала так подробно, что Тамара ни разу не спросила прохожих. А подпольщик Яков, к которому она шла, полагая встретить солидного, опытного конспиратора, оказался забавным мальчишкой. Она готова была расцеловать его!..

Что касается Яши, то он воспринял все по-своему и не мог сразу прийти в себя. Хорошо, что ни брат, ни Сашка ничего не заметили.

— Идемте сюда, — повторил он, лишь бы только что-то сказать.

Тамара коротко бросила мальчику:

— Коля, подожди здесь, — и исчезла за покосившейся фанерной дверью.

Яков провел Тамару в кладовку, заваленную металлической рухлядью. Отсюда черный ход вел куда-то во двор.

— Что нового? — понизив голос, спросила Тамара.

— Нового!.. Румыны злющие ходят, после того как наши под откос эшелон пустили. Опять заложников стали брать. Комендант приказал все выходы из катакомб на учет взять. Кто не донесет о выходах — расстрел. Я этот приказ в первый же день достал, крахмал застыть не успел… Передайте его Бадаеву.

Яков порылся в углу, вытащил из старого кофейника листок, свернутый в трубочку, и отдал Тамаре.

— Я его уж сколько держу, мы думали, всех вас румыны в катакомбах замуровали. А вы…

— Что есть еще? — перебила Тамара.

— Еще у еврейского кладбища зенитки поставили. Шесть штук, среднего калибра… Точно не знаю, нельзя подойти… Потом на Садовой в доме номер один штаб какой-то военный. Все время легковые машины стоят… Потом еще у спирто-водочного завода в начале сквера румыны большой склад горючего сделали. Не меньше тысячи тонн будет, и все возят в железных бочках… Запомнишь или записать?

— Запомню, запомню… Все? — Тамара снова заулыбалась. Подросток, стоявший перед ней, который даже в кубанке был на голову ниже ее, говорил как заправский разведчик и еще чуточку снисходительно, сомневаясь — запомнит ли она все как надо.

— Пока все. Главное, насчет склада. Его знаешь как можно шарахнуть!

— Хорошо, все передам. Теперь слушай, — Тамара совсем понизила голос. — Бадаев приказал связаться с Крымовым, есть задание для вашей группы. Найдешь его через сапожника на Военном спуске, дом три. Запомни пароль…

Тамара заставила Якова дважды повторить пароль. Он даже немного обиделся.

— Тоже мне тригонометрия, нечего тут зубрить, и так запомнил… Ты не задерживайся, скоро комендантский час начинается, — предупредил он связную.

Простились они как старые друзья. Тамара с Колей ушли из мастерской, а Яков, взволнованный встречей, сначала заговорил с друзьями о посторонних делах — надо бы до закрытия утюг починить, надо, наконец, дверь поправить… Но ему не терпелось поделиться своей радостью.

— Все передал, — возбужденно воскликнул он. — Павлу Владимировичу Бадаеву в собственные руки велел отдать… Не забыла б чего… А Тамара, видно, опытная. Гляди как придумала — сперва свой примус принесла, потом про новый спросила…

Яков снова слышал озорной смех Тамары, ощущал мимолетное прикосновение, бросившее его в жар. Сейчас ему просто хотелось думать, что с этого дня его с Тамарой связывает глубокая, только что родившаяся тайна. От сознания этого становилось хорошо и тревожно.

В слесарной мастерской стало совсем темно — темнело рано, особенно в пасмурную погоду.

— Ладно, кончай базар, — сказал Алексей, — на сегодня хватит. Закрывай лавочку…

Саша Чиков запер наружную дверь, закрыл оконце фанерными щитами, включил электричество. Яков достал газету, которую второпях сунул за верстак.

— Ты вот что, — наставительно сказал Алексей брату, — такие вещи сюда не таскай, завалишь и себя и других.

— А ты уж испугался! — задиристо возразил Яков.

— Испугался не испугался, делай как сказано. Я отвечаю за мастерскую. Иначе Петру Ивановичу расскажу.

— Ладно фискалить, уберу, — примирительно ответил Яков. — Вы только послушайте, вот были ребята!..

Несколько дней назад Яков шел по Халтуринской. Румынские солдаты очищали какое-то помещение и вытаскивали прямо на тротуар кипы старых газет, книг, журналов, какие-то папки, завязанные тесемками. Все это сваливали на грузовик и увозили. Яков постоял, поглядел, подтолкнул носком раскрытую папку, из нее выпала газета, отпечатанная на серой грубой оберточной бумаге. Яков поднял ее. «Коммунист», — прочитал он, — орган подпольного одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года».

Сначала Яков даже не сообразил — первое, что пришло в голову: «Когда это наши успели выпустить подпольную газету?» Он торопливо сунул ее в карман и медленно пошел вниз к спуску. Потом дошло — так ведь это газета того подполья, с гражданской еще войны…

В мастерскую ворвался бомбой.

— Ребята, подпольная газета, глядите!.. Орган подпольного обкома партии.

Алексей, Саша Чиков, Алеша Хорошенко, сидевший с ними, обступили Якова, тянулись к газете, а Яков торжествующе глядел на ребят, довольный, что они попались на его розыгрыш.

— Слушай, Гордиенко, — сказал Алеша, когда обман раскрылся, — за такой розыгрыш можно и по мордам схлопотать… Чего врешь!

— Вот и не вру. Все равно газета подпольная — читай, что здесь написано. Про комсомольцев, которых судили. Семнадцать ребят. Они, как мы, в подполье работали.

Вспыхнувший спор оборвался. Заперев мастерскую, ребята ушли в кладовую и принялись читать газету двадцатилетней давности. Читали, пока кто-то не постучал в дверь. Газету спрятали. Пришел Бойко.

— Что, орлы, заперлись? Румын боитесь?

Он был немного под хмельком. Яков не утерпел и рассказал о своей находке. Бойко насупился.

— Вы мне такую литературу сюда не таскайте. По глупости и провалиться можно. Прочитайте и выкиньте.

Но Яков не выкинул газету, уж слишком полюбились ему комсомольцы, которые жили и умерли за пять лет до того, как родился он и его товарищи. Каждый раз в свободные минуты Яков доставал запрятанную газету, перечитывал вновь, пытаясь найти между строк больше, чем написано.

Так было и в тот сумрачный вечер, когда ребята, заперев мастерскую, остались одни. Яков сел на верстак, зябко застегнул пиджак и начал читать сообщение, обведенное траурной рамкой:

«СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМУЧЕННЫХ ТОВАРИЩЕЙ.

ПРОЦЕСС СЕМНАДЦАТИ.

Мы привыкли ко многому. В истории революционного движения было много чудовищных процессов, но такого кошмарного и нелепого суда еще не было. Все осужденные на смерть или каторгу относились к революционно настроенной или примыкавшей к ней молодежи.

Эти молодые люди, полные революционного энтузиазма, оставили нам свои письма, написанные в застенках после страшных мучений и пыток. Письма сами говорят за себя.

Они умерли как молодые герои. Накануне казни охранявшая их стража принесла им вина. Они выпили за победу революции. Караул, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется не отомщенной.

Дорогие товарищи! Вы умерли с честью. Мы, оставшиеся в живых, знаем об этом. Дело, за которое вы погибли, не умрет. На смену вам идут многие, многие десятки и сотни неустрашимых революционных борцов.

Белые совершили свое злое дело. Мы встаем для отмщения. Мы покроем ваши могилы красным знаменем победившей социалистической революции!»

Кто-то негромко постучал в дверь со двора: тук-тук… тук… Два коротких удара, потом еще один.

Алексей ответил так же тихо: один короткий, два дробных удара. Прислушались: снова короткие удары.

Чиков пошел отворять дверь. Пришли Любарский и Хорошенко — подпольщики из комсомольской группы. Первым шагнул через порожек Алеша Хорошенко, плотный, белобрысый, широколицый парень с удивительно черными, широкими бровями. Алеша выглядел старше своих товарищей, но и ему не хватало много месяцев до семнадцати лет. Второй — Гриша Любарский — был худощав, из-под кепки выбивались смоляные кудри, а мягкие, девичьи очертания губ и задумчивые карие глаза придавали его лицу выражение застенчивой скромности.

— Давай, заходи, — встретил их Яков. — Чтобы тихо! — он продолжал читать газету, которую все уже давно знали и все же слушали в глубоком и благоговейном молчании.

Яков прочитал письмо осужденных. Оно было коротким и почему-то особенно волновало ребят. Впрочем, у каждого в этой газете были свои любимые строки.

«Девять юных коммунистов, — читал Гордиенко, — осужденных на смертную казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжать наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!»

Дальше шли фамилии осужденных — Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша, Пельцман, Поля Барг. После фамилий комсомольцев-подпольщиков печатались их посмертные письма.

— Прочитай письмо Зигмунда, — попросил Хорошенко.

— И еще Доры Любарской, — поддержал Чиков. — Она не твоя родственница? — спросил он Гришу Любарского.

— Не знаю, вроде нет, — смутившись, ответил Гриша.

— Ладно, — сказал Яков, — давайте два этих письма прочтем напоследок — и все. Газету, и правда, надо подальше спрятать.

«Письмо первое Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я был арестован во вторник, то есть неделю тому назад. При мне ничего не нашли. При аресте били, не веря, что я поляк.

До полудня я был спокоен, думал, что меня скоро отпустят. Потом меня позвали на допрос. Там меня били около часа, били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол… Били по лицу, в зубы, но так, чтобы не оставалось повреждений. Наконец, взбешенный моим молчанием, Иваньковский, первая сволочь в мире, ударил меня револьвером по голове. Я упал, обливаясь кровью. Несколько раз терял сознание. И вот тогда под влиянием нахлынувшей апатии я сознался, что работал в подполье.

Мне грозит смертная казнь, если до того не случится чего-то исключительного. Ночью я два раза пытался выброситься из окна четвертого этажа, но меня хватали и снова били.

На рассвете меня опять повели на допрос, требовали, чтобы я назвал фамилии товарищей, работавших со мной. Снова долго били и ничего не добились.

Фактически я уже распрощался с жизнью, и все же хочется, так хочется жить! Без борьбы я не сдамся, без борьбы не умру. Если все же придется умереть, то встречу смерть с высоко поднятой головой.

Прощайте! Ваш Зигмунд».

«Второе письмо Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я уже писал вам, что пал жертвой провокаций. Я сознался под пыткой. Сегодня предстоит суд скорый, но неправый. Меня, возможно, расстреляют. Ухожу из жизни со спокойной совестью, никого не выдав.

Будьте счастливы и доведите дело до конца, чего мне, к сожалению, не удалось.

Прощайте. Ваш Зигмунд».

Яков дочитал письмо, и в мастерской воцарилось глубокое молчание. Казалось, неизвестный Зигмунд обращается к каждому из них.

— Вот парень, все на себя взял и дикого не выдал, — устремив невидящий взор куда-то мимо товарищей, сказал Хорошенко.

— А я ни за что б не сознался, — возразил Яков. — Все равно смерть. Признался, а его опять били.

— Читай дальше, — сказал Саша Чиков.

Гордиенко поднял газету.

«Письмо Доры Любарской.

Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделано в жизни для революции.

Как вела я себя при аресте, на суде, вам расскажут мои товарищи. Говорят, что держалась молодцом. Целую мою старенькую мамочку-товарища. Чувствую себя сознательной и не жалею о таком конце. Ведь я умираю, как честная коммунистка. Мы все — приговоренные — держим себя хорошо, бодро. Сегодня читаем в последний раз газеты. Уже на Берислав, Перекоп наступают. Скоро, скоро вздохнет вся Украина, и начнется живая, созидательная работа. Жаль, что не могу принять в ней участие.

Ну, прощайте. Будьте счастливы. Дора Любарская».

«Второе письмо Доры Любарской.

Мне осталось несколько часов жизни. Понимаю это так ясно, так четко, но не могу осознать, что скоро перестану чувствовать, слышать и понимать.

Но откуда в сердце живет какая-то надежда? Скверная человеческая натура! Ведь понимаю, что спасения нет и ждать его неоткуда… Чем дальше, чем тяжелее владеть собой, притворяться бодрой, разыгрывать молодца. Я еще не слаба духом, но слаба физически. Знаешь, Шура, милый, что я оставляю тебе на память о себе? Шапку! Носи ее. Это будет тебе память о Дорике. Вы все такие славные, но ты как-то ближе всех, мне кажется, что ты понимаешь меня. Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Солнце, цветы и знания. Я на воле много читала, многим интересовалась…

Мне хочется много тебе сказать, я чувствую, что ты меня понимаешь. Хочется все рассказать о себе, о своей жизни, потому что она уже кончается. Тебе это интересно? Да, наверно — ты хорошо относился ко мне.

А время тянется… Отчего такой длинный день? Когда будешь на свободе, кланяйся солнцу, когда купишь первые весенние цветы — вспомни обо мне. Отчего ты, Шурик, мне так близок? Ведь я знаю тебя недолго. Я тебе не кажусь смешной? — Скажи.

Я хочу быть свободной, как ветер, как дым, как весенняя песня поэта.

Жму твою славную, товарищескую руку.

Дора. (Только на сегодня)».

Гриша отвернулся, чтобы ребята не заметили слезы на его глазах. Ему так хотелось, чтобы Дора вырвалась из тюрьмы, чтобы осуществилась ее надежда, дрожавшая в сердце… Но этого не случилось.

Яков думал иначе: Дора, вероятно, была похожей на связную Тамару. Тамара тоже, наверное, любит цветы и солнце. И Тамара вела бы себя так же, в случае… Нет, такого не может быть! Он сам готов пойти за нее на самые что ни на есть смертные муки… А потом их освободит Красная Армия… Яков придет и скажет: выходи, Тамара, мы опять свободны…

Потом, без видимого перехода, Яков сказал ребятам:

— Ух, гады, ну и дадим же мы этим туркам! — турками он почему-то называл оккупантов. — Слышал, сегодня приходила связная. Сказала, что для нас есть дело. Бадаев велел приготовиться… Гриша, ты где был?

— В Аркадии… На берегу пушки ставят.

— Где? Сколько?

Ребята начали разговор профессионалов разведчиков, возвратившихся с очередного задания.