"И придет большой дождь…" - читать интересную книгу автора (Коршунов Евгений)

ГЛАВА I

А солнце такое яркое! Петр словно сейчас только заметил, какой чистоты небо над саванной, какая желтая трава, как пахнет горьковатой пылью.

Был самый разгар сухого сезона. Листья гигантских акаций свернулись и пожухли, покрылись тонким слоем пыли, принесенной харматаном — ветром из Сахары. Баобабы, разбросанные по всей плоской равнине, стояли черные, словно обожженные, без единого листочка. Их короткие толстые ветви тянулись к бесцветному, насквозь прокаленному небу, вымаливая хотя бы каплю влаги. Но дождей не было уже два месяца…

Петр вдруг увидел, почувствовал и понял все это удивительно четко и ярко. И ему с чудовищной силой захотелось жить.

Они стояли у обочины пустынного шоссе — четверо: русский, поляк, француз и коренастый круглощекий африканец во франтоватой шляпе из крашеной соломки и с фазаньим перышком, шофер Дарамола. Дверцы их машины, быстроходного темно-зеленого «пежо», были распахнуты настежь.

Солдаты рылись в чемоданах, жадно хватали бронзовые чеканные чаши работы местных мастеров, рвали друг у друга пыльные шкуры гепардов. Они были потны и возбуждены, не спускали пальцев с курков маленьких черных автоматов, зажатых под мышкой.

Особенно им понравилось содержимое чемодана Дарамолы, франта-шофера, известного во всем Луисе хвастуна и покорителя женских сердец.

Офицер, совсем еще парнишка в форме ВВС Гвиании, был растерян. Солдаты явно ему не подчинялись. Их жадные руки тянули к себе все, что они находили в машине, чудом очутившейся здесь, у последней заставы повстанцев, в тридцати милях от Каруны — столицы северной провинции Гвиании.

Один из них, воспользовавшись случаем, схватил кинокамеру.

— Вы снимали Каруну? — крикнул он на плохом английском языке. — Именем армии я конфискую эту штуку.

И тут оцепенение покинуло Петра. Он решительно шагнул к машине.

— Назад! — испуганно крикнул парнишка срывающимся голосом, отступая и угрожающе поднимая автомат. — Назад!

— Отведите нас в штаб первой бригады! — зло выкрикнул Петр. — Майор Нначи разрешил нам покинуть Каруну.

— Вы снимали город! — неуверенным голосом повторил солдат. Он был небольшого роста, и глаза его были полны ужаса. — Вы снимали Каруну!

— У вас есть разрешение на съемку? — сухо спросил офицер-летчик. Он нервничал, поминутно поглядывая на «джип», приткнувшийся под большим кустом у обочины. Из пятнистого «джипа», торчала суставчатая антенна, и радист — массивный, пучеглазый мулат-сержант в танковом подшлемнике разговаривал с кем-то на певучем южногвианийском наречии.

— Мы были в штабе, — твердо повторил Петр. — Майор дал нам «о'кэй»!

— Да прекратится ли это когда-нибудь! — неожиданно взорвался Жак и тоже шагнул к машине. — Так мы никогда не доедем до Луиса.

— Они снимали Каруну! — опять сказал маленький солдат. — Они шпионы. Их надо расстрелять!

— Попался бы ты мне, когда я служил в Алжире, — пробормотал по-французски Жак.

— Что? — спросил летчик.

— Ладно. Я засвечу пленку, — устало махнул рукой Петр. — Отдайте камеру…

Мулат тяжело выпрыгнул из покачнувшегося «джипа», окинул взглядом всех четверых и остановил его на Петре — вернее, на небольшом значке, сверкавшем у Петра на нагрудном кармане серой дорожной рубашки.

Значок был из низкопробного желтого золота — ощерившийся лев стоял на задних лапах.

Большие выпуклые глаза сержанта многозначительно прищурились, но, кроме Петра, этого никто не заметил.

— Пропустить! Из штаба сообщили… У них есть разрешение на выезд…

Маленький солдат все еще топтался в нерешительности. Петр почти вырвал у него кинокамеру.

— Езжай! Чего стал! — рявкнул мулат, обернувшись к Дарамоле. — И вы, мистер… Нечего вам тут делать.

Это он крикнул Анджею Войтовичу, молча стоявшему все там же, у канавы, и растерянно наблюдавшему всю сцену сквозь профессорские очки в тонкой золоченой оправе. Потом он опять обернулся к Петру и поднес руку к козырьку.

Офицер-летчик теперь уже знал, что делать, — он подчинялся приказу:

— Езжайте!

Маленький солдат с сожалением смотрел на кинокамеру, пока Дарамола торопливо кидал в багажник распотрошенные чемоданы. Свои вещи он складывал аккуратнее, несмотря на весь страх.

Мотор машины взревел.

Летчик махнул рукой:

— Езжайте!

Жак зло сплюнул и ткнул шофера:

— Ну!

Повторять приказание не пришлось. Первые полсотни миль ехали молча.

Затем Дарамола с облегчением сказал:

— Они хотели нас расстрелять!

— Ерунда! — усмехнулся Жак.

— Нет, хотели. Я понимаю их язык. Они южане.

— Ты трус, как и все твое племя! — отрезал Жак.

Ветер гудел за поднятыми стеклами, врывался в кабину сквозь вентиляционные отверстия на щитке приборов. Пассажиры молчали.

— Никакого приказа из штаба, чтобы нас пропустили, не было, — опять заговорил Дарамола. — Полукровка сам все придумал…

Ему никто не ответил. Каждый был занят своими мыслями, каждый боялся высказать чувства тех нескольких минут у канавы перед маленькими черными автоматами. В том, что эти автоматы могли заговорить, никто из пассажиров не сомневался. Но каждый боялся признаться в этом даже самому себе и, конечно, не желал, чтобы об этом знали другие.

Горло Петра горело, оно было сухим, как саванна. Жак достал из-под своего сиденья рядом с шофером две банки с пивом, ловко пробил их ножом и протянул одну спутникам.

— Андре! Питер!

Войтович отрицательно блеснул очками. Тогда Петр припал к отверстию в банке. Пиво было горькое, теплое, противное, оно впитывалось в нёбо. Горло горело по-прежнему.

Жак отпил половину банки и протянул ее водителю. Дарамола молча взял ее и, не замедляя хода машины, выпил одним глотком. Затем, приспустив боковое стекло, швырнул банку на асфальт. Она покатилась, поблескивая золотистыми боками.

Анджей развернул карту. Квадрат, который пересекала жирная синяя лента, — река Бамуанга.

Жак обернулся на шелест бумаги. Белокурый, зеленоглазый, с кожей, желтоватой от противомалярийных таблеток, он почему-то казался здесь не от мира сего рядом с чернокожим Дарамолой, Петром и Анджеем, красным от солнечных ожогов.

— Если мятежники победили в Луисе, — сказал он, — мы проедем через мост спокойно. Если нет, то, будь я командиром первой бригады, я бы этот мост взорвал.

— До него четыреста миль от Каруны! Даже… — Войтович любил точность. Он пошевелил обветренными губами, подсчитывая. — Даже… четыреста двадцать семь…

— У них есть авиация! — возразил Жак. — Остатки люфтваффе, старые немецкие «фокке-вульфы». Другое дело — смогут ли они попасть в мост.

Никто ему не ответил.

Темнело. Сначала растворились контуры дальних деревьев. Затем расплылись кусты. Темнота стремительно надвигалась из саванны. Дарамола включил фары. И сейчас же в их свете мелькнули два больших шара, мелькнули и погасли.

— Буш-беби, — меланхолично констатировал Анджей. — Из отряда приматов. — Он обернулся к Петру: — Дорогой коллега, все надо воспринимать относительно.

Говорил он это так, будто бы продолжал с Петром давно затеянный разговор. И Петр с удивлением поймал себя на том, что он тоже уже долгое время ведет этот разговор с поляком — молча, в душе.

— Иногда личные шишки приходится просто забывать.

«Но почему нас? Ведь это непоправимо. Очередь. Удар. И темнота. Так нелепо и так… просто».

Это был внутренний голос Петра, который вел разговор с Анджеем с того самого момента — у канавы.

— Я понимаю, — вслух сказал Петр.

— Понимаешь ли? Ведь эти люди совершили неслыханное! Они подняли мятеж и убили премьера — человека, которого считали здесь чуть ли не наместником аллаха на земле! Побудь-ка на минуту в их шкуре. И представь: ты мятежник, ты в патруле, в саванне. Ты не знаешь, как идут дела в Каруне, как ведет себя гарнизон в Зандире, что — в Кадо. Быть может, конница эмиров уже движется на Каруну. А что в Луисе? Чья там власть?

Он помолчал. Жак, полузакрыв глаза, неподвижно сидел на переднем сиденье.

— Чего ж ты от них ждешь, коллега? Эти ребята сами еще не знают, будут ли живы завтра. И в конце концов, они же нас не расстреляли!

Войтович замолчал, вглядываясь в темноту:

— Кажется, подъезжаем к Куранчану. Вот и огни…

— Куранчан? Жак потянулся.

— Приедем — ужинать и спать. Ночью ехать нельзя. Как бы не подстрелили с перепугу. Да и бензин кончается… — Он обернулся к шоферу: — В рест-хаус!

Многоопытный Дарамола хорошо знал дорогу. Вот уже почти пять лет вместе с Жаком он гонял по просторам всей этой огромной африканской страны.

«Пежо» лихо остановился у темного домика с деревянными колоннами, у крутого многоступенчатого крыльца, ведущего на бетонную веранду. В темноте веранды кто-то заворочался. Полицейский в форме деревенской полиции — в красной феске, босой и с дубинкой — поднялся с пола.

— Ужин и ночлег! — крикнул Жак на местном наречии.

— Йе, са, — покорно ответил полицейский и зашлепал босыми ногами куда-то за угол дома.

Затем в доме мелькнул желтый огонек — чиркнули спичкой. Зажегся свет и поплыл из глубины дома к стеклянной двери. Дверь отворилась. На пороге стоял заспанный африканец с керосиновой лампой в руках.

Он поставил лампу на пол и пошел к машине.

— Салям алейкум! — сказал Жак.

— Алейкум салям! — ответил африканец, помогая Дарамоле вытаскивать из багажника чемоданы.

Жак рассмеялся.

— Люблю я северян! Честные, трудолюбивые, покладистые! — Он хлопнул африканца по плечу. — Ты ведь из племени нупе? Так, папа?

— Нупе…

Африканец был средних лет, но ему явно льстило, что его называют папой.

— Никаких новостей, все спокойно?

— Какие тут новости, маста…

— Они ничего не знают.

Жак еще раз хлопнул нупе по плечу:

— Папа, три ужина и радио. Есть у вас радио?

— Йе, са… — равнодушно кивнул нупе. — И пиво?

— Конечно! Еще лет тридцать назад гостям предложили бы не пиво, а орехи кола. Таков был обычай. Теперь же по всей Африке понастроено пивных заводов. Цивилизация диктует свои условия! — усмехнулся Жак.

Все трое вошли в дом следом за африканцем. Это был рест-хаус — дом для приезжих, нечто вроде маленькой гостиницы. Целая сеть таких рест-хаусов была разбросана по всей Гвиании. Их строили англичане для служб колониальной администрации, когда страна была еще колонией, и все здесь сохранилось с тех пор в прежнем виде.

Петр во время своих поездок по стране останавливался уже в добром десятке таких заведений. Они были построены по одному плану, и иногда казалось, что каждый раз приезжаешь в один и тот же рест-хаус. На стене обязательно висели плохо отпечатанные портреты премьер-министра и главного министра провинции, губернаторов. Иногда текст государственного гимна. Здесь же реклама местного пива «Стар» — сияющий гвианиец пьет из высокого стакана.

Меню тоже обязательное. По утрам корнфлекс или порридж — овсянка. Яйца — вареные или жареные, с сосиской или с ветчиной. Можно было заказать жареную селедку. И обязательно тосты, джем, плохой кофе. Масло было соленым — местного производства, самым дешевым.

Обеды такие же безвкусные — порошковый суп «магги», волокнистое мясо с приправой из консервированных овощей, непонятно из чего сделанное желе. Иногда водянистое мороженое.

Все это подавалось в «главном здании». Вокруг него стояли одноэтажные дома, называвшиеся почему-то по-французски — шале. Здесь и останавливались проезжие. Плату с них брали вперед — таково было правило.

Петр опустился в старое пыльное кресло, просиженное и продавленное, и обвел глазами помещение. Оно ничем не отличалось от виденных прежде. Только без фена — огромного пропеллера на потолке: в Куранчане не было электричества.

Нупе — он же и повар, и администратор, и бармен — принес холодное пиво.

Петр потрогал запотевшую бутылку.

— Сегодня утром привезли лед, маста, — объяснил нупе. Анджей молча налил пиво в высокие стаканы — точно такие же, как на рекламе «Стар».

Сейчас же появился неунывающий Жак. Он вырос в проеме двери — на фоне ночи, залитой лунным светом.

— В рест-хаусе никого, — объявил он. — Похоже, что действительно здесь никто не знает о восстании.

Он подошел к грубому столику, на котором стоял поднос с бутылками, и принялся жадно пить.

Затем нупе принес радио. Это был громоздкий ящик, работающий на батареях.

Жак переставил бутылки на пол, и ящик был водружен на столик. Сначала он не подавал никаких признаков жизни. Жак слегка по нему пристукнул. Затем — сильнее. Ящик захрипел. Жак покрутил ручки. Послышалась музыка. Военный марш.

— Каруна.

Петр и не заметил, как за его спиной оказалось человек пять заспанных африканцев — официантов, уборщиков. Они вытягивали шеи.

Затем ломающийся голос диктора сказал что-то на местном наречии. Африканцы вытянули шеи еще больше.

И неожиданно из ящика донесся голос — молодой и сильный.

— Соотечественники, — начал он. — Сегодня войсками нашей республики сметено продажное правительство… Мы поднялись, чтобы покончить с коррупцией и грязными интригами продажных политиканов, чтобы вернуть гвианийцам уважение к самим себе и восстановить доброе имя Гвиании за рубежом…

Мог ли Петр забыть этот голос?

Он невольно дотронулся до золотого льва у себя на груди.

Всего лишь три часа назад он приколол его к нагрудному карману своей рубахи, но увидел этот значок впервые за много сотен миль отсюда — на берегу океана, на пустынном пляже в пригороде Луиса…

В тот вечер, несколько месяцев назад, Петр приехал купить свежей рыбы на маленьком импровизированном базаре, возникавшем у самой кромки прибоя, как только сюда подходили тяжелые, разукрашенные цветными узорами лодки рыбаков.

Петр любил смотреть, как они появляются — сначала дальней россыпью точек на медленно колышущейся глади океана, потом стремительно растут, и лопасти коротких весел вспыхивают бронзовым светом в лучах низкого вечернего солнца.

Толпа, в молчании стоящая у самой воды, оживала.

Торговки, пришедшие сюда, чтобы побыстрее и подешевле скупить рыбу, жены рыбаков с детьми, привязанными за спиной, с детьми, цепляющимися за куски материи, обернутые вокруг материнских бедер, стайки мальчишек, носящихся по берегу в сопровождении удивительно тощих, полных восторженного собачьего счастья псов — все это начинало вдруг волноваться, шуметь. И вот первая лодка на гребне зеленого вала — вся в белоснежной пене, в лихорадочном мельтешении десятка сверкающих брызгами весел, — нависала над желтой полосой песка, пожираемой стремительно несущейся на берег волной, и тяжело плюхалась в мелководье. Все кидались к ней и с веселым гомоном, вцепившись в темные, прокаленные солью и солнцем борта, волокли на берег вместе с улыбающимися рыбаками.

Такая же встреча ожидала и вторую лодку, и третью. Потом, когда все лодки были уже на берегу, начинался быстрый и непонятный Петру раздел добычи.

Петра здесь хорошо знали — ему всегда можно было продать что-нибудь совершенно никчемное: то бивень меч-рыбы, то зубы акулы, а то и просто обломок панциря морской черепахи. Но в тот день Петр приехал на пляж раньше обычного часа на полтора — хотелось немного отдохнуть, побыть одному.

Он провел в Гвиании уже около года, дело шло к отпуску. Но Информаг — Информационное агентство, которое Петр представлял в Гвиании, не спешило давать на отпуск разрешение.

Почти пять лет прошло с тех пор, как Петр впервые побывал в Гвиании по путевке ЮНЕСКО. Тогда, еще аспирант Московского института истории, он собирал материалы по истории колонизации страны. Но это продолжалось недолго, Гвианию ему пришлось покинуть не по своей воле. Потом были волнения с защитой диссертации, сменившиеся размеренной и спокойной жизнью старшего научного сотрудника — с библиотечной тишиной и «присутственными днями». Петр располнел. Но эта жизнь, особенно после всего того, что ему пришлось увидеть и пережить за недолгое время пребывания в Африке, с каждым днем все больше и больше тяготила. И он искренне обрадовался, когда однажды ему позвонили из Информационного агентства и предложили зайти для знакомства, которое, к великой радости Петра, обернулось для него работой заведующего бюро Информага в Гвиании.

На аэродроме чету Николаевых встречал советский консул Глаголев. И Петру вспомнилось, как несколько лет назад консул нервничал, когда полицейский комиссар Прайс «выпроваживал» из страны аспиранта Луисского университета Николаева.

Глаголев, с тех пор как Петр видел его в последний раз, очень изменился. Лицо у него было болезненное, желтоватого цвета. Он сильно похудел. И только глаза за толстыми стеклами тяжелых очков были все те же — спокойные, добрые.

— Привет Информагу! То есть магу информации! — шутливо приветствовал он Петра, как будто расстались они только вчера.

Он галантно поклонился Вере, жене Петра, и, когда она протянула ему руку, поцеловал кончики ее пальцев.

— У вас здесь все такие? — рассмеялась Вера.

— Нет, — серьезно ответил Глаголев. — Только я, консул. А мне это положено по долгу службы.

Вера приняла предложенный консулом тон.

— И вам нравится ваш долг?

— Вы в этом еще не раз убедитесь. А пока, — Глаголев сделал приглашающий жест, — прошу ко мне. Моя половина уже приготовилась к приему. Ждет с нетерпением. Особенно, — консул хитро прищурился, — если вы привезли селедку и черный хлеб.

Вера кивнула на портфель Петра.

— Всю дорогу держал на коленях. Никому не доверял. Из аэропорта они поехали незнакомой Петру дорогой.

— Построили недавно, — сказал Глаголев, не дожидаясь расспросов Петра. — И вообще, с тех пор, как ты был в Луисе, здесь очень многое изменилось… — Голос его стал чуть грустным. — Подумать только — пять лет прошло!

Они пересекли город по незнакомым Петру улицам.

— Мы ведь теперь живем в парке Дикойи. В том самом, где ты был гостем на вилле комиссара Прайса. Помнишь? Старик Прайс все такой же, — говорил Глаголев, неторопливо ведя машину и внимательно всматриваясь в темноту, пронизанную белыми лучами фар. — Теперь у него новая идея — мол, полиция служит лишь букве закона и должна быть вне политики.

— А полковник Роджерс?

— Тоже здесь. Старый Симба, покойный президент, после скандала с твоей высылкой отправил его в Лондон. Но, как только Симба умер и в Гвиании все изменилось, Роджерса немедленно вернули обратно.

Они крутили по аллеям огромного парка. То справа, то слева мелькали огоньки. Пахло диковинными тропическими цветами. Здесь было прохладнее, чем в городе, свежее.

— Мы на острове. Чуешь — ветер с океана! Все время продувает. В парке, брат, микроклимат свой, особенный. Раньше ночью здесь не имел права появиться ни один гвианиец, здесь был сеттльмент. Только для белых. Черные — слуги. Понятно? Кстати, Эдун знает, что ты приезжаешь. Ждет, обещает помочь. Это ведь непросто — работать в местной прессе. Это профессия. Да и Томас Энебели будет тебе полезен. Ты им в Москве определенно чем-то понравился.

Глаголев сказал правду. И Эдун, и Томас ждали его приезда. Обоих Петр знал еще по Москве. Познакомились они, когда агентство, где Петр проходил стажировку, послало его взять интервью у участников международного конгресса, приехавших из Гвиании.

В пресс-центре конгресса Петру сообщили, что гвианийская делегация вместе со своим главой Томасом Энебели остановилась в гостинице «Украина».

Дальше не было абсолютно никаких сложностей. И Эдун Огуде, редактор влиятельной газеты «Ляйт» («Свет»), и Томас Энебели, открывший в Луисе магазин «Советская книга», общественный деятель, журналист, бизнесмен, не только ответили на все вопросы Петра, но и согласились написать для агентства серию статей.

Оба оставили Петру свои адреса и обещали помочь наладить работу бюро Информага в Гвиании.

Они встретились в Луисе, в небольшом холле квартиры Глаголева. Встреча была шумной. Особенно обрадовался Эдун.

— Ха! Вот здорово! — хлопал он себя ладонями по бедрам. — Приехал все-таки! Приехал!

Томас Энебели был более сдержан. От него веяло спокойствием и уверенностью, каким-то изысканным благородством, чувствовавшимся во всем: и в осанке, которая подчеркивалась национальной одеждой, похожей на тогу, и в гордом повороте головы. Уже потом, через несколько месяцев, Петр спросил, не принадлежит ли он к какой-нибудь из древних королевских династий Гвиании.

— Мой отец — фермер, — просто ответил Томас. — Короли к нам не заходили…

Раньше, услышав такой ответ, Петр удивился бы: очень многие гвианийцы носили титулы принцев и гордились этим. Еще больше клялось, что состоят в родстве с многочисленными племенными вождями, а уж про количество тех, кто говорил, что приходится родственником премьер-министру, президенту пли министрам, — и говорить не приходилось. Возможно, что в большинстве случаев это было правдой — семейные отношения в здешних краях были необычайно сложны и запутанны. Но Томас не был и не желал состоять в родстве ни с кем из власть имущих.

Он подошел к Петру и спокойно протянул руку:

— Добро пожаловать!

Рука у него была сильная, большая. И рукопожатие получилось крепким, искренним.

Лицо его светилось открытой, спокойной улыбкой — честной, доверчивой, располагающей к дружбе.

Через несколько дней Петр переехал от Глаголева в отель «Мажестик» — он не хотел стеснять гостеприимного консула, а дом для бюро Информага, и заодно для жилья, только еще подбирал. С Эдуном к нему пришел незнакомый гвианиец — невысокого роста, стройный, с тонким умным лицом. Держался он очень уверенно.

— Принц Самуэль Нванкво, — представил его Томас, — секретарь Союза журналистов Гвиании.

— Меня зовут Сэм, — Нванкво церемонно протянул руку Петру. — Очень рад познакомиться…

Это был третий из «неразлучных», как называли в Луисе Эдуна, Томаса и Сэма.

— Если вам нужна помощь, можете на меня рассчитывать, — важно сказал Сэм, но, не выдержав явно не свойственного ему тона, вдруг хлопнул Петра по плечу и хитро подмигнул: — Ну, теперь кое-кто у нас попрыгает!

Петр понял, что Сэм имел в виду. Бюро Информага должно было распространять материалы о Советском Союзе, поступающие из Москвы: статьи, фотографии, книги, брошюры.

Петр окунулся в это дело с азартом. Он любил играть в шахматы, и порою ему казалось, что он ведет длинную, в сущности, бесконечную партию с опытным, умным противником, имеющим в запасе бесконечное количество ходовых комбинаций: британская информационная служба была явно недовольна тем, что гвианийцы узнавали о Стране Советов, как говорится, из первый рук. Тем более что интерес ко всему советскому в Гвиании непрерывно рос.

Петр медленно шагал по твердой полоске песка, уплотненного приливом, вдоль уходящего вдаль берега.

Тяжелые валы прибоя глухо разбивались о песок, и пестрая пена шипела и таяла. Крабы, напуганные шагами Петра, суматошно разбегались с его пути, зарывались в песок.

Вокруг не было ни души — только желтая гряда дюн, океан и небо. И Петр даже вздрогнул от неожиданности, когда за поворотом берега, метрах в тридцати впереди себя, вдруг увидел дерущихся африканцев. Вернее, это было уже финалом явно недолгой схватки: невысокий ладный паренек в спортивной куртке резко ударил ребром ладони по шее другого — худощавого в длинной национальной одежде, руки которого держал третий участник драки — плотный, коренастый крепыш, чье мясистое лицо было изрыто глубокими шрамами оспин.

Тот без звука рухнул на песок. Парень в спортивной куртке оглянулся и заметил Петра. Он что-то тревожно крикнул, и рябой крепыш, схватив в охапку безжизненное тело, подтащил его к линии прибоя и тяжело бросил в воду.

— Стойте! — крикнул Петр, но оба уже карабкались по склону дюн, не оглядываясь и пригибаясь.

Вода закружила беспомощное тело, потащила за собой. Затем медленно надвинула тяжелый зеленый вал. Петр бросился ему навстречу.

Его сбило с ног, ударило о песок. На секунду он потерял сознание, но сейчас же пришел в себя, оказавшись в водовороте песка и мутной, пронизанной солнечном светом воды, не зная, где дно, где берег, где небо.

Он раскинул руки, пытаясь вырваться из давящего зеленого мрака, и вдруг почувствовал, что его пальцы во что-то вцепились. В этот момент вода отхлынула — и он остался лежать на песке почти у самой линии прибоя. Левая его рука держала полу длинной одежды человека, уткнувшегося лицом в плотный, сырой песок. Новый вал с ревом надвигался на них. Петр изо всех сил рванулся к берегу — это спасло его. Вновь нахлынувшая громада воды обрушилась позади, тяжело ударила Петра по ногам, и пена побежала по спине — светлая, легкая, ласковая. Подождав, пока вода схлынет, он резко рванулся вперед, еще раз, еще… Он тащил человека подальше от воды, к дюнам. Потом, уже на песке, перевернул его на живот и, согнув в поясе, положил на свое колено вниз лицом. Из ноздрей и рта человека полилась вода.

Перевернув спасенного на спину, Петр прильнул к его рту и принялся вдувать воздух. Через минуту человек застонал, еще через несколько минут он уже сидел. Взгляд его был мутен и безразличен.

Петр в изнеможении откинулся на еще прохладный песок, лучи утреннего солнца грели ласково, от мокрой рубахи уже поднимался чуть заметный легкий пар. Он почувствовал, что спасенный им человек внимательно смотрит на него, но не оборачивался, надо было что-то сказать, а Петр не знал что. Он боялся, что тот, сидящий рядом, начнет благодарить. От этой мысли Петр чувствовал себя неловко. И, чтобы опередить слова благодарности, он вдруг резко сел и деланно веселым голосом сказал:

— С возвращением с того света, приятель!

Фраза прозвучала фальшиво, но спасенный в ответ кивнул.

Лицо его было по-девичьи нежным, черты — тонки. Большие миндалевидные глаза затенялись густыми ресницами. Он был коротко пострижен и тщательно выбрит. Тонкая ниточка усиков подчеркивала твердые линии волевого рта.

И вдруг Петр понял, что это лицо ему знакомо, что он видел его много раз — в газетах, в местной кинохронике, по телевидению.

— Майор… Нначи? — неуверенно спросил он. Африканец кивнул.

— Боюсь, что вы опять впутались не в свое дело… мистер Николаев.

Майор грустно и как-то виновато улыбнулся, с усилием встал.

— Я вас не сразу узнал. Я привык видеть вас в форме, — ответил Петр, тоже вставая и удивляясь про себя, что майор его знает.

Нначи словно прочел его мысли:

— Не удивляйтесь. Кто же в Гвиании не знает героя операции «Хамелеон»?

— Но зато уж вся Гвиания знает человека, кто силами своего батальона пытался поддержать Патриса Лумумбу, — в тон майору ответил Петр.

— Это был мой долг. К сожалению, в Конго было все гораздо сложнее, чем мне казалось, — сухо сказал Нначи.

Они медленно шли вдоль берега, разговаривали так, будто ничего не произошло. И Петр понял, что майор чувствует себя неловко — точно так же, как и он, Петр. Да, этот блестящий офицер гвианийской армии, прославившийся тем, что, командуя батальоном ООН в Конго, требовал решительных действий в поддержку Патриса Лумумбы, никогда не бывал в подобных ситуациях.

Они подошли к месту стоянки автомашин, и майор потрогал ручку дверцы старенького «фиата»: она была заперта.

Нначи облегченно вздохнул, и Петр не выдержал:

— Думаете, они похозяйничали и здесь?

Он подчеркнул слово «они», словно ему было известно нечто большее, чем то, что он сам видел на пляже.

Майор резко вскинул голову, губы его плотно сжались. Но он сейчас же улыбнулся:

— Во всяком случае, именно из-за них вы не получите медаль за спасение утопающего. Ни вы, ни я и, уж конечно, ни они — никто не скажет об этом властям.

В последней фразе было предупреждение — мягкое, но решительное, и Петр понимающе кивнул.

Нначи сел в свой «фиат» и тронул было машину с места.

— Бай-бай, — вслед ему поднял руку Петр.

— Бай, — улыбнулся Нначи и вдруг остановил «фиат», на мгновение задумался, открыл дверцу, подошел к Петру, решительно сунул руку в карман, вытащил оттуда и молча протянул ему маленький значок: золотой лев поднялся на задние лапы.

— Может быть, вам это очень скоро пригодится. Кто знает? Ведь вы, журналисты, порой оказываетесь в таких переделках, что…

Петр отвел руки Нначи.

— Спасибо. Я нырял не за золотом.

Лицо майора стало жестким. Он отвернулся и пошел к машине.

— Бай-бай, — сухо сказал он уже из кабины.

— Бай! — ответил ему Петр.

И в этот момент потрепанное желто-зеленое такси, минуту назад свернувшее с асфальта автомобильной дороги и пылившее по пляжу в их направлении, остановилось рядом с «фиатом» Нначи. Из машины поспешно вышел африканец в ладном светло-сером костюме с красным галстуком «бабочкой» и элегантной тростью.

— Извините, господин майор, я чуть не опоздал!

— Зато вам, дорогой Нагахан, не пришлось купаться, как нам с мистером Николаевым, — улыбнулся майор.

Нагахан метнул в Петра такой взгляд, что тому на мгновение стало не по себе.

— Что случилось?

В его голосе был испуг.

…И вот теперь, много недель спустя, этот значок все же оказался на груди Петра.