"Человек в тумане" - читать интересную книгу автора (Садкович Николай Федорович)

Глава четвертая

– Леди и джентльмены, вы еще имеете время проститься с родными и написать завещание! Экспресс «Лондон – Ливерпуль» отправляется через пять минут! – Хриплый голос кондуктора почтовой кареты срывался. Сидящий у его ног полусонный кучер подавал большую бутыль. Кондуктор делал затяжной глоток и снова кричал и трубил в почтовый рожок, но и голос и рожок хрипели и спотыкались пуще прежнего.

Кондуктор стоял на высоком сиденье старинной кареты. Окружавшая толпа добродушно посмеивалась, подбадривала глашатая и перебрасывалась шутками с пассажирами империала.

Укутанные пледами, держа на коленях дорожные сумки, наряженные в старые шляпы, трое мужчин и три женщины, казалось, и впрямь собрались отправиться из центра праздничного Гайд-парка в Ливерпуль.

Четверка задумчивых лошадей с облысевшими хвостами и гривами, казалось, доживших до наших дней с того самого времени, когда они были единственной движущей силой «экспрессов», терпеливо ждала приказа начать второй акт представления.

Карета была старше лошадей примерно раз в пять. Сквозь яркую краску, покрывавшую ее, безжалостно выступали признаки возраста.

Верхняя часть, до небольшого окна, окрашена густочерной краской. Нижняя – сияла лихорадочной желтизной. Передние колеса были ярко-красные, а задние – просто грязные.

– «Комадор», – прошептал изумленный Геннадий, – самый настоящий «комадор»; может, прокатимся?

– Вряд ли, – улыбнулся Сергей, – это клубное развлечение, вот их реклама.

На задке кареты висел большой, аккуратно выписанный герб клуба «любителей старых путешествий».

Геннадий не успел спросить Сергея о клубе, как из окна кареты высунулась голова усатого джентльмена и последовал приказ:

– Дэтсол! Тайм![2]

Кучер судорожно задергал вожжами, щелкнул длинным бичом. Четыре коня, нестройно переступив ногами, колыхнули «экспресс». Старая добрая английская карета тронулась в путь. Она поплыла по центральной аллее среди пестрой толпы зевак, явившихся на ежегодный пасхальный парад.

Парад проводился почти стихийно, каждый желающий мог принять в нем участие, лишь бы им управляла могучая для англичан сила традиции.

Задолго до пасхи многие женщины готовили свои наряды, стараясь перещеголять друг друга выдумкой нашляпных сооружений. Чего только не было на этих гордо поднятых женских головках. И раскрашенные светящиеся красками египетские пирамиды, и свежая зелень, образующая не то огород, не то сад с вьющимися растениями-локонами, и стаи мелких птиц, клюющих подкрашенные волосы, и награмождение кубов, точек и линий в том таинственно-абстрактном сочетании, до понимания которого, по-видимому, человечество еще не доросло.

Пышные дамские платья елизаветинского времени сменялись узкими фраками мужчин в бакенбардах и цветных цилиндрах. Цилиндры уступали дорогу котелкам и соломенным кепи, кепи вытеснялись белыми шлемами владельцев колониальных плантаций. Полицейские расчищали путь медленно двигавшимся открытым автомобилям, в которых среди цветов с небрежным изяществом сидели раскрашенные красавицы. Встречный ветерок колыхал туники, обнажал трико телесного цвета. На красавицах не было ни украшений, ни затейливых складок весеннего платья. На них были шляпы – новинки сезона.

– О! Бьютифул! Вери найс! Вандерфул! – восклицали зрители, стараясь пробиться поближе к рекламным автомашинам. Полуголые красавицы улыбались, посылали воздушные поцелуи, и время от времени поднимались со дна автомобиля украшенные розами зеркала с гербами и названиями фирм: «Джон Баркер», «Селфридж», «Лия Шток». Имена хозяев новых моделей, автомобилей и магазинов.

Это был пасхальный бизнес. Парад-реклама. Однако она не мешала празднику, скорее даже была его украшением. Провожаемый завистливыми взорами молодых женщин, критическими замечаниями женщин постарше и негромкими шутками мужчин поезд красавиц в шляпах двигался к перекрестку центральных аллей. И тут ему путь преградил знакомый «экспресс». Карета и автомобили остановились. Пошатываясь, кондуктор встал на свое высокое сиденье и произнес речь.

– Увы! – прохрипел он, указывая на автомобили. – Как ни грустно говорить об этом, в последнее время все чаще и чаще можно видеть, как подобные новшества, равно как и другие так называемые усовершенствования, лишь говорят о пагубном брожении умов, наблюдающемся в обществе, и о том, что мы разучились уважать наши освещенные веками установления!

– Что он говорит? – спросил Геннадий, с интересом наблюдая происходящее.

– Из Диккенса, – ответил Сергей. – Это шуточное столкновение старой и новой Англии заранее условлено. Они высмеивают и то и другое, и оба друг друга рекламируют.

– Зачем, спрашивается, – хрипел кондуктор, поклонившись красавицам в новых шляпах, – вам, одержимым духом беспокойства, непременно трястись по мостовой со скоростью, которая чужда была нашим предкам? Зачем этот грохот и чад, отравляющий воздух Англии? Разве не лучше наша старая удобная карета, делающая не менее четырех миль в час?

Зрители и даже шоферы автомобилей аплодировали оратору. Кондуктор напряг все силы голоса, чтобы закончить речь.

– Извозчичьи кареты – плоть от плоти и кость от кости нашего правопорядка; закон их утвердил, и парламентская мудрость снабдила номерными знаками.

– Браво! Райт! – закричали окружающие.

Кондуктор затрубил в рожок, шоферы ответили короткими гудками, и пассажиры «старой» и «новой» Англии чопорно раскланялись друг с другом, обмениваясь воздушными поцелуями, разъехались в противоположные стороны.

– Забавно, – сказал Геннадий, продолжая идти среди провожающих карету. – Они делают прекрасные автомобили и призывают вернуться к диккенсовскому «комадору».

– И мне кажется, – заметил Сергей, – что здесь найдется немало джентльменов, готовых всерьез принять этот призыв, даже если они когда-либо читали своего великого писателя.

«Экспресс» тем временем вползал на широкую площадку у Мраморной арки, где обычно по вечерам, и особенно по воскресным дням, проводятся митинги разных партий и обществ.

Сегодня лондонцев развлекало другое. Карета замедлила ход, находившиеся на крыше пассажиры-мужчины встали, подняли цилиндры и наклонили головы, женщины присели в торжественном реверансе. Кондуктор яростно затрубил, пытаясь вывести мотив популярной песенки. «Экспресс» поравнялся с «королевской семьей».

Окруженные фотографами и кинооператорами, среди шума веселых реплик и смеха, стояли «король», «королева» и молодая «принцесса». Они важно, с истинно монаршим достоинством ответили на поклоны пассажиров «экспресса», едва наклонив пышные головные уборы из разноцветных страусовых перьев. Позы их были столь величественны и лица столь неприступно-бесстрастны, что какой-то мистер-шутник, захваченный торжественностью момента, закричал не очень трезвым, но очень громким голосом: «Шляпы долой! Все шляпы долой! Ур-ра! Обнажите ваши лысины перед их величеством!»

На шутника цыкнули. Он испуганно умолк, и Геннадий успел заметить, как в сторону неудачного оратора, расталкивая толпу, двигался рослый полисмен.

Ни «король», ни «королева» не проявили державной милости и не заступились за своего веселого подданного. Напротив, они смущенно попятились, стараясь смешаться с толпой. Сделать им это было трудно. Даже среди самых пестрых зевак их костюмы видны были на большом расстоянии. Кроме ярких страусовых перьев, их выделяли еще платья, составленные из разноцветных перламутровых пуговиц. На спинах четко выделялись выписанные такими же пуговицами слова: «Кинг», «Куин», «Принцесс». Они пришли на гулянье, конечно, не из Букингемского дворца, а из Ист-Энда, из «королевства кокни».

– Артисты, что ль? – с веселым удивлением спросил Геннадий.

– Нет, не артисты, – тихо объяснил Сергей, стараясь не привлекать внимания русской речью, – это жители самого большого района столицы, Ист-Энда.

Еще до отъезда в Англию Геннадий читал о потомственных лондонских обитателях, гордящихся своим происхождением и говорящих на своем, несколько отличном от столичного языка диалекте. Он знал, что «кокни» – это те, кто создали славу английским ремесленникам, построили мосты и магазины, украсили залы и музеи, воздвигли дворцы, а получили лишь право считать себя «настоящими лондонцами», презирать аристократов и в дни народных гуляний избирать шуточных королей.

– Почему выбрали именно этих трех? – поинтересовался Геннадий.

– По знатности рода, – улыбнулся Сергей, – или по другим каким-то причинам. Во всяком случае, это скорее всего одна из наиболее старых фамилий «кокни». Сегодня их величают «ваше величество», а завтра «король» и «королева» будут кланяться перед заказчиком, выторговывая лишний пенс, либо зазывать покупателей, стоя за прилавком пуговичного ларька.

– Я думал, они артисты, вроде как бы нанятые на праздник шуты… Ну, словом, уличные клоуны. Есть еще в Англии такие?

– В Англии все есть, – пошутил Сергей. Он посмотрел на часы. – Скоро четыре, начало первых сеансов в праздничные дни. Пока зрители ждут возле кинотеатров, их развлекают «стрит актерс» – уличные актеры, или артисты на улицах, все равно… Пойдем, посмотрим.

Они пришли на круглую Трафальгарскую площадь с возвышающейся колонной-памятником адмиралу Нельсону. Здесь шумно и многолюдно. Дети и взрослые кормят голубей, давно привыкнувших к людям, бензинному перегару и щелканью фотоаппаратов туристов. Голубей столько, что, когда они, вдруг вспорхнув все сразу сизой тучей, проносятся вокруг поднятого адмирала, как бы вознося хвалу национальному герою, над площадью повисает дружное хлопанье, подобное бурным аплодисментам переполненного зала и напоминающее шум автомобилей и нежный перезвон колоколов церкви святого Мартина, а бронзовая фигура покрывается долго несмываемыми, бело-серыми пятнами.

На краю площади, за широкими тротуарами, стройная колоннада национальной галереи. Туда-то и направился Сергей. Немало дней и часов, наполненных тихим восторгом, провел он в этом собрании великих произведений мировой живописи.

На тротуаре, у подножья национальной галереи, в аккуратно очерченных прямоугольниках пестрят рисунки, сделанные цветными карандашами или пастелью. У нижнего края рисунков, почти у самых ног прохожих, лежит старая шляпа, и возле нее выведенные мелом два слова: «Тенк ю».

Рисунков много вдоль всего тротуара. Они создают иллюзию странного отражения мира в пыльных зеркалах. Ровно заштрихованные контуры коттеджей, чуть тронутое голубым серое асфальтовое небо, широкостволые дубы и зеленые холмы у пруда отдаленно напоминают окраины Лондона, мимо которых два дня назад проезжал Геннадий. В каждом из рисунков повторяется несложная гамма красок, линий и часто сюжетов. Коттеджи сменяются уголками старого сада, сад – уютной гостиной с пылающим камином. Короткие надписи: «Мой дом», «Мой любимый старый сад», «Мой очаг» – объединяют их в одно целое, напоминая прохожему семьянину то, что покинул он, выйдя на шумную улицу, и к чему, как истый англичанин, должен спешить вернуться.

Автор «семейного уюта», бедно одетый, маленький человек с взлохмаченной рыжей бородкой, полулежал на тротуаре, дописывая голову золотистого ирландского сеттера. Серия собачьих голов, добрых и злых, сентиментально-нежных и смешных, в очках и держащих в зубах дымящиеся трубки, несмотря на любовь англичан к собакам и кошкам, редко останавливала прохожих. Их так много, что они превратились как бы в обычное украшение тротуара. Авторы этих рисунков собирают немного медяков. Собирают как милостыню, без той гордости художника, которая превращает брошенные ему монеты в заслуженный гонорар. Только один из уличных мастеров догадался, как заставить прохожего с уважением открыть свой кошелек. Грузный, с одутловатым лицом мужчина, в берете, покрывавшем гладкие длинные волосы, в линялой бархатной блузе, из-под которой виднелся красный нашейный платок, сидел на складном табурете, откинувшись спиной на каменный парапет газона, и с нескрываемым презрением смотрел на проходящих обывателей. У ног его раскинули платья три красивые леди. Под ними, в темном квадрате, лиловая подпись: «Я был приглашен в Бельгию, ко двору королевы Элизабет. Мне предложили хорошее место в их академии, но мое искусство принадлежит только Лондону».

Это был хорошо рассчитанный ход. Медно-желтые пенсы и даже серебристые шиллинги падали в его шляпу, как дань благородных лондонцев за патриотическую самоотверженность.

– Хэлло! Аллан! – поздоровался Сергей.

– Хэлло, мистер Бондарь, – ответил художник, тяжело поднимаясь и протягивая короткопалую, мясистую руку.

– Есть что-нибудь новое?

– Несколько рисунков на континентальном вокзале. – Художник вынул небольшой альбом. – Сожалею, это еще не то.

– Хорошо, Аллан, – остановил его Сергей, – у меня сейчас нет времени. Я зайду на следующей неделе.

– Ол райт, сэр, – согласился мистер, снова опускаясь на табурет.

– Он талантливый художник, – с некоторым сожалением сказал Сергей, уводя Геннадия за угол галереи. – Не знаю, правда ли, что его приглашали в Бельгийскую академию, но Лондон он действительно любит. Я иногда покупаю у него зарисовки для своего альбома.

– Только в праздники им разрешают рисовать? – спросил Геннадий.

– И в будни, – ответил Сергей, – в хорошую погоду вокруг национальной галереи все тротуары разрисованы. Так получается, что английская живопись собирается в одном месте. В галерее классики и модные мастера, а на тротуаре – отверженные художники.

– Собственно нищие, – вставил Геннадий.

– Просить милостыню в Англии запрещено, – объяснил Сергей, – но если вы продаете коробку спичек, зубочистку, рисуете или поете – это работа, хотя каждый понимает, что вы тем самым просите подаяние. Таких нищих можно встретить на каждой площади любого города. Вы, кажется, хотите видеть уличных артистов? Пойдемте на Лейстер-сквер.

Лейстер-сквер следовало бы назвать «Малой театральной площадью» Лондона. Она лежит в кольце театральных вывесок и реклам.

Театр, названный именем великого английского актера Гаррика, театр комедии, театр варьете «Принц Уэльский», кинотеатры американской компании «Эмпайер», «Братья Уорнер», премьерные театры английских киномагнатов, маленькие очень пестрые входы в театры мультипликационных и хроникальных фильмов… Все они прижались друг к другу так, что почти не оставили места для непременных кафе и баров. Чудом уцелевшие в центре площади деревья находятся под перекрестным огнем рекламных гангстеров, рычащих тигров, людоедов, доисторических чудовищ и оголенных голливудских красавиц, забрасывающих тонкие ноги до самых вершин покрасневших кленов и тополей.

Низкая чугунная решетка опоясывает группу деревьев, охраняя ее от автомобилей. Вот сюда, к этой решетке, чаще всего сходятся «стрит актерс». Быть может, не только потому, что у подъездов театров толпится много зрителей и, значит, возможны большие подаяния. Скорее всего небольшой круг площади, освещенный ярким светом реклам, и повисший над ним неумолчный гул напоминают старым актерам покинутую арену или подмостки, огни и шум амфитеатра.

Сегодня первый день пасхи. От церквей, от величественного собора святого Павла торжественно плывет пасхальная благовесть. На семейные столы ставится традиционный пудинг, льется вино в ресторанах, а на площади, у чугунной решетки, отирая пот, смачивая горло глотком дешевого пива и озираясь на полисменов, дают представление «стрит актерс».

Два пожилых эксцентрика в нечесаных париках, поверх которых одеты красные фески, оголив до колен волосатые ноги, пародируют восточный танец. Стройная девушка с красивыми печальными глазами играет на аккордеоне, а четвертый партнер в толстых очках и котелке обходит зрителей, потряхивая коробочкой, в которой звенят монеты.

– «Стрит актерс», это значит уличные актеры, или артисты на улицах, все равно, – Геннадий вспомнил сказанное Сергеем, – нет, не все равно… хотя только слова переставил…

Геннадий любил выступления артистов на городских улицах и площадях Белоруссии. Доводилось видеть их и в Москве. Любил праздничные концерты в гуще веселых зрителей, плотно обступавших площадку сдвинутых грузовиков или наспех сколоченную, пахнущую смолой и стружкой эстраду. Любил шумные, щедрые аплодисменты людей, с простодушной радостью принимающих дар талантливых исполнителей и дружески прощающих неудачи.

Ему нравилось то простое общение, которое всегда возникало между публикой и артистами, ничем от нее не отгороженными: ни ущельем оркестра, ни рампой, ни занавесом.

Акробаты, гимнасты, актеры отдавали народу то, чем наградила их природа и чего они достигли своим трудом.

– Смотрите, – казалось, говорили они, – ничто не скрывает, не приукрашает наши движения, нашу ловкость, наше остроумие. Мы такие, как вы, только… мы ваши артисты!

«Когда-нибудь, – думал Геннадий, – наступит время, артисты театров и цирков будут выступать в закрытых помещениях только в ненастные дни и в период, так сказать, лабораторной работы над спектаклем или концертом, а венчать их вдохновенный труд будут выступления на улицах, на стадионах во время народных гуляний. И тогда всем им будет присвоено почетное звание народных артистов – артистов советского народа!»

Негромко звякнули в коробочке монеты. Человек в котелке сказал «тенк ю» и посмотрел на Геннадия поверх толстых очков.

– Бросьте в коробочку пару пенсов, – шепнул стоящий рядом Сергей.

Аккордеон тянул восточную мелодию. Точно отвечая ритму музыки, актеры плавно двигались посреди мостовой. Позы и движения были смешны и неожиданны. Они реагировали на все происходящее вокруг, вплетая в рисунок сцены-танца и проходящий мимо богатый автомобиль (кланялись ему, как паланкину шейха), и обнаруженную среди зрителей кокетку (посылая ей воздушные поцелуи и разрывая вынутое из-за пазухи бумажное сердце), и толстопузого туриста с фотоаппаратом, смущенно прикрываясь от него полой пиджака, как чадрой. В этом не было ни кривлянья, ни пошлого паясничанья. Скорее это было то необъяснимое вдохновение, которое во время спектакля охватывает талантливого актера, неудовлетворенного заученной ролью.

Большие машины, проходя через площадь, на минутку закрывали артистов. Пассажиры поглядывали в окна, иногда смеялись, но чаще безразлично смотрели на проплывающую толпу или читали газеты. Автобус увозил их в пеструю глубину бесконечного города. Актеры прощально махали фесками и начинали сначала свой танец.

– Как жаль, – прошептал Геннадий, – видать, неплохие актеры. Они работали раньше в театре?

– Не знаю, – ответил Сергей. – Я часто их вижу на улицах. Однако сюда движутся два полисмена. Номер, вероятно, будет сейчас закончен, и мы сможем побеседовать с ними.

И точно. Человек в котелке шепнул девушке, та сняла с плеча аккордеон. Актеры направились к решетке.

– Им не дают подолгу задерживаться, – объяснил Сергей. – Полиция не любит скопления людей в таких оживленных местах.

Сняв фески и парики, приведя в порядок костюмы, эксцентрики сидели на тротуаре, устало прислонясь к решетке. Девушка подала им по маленькой бутылке пива и сандвичу. Теперь это были не смешные, легко и быстро двигавшиеся чудаки, а изможденные, обессиленные житейскими невзгодами люди, не представляющие интереса для праздной толпы.

Подойдя к отдыхающим актерам, Сергей поздоровался и обратился к девушке с каким-то вопросом. Та охотно отвечала ему.

Геннадий, не понимая по-английски, отступил на шаг и, ожидая пока Сергей кончит, почти безразлично оглядывал площадь. Перед ним проходили вереницы людей в разных одеждах, с разным выражением лица, веселые и сосредоточенные, самодовольные и хмурые, холеные и усталые.

Медленно текла пестрая река разноцветных автомобилей, сквозь глухой рокот площади прорывались голоса уличных торговцев, где-то звенел звонок, из-за деревьев доносился голос поющего. Геннадий прислушался. Он еще не мог разобрать слов, но молодой, сильный голос пел какую-то знакомую песню.

Геннадий тронул Сергея за плечо:

– Слышите? Что это?

Сергей прислушался. Девушка-аккордеонистка улыбнулась.

– Итс поул, – объяснила она, – вандерфул войс. Энд хиз компанион Билл, стритс мюзишен.

– Какой-то поляк, – перевел Сергей. – Говорят, чудесный голос, и его компаньон Билл, уличный музыкант.

– Поляк? – переспросил Геннадий. – А что он поет?

Сергей прислушался.

– Это же наше «Полюшко»! – почти крикнул Геннадий обрадованно.

– Они знают разные песни, – спокойно ответил Сергей, – вас удивляет это?

– Нет, нет, – еле слышно проговорил Геннадий, снова отступив.

Девушка заинтересовалась.

– Уот хэпен? Тел ми, плииз…

Сергей стал разъяснять, а Геннадий шагнул в сторону и осторожно, словно боясь спугнуть песню, пошел на голос.

– Девушки пла-а-чут, девушкам сегодня грустно-о…

Может быть, англичане слышали эту песню раньше, может быть, им нравилась ее несколько экзотичная мелодия, как нравилось многое, привозимое советскими певцами и ансамблями, а может быть, их просто привлек приятный голос певца. Они останавливались и слушали, но они не могли слышать то, что слышал сейчас Геннадий. Не могли они слышать ни душевной простоты слов, ни горечи расставания, заглушаемого ритмичным цокотом копыт уходящих эскадронов, перед которыми расстилались знойные просторы родных полей и голубело ясное небо.

Русская песня… Поднявшись над чужой, шумной площадью, она рождала знакомый мираж. Певец тянулся к нему и тосковал… Геннадий шел через огороженный сквер, вслушиваясь в чистые, высокие взлеты и трепетные затухания. Это была та самая песня, которую последний раз пел его друг, маленький пионер, на берегу широкой весенней реки…

Надо же было случиться, что именно в день, когда он вспомнил то страшное время, здесь, в чужом городе, вспыхнула эта песня. Кто поет ее? Какой-то поляк. У кого научился? Сначала Геннадий увидел старика, аккомпанирующего на концертино. «Вероятно, тот самый Билл, о котором говорила девушка», – подумал Геннадий.

Старик стоял вполоборота возле решетки. То опуская, то поднимая шестигранную гармошку, он шевелил короткими седыми усами и, улыбаясь, наклонял голову, как бы одобряя и песню и звуки своего инструмента.

Если бы его увидел Сергей, он узнал бы уличного музыканта, приходившего в переулок с молодым певцом каждую пятницу. Но Сергей стоял еще возле актеров и, оглядываясь по сторонам, искал, куда исчез Геннадий.

На сквере и на тротуарах толпились люди. Геннадий подошел к краю сквера. Спины слушающих закрывали певца. Геннадий мог бы перешагнуть через низкую ограду и протиснуться сквозь толпу, но почему-то решил, что этого делать не следует, что это будет нехорошо, и повернул назад к боковому проходу. Тут он столкнулся с женщиной, вводившей в сквер двух затейливо подстриженных собачек. Геннадий чуть не запутался в длинных поводках. Женщина улыбнулась ему одними губами и произнесла прокуренным голосом:

– О, сори…

– Простите, – ответил Геннадий и ускорил шаг, огибая полукруг решетки. Пока он пробирался сквозь толпу на тротуаре, песня окончилась. Только концертино продолжало наигрывать знакомый мотив.

Вдоль противоположного тротуара певец собирал деньги. Не глядя на подающих, он чуть наклонял голову и тихо благодарил: – Тенк ю…

Теперь Геннадий хорошо видел его. Худой, среднего роста, едва заметно прихрамывающий, светловолосый парень в полуспортивной куртке и узких темно-зеленых штанах с накладными карманами.

Он не походил на бродячих уличных актеров, которых Геннадий видел сегодня. Во всех его движениях, в выражении бледного, немного усталого лица с розовым шрамом, идущим от левой щеки через юношески округлый подбородок, в капризно поджатых губах было не то скрытое презрение, не то стыд человека, вынужденного собирать деньги на улице. «Видно, это ему тяжело… поляк… в чужой стране… а пел хорошо».

Певец приближался. Всматриваясь в него, Геннадий достал деньги. Певец протянул руку со шляпой – левую руку… Геннадий невольно перевел взгляд и… на руке, между большим и указательным пальцем виднелась бледная татуировка. Птичка, сложившая крылья. Соловушка…

– Не может быть!..

Секунда ожидания. Певец вскинул на Геннадия глаза… голубые, ясные глаза деревенского парня. Совсем такие, как у Геннадия. В этих глазах отразилось сомнение и радость, удивление и испуг.

– Янка! – вскрикнул Геннадий.

– Генька? – прошептали побелевшие губы.

Певец пошатнулся, выпустил шляпу, закрыл руками лицо, словно его обожгло или ослепило.

Кто измерит скорость человеческой мысли? Как рассказать о том, что проносится перед внутренним взором, вмиг опрокинув все представления о пространстве и времени?

…Блеснула большая река… вспыхнули широкие молнии. Было похоже и непохоже на грозу. Серые солдаты гребли короткими веслами… Долговязый больно схватил за плечо.

– Смотри!

Он увидел другую лодку. Впереди. Ее сносило течением. Потом она остановилась, и Геннадий вышел из лодки. Он узнал его, он его сразу узнал. Его нельзя было не узнать. Он был без рубахи, и голая спина белела среди грузных фигур автоматчиков.

Генька повел их к берегу… Значит, он согласился? Он покажет им, как пройти… так вот, что это было: «Я сам… я сам скажу…» А может быть, он обманет фрицев и удерет, убежит… оставив его одного… Что же будет? Что будет? Его било, как в лихорадке.

Геннадий выходил на берег, шел в сторону верб, опаленных верб у лощины, впереди солдат, тянувших по мелкой воде что-то тонкое, длинное.

Вдруг всё осветилось, затихло… Солдаты пригнулись к самому днищу. Лодку разворачивало по течению. Теперь он видел отчетливо. Ему показалось, что Геннадий, остановившись на берегу, видит его. Он махнул ему, но Генька круто повернулся и побежал. Побежал к лощине, к опаленным вербам, к желтому косогору… Боже мой!

– Стой, Генька, стой! Там мины!

Геннадий не слышал, он бежал, а долговязый услышал:

– Хальт! Цурюк!

Солдаты, бежавшие за Генькой, остановились и легли на песок. Они ползли назад, пятились, а Генька бежал вперед.

– Там мины! Ты же знаешь, Генечка… стой!

Будто над самым ухом разорвали туго натянутый парус. Геннадий споткнулся, взмахнул руками… Что это? Долговязый поводил автоматом, стараясь выравнять мушку. Снова треск автомата…

– Что вы делаете?

Он бросился на долговязого, тот толкнул стволом в грудь. Он упал, ударившись о металлический ящик, даже не почувствовал боли, только лицо стало будто чужим, и что-то липкое, теплое поползло по шее, за ворот.

На берегу прогрохотали два взрыва, затем крики, дробь выстрелов. Ракета гасла, желтой звездой опускаясь к воде.

Он еще видел, как долговязый странно, словно подпрыгнул, вытянулся во весь рост и, переломившись, упал на спину скорчившегося солдата. Лодка накренилась, холодная вода плеснула ему в лицо.

Кто-то схватил долговязого за ноги и перебросил через борт. Солдаты ударили веслами, торопясь отплыть к своему берегу. Он попытался подняться и не смог. Сидящий рядом солдат пригнул его к мокрому днищу, сказал:

– Гут… данке… карашо…

Да, кажется, стало совсем хорошо… так мягко покачивает и так становится тихо…

– Гут! Данке! – Он часто потом слыхал эти слова. Он понял их смысл и проклял! Он не хотел этой злой благодарности, он не спасал немецких солдат. Это неправда!.. Я не хотел твоей смерти, Геннадий… Потому и крикнул, что боялся лишь за тебя… А он выстрелил… Генька, как объяснить? Ты живой… здесь…

Может, и ты, как я?.. А может быть, ты уже с теми, с Данилой Матвеевичем?

– Яночка! – задыхаясь, выговорил Геннадий и шагнул с тротуара. Но прежде чем Геннадий произнес это слово, прежде чем он сделал первое движение к найденному другу, Янка почувствовал, что он должен бежать, скрыться, считать все каким-то страшным видением… может быть, потом… потом… защищаясь, он выставил вперед руки, попятился и, повернувшись, бросился в толпу.

– Стой, Янка, стой! – закричал Геннадий.

Этот крик услышал Сергей. Он разыскивал Геннадия на левой стороне сквера. А Геннадия обступили любопытные, и два полисмена уже оказались по бокам, не давая уйти.

– Пустите… Остановите его… Это мой друг, товарищ, камрад… понимаете? – горячился Геннадий. – Наш советский камрад!

Полисмены не понимали его. Нашлись желающие помочь. Они что-то спрашивали, часто повторяя: «Рашен» и «Полишь». Кто-то сказал «штииф» и засмеялся. Геннадий не знал, что это слово означает «вор», и, повернувшись к смеющимся, снова стал объяснять: – Мой камрад, понимаете?

Полицейские встряхнули Геннадия, строго спросили:

– Ху ар ю? Актер?

– Нет, нет, он не актер, – подоспел Сергей, – я знаю этого джентльмена. Он не хотел начать драку. Здесь какое-то недоразумение. Пожалуйста, отойдем в сторону.

– Ол райт, – ответил старший полисмен, и Геннадия повели во двор соседнего кинотеатра.

– Что случилось? – силясь сдержать охватившую его тревогу, спросил по-русски Сергей. – Зачем вы отошли от меня?

– Ради бога, – попросил Геннадий, – посмотрите, там Янка, тот, что пел… или старик с гармошкой: я все объясню.

Ни Янки, ни старика на площади не было. Шляпу и собранные деньги отдали полисменам. Те, ознакомившись с документами Сергея и Геннадия, вежливо выслушали объяснение и высказали желание помочь разыскать убежавшего.

Геннадий обрадовался:

– Конечно же, мы найдем его. Он не мог далеко уйти. Он просто испугался, потому… потому что думал, что я давно убит…

Сергей остановил Геннадия, крепко сжав его руку выше локтя.

– Благодарю вас, – сказал он, обращаясь к полицейским, – у нас сейчас нет времени заниматься розыском. Нам необходимо немедленно поехать в советское консульство.

Когда Сергей и Геннадий садились в такси, их все еще окружала толпа любопытных.

Сергей заметил, что через площадь бежали к ним два человека с фотоаппаратами. Сергей поторопил шофера. И все же в газете «Вечерние новости» появилась фотография проезжающего в толпе такси, а под ней крупно набранные строки:

– Это уезжают с Лейстер-сквера русские, пытавшиеся схватить одного поляка, чтобы доставить его на советский пароход. Полисмены Джон Милс и Хью Мидлтон помешали насилию и дали возможность уйти от преследования свободному уличному певцу.

Ниже, в одну колонку помещены фотографии двух улыбающихся полисменов.

Сергей аккуратно вырезал эту заметку, желая сохранить ее для своего дневника, который все еще находился у Геннадия. Соблюдая условия, Геннадий знакомился с ним не торопясь, просматривая два листа в день.

Запись: Вчера вечером «Би-Би-Си» сообщила:

ЗАЯВЛЕНИЕ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА: МОСКВА ПРЕДУПРЕЖДАЕТ, что она не останется безразличной к судьбе арабов.

Если англо-французские войска не будут отозваны и не прекратит военные действия Израиль, будут приняты решительные меры!

Начавшийся пожар следует гасить в самом начале. Реальная угроза новой мировой войны должна быть ликвидирована без всяких оговорок и проволочек. В правительство поступают заявления советских граждан-добровольцев, выражающих желание встать на защиту подвергшихся агрессии египтян!

Советский Союз возлагает всю ответственность за развязывание новой войны на государства, грубо нарушившие устав и принципы Организации Объединенных Наций.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из книги Джонсона: Переданное поздно вечером сообщение «Би-Би-Си» оттеснило события в Порт-Саиде, еще более углубило кризис. Иден созвал срочное заседание на Даунинг-стрит. Заседание прерывалось отчаянными звонками из Парижа. Господа Пино и Ги-Молле находились в состоянии истерии. Предупреждение Москвы требовало четкого и немедленного ответа. Дикая ночная оргия пришла к концу. Пора платить по счетам. Англичанам оставалось одно: согласиться прекратить военные действия.

…Английские нефтяные монополии опасались, что если полковник Насер останется не наказанным, то что может произойти с такими источниками нефти, как «Ирак петролеум компани» и «Кувейт ойл компани», дающими две трети продукции, потребляемой Англией? Каковы результаты?

Страна обесчещена… Правительство разоблачено перед всем миром как агрессор и заговорщик.

Экономика в опасности…

Таковы горькие плоды суэцкой войны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КТО ЖЕ ВЫИГРАЛ?

Из газет: Англия потеряла на военных расходах более пятидесяти миллионов фунтов стерлингов. Нормирование расхода бензина нарушило деловую жизнь городов, сократило продажу автомашин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ТРИ МИЛЛИОНА ТОНН НЕФТИ!

Согласно заявлению министра топлива и энергетики, на 1 января 1957 года в США закуплено три миллиона тонн нефти на сумму восемьдесят пять млн. долларов.

Поскольку теперь американцам необходимо повысить добычу нефти, нет сомнения, что они повысят и цены на нее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Агентство «Рейтер» передает, что группа «Ройял дотч шелл» объявила о результатах своей деятельности на нефтяном рынке. В 1956 году чистая прибыль, за вычетом налогов, составила сто восемьдесят млн. долларов. По сравнению с 1955 годом, давшим прибыль в сто шестьдесят млн., произошло увеличение на двенадцать процентов (в основном благодаря появившейся возможности повысить цены на бензин и нефть).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А НАРОД?

Вырезки из газет: (По сообщению агентств «Рейтер» и «Пресс ассошиейшен»)

ОН ОТКАЗАЛСЯ БОМБИТЬ АРАБОВ!

Как передают из Никозии, старший лейтенант английских военно-воздушных сил летчик Денис Кеньон обвиняется в умышленном повреждении самолета «Канберра». Он повредил самолет, чтобы уклониться от бомбардировки египтян в районе Суэцкого канала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ДВАДЦАТЬ ДВЕ ТЫСЯЧИ НОВЫХ БЕЗРАБОТНЫХ!

К середине января автомобильная промышленность, продолжая сокращаться, оставила без работы двадцать две тысячи мужчин и женщин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПОМОЩЬ АНГЛИЙСКИХ РАБОЧИХ!

Исполком Южно-Уэльской федерации горняков решил внести двести пятьдесят фунтов стерлингов в фонд помощи жертвам бомбардировок Египта и беженцам района Газы. Решение принято по требованию ряда местных организаций.

Сотни отдельных лиц вносят свои средства в фонд помощи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .