"Тропами карибу" - читать интересную книгу автора (Крайслер Лоис)

С ношей через хребет Брукса

Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли нагорной тундры, перед нами, на юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.

К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина — пустынная, неимоверная, необъятная.

Это была тундра — огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.

Тундра для них — стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких— либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно— голубым полярным небом.

Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.

Тундра — это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно— бледными огнями перебегает между звездами.

Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.

Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок — Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко — и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.

Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.

— Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.

Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы можно было обуваться сидя, он тотчас отправился на разведку. Верная своему долгу, я принялась варить рис.

Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного гребня. Он был совсем маленький и, подобно растущим в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный с другого. Солнце шло низко над горизонтом, под потолком тумана, срезавшего верхушки гор и затемнявшего их подножья светло— голубой тенью.

На фоне этой грандиозной декорации, белые против солнца, проходили двенадцать оленей—самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь, едва удостоив взглядом меня и весь наш маленький базар. Куда они шли?

Откуда?

После ужина мы не легли сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.

Наконец мы набрели и на обитателей «дома» — пару длиннохвостых поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу — два черных силуэта на диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от них. Их яркие дикие глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас признали за своих.

Все вокруг было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис, как всегда, заснул мгновенно. Я лежала, посматривая в тундру. Когда мы стояли возле Нолука, темный брезент наглухо закрывал от нас внешний мир. А здесь мы высоко подняли и подвязали край палатки. Перекликались бурокрылые ржанки. Подавала свой скрипучий, как у лягушки— быка, голос тундряная куропатка, или «кофемолка», как прозвал ее Крис. Даже обросший черно— серыми лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.

Утром, покидая этот привал, или наш Первый лагерь, мы разошлись в разные стороны. Я отправилась за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел дальше искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы оставить его там.

Перед тем как тронуться в путь, ему пришлось решить вопрос, который неотвязно вставал перед нами каждый день: взять с собой кинокамеру и забросить ее вперед или оставить здесь? Таскать камеру в оба конца, туда и обратно, было немыслимо. Он оставил ее.

Меня страшно возмущал вес нашей киноаппаратуры: в нынешний век легких металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему снаряжению банку черной краски, чтобы их блеск не распугивал животных за две мили окрест. Одной мне известно, сколько сил ушло у Криса на то, чтобы из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в любую минуту готовой к действию, если только не было обложного дождя или тумана, таскать ее милями по бездорожью, по горным кручам, карабкаясь на которые я пускала в ход обе руки. Он же помогал себе лишь одной, другою все время придерживая камеру.

Вечером мы снова встретились в Первом лагере, и первые же слова, которые он произнес, повергли меня в отчаянье.

— Сегодня я видел такое, о чем нам придется жалеть всю жизнь.

И он рассказал мне следующее.

— Передо мной было болото. Только я хотел пересечь его, как вдруг вижу: на той стороне росомаха, скачет по мок рой траве. Я понаблюдал за нею несколько минут, потом пошел вперед. Думаю: вот переберусь на ту сторону, она и убежит. Но она вдруг остановилась и стала разрывать лапами землю. Я подхожу ближе. Между нами осталось ярдов сто.

Тут она подняла голову, увидела меня и встала на задние лапы — точь-в-точь маленький медведь. Ты думаешь, она убе жала? Нет, она двинулась ко мне! Пробежала ярдов двадцать пять, заворчала, подбежала ближе и снова ворчит. Мне стало немного не по себе. Будь покойна, она могла устроить мне веселую жизнь, если б только захотела. Но как ты думаешь, что она сделала? Возвратилась на прежнее место и опять стала рыться в земле. Я подошел к ней футов на пятьдесят, а она занимается своим делом и на меня ноль внимания. Ока зывается, она нашла небольшое гнездовье полевок. На моих глазах поймала трех мышек и тут же их съела. Я видел белое брюшко полевки, видел, как она дергалась и извивалась, вырываясь из пасти росомахи. И ко всему тому — нанес он по следний удар — не было марева.

Будь при нем кинокамера, он мог бы снять уникальный фильм, а так пришлось утешиться тем, что мы узнали нечто новое о росомахе. Оказывается, хлопотливая маленькая росомаха действительно храбра! Она не боится вероятно, просто не знает — человека.

Это навело нас на серьезные размышления: а что, если и здешние гризли незнакомы с человеком? Тогда они могут быть опасно дерзки. В окрестностях горы Нолук гризли не попадались, но здесь они могут водиться.

На следующее утро, дав мне самые необходимые указания, Крис погнал меня в тундру искать снаряжение, которое он спрятал на месте Второго лагеря. Я гордо воздержалась от искушения потребовать дополнительных пояснений. Крис полагал, что ситуация сама раскрывается перед человеком и, если он не дурак, ему достаточно и намека. Тем не менее на этот раз Крис был необычайно щедр на слова.

— Пройдешь через вон тот проход на горизонте. К нему можно подняться вон по тому ущелью — никаких скал, ничего такого. Как выйдешь из прохода, возьмешь налево и станешь забирать вверх. Через некоторое время увидишь гряду, которая уходит вправо. Пожитки спрятаны на склоне пика в дальнем конце гряды. — И припечатал эти наставления своим неизменным: — Пройти мимо просто невозможно.

Гордая ответственным поручением, но с неспокойной душой, я тронулась в путь, взвалив на плечи тяжелую поклажу — пятигаллоновую банку горючего и запас сухих продуктов.

Когда я приблизилась к входу в ущелье, впереди показался гризли, он шел мне наперерез. Я стала как вкопанная и, не чувствуя ноши на плечах, смотрела на него во все глаза. Он миновал вход в ущелье и, переваливаясь с боку на бок, затопал прочь. Оружия со мной не было. Меня спасла лишь хорошая видимость, позволившая уклониться от встречи с медведем.

Час проходил за часом, и я уже начала тревожиться, не проглядела ли я гряду, уходящую вправо. Но вот наконец и гряда. Я устала, но тут усталость как рукой сняло. Гряда показалась мне сущим раем — плоская и твердая, выложенная тысячелетним глинистым сланцем. После кочковатой тундры и горных круч я по достоинству оценила ее. Но самым замечательным здесь были цветы.

Они росли плоскими разноцветными купами — синие, розовые, желтые, белые.

Впервые в жизни я видела, чтобы незабудки росли так густо и так тесно жались к земле. Я с ног валилась от усталости, но будто заколдованная продолжала идти все вперед и вперед между пестрыми островками цветов.

В дальнем конце гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут: я никак не могла найти сложенное Крисом имущество. Я то спускалась вниз, то подымалась наверх и лишь по чистой случайности набрела на него. В темной, сырой нише, неправдоподобно яркие, стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим молоком.

На следующий день мне выпало необычайное, единственное в своем роде, испытание. Утром мы с Крисом отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в Первый лагерь, чтобы в последний раз переночевать в нем, мы спохватились, что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у Нолука. Кто именно — этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго лагеря проходили взрослые олени— самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.

Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.

И вот теперь мне предстояло вообще нечто превышавшее мои силы. Я посидела несколько минут на песке, на самом припеке, так как дул холодный ветер, съела две черносливины из четырех, которые у нас были, затем взвалила на плечи поклажу и пошла. С собой я захватила всю отснятую Крисом пленку — ее надо было оставить у Нолука. Чем меньше пленки мы возьмем с собой, тем легче нам будет идти через горы. Когда тащишь все на своем горбу, тянет каждая унция.

Несколько часов спустя я уже подходила к озеру. Меня еще отделял от него высокий кряж, который мы называли горой Нолук, когда я услышала характерный гул, и все во мне замерло. За горой, над основным лагерем, гудел самолет. Неужто Томми уже прилетел за нашим имуществом? Если так, я пропала.

Ближайший спальный мешок находится в Первом лагере, ближайший запас продуктов — в нескольких часах ходьбы за ним, во Втором. Конечно, может, Томми еще только садится, а не взлетает, но все равно я уже не успею перехватить его. Идти оставалось еще целую милю…

Показался самолет. Я сбросила поклажу, сорвала с себя малицу и, спотыкаясь, побежала прямо по буграм и кочкам, размахивая малицей над головой. Самолет летел горизонтально земле и уходил на юг, даже не качнув крылом в знак приветствия. Меня не заметили. Я стала как вкопанная. Крик безнадежности и отчаяния вырвался из моей груди. Крик этот, неожиданный для меня самой, вернул меня к действительности. «Ты разгонишь всех оленей на полмили вокруг», — подумала я, и мне стало совестно. Взвалив на плечи поклажу, я поплелась дальше. Что толку тужить, пока не обогнешь гору и не увидишь, на месте лагерь или нет. Лучше подумай над тем, каким образом у тебя мог вырваться этот дикий вопль. Прорвав оболочку «приятности», окружавшей всю мою жизнь, он потряс меня до глубины души.

Я вошла в тень горы, обогнула ее. Впереди, в необъятности тундры, темнело в лучах солнца небольшое пятнышко — наша старая палатка на берегу замерзшего озера.

Наутро я проснулась в белесом тумане. На случай если у Криса тоже туман и он будет вынужден сидеть на месте, я захватила с собой пакет с продуктами.

Туман кончился перед самым Первым лагерем. Песчаная прогалина среди тундры была пуста, лишь аккуратный сверток, который я должна была доставить во Второй лагерь, дожидался меня.

Теперь я ни за что на свете не рассталась бы с продуктами, которые принесла. И вот я прикрутила оба свертка к каркасу, просунула руки в плечевые ремни, перевалилась на четвереньки и, пошатываясь, поднялась. Один ремень, приняв на себя тяжесть, оборвался. Я починила его, снова взвалила на плечи ношу и, клонясь вперед, чтобы сохранять равновесие, прекрасно дошла до Второго лагеря. Вернее, до того места, где он, по моим расчетам, должен был находиться, ибо все вещи исчезли. Может, по горам прошли люди? Ничто не говорило об этом. Куда идти? Влево? Вправо? Вверх? Вниз? Не снимая поклажи, я нерешительно двинулась наугад и, обойдя конец гряды, увидела на выступе скалы, среди серых валунов и цветов куропаточьей травы, симпатичнейший маленький лагерь, какой только можно себе представить. Крис картинно расположил палатку у подножья крутого снежного склона с видом на долину среди гор Брукса.

Он поджидал меня у палатки. На меня вдруг словно что нашло — дурной стих, иначе не назовешь. Два дня подряд я делала нечто такое, что не часто делается с удовольствием, — напрягалась сверх всяких сил. Не снимая поклажи, я присела и перевела дух, перед тем как взяться за приготовление ужина. Глаза у Криса были усталые, но довольные, а ведь у него тоже был трудный день. Он нырнул в палатку и тут же вышел ко мне, неся что-то в горстях.

— Подставь ладошку, — скомандовал он улыбаясь. — Обе!

Он разжал ладони, и мне в руки посыпались сдвоенные радужные и дымчатые кристаллы.

— Камни хоть для королевской короны! — с довольным видом сказал он. — Завтра покажу тебе россыпь, и ты смо жешь набрать каких хочешь.

Я так и прыснула со смеху. Дурное настроение улетучилось, как я ни пыжилась остаться при нем. Каково: таскать на себе камни по горам! Только этого мне недоставало!

После ужина Крис продолжил свои дневные труды. Сперва вскарабкался на невысокий пик среди снежной равнины и осмотрел местность, потом вернулся за кинокамерой и пошел вдоль по гряде: к нам приближалось стало оленей.

— Они поднимутся вон по той лощине в дальнем конце гряды и спустятся там по снежному карнизу.

Я с удивлением взглянула на него. Откуда он знает, как они пойдут? Ведь им легче обогнуть подножье гряды, как делали проходившие здесь до них стада.

Я тащилась за ним около мили, потом легла и стала наблюдать. Он прошел дальше и установил кинокамеру в темной вечерней тени — единственном укрытии, которое тут было.

И действительно, олени пошли так, как он предсказал. Сперва они были всего-навсего солнечными пятнышками в рыжевато-бурой солнечной долине далеко внизу и тесно жались к подножью гор. Я с трудом различала их в полевой бинокль, Крис же видел их невооруженным глазом. Они свернули с легкого пути, каким шли их предшественники, исчезли в лощине, потом снова показались на горизонте, над снежным карнизом. Высматривая спуск, они нерешительно двинулись по карнизу, потом стремглав посыпались вниз и валкой рысцой затрусили по склону. Все это время Крис снимал их.

Была какая— то широта в том, как Крис тратил себя. Он понимал, что человек платит за все, и считал излишним распространяться на эту тему.

Широты он хотел. «Хочется, чтобы жизнь была широка, красива и свободна», сказал он как-то раз. И платил он за все в том же духе — великодушно. Он был далек от мысли, что мир скуп и неотзывчив, и щедро отдавал работе то, что имел, — свою силу, если даже шансы на успех были сомнительны. Таков был его договор с миром.

Прогулка к горе, где он нашел кристаллы, явилась для меня сущим праздником: я на время забыла роль перенос чика тяжестей и несла лишь сумку с завтраком и малицы. Этот день был для нас днем сюрпризов и разочарований.

Я фотографировала цветы, росшие между кристаллами, как вдруг Крис подошел ко мне и спокойно сказал:

— У меня такое ощущение, будто мне предстоит встреча, только надо поторопиться, чтобы не опоздать.

Предчувствия Криса относительно того, где можно встретить животных, слишком часто сбывались на моих глазах, чтобы можно было просто отмахнуться от его слов. Я тотчас поднялась. Когда имеешь предчувствие, очень важно правильно рассчитать время. Вообще предчувствие — это нечто в высшей степени надежное, но вместе с тем и зыбкое. Если вы подавили его слабый импульс, не пытайтесь следовать ему задним числом. Оно уже не сработает. Но если вы сразу последуете ему, вы почувствуете ритм: «Иди чуть быстрее. Не так быстро. Ровнее».

Крис с такой уверенностью шел в неведомое, точно у него была карта и на ней отмечен пункт его назначения. Я следовала за ним по острому, как лезвие, гребню горы — по камням, поросшим черным лишайником, в рыжевато-бурых ссадинах там, где их коснулось недавно копыто оленя. Ничто не отравляло мне того чистого удовольствия, какое доставляет ходьба налегке, разве что острые камни, кромсавшие башмаки. Ведь в этих башмаках я должна пройти через весь хребет Брукса, других у меня нет! Понятно, мне не улыбалась перспектива через несколько недель очутиться на подметках, примотанных веревками к ступням!

Крис задержался перед едва заметными, петляющими оленьими следами, которые вели вниз по склону гряды, затем, словно по какому-то побуждению, пошел по ним. Они привели нас в маленькую долину, самую симпатичную из всех, какие мы до этого видели в Арктике, — травянистую, ровную, совсем как пастбища у нас на родине, если б только не желтый, похожий на губку, мох под зеленеющей травой. Через вход в долину улепетывал испуганный волк; он бежал до того быстро, что его едва можно было различить.

Пройдя эту чудесную лужайку, мы поднялись на другую горную гряду и застыли в изумлении. Кроме как в этот день, нам не довелось больше бывать в этом месте, но оно навсегда останется в нашей памяти. Мы назвали его Волчьей тропой. Это был острый, как нож, гребень, вдоль которого бежала тропа, протоптанная не ногой человека, ибо здесь вообще не было таких троп, а волчьими лапами и копытами оленей. Местами тропу причудливо подпирали двухфутовые каменные плиты. По обеим ее сторонам лежали белые обглоданные кости оленей вперемежку с волчьим пометом.

Когда олени ходят этой тропой? — Интересно, каково тут при ветре и сорока градусах ниже нуля? — вслух подумал Крис.

Далеко вокруг простирался полярный ландшафт, не похожий ни на что когда-либо виденное нами. Конические вершины, горные гребни, округло выступающие обнажения горных пород темными массами поднимались из лежащей внизу рыжевато-бурой тундры. Все гладкое, все округлое. «Мягкая! — с удивлением подумала я. — Вот подходящее слово для Арктики». Но мягкость эта была обманчивой, то была лишь личина опасности: никогда не надо забывать о полярной зиме!

Но мы упустили время и теперь резво рысили по Волчьей тропе. Нас накрывал дождь. Когда мы достигли северного конца гряды, нам преградило путь узкое глубокое ущелье, за которым начиналась другая гряда, пониже, а край набухшей дождем тучи все еще нависал над нами. Впереди, милях в двадцати, над залитой солнцем землей спокойно стояли кучевые облака, выстланные понизу лазурью.

— Вот они! — спокойно сказал Крис. — Ради них— то я и спешил сюда. Но мы опоздали, для цветной съемки слишком темно.

Освещенность упала настолько, что снимать можно было только при полностью открытой диафрагме. Мы наблюдали, но фотографировать Крис не стал.

Внизу под нами, в сумрачном свете, передвигались два стада оленей голов по сто каждое. Одно из них уже поднималось на гряду, с которой мы недавно спустились (ту, что за лужайкой), разбиваясь на вереницы между темными обнажениями скальных пород. Другое как раз вступало на следы, только что проложенные первым. Следы эти кружевным узором разбегались по неимоверной круче гряды пониже, лежавшей перед нами.

— Приди мы на десять минут раньше, мы бы еще застали первое стадо на тех тропах, да и солнца было бы достаточно, — спокойно произнес Крис.

Меня грызло раскаяние. Но вот Крис заговорил вновь, и в его голосе звучала радость. Я оглянулась на него. Радость была неподдельной.

— Какие они красивые, — сказал он. — Удивительные жи вотные!

Он отбросил досаду, как гнилой орех, и тянулся к хорошему настроению, словно к вкусному фрукту.

В воздухе пахло дождем, павшим на сухую землю. Мы залезли в наши старые легкие, доходившие до колен малицы — нам очень полюбилась эта удобная одежда — и, как в палатках, пересидели дождь на каменных плитах.

Крис глядел— глядел на эти плиты, потом взял камень, другой и, используя их как молот и долото, нарубил каменных досок в четыре фута длиной.

— Вот был бы у нас лагерь, если б эти плиты были по ближе!

Разогретый солнцем разнолепестник, белым крапом обсыпавший голые скалы, источал медвяно— сладкий клеверный аромат. Мы заспешили домой. Несколько часов спустя, уже подходя к лагерю, мы неожиданно пережили один из тех моментов, когда природа проявляется в ее диком, «лично— безличном» аспекте.

Мы торопливо шли по горной гряде, уходя от очередного ливня. Солнце, низко висевшее над черными горами впереди, светило нам прямо в лицо. Мы оглянулись назад — успеем ли добежать до лагеря, не надевая малиц, — да так и застыли на месте. За нами, прямо-таки отдавливая нам пятки одной своей широкой, мягкой, ярко светящейся ногой, стояла радуга! Она была особенно сочна, как и все радуги в горах, видимые на темном фоне, и низкой дугой перекрывала бездну сбоку от нас. Сквозь разноцветную арку смутно виднелось мрачное грозовое небо и еще более мрачные пики гор.

Мы добежали до лагеря. Крис нырнул в палатку в тот самый момент, когда хлынул дождь. Я накинула малицу. Вода лилась с нее ручьями, пока я хватала продовольствие, примус и подавала их Крису. С мокрым лицом, смеясь, я наконец присоединилась к нему. Показать грозе язык и согреть себе постель, пока Великие стихии беснуются вокруг, — вот удовольствие, равного которому нет на свете.

Крис скатал пуховый спальный мешок и приткнул его к стенке палатки. В пятигаллоновой жестянке, укрытый от ветра, гудел примус, на нем стояла банка лимской фасоли, которую я открыла утром за завтраком. Лимская фасоль — моя любимая пища во время таких переходов: она сытна и избавляет от угрызений совести за то, что чрезмерно опустошаешь свои скудные продовольственные запасы. Еще у нас были хрустящие дольки засушенного в сыром виде лука, а на сладкое чай и грецкие орехи. Ужин вышел на славу.

После еды Крис откинулся на скатанный спальный мешок и на полном серьезе понес чепуху.

— Будь у меня пятилетний стаж, я бы запросто управлялся с оленями. Я и так уже с ними управляюсь, беда только, я вынужден ходить вдвое больше их, потому что мне нужно возвращаться в лагерь есть и спать!

На мой взгляд, в таких рассуждениях есть нечто от «шалостей с космосом». Не простое хвастовство, а его особая, выросшая в диких местах разновидность. Должно быть, в таком духе частенько бахвалились жители гор нашего старого Запада, Вы устаете от своей неприметности и тяжелой работы.

Вы жаждете ощущения силы, как глотка воды. Вы впадаете в какое-то упоение собственным благополучием и дикой силой, окружающей вас, — великой силой необжитых пространств, и пускаетесь в «шалости с космосом», дерзко возомнив, будто подчинили себе то, что подчинить нельзя. Вы бросаете вызов Великим стихиям, даже не облекая его в слова.

Напряженным и серым стал воздух над горной грядой, все ближе подступает гроза, идущая по равнинам внизу, а вы беретесь за руки, смеясь выскакиваете из укрытия в скале и бежите от нее, пока не станет страшно. Все дальше и дальше. Неприметные мышки, играющие с космическим котом. Потом со всех ног обратно к скале и юрк под нее в тот самый момент, когда сверкнет молния и по небу ревом прибоя раскатится гром.

Мгла шла теперь от черных гор навстречу северному солнцу. Было одиннадцать часов вечера, а казалось, будто семь утра, начало ясного июньского дня. Той ночью Крис загорал в постели.

В дни, когда я по частям переносила снаряжение, а Крис охотился один с кинокамерой, у меня душа была не на месте, случись с ним несчастье, его невозможно было бы найти, и я боялась за него. Поэтому легко понять, как я обрадовалась, когда однажды вечером, перевалив через последнюю горную гряду и выйдя к лагерю, я увидела далеко в тундре нечто вроде огрызка черного карандаша, — проще говоря, Криса, возвращающегося домой. Он подошел и поздоровался со мной, когда я уже успела натопить снегу и начала готовить ужин. Я обернулась (я стояла на коленях перед примусом на сложенном брезенте, чтобы не замочить ног). Он весело помахал рукой, но от меня не укрылось, что он устал. Легко ли поднять руку, когда плечи оттянуты тяжелой ношей. Как всегда, на плече у него лежала тренога с кинокамерой.

Я подавила желание броситься к нему с главным вопросом: снял ли он что-нибудь новое? Он сел перед палаткой, разулся и спросил, что у меня интересного. Я видела два стада оленей—самцов, как обычно они шли на запад.

Потом я в свою очередь осторожно спросила:

— А у тебя что-нибудь есть?

Он улыбнулся.

— Да, я снял несколько довольно удачных сюжетов. Но для этого пришлось здорово походить.

Мы стали на краю кручи, и на открывшейся карте местности он с помощью бинокля показал мне свой маршрут, лишь подтвердив мою убежденность в том, что бессмысленно было бы искать его, если б он не вернулся. Вокруг нас высились двадцать три безымянных пика хребта Брукса, одни — в черной тени, другие — залитые солнцем. Скалистые обнажения чередовались у их подножий с тундровыми долинами. Темной впадиной на горизонте обозначался проход, где будет наша следующая стоянка.

После ужина Крис рассказал мне о самой удачной съемке за день.

— Я поставил треногу и нагнулся к ручью напиться. Подымаюсь… Батюшки! Прямо на меня несется с холма стадо оленей. Я уж было решил, что они долго шли без воды и хотят пить — вот как скот в жаркий день, когда его не подпускают к воде. Совсем вылетело из головы, что вместо воды у них снег. Но до воды они не добежали, а остановились у маленьких, в фут вышиной, ив, что росли по берегу, и принялись их объедать. Только ивы их и интересовали, и олени на бросились на них, все как один. Они не задерживаются подолгу у одного куста, не объедают его дочиста, а так — листик там, листик тут, и все время идут вверх по ручью.

На первый взгляд это было более чем скромное добавление к растущему вороху сведений об оленях, которыми мы теперь располагали, но и оно кое-что значило. Незримая, но прекрасная, как изящное уравнение, открывалась нам структура взаимоотношений северных оленей с хрупкой арктической флорой.

— Похоже, олени самые совестливые едоки из всех, кому природа накрывает стол, — заключил Крис.

Мои дни были однообразны. Идти с ношей по открытой, безлесной местности, всякий раз примериваясь, куда поставить ногу, и часами видя перед собой цель, — это ли не верх однообразия? Одно утешенье, что каждый день распускаются какие-нибудь новые цветы. А однажды — никогда не забуду этого маленького чуда — я увидела в горном проходе неизвестные мне высокие, по колено, растения с бутонами, росшие в укрытии под самым гребнем скалы. Это тем более удивительно, что большинство растений здесь, на нагорье, жмется как можно ниже к земле.

Моим утешением были олени. Я все время встречала стада самцов, идущих на запад, и мне казалось, что в тундре никогда не бывает иначе. На стадо, состоящее, скажем, из двенадцати взрослых самцов, приходилось по паре годовалых оленят. Они были очень забавны. Когда стадо отдыхало, они лежали, высоко подняв головы, спокойные и статные, словно взрослые животные.

Вместе со стадами самцов все больше прибывало оленей «подросткового» возраста, и у них тоже были забавные повадки. Взрослые самцы обычно убегали от меня. При этом они всегда задерживались на мгновенье, чтобы оглянуться и бросить последний взгляд на «страшилище». Это и была их так называемая «стойка нерешительности». «Подростки» неизменно пользовались этим моментом, подбегали ко мне и, замерев на месте, пристально меня разглядывали. Очень возможно, я была первым представителем смертоносной человечьей породы, который встретился им на путях их юности. Но им никогда не удавалось полностью удовлетворить свое любопытство. Когда взрослые бросались бежать, молодые немедленно следовали за ними.

Как-то раз я перевалила через гребень горы и увидела прямо под собой стадо оленей. Это было жутковато— веселое зрелище. Они замерли в нерешительности, сделали круговое движение, выясняя — если прибегнуть к квакерской фразеологии — «настрой собрания» относительно того, как наилучшим образом избавиться от выросшей перед ними маленькой безмолвной фигурки, затем выстроились цепочкой и побежали, глухо стуча копытами, вытянув длинные морды вровень со спиной, прижав к лопаткам большие ветвистые рога. Верхние отростки рогов плыли над их головами, словно роторы геликоптера.

На свете едва ли найдется другое животное, чьи рога могут соперничать по красоте с рогами северного оленя, одетыми в черный бархат. Рога бывают и рыжевато-коричневые, но только черный цвет придает им какую-то драматичность. Во время кормежки рога самца словно парят над его белоснежной грудью крутой черной буквой V острием к земле, а отростки широко простерты над головой. Когда животное стоит по бабки в траве, его рога, несмотря на изогнутость, имеют большую высоту по вертикали, чем уходящие вниз ноги.

Я наблюдала детали, Крис подмечал нечто другое. Как-то вечером, почти рассеянно, он высказал свои мысли, и это было обобщение.

— Вот уже с неделю по фронту в десять миль мимо нас проходит по пятьсот — шестьсот оленей в день, главным образом самцы.

Теперь и я отдала себе отчет в том, что это действительно так. Мы находились в гуще какого-то великого передвижения оленей.