"Я покорю Манхэттен" - читать интересную книгу автора (Крэнц Джудит)

Глава 9

Редакция ежемесячника «Индустрия одежды» все еще располагалась на прежнем месте, на Сорок шестой улице между Шестой и Седьмой авеню, – там же, где Зэкари в свое время снимал помещение для первого офиса «Эмбервилл пабликейшенс». Тогда журнал только-только вставал на ноги, но здание уже выглядело довольно обшарпанным, впрочем, не больше, чем его ближайшие соседи. С тех пор здесь, в сущности, ничего не изменилось, если не считать, что обшарпанность перешла в ветхость. Правда, Мэкси умудрилась ничего этого не заметить, пока разыскивала офис и объявляла о своем прибытии дежурному администратору.

– Я мисс Эмбервилл. Будьте добры сообщить о моем приезде главному редактору.

– Он вас ждет?

– Просто сообщите ему мое имя – Мэксим Эмбервилл.

Через считанные секунды Роберт Фредерик Финк уже сбегал вниз по ступеням к конторке администратора в тесной приемной. Круглый и розовенький, лет шестидесяти пяти, а может и семидесяти, одетый с иголочки, он излучал неподдельную радость.

– Мэкси! – закричал он. – А ну-ка обними своего дядю Боба. Готов держать пари, что ты еще помнишь, как мы выиграли тысячу двести «баксов», когда поставили на Экзакту? Прошу в мой офис… расскажешь, как живешь… ведь столько лет прошло.

– Да немало, – ответила Мэкси, наконец освободившись от дружеских объятий. Честно говоря, она совсем не помнила дядю Боба, но зато хорошо запомнила те скачки.

– Боже, кажется, что все это происходило вчера. Осторожно, дверь очень туго открывается.

Мэкси кое-как протиснулась в офис главного редактора и замерла на месте: в помещении среднего размера стояли восемь столов и каждый был буквально завален до потолка грудами самых разнообразных бумаг. Тщательно уложенные, они каким-то образом умудрялись держаться без каких бы то ни было подпорок, а узкий проход между столами позволял пробраться к редакторскому (девятому!) столу, стопки бумаг на котором были значительно ниже. Боб Финк любезно усадил ее на единственный предназначавшийся для посетителей стул, затем с трудом обошел свой стол и с комфортом уселся в кресло.

– Никогда не признавал никаких картотек, Мэкси. Кладешь туда что-нибудь и забываешь. И пиши пропало. Все равно что взять и сжечь. А тут другое дело. Ну назови мне любой документ, какой тебе надо.

– Хм? – Мэкси потянула за конец клетчатого шерстяного шарфа и сложила на груди руки.

В голове мелькнула мысль: если я чихну, бумажный вал погребет меня, и на поиски уйдет не меньше недели.

– Давай, любая бумага – счет, расписка, финансовый отчет…

– Номер «Би-Би» за любой месяц 1954 года.

– Не пойдет. Слишком легкая просьба.

– Квитанция за оплату бумаги в… июне 1961 года.

Боб Финк поднялся, сурово оглядел бумажный мон-блан, затем протиснулся к одному из столов и с подлинным артистизмом вытянул из фундамента «минарета» несколько «кирпичиков», не потревожив самого здания.

– Пожалуйста, вот и квитанция. Кстати, бумага тогда стоила гораздо дешевле.

– Невероятно! – широко улыбнулась Мэкси. – А можно было бы мне поглядеть на какой-нибудь номер «Би-Би», желательно последний?

Круглое лицо Боба вытянулось.

– Да это проще простого, но только мне за него стыдно. С тех пор как «Блузон Нуар» недавно перешел в наступление…

– Кто?

– Джон Фэрчайлд. Французские дизайнеры окрестили его «Блузон Нуар», то есть рокер в черной кожанке. Он получил это прозвище потому, что действительно держал их в черном теле. Но что он сделал для роста тиража «Женской одежды»! Это не человек, а метеор, милая моя! Ну а наши рекламодатели, как только увидели такое дело, естественно, захотели размещать рекламу не у нас, а у него. И в довершение всего Фэрчайлд начал издавать еще еженедельник «Новости из мира обуви» – и наши «обувщики» сразу же перекинулись туда. Вот из-за всего этого… впрочем, кое-какая подписка на несколько лет вперед у нас еще имеется, а кое-кто из более мелких рекламодателей по-прежнему остался нам верен и явно получает удовольствие от лицезрения своих фотографий на обложке. Но, Мэкси, будем смотреть правде в глаза: «Би-Би» не просто переживает тяжелые времена. Сказать так – значит ничего не сказать. Если времена тяжелые, то ты все-таки жив. А «Би-Би» уже дышит на ладан. В общем, мы в реанимационном отделении, но больницу, увы, только что закрыли.

– И все-таки, можно мне взглянуть на последний номер? – снова повторила свой вопрос Мэкси, которая казалась не слишком обескураженной.

Боб молча посмотрел на тоненький журнальный номер с обложкой рискованно-красного цвета. На ней красовалось фото Джона Робинсона из фирмы «Робинсон Брэйд компани», а все материалы так или иначе были посвящены карьере мистера Робинсона, не считая нескольких страниц, отданных галантерейным новостям, и страничной заметки об использовании пуговиц в моделях Адольфо, иллюстрированной изображением манжеты с тремя пуговицами. Что касается рекламы, то в журнале было всего несколько захудалых объявлений, причем два из них принадлежали все той же «Робинсон Брэйд компани» и фирме, продававшей Адольфо пуговицы.

– Дядя Боб, вы что-нибудь слышали насчет вчерашнего заседания? – осторожно начала Мэкси, складывая жалкий журнальчик вдвое, чтобы по-хозяйски сунуть его к себе в сумочку.

– Одни слухи, разумеется, – ответил главный. – Ну, еще с полдюжины звонков. Или даже больше, дюжины две, наверное. С твоей стороны чертовски любезно прийти сюда и немного нас тут просветить. Твой покойный отец – да будет земля ему пухом – поступил бы точно так же. Я всегда знал, что рано или поздно это должно случиться.

– Но не случится, Боб! Я новый издатель «Бижутерии и бантов», и все вместе мы снова воскресим «Би-Би», как сделал бы мой отец, если бы был жив! – Порывисто встав, Мэкси чуть было не обрушила себе на голову кипу бумаг весом не менее тонны.

– Если нас ждет в итоге всего лишь второе место, то я, деточка, в эти игры не играю. Да ты садись, садись.

– Я серьезно говорю, Боб! Мы победим! Чем мы, скажи, хуже, черт подери, этого Фэрчайлда? Да мы все перевернем вверх тормашками и вывернем наизнанку… Не бойтесь, я не о вашем офисе говорю, – спохватилась Мэкси, – но…

– Мекси, – деликатно прервал ее Боб Финк, – наша индустрия не нуждается в нескольких ведущих изданиях. Ей достаточно одного. Причем ежедневной газеты – такой, как «Женская одежда». А ежемесячник совсем ни к чему. Ты же ведь не намерена выпускать еще одну газету?

– В общем, нет. А вот как насчет еженедельника? Мы ведь могли бы делать его лучше, чем наши конкуренты.

– Но они дают в нем материалы и фото, не использованные в ежедневной газете… иногда статьи делают чуть длиннее, пускают цвет, но для них эти дополнительные расходы не проблема. Банк дает Фэрчайлду любые деньги, хотя подписчиков у него всего десять тысяч. В основном ведь все это реклама, красивые большие фото, – вздохнул он. – Видно, я старею. Как-то мне не по себе от нынешних красоток, демонстрирующих мужское нижнее белье. Что случилось, простите, с трусиками?

Мэкси, сама носившая мужские эластичные плавки а-ля Кэлвин Клайн, невольно поежилась. Она-то считала, что плавки привнесли новые ощущения в ее сексуальную жизнь, а тут получается, что сама Мэкси чуть ли не извращенка и знакомства водит с такими же, как она сама. Или Боб Финк давно уже вышел в тираж?

– Постойте! Как это, у Фэрчайлда всего десять тысяч подписчиков? По-моему, еженедельник читают все! – запротестовала она.

– В этом-то и все дело… Журнал читают десятки людей, но таких, у которых высокие доходы, – отсюда и реклама, как я полагаю. Нет, Мэкси, с Фэрчайлдом конкурировать бесполезно. Их компания основана в 1881 году, и они уже выпускали специализированные издания, когда твой отец пешком под стол ходил. Да что твой, и мой тоже. И зачем тебе это надо? Ты же из Эмбервиллов, в конце-то концов!

– Нет, Боб, я слушаю, но меня не покидает уверенность, что я смогу возродить «Би-Би». Не одна, конечно, а с вашей помощью.

Говоря это, она думала, что, как ни грустно, с милым Бобом придется, видимо, расстаться: слишком уж он заряжен пессимизмом.

– С моей помощью, Мэкси? Я уже давно мечтаю о пенсии. А удерживала меня здесь только верность памяти твоего отца. К счастью, в свое время я вложил кое-какие деньжата в недвижимость. Большинство наших экс-президентов построили себе дома в Палм-Спрингс на земле, которую купили у меня. Там один только участок не мой, а Анненбергов – площадка для гольфа. Хотел я его купить, но не вышло. Что ж, всего не заработаешь…

– О пенсии? Вы о ней мечтаете?

– Да, выйти на пенсию и поехать на Запад. Сидеть у себя на участке и смотреть, как растут мои пальмы. Ну еще, может, поучусь ездить верхом.

– Ну а все эти ваши столы? – Мэкси сделала осторожный, чтобы не задеть бумаги, жест.

– Сожгите их! Вывозить все это обойдется слишком дорого! Куда дешевле сжечь. Я бы на вашем месте поступил именно так.

– А люди? Что с ними делать? Тоже, значит, сжечь? Отец, по-моему, ничего такого не планировал. – Мэкси уже начала злиться.

– Так, посмотрим, кто у нас есть. Джо, он выдвигает идеи и пишет статьи. Линда – по художественной части. Покупает для съемок всякие художественные безделушки, делает макеты, отвечает за выпуск. Я взял на себя всю рекламу. Естественно, никакого отдела по распространению в журнале нет. Дежурный администратор выполняет обязанности телефонистки и машинистки. Джо и Линду я уговорил вместе со мной вложить деньги в недвижимость, так что с ними все в порядке, а администратор в случае чего найдет работу где угодно. Очень хваткая молодая особа, и, между прочим, ей здесь у нас надоело. Я ей прибавил жалованье, чтоб не сбежала.

– Как, вас трое? Всего только? И вы управляетесь? – Мэкси даже почувствовала легкое головокружение, но собралась с силами, чтобы, не дай бог, не упасть в обморок.

– Ну, мы еще нанимаем одного парня из дома, чтобы он выбрасывал мусор из корзинок для бумаг и время от времени вытирал пыль. Потом внизу стоит ксерокс, и, когда нужна ксерокопия, мы отдаем им свои материалы. Печатник иногда присылает кого-нибудь, чтоб мы могли пополнить свой запас бумаги. Вот и все. Получается, в общем, что нас действительно трое. И все равно журнал убыточный. Плата за аренду помещения, зарплата, инвентарь… Все довольно дорого. Ну и ленч. Ведь каждый имеет право на ленч.

– Как? Компания платит за ленч? – недоверчиво вскинулась Мэкси.

– Да. Так постановил твой отец. Еще в те, стародавние, добрые времена. Правда, тогда еще был открыт «Линди». После закрытия кафетерия ленчи заметно подорожали.

– Когда вы собирались уйти? – еле слышно проговорила Мэкси. – Мне не хотелось бы, чтобы сложилось впечатление, будто я очень уж спешу, но…

– Сегодня у нас четверг? В пятницу мы можем очистить помещение. От себя. Очень жаль, что не от всех этих бумаг, поверь мне, Мэкси. Но я договорюсь, чтобы сюда пришел мусорщик и все вынес. Так что не беспокойся, тем более что Хенк, парень из дома, о котором я уже говорил, не возражает против сверхурочных. Думаю, к понедельнику все здесь будет как стеклышко. Ну, самое позднее, ко вторнику.

– Но вы правда не хотите оставаться? – как можно вежливее уточнила Мэкси.

– Детка, мысленно я уже лечу на самолете в Калифорнию. И не обижайся, если на правах старого поклонника я лезу к тебе со своими советами… Но твой костюм… Может, лучше было надеть что-нибудь более, вернее, менее… угрожающее? Знаешь, встреть я тебя где-нибудь в темном проулке, я бы слегка испугался. Послушай, Мэкси, если хочешь, я сведу тебя с каким-нибудь оптовым продавцом. Бини или Ральфом Лореном. Все что тебе надо – это немного изменить свой имидж. И будет полный порядок.

– Что? И ты еще имеешь наглость называть эту сладкую картошку «Золотой шар»? – буквально взревел Тоби. – Сейчас же надкуси яблоко и ответь: сколько месяцев назад его сняли с дерева и положили в холодильник? – Одной рукой Тоби схватил оптовика за шиворот, а другой сунул ему под нос яблоко. – Ну, кусай!

– Меня ограбили, мистер! – жалобно запротестовал торговец.

– Я купил двадцать ящиков, специально ездил на север штата, и они божились, что яблоки свежие, на этой неделе собирали!

Тоби с брезгливостью разжал пальцы.

– Купить ты, конечно, купил. Впрочем, это мне наука, нечего связываться с новыми поставщиками. Неужели не понятно, что об этом фрукте я могу рассказать все? Стоило мне дотронуться до кожуры кончиками пальцев, и я уже понял: урожай прошлого года! Да оно и пахнет совсем по-другому, а съешь – так может и вырвать. Попробуй продать их «Д'Аюстино», может, получится.

Он повернулся к Мэкси:

– Большинство ребят меня знают и не пытаются надуть. У этого же я раньше не покупал и сейчас захотел проверить.

– Больше он, по-моему, не станет обманывать слепых, – заметила Мэкси. – Что ж, по крайней мере одному из нас удалось избежать жульничества.

– Послушай, может, хватит скулить? – почти приказал Тоби, шагая по узкому проходу фруктового склада. Как и обычно, бывая в «Хантс-Пойнт маркет», он передвигался с помощью лазерной трости: три невидимых луча заставляли слегка вибрировать штифт, к которому прикасался указательный палец Тоби, передвая информацию о любых предметах, находившихся на его пути, висевших над головой или валявшихся под ногами. Он свободно помахивал своей тросточкой с искусством, выработанным годами практики. Останавливаясь перед новыми ящиками, Тоби ощупывал и обнюхивал образцы яблок, вертел их длинными умелыми пальцами, словно они предназначались, по меньшей мере, для натюрморта, но при этом умудряясь завершать осмотр с поразительной быстротой.

– Я и не думаю скулить, – с легкой обидой отозвалась Мэкси. – Просто я сама себе противна, как последнее дерьмо. Тоже мне нашлась спасительница, Жанна Д'Арк нашего времени. И кого спасать? Человека, имеющего свое ранчо, о котором можно только мечтать… а он тридцать лет жрет бесплатные ленчи! Если бы я только была уверена, что Каттер в состоянии смеяться до упаду, я бы ему все рассказала – и он окочурился бы со смеху.

– Постой, постой! Как бы там ни было, но у тебя есть журнал, свой офис и обещание позволить тебе в течение целого года делать все, что душе угодно. Уязвлена лишь твоя гордость, Златокудрая.

– И ты называешь это журналом? Да они же за свой счет печатаются! Офис… Даже тебе надо его увидеть, чтобы поверить, что такие бывают на свете! Твоя трость там бы просто взбесилась. Господи, и сколько же яблок ты покупаешь?

– Детка, сейчас сезон «Тарт Татен»[19], а значит, мне понадобятся тысячи яблок.

– И как же я не додумалась сперва хотя бы посоветоваться с Пэвкой или Ниной Стерн, какой журнал мне предпочесть. Ведь у меня был выбор. А теперь влипла, как дура…

– Ну, это из области психологии личности. Если бы ты была немного благоразумнее, то не была бы Мэкси. А тогда и мир вокруг нас был бы куда грустнее.

– Но куда мудрее.

– Может, и так. Но разве это так уж прекрасно, как нам внушают? Знаешь, мудрость похожа на брак… Лучше обходиться подольше и без того, и без другого.

Тоби, похоже, покончил с покупками и направился к выходу – к немалой радости Мэкси, изнывавшей в этом огромном и отвратительном складе, снабжавшем продуктами едва ли не половину Манхэттена. Обычно он не делал закупок сам, полагаясь на помощников, но время от времени все-таки захаживал в «Хантс-Пойнт маркет», чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь новенького для трех его нью-йоркских ресторанов. Кроме них, у него было еще два в Чикаго, и целых четыре на Западном побережье – и все они процветали.

Кухню Тобиас открыл для себя еще тогда, когда ему не было восьми. Для него она была объявлена закрытой территорией, хотя днем он тогда видел вполне сносно. Лили панически боялась, что ее сын окажется где-нибудь поблизости от огня, но от этого ему еще больше хотелось проникнуть в таинственное помещение.

Как-то ночью, дождавшись, пока в доме все уснут, он спустился вниз, пробравшись на ощупь знакомыми коридорами, и наконец-то вошел в большую с высокими потолками комнату, так долго манившую его. Тоби зажег свет и принялся дюйм за дюймом исследовать все, что находилось на кухне. Он начал с буфета и его ящиков, подвергнув их содержимое самому тщательному изучению при помощи всех пяти органов чувств.

К тому времени зрение Тоби настолько ухудшилось, что он не мог уже полагаться только на него и для обследования ему приходилось подключать остальные органы чувств. Каждый кухонный прибор, пустую кастрюлю или сковороду, деревянную колоду для рубки мяса, ножи, ложки, вилки – все это он ощупывал и обнюхивал самым тщательным образом. Обнюхав ножи и коснувшись их лезвий кончиком языка, он облизывал тупой край, острым осторожно проводил по ладони, а затем прижимал к щеке. Каждый предмет Тоби несколько раз встряхивал, прислушиваясь к издаваемому звуку, и сравнивал с весом других предметов, покачивая их на руке. Закончив обследование, он возвращал взятую вещь на прежнее место.

На следующую ночь он повторил свою вылазку, на сей раз занявшись холодильником. Именно тогда, в молчаливом ночном одиночестве, этот избалованный малыш впервые влюбился: яйцо предстало перед ним как целый мир, артишок – как неведомая галактика, курица – как вселенная.

С тех пор ночь за ночью проводил Тоби долгие часы на кухне, пока ему не открылись все ее потайные углы, так что он мог определить на вкус все, что там находилось, вплоть до пучка подвядшей петрушки. Впрочем, подчиняясь материнскому запрету, он ни разу не зажег плиты, хотя и облазил ее всю снаружи и внутри, и теперь она всегда стояла перед его мысленным взором.

Как-то раз, не сдержавшись, он разбил яйцо над глубокой тарелкой, чтобы исследовать, что там внутри, и обнаружил: если снаружи яйцо просто великолепно, то его содержимое восхитительно. За первым яйцом последовало второе, за вторым третье… и вот в большой коричневой пиале уже плавают целых двенадцать желтков, а на кухонном столе аккуратно вложенные одна в другую высятся яичные скорлупки. Очевидно, решил Тоби, содержимое яиц следовало взбить вилкой. Он методично и энергично приступил к этой операции и почти завершил ее, когда дверь кухни отворилась и вошел повар. Так закончился его первый кулинарный опыт: оказывается, бесшумно взбивать яйца просто невозможно.

Узнав о ночных бдениях мальчика, Зэкари настоял, чтобы Тоби учился поварскому искусству, и к нему приставили шефа из кулинарного колледжа «Гордон Блю», который приходил к ним пять раз в неделю после окончания занятий мальчика в обычной школе.

Вскоре Тоби уже мог по звуку определить, лилась ли, скажем, струйка оливкого масла в нужной пропорции в приготавливаемый им майонез или нет. Он научился определять ту критическую секунду, когда омлет надлежало сбросить со сковороды на тарелку; обоняние подсказывало ему наступление нужного момента, чтобы перемешать подрумянившийся лук; не надо было ему пользоваться ни таймером, чтобы знать, когда яйцо сварится вкрутую, ни каким-нибудь специальным режущим инструментом, кроме острого ножа для резки овощей и фруктов.

И все-таки у подростка возникала масса проблем из-за все ухудшавшегося зрения. Несмотря на природную грацию, он часто выглядел неуклюжим, то и дело натыкался на предметы или посторонних людей, которых попросту не видел.

Лили, так и не примирившаяся с тем, что Тоби в конечном счете грозит пусть не полная, но все же слепота, пыталась закрывать глаза на подобные случаи, однако Зэкари, часто по субботам водивший детей в кино на дневные сеансы, прекрасно видел, как беспомощно съеживается мальчик в темном зале и оживает, только когда зажигают свет. Вскоре выяснилось, что Тоби не в состоянии принимать участие в командных спортивных играх из-за того, что из поля его периферийного зрения начисто выпадает волейбольный мяч или хоккейная шайба. Невзирая на решение Лили ничего не говорить мальчику о грозящей ему участи («Зачем ему знать до того, когда скрывать будет уже невозможно?» – говорила она), Зэкари пришел к выводу, что сына следует подготовить.

О болезни Тоби в 60-х годах не было известно почти ничего, и доктор Элиот Берсон из Гарвардской медицинской школы, к которому Зэкари возил мальчика на эрганализ, чтобы измерить силу сигналов, посылаемых нервными клетками сетчатки, не мог толком сказать ему, какой ожидается прогноз.

– Если, – заметил он, – к тридцати годам у Тоби еще сохранится функциональное зрение, можно считать, что ему крупно повезло.

Передать слова врача сыну Зэкари не решился, но зато он стал подробно растолковывать Тоби, почему именно ему следует сосредоточиться на таких индивидуальных видах спорта, как плавание или гимнастика: лучше было говорить о спорте и периферийном зрении, а не о жизни и грозящей слепоте.

– Я что, должен ослепнуть, па? – в упор спросил Тоби, выслушав путаные объяснения отца.

– Нет, нет, что ты. Полностью – никогда. И то через много-много лет, Тоби, – произнес Зэкари по возможности спокойнее, чувствуя, как от этих слов разрывается его сердце.

– Но все равно лучше мне изучить азбуку Брайля, как ты считаешь? – помолчав, продолжил Тоби.

Зэкари не знал, что ответить: и «да» и «нет» казались ему одинаково невозможными.

– Хорошо, значит, Брайль и печатание слепым методом! – Тоби встал и направился к себе в комнату.

Что пережил он там, в одиночестве, одному Богу известно, но вышел Тоби оттуда с молодой решимостью добиться в жизни всего, что возможно, пусть ему и не дано изменить своей судьбы.

Начинать изучать метод Брайля было лучше всего в раннем возрасте – и вскоре Тоби уже регулярно ходил на курсы. Что касается плавания, то для него в саду их дома сразу же соорудили простой бассейн и пригласили инструктора по плаванию – всем этим новым занятиям мальчик отдавал не меньше энергии, чем своим кулинарным урокам. Тоби жил как бы двумя жизнями сразу – зрячей и незрячей, и, как нередко бывает, какое-то время, примерно лет десять, болезнь почти не прогрессировала. К тому моменту, когда он окончил школу гостиничных менеджеров при Корнельском университете, он успел поработать помощником шеф-повара в лучших ресторанах Франции, Италии и Гонконга, куда он восемь раз выезжал на лето, и был вполне готов к тому, чтобы открыть собственное дело.

Годами, подобно рыцарю, который загодя вострит свой меч и смазывает латы, готовясь к предстоящим сражениям, Тоби постоянно накапливал кухонные «доспехи», предназначенные для слабовидящих. И если ему только попадалось что-нибудь в этом роде, как, скажем, кухонный нож «Магна Уондер», он тут же приобретал его, хотя в данный момент нож вовсе не был нужен. Кухня его первого ресторана поражала своей поистине безупречной организацией: ни одна самая аккуратная домохозяйка никогда не добивалась у себя того идеального порядка, который там царил. Его верным помощником были пекарские весы фирмы «Экми скейл компани»: на одной из чаш находилось электронное устройство, позволяющее проверить вес специй от миллиграмма до шестнадцати унций: вторая была способна взвешивать более тяжелые ингредиенты весом до тысячи фунтов, причем на шкале и той и другой через каждые полдюйма вес определялся по Брайлю.

«Латными рукавицами» ему служила пара перчаток чуть ли не полуметровой длины, надежно защищавших от жара его руки; его «мечами» были деревянные и потому ненагревавшиеся ложки, двойные лопаточки и стоявшие каждая в своем гнезде градуированные чашки, которыми он мог пользоваться, даже не нащупывая калибровки на стекле. «Копье» для рыцарских турниров ему заменял снабженный батарейкой специальный индикатор времени «Сей Уэн», проверявший уровень жидкости, а «шлемы» – чаши для взбивания от «Дэнск энд Копко», каждая из которых для устойчивости покоилась на резиновой подставке.

К тридцати годам, когда у него уже было два ресторана, приносивших приличную прибыль, Тоби начал замечать, что белых пятен в поле его зрения становится все больше: попадавшие в них предметы и люди таинственным образом обесцвечивались и уплывали, чтобы затем появиться вновь, когда их уже не ждали. Он, правда, научился справляться со своими проблемами сам, без посторонней помощи. Но теперь Тоби понял, что такая помощь ему необходима.

В течение четырех месяцев Тоби учился в Ньютауне (штат Массачусетс) в Центре св. Павла по реабилитации инвалидов. Всех студентов, вне зависимости от степени слепоты, заставляли на время занятий надевать на глаза повязки и в подобном виде учиться таким простейшим вещам, как умение вести себя за столом и считать деньги, или более сложным – как обращение с тростью. Здесь же Тоби брал уроки фехтования, помогавшие ему ориентироваться, постигая так называемую «видеацию», то есть замещение зрения за счет других органов чувств, чтобы безошибочно определять, скажем, скорость ветра, температуру (по интенсивности солнечных лучей), характер находящихся под ногами предметов и различных звуков. Ко времени завершения курса в Центре св. Павла Тоби вполне, как он считал, был подготовлен ко всем превратностям будущего.

Вернувшись в Нью-Йорк, он продолжал экспериментировать со множеством различных систем, предназначенных для того, чтобы облегчить труд занятых на кухне слепых. Каждый раз, открывая новый ресторан, он оборудовал там кухню по образцу предыдущих. Тоби стремился к тому, чтобы все его шефы (зрячие) научились готовить по его методу с использованием испытанного им самим арсенала средств, так что вскоре, в случае необходимости, они могли работать в полной темноте.

Сам Тоби время от времени занимался готовкой в своем первом, нью-йоркском ресторане, изобретая все новые и новые блюда, но в остальных всем заправляли шеф-повара, а он лишь изредка, без предварительного уведомления, наезжал в Чикаго или Лос-Анджелес. Двадцати минут ему бывало предостаточно, чтобы убедиться, стоит ли не на месте какая-нибудь никому не нужная миска для компота. И горе тому помощнику шефа, который, как выявляла проверка, экономил на грибах для жульенов. Горе тому, кто не смог правильно определить процент спелости белого французского сыра, пережарил курицу так, что в кончиках крылышек не сохранилась влага, или на полщепотки переложил соли в соус. Горе, горе администратору ресторана, если скатерти на столах не оказывались накрахмаленными до необходимой степени хруста, протертый хрусталь на ощупь не напоминал атлас, свечи были на дюйм короче, а цветы в вазах перестояли на час дольше.

Тобиас Грозный – таким прозвищем наградили его после очередного инспекционного рейда, но при этом работники молились на него даже больше, чем вначале.

– Мне доставило бы еще больше удовольствия походить с Анжеликой по магазинам. – И Тоби слегка подтолкнул сестру, чтобы вывести ее из состояния подавленности. – Ну да, ты прошляпила, но это же не конец света! И нечего нюни разводить! Соберись – и начинай думать. Забудь об этом провале. Свою «Индустрию» тебе, понятное дело, не воскресить, как не вернуть, скажем, моды на высокие ботинки с пуговицами. Так что не теряй время на пустую борьбу с Каттером. Он выиграл, ты проиграла, и нужно это честно признать. Что было, то было, теперь надо не подставляться под удар, а снова стать самой собой. Той Мэкси, которую мы знаем.

– Рассуждаешь, как самый настоящий слабак, – в сердцах воскликнула Мэкси.

– Видишь ли, я выдающийся бизнесмен и в качестве такового вынужден смотреть на вещи реалистически. А вообще, попрошу говорить со мной в более уважительном тоне. Ведь я, между прочим, самый завидный жених в Нью-Йорке, но меня трудно окрутить, поскольку, единственному из здешних холостяков, мне до фени, как выглядит моя будущая невеста. А что касается души, то я еще не нашел ту, что вызывала бы во мне желание прожить с ней бок о бок всю оставшуюся жизнь.

– Тщеславный, бестактный, дрянной слабак, вот ты кто. Даже выпить не предложил, когда я в таком состоянии, – мрачно откликнулась Мэкси.

– Да сейчас вроде ужо самое время для субботнего завтрака, детка. Ты не думаешь?

– Твоя беда, что ты все воспринимаешь буквально, хотя твоя мать тебе никогда об этом не скажет, – огрызнулась Мэкси.

– Вот я и говорю, время для завтрака, а перед завтраком – может, что-нибудь покрепче? Согласна?

– Ну раз ты говоришь, то почему бы и нет?

Инди Уэст со злостью изучала свое отражение в трюмо, стоявшем в ее спальне в Беверли Хиллз. Но стоило ей отдать себе мысленный приказ, как ее глаза, того неповторимо голубого цвета, каким отличается весьма редкая персидская бирюза, становятся то темнее, то, наоборот, светлее. На редкость податливые мускулы, повинуясь своей хозяйке, творили с ее лицом чудеса, о чем не уставали писать в «Les Cahiers du Cinema»[20]. Вот на нее смотрит влюбленная, а это уже лицо женщины, впавшей в тихую депрессию; вот в глазах появляется ужас, чтобы смениться затем выражением бурного восторга; распутница и тут же монашка, живущая предвкушением экстаза… «Что ж, – не без грусти отметила Инди, – все, как обычно, в полном порядке, несмотря на жуткое похмелье».

В то время как она, по-прежнему брезгливо, разглядывала себя в зеркале, нисколько не поддаваясь обаянию черт лица, казавшегося совершенством всем, кроме нее самой, Инди пришла к выводу, что в титуле самой очаровательной киноактрисы мира заключалось нечто идиотическое. Что это в самом деле за работа такая для взрослого человека? Неужели никто не понимает, что ее занятие – чистейшей воды надувательство? Это напомнило ей фильм с Гретой Гарбо: божественное лицо с почти неизменным выражением, в котором движимая условным рефлексом публика тем не менее видит бездну эмоций. Интересно, чувствовала ли Гарбо по отношению к себе то же, что чувствует она, Инди? Скорей всего, да – поэтому и ушла, пока об этом не догадались другие.

– Тоже мне Мерил Стрип выискалась, дурочка набитая! – вслух обратилась она к своему блистательному отражению. – Но все равно играть, как они это называют, ты все-таки можешь.

Она перехватила лентой дрожавшую волну светло-янтарных волос и с отвращением взглянула на стоявшую рядом рюмку «Кровавой Мэри»[21]. Вообще-то Инди Уэст почти никогда не пила, но вчерашний вечер был страшным исключением, и теперь оставалось лишь одно-единственное лекарство, чтобы заставить свою печень попробовать вернуться в нормальное рабочее состояние. Инди взяла с туалетного столика рюмку и выпила – богиня, на мгновение смирившаяся с ролью простой смертной. Передернувшись от омерзения, она проковыляла обратно к постели.

Вся ее энергия ушла на то, чтобы открыть банку томатного сока и найти «табаско». По воскресеньям, когда Инди оставалась одна в целом доме, это было не так-то просто: ведь рядом не было ни прислуги, ни секретарши, ни поварихи – никого. Все телефоны в воскресенье молчали, так как великие Мира Кино еще спали или же предавались смутным мыслям по поводу «бранча»[22], наблюдая по телевизору, как люди, обреченные жить в других местах, играют в этот час в футбол. Правда, подумалось ей, не будь сегодня воскресенья, надо было бы с утра тащиться на занятия в спортзал, где ее ждет учитель и грозный судья ее жизни Майк Эбрамс. Если бы этот человек только подозревал, что у нее голова раскалывается с похмелья (а от него, видит Бог, ничего не утаишь!), он бы нашел, как ей отплатить – вплоть до отмены назначенных встреч.

Несмотря на упорные слухи насчет золотого (где оно у него, интересно?) сердца, Майк Эбрамс обращался со своими ученицами с безжалостной суровостью, отработанной за годы службы в морской пехоте, где ему приходилось учить одних мужчин убивать других голыми руками. Сейчас его задача заключалась в том, чтобы поддерживать безупречно отобранные и беспрекословно послушные диктату Голливуда тела в идеальной форме – в очереди к маэстро стояли буквально сотни желающих попасть в его руки. Майк запретил ей есть бифштексы, сахар, соль и жиры, а также употреблять алкоголь – в любом, даже минимальном, количестве. Вчера вечером, восстав, Инди нарушила священное табу и приложилась ко всему перечисленному.

– Не будь я столь прекрасна, я съедала бы по гамбургеру в день, – жалобно произнесла она вслух, обращаясь к потолку. – Не будь я звездой, мне не надо было бы держать себя в узде! Не будь я богатой, я не смогла бы ходить к этому чудовищному диктатору шесть раз в неделю. Не будь я знаменита, всем было бы на меня плевать. В моем случае все эти проблемы кажутся остальным людям восхитительными, но мне-то что за дело? Почему я должна ими восхищаться? Подумаешь, сокровище! Признаю, мысль банальная, но в моем состоянии на большее я сегодня не тяну…

Голос Инди, хотя она и обращалась всего лишь к потолку, журчал, как льющееся из бутыли вино, с бесконечными оттенками и переходами: от темного крепкого бургундского до светло-ледяного искрящегося шампанского, от теплого выдержанного бордо до сладчайшего, неземной сладости сотерна. После шестилетнего пребывания на голливудском небосклоне Инди уже не казалось странным разговаривать вслух с самой собой. Один из наименее известных симптотов «звездной болезни» – весьма узкий круг людей, с которыми можно говорить по душам. Поэтому потребность поверять самой себе свои тайны была столь неодолимой: стоило ей расслабиться и позволить роскошь общения с кем-нибудь вне узкого круга избранных, как на следующий же день все секреты можно было увидеть на страницах светской хроники.

– Был бы мой потолок поинтересней, – продолжала она тем же жалобным тоном.

Состояние похмелья сильно ограничивало возможность выбора. Включить, например, музыку было выше ее сил. Читать она тоже не могла себя заставить, а самое ужасное заключалось в том, что ей даже не хотелось позвонить кому-нибудь по телефону! При мысли об этом печальном обстоятельстве она почувствовала, что на глазах вот-вот выступят слезы. Инди с трудом выползла из постели, натянула халат и побрела к бассейну. Все что угодно – только не валяться в кровати, жалея самое себя!

Она медленно шла по дорожке своего сада. Ее садовник постарался придать ему тропический облик: истратив двести тысяч долларов, он сумел создать пейзаж, напоминавший ландшафты Руссо[23], – сейчас вид всех этих монументальных экзотических растений показался Инди не только гротескным, но и угрожающим в своей нереальности. «А что, если, – с некоторым беспокойством думала она, – за ними прячутся тигры, в кустах спят бродяги или ползают змеи?» Неожиданно, издав несколько зловещих глухих звуков, заработала подземная сеть орошения, хотя считалось, что она включается только по ночам. Стряхивая с лица брызги доброго десятка водяных струек, обрушившихся на нее, Инди проглядела новую опасность: трех гигантских размеров немецких овчарок, выпрыгнувших из зарослей папоротника и чуть было не сбивших ее с ног.

– Лежать! Лежать! Кому я говорю, твари вы эдакие! – закричала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно более властно, и псы, похоже, начали даже подлизываться к ней.

– Бонни-Лу! Сэлли-Энн! Дебби-Джейн! Лежать!

Все они были кобелями, но их женские имена помогали ей преодолевать страх перед этими чудовищами, которых она держала только по совету полицейских Беверли Хиллз, убедивших ее менеджера и агента, что их подопечной без них не обойтись. Выходило, что ни забор, ни снабженные специальным электрическим запором ворота, ни телекамера в конце подъезда к особняку, не говоря уже о всех электронных «глазках» и «лучах», которыми был буквально нашпигован весь дом, не идут в плане охраны ни в какое сравнение даже с одной немецкой овчаркой.

Все еще не уняв дрожи, мокрая и несчастная, Инди продолжала свое медленное шествие к бассейну – с растрепанными волосами, прилипшим к телу халатом и в сопровождении трех отфыркивающихся волкодавов, то и дело наступавших на ноги лизавших ей руки в знак (как ей хотелось бы думать) нежной привязанности.

«Боже! А их вообще-то кормили сегодня?» – пронеслось у нее в голове.

Чем больше она задавала себе вопросов, тем меньше уверенности у нее оставалось, что сегодняшнее воскресенье завершится благополучно. Наконец Инди выбралась из тропического леса и не смогла удержаться от крика ярости, не веря своим глазам: за ночь вода в бассейне приобрела отвратительный болотно-зеленый оттенок. Убийцы-собаки, убийцы-оросители и теперь убийцы-водоросли! Нет, это уж чересчур! Инди со всех ног бросилась к дому и, вбежав в спальню, завернулась в простыни, призывая проклятия на голову смотрителя бассейна, не проверившего утром свое хозяйство.

– Нет, жить в Беверли Хиллз нормальным людям просто нельзя, – простонала Инди сквозь сразу же намокшие простыни. – Это место – пустыня, и, чтобы она могла цвести, злодеи, они же отцы-основатели Лос-Анджелеса, стали красть воду у честных и работящих фермеров. Они ответят перед Господом за эту мерзость. Покайтесь, грешные!

Высунув голову из простыней, она на мгновение задумалась.

– Может, еще раз прибегнуть к «Кровавой Мэри»? Нет! Исключается! Один раз – это лекарство, но дважды?.. Лучше, как учила мать, пересчитать то, за что можно поблагодарить Господа. Во-первых, как и всегда, мое здоровье. Единственное, что имеет значение. А похмелья? Какое они имеют значение, ведь это так быстро проходит. Во-вторых, простыни – тончайшего чистейшего льна, все от «Пратаси», вышиты по краям фестончиками, по шестьсот долларов пара. У меня целый шкаф забит ими – это моя самая большая радость. Интересно, возможно ли быть «простынеманом», как, например, наркоманом? Это же вполне невинное удовольствие – ни есть, ни пить их нельзя! А может, простыни подменяют что-то другое?..

За последний год Инди сумела избавиться от своей рабской зависимости от доктора Флоренс Флоршайм, голливудского психоаналитика, пользовавшей нескольких из тамошних кинозвезд. Кажется, ей удалось подменить объект привязанности: место доктора занял бельевой шкаф. Можно ли, однако, считать это прогрессом, вот в чем вопрос. Придется ей выяснить у самой Флоршайм, но Инди сильно сомневалась в этом.

За что еще можно благодарить Творца? За красоту, богатство, известность, талант. Даже Джон Саймон[24] признает его – и всякий раз, когда ее грызли сомнения, она заставляла себя вспоминать об этом признании, и они исчезали. Похоже, что все уже перечислено, но утешение так и не приходило. Шесть благодатен. А как насчет седьмой – любовников? Сейчас таковых у нее не водилось, а предыдущий любовник, без всяких оговорок, был такой чудовищно безвкусной ошибкой, что при одном воспоминании об этом Инди покраснела. Впрочем, отсутствие любовников тоже своего рода благодать, только скрытая. Значит, ее можно считать за половинку – тогда, выходит, их набирается уже шесть с половиной. Что ж, совсем неплохо для человека, умирающего с похмелья.

Так, продолжала она свой подсчет, а молодость? Ей ведь всего двадцать семь. Все верно, если забыть, что до традцати остается только три года. Но три года – это же века и века. Больше чем тысяча дней! Тысяча дней? Совсем ничего, как подумаешь. Надо заставить себя не думать! Господи Иисусе, до чего тяжело быть самой красивой киноактрисой в мире! Быть в состоянии постоянного суперстресса – даже доктор Флоршайм не может с этим не согласиться.

Инди пришла на ум реплика Нижинского в ответ на вопрос одного из поклонников великого танцовщика, не трудно ли его кумиру парить в воздухе (а именно так со стороны и казалось).

– Нет, – ответил он, – совсем не трудно. Надо только туда взобраться и постараться немного продержаться.

Вот самое лучшее определение карьеры киноактрисы, подумала она, одновременно вспомнив, что бедный Нижинский перед смертью потерял рассудок. Так что же еще она умела, кроме этого парения? Она стремилась к такой карьере, работала как вол, и сейчас ей оставалось только одно: держаться в воздухе, бросая вызов закону земного притяжения. Инди Уэст снова обуяла жалость к самой себе.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда она собиралась встать с постели и поменять наволочки.

– Мисс Уэст? Это Джейн Смит из «Шестидесяти секунд». Мы хотим заняться уяснением «синдрома Инди Уэст», и я рассчитываю быть у вас на следующей неделе со съемочной группой, чтобы снимать вас в течение ближайшего месяца. Меня особенно интересует, какое влияние оказывает на вашу жизнь «звездная болезнь», а начну я, конечно, с прыщика у вас на заднице!

– Мэкси! Ангел ты мой! Спасение ты мое! Как же ты могла взять и бросить меня одну – и так надолго?..

Откуда ты звонишь?.. Ты что, правда приедешь? Я совсем одна, и мне грустно.

– Нет, я никуда не собираюсь ехать. Сейчас я в Нью-Йорке – и скорей всего, на всю оставшуюся жизнь. Я умираю с похмелья и звоню просто, чтобы с тобой проститься.

– И ты тоже? А я лечусь «Кровавой Мэри». Пойди налей себе, я обожду у телефона.

– Что за тошнотворная мысль. Меня сейчас вырвет.

– Погоди, томатный сок по химическому составу наполовину соль и наполовину калий. Он заменяет твои электролиты быстрее, чем любое переливание крови. А если заесть как следует «табаско», то и вкуса водки не почувствуешь. Самый лучший терапевт в Беверли Хиллз мне это рекомендовал. Честно говорю.

– Ладно, но не бросай трубку. Я быстро.

Пока Инди ждала, она почувствовала себя заново рожденной. Раз Мэкси и она снова на одном континенте, то и зловещий Беверли Хиллз уже не так страшен. Уже одно присутствие голоса Мэкси в ее доме создавало настроение фиесты.

В трубке раздалось позвякивание ледяных кубиков и затем прозвучал знакомый голос:

– Ну почему я напилась, мне известно. А тебя что заставило?

– Я должна была вчера быть на этой вечеринке. Оказалось, что там нет никого, с кем бы мне хотелось поговорить. Потом вдруг открывается дверь и появляется один потрясный чувак. Я, конечно, прихорашиваюсь – и он начинает клеиться. Когда он очутился совсем рядом, я даже прочла, что у него написано на майке.

– Инди, сколько раз я тебе твердила, чтоб ты никогда не читала этих надписей. Там в каждом слове какая-нибудь грубость. Ну и что у него было? – Голос Мэкси от любопытства осекся.

– «Жизнь – дерьмо. А в конце нас ждет смерть».

– Знаешь, тебе надо завязывать с Голливудом. Когда из-за каких-то дурацких надписей на майке человек начинает пить…

– И есть, – мрачно заметила Инди. – А главное, ничего не скроешь.

– Посмотри на это с другой стороны, – утешила ее Мэкси. – Один раз позволить себе поесть – жиром не обрастешь. Так что если сама не сознаешься этому своему Майку Эбрамсу, то он ничего и не увидит. Мыслей твоих он не читает, а исповедаться в грехах всегда можно перед доктором Флоршайм, потому что она тебя не осудит.

– Ты как всегда права, Мэкси! А вот когда тебя нет, то некому указать мне перспективу. Сама я стараюсь, но у меня пока это плохо получается.

– Перспективе нужны двое!

– Так. А что, если сделать это названием моей книги? – возбужденно воскликнула Инди.

– Как, ты пишешь книгу?

– Еще нет, но как только подберу подходящий заголовок, тут же приступаю. Мне кажется, это мое истинное призвание. Я всю жизнь хотела писать. У нас здесь половина Голливуда подалась в писатели, так почему бы и мне не сделать того же?

– Вместо того чтобы быть просто самой красивой кинозвездой в мире?

– Вот именно. Послушай, как тебе понравится: «Если в раю – музыка, то в аду – приличное общество»?

– Инди, – чуть не поперхнулась Мэкси. – Я же пью.

– Значит, понравилось?

– Божественно. Но слишком элитарно. Надо что-нибудь попроще.

– Может, тогда научная фантастика? Мне, например, нравится «Шато-Марго 2001».

– Нет, Инди, нет!

– А если так: «У женатых мужчин не бывает поллюций»?

– Ну это еще бабушка надвое сказала.

– Ну тогда другой: «Был ли Гамлет единственным ребенком?»

– А что это значит?

– Мне кажется, название говорит само за себя, – с достоинством произнесла Инди.

– Послушай, мне правда за тебя страшно. Расхаживаешь одна по вечеринкам, напиваешься там, придумываешь заголовки для ненаписанных романов… Так, чего доброго, и сама не заметишь, как опять станешь пересчитывать свои простыни. А ты ведь знаешь, что это такое. Тебе нельзя больше оставаться одной в этом твоем чудовищном доме. Что, скажи, произошло с тем дворецким, он еще с тобой играл в карты?

– Доктор Флоршайм заявила, что мне не следует полагаться на дружбу, за которую я же и плачу. То есть чтобы никакая прислуга в доме не жила.

– Ты что, – встревожилась Мэкси, – считаешь себя настолько неврастеничкой, что готова идти на такие лишения?

– Может, раньше я и не была ею, а теперь-то уж точно.

– Мне кажется, тебе следует сказать своей докторше, что ты нуждаешься в небольшом отпуске, чтобы навестить меня. Ты мне нужна позарез.

– Я бы прилетела хоть сейчас, но съемки только на середине картины.

– Так я и знала, – с отчаянием проговорила Мэкси.

– Что, очередной мужчина?

– Вдесятеро хуже, чем самый худший из мужчин, какого я только встречала или даже за кого выходила замуж. Хуже самого Лэдди Киркгордона.

– Боже, разве что-нибудь может быть хуже… Ты случайно не больна? – в свою очередь забеспокоилась Инди.

– Нет, если, конечно, не считать, что глупость – неизлечимое заболевание. Добавь сюда заносчивость, поспешность суждений, отсутствие информации, идиотское поведение и, наконец, прыганье с вышки в бассейн, откуда выкачали воду.

– Но это как раз твое обычное состояние, когда ты влюбляешься! Я же знала, что тут замешан мужчина, – упорствовала Инди, чье похмелье выветрилось под влиянием беседы с Мэкси: ей, как всегда, было сладко погружаться в мир неразрешимых проблем подруги.

– Подожди, пока я сооружу еще одну порцию «Кровавой Мэри», – обреченно выдохнула Мэкси. – Тогда я выложу тебе всю эту гнусную историю.

– Давай! – воскликнула Инди, предвкушая долгую приятную беседу.