"По высшему классу" - читать интересную книгу автора (Крэнц Джудит)

4

Вернувшись домой из больницы, Билли погрузилась в глубокий сон. Изредка она открывала глаза в полудреме, но потом вновь засыпала. В течение следующих двух дней она несколько раз звонила, чтобы принесли апельсиновый сок и тосты с джемом, иногда читала, но усилием воли заставила себя ни о чем не думать и погрузиться в полузабытье, которое стало для нее душевным убежищем. Лежа на прохладных простынях, она ничем не отягощала свою память, даже несколько прочитанных страниц книги тут же забывались. Ее крепкий организм быстро восстанавливал свои силы.

Спустя два дня, глубокой полночью, Билли вдруг проснулась и открыла глаза. Спать совсем не хотелось, и, почувствовав себя вполне окрепшей, она поняла, что больше не может оставаться в постели ни минуты. Она встала и, подойдя к окну, выглянула наружу. В ночном безоблачном небе сияла полная луна, дорожки сада, подсвеченные скрытыми фонарями, светлыми ленточками убегали вглубь, пропадая между темными очертаниями деревьев и кустов. Билли торопливо натянула свитер, брюки и плащ, надела непромокаемые ботинки и, прихватив ключ, вышла на улицу. Она решила, что небольшая прогулка по саду поможет прогнать неожиданно наступившую бессонницу, и она снова заснет до утра.

Медленно выйдя на террасу, она чутко прислушивалась к себе и с радостью поняла, что двигаться ей не трудно, а даже приятно, больше того — необходимо. Она пошла увереннее, потом ускорила шаг, с удовольствием ступая на пропитанную росой дорожку, глубоко вдыхая влажный океанский воздух. Дорожка проходила вдоль внешних границ ее участка, мимо лужаек, извивалась между грядками и теплицами, огибая теннисный корт и бассейн. Иногда кивая головой попадавшимся по пути охранникам, Билли направилась к потаенному саду, ключи от которого находились только у нее и Гэвина, главного садовника.

Через десять минут она уже отпирала деревянную дверцу в каменной стене, скрытой среди обступивших ее кипарисов. Это был необычный сад: в любое время года здесь росли только белые цветы. Сегодня ночью распустились первые весенние розы, распластав вдоль высокой каменной стены буйные зеленые побеги, переплетающиеся местами с диким виноградом и уже пышно цветущими жасминовыми ветками. Этот небольшой квадратный сад был специально разбит Расселом Пэйджем по ее просьбе. Впервые она побывала в белом саду в замке Сиссингхерст, в Кенте, куда приезжала ранней весной еще с Эллисом Айкхорном. Там, в Англии, она увидела единственные цветущие в то время года цветы — клумбу огромных белых анютиных глазок с ярко-лиловыми сердцевинами. Их необычная красота глубоко поразила ее — гораздо сильнее, нежели просто сад, пышно цветущий в середине лета.

Билли закрыла калитку и прошла в глубину, минуя чередующиеся волны бурачков и примул, окинув взглядом нарциссы, ирисы, тюльпаны, нежные анемоны и цикламены — все весенние цветы, которые под лунным светом словно светились изнутри. Почувствовав легкую усталость, она с удовольствием присела на старую деревянную скамейку, почти скрытую разросшимся кустом глицинии. Эта скамейка была ее самым любимым местом, она приходила сюда, когда хотела побыть одна, подальше от людей, не слышать телефонных звонков, шума, суеты.

Только сейчас Билли осознала, как давно не была здесь. Она вспомнила, что, когда последний раз сидела на скамейке, садовники еще не подрезали розы, как они это обычно делали после Рождества, теперь же их едва распустившиеся белоснежные бутоны уже слегка покачивались на длинных стеблях. Конец апреля — самое благодатное время, и скоро, передохнув после короткой калифорнийской зимы, которая длится всего три месяца, они зацветут в полную силу, источая нежный аромат.

Розы говорили ей о том, что подсознательно давно зрело в ней: настало время остановиться и задуматься, а неподвижность — самое нетипичное ее состояние. Пришло время основательно пересмотреть свою жизнь, а не продолжать мчаться вперед, время сбросить защитную пелену и вернуться в реальность.

Начни сначала, мысленно сказала она себе, начни с приема у Сьюзен Арви, который она давала всего год назад в «Отеле дю Кап»; с того момента, как ты познакомилась там с Вито Орсини и влюбилась в него; вспомни короткие часы его настойчивого ухаживания, и как быстро ты объявила о своем желании выйти за него замуж; вернись к обеду, где ты вела себя столь решительно, что потом он без колебаний ответил согласием. «А помнишь ли ты, — спросила себя Билли, — ваше возвращение домой? Одиннадцать часов полета, самый продолжительный отрезок времени, проведенный вместе до тех пор, пока… да, самый продолжительный отрезок времени, когда мы были вдвоем».

В тот же день, когда они вернулись из Канн, Вито с головой ушел в работу над «Зеркалами». А уже через полтора месяца, прошедших в бешеном темпе, когда был почти готов сценарий и утвержден актерский состав, он уехал отбирать натуру для съемок и оставил ее одну. Как только Вито определился с натурой, она тут же приехала к нему, и сразу же начались эти доводящие до исступления своей рутиной, сводящие с ума лихорадочным бешеным темпом съемки фильма, наполненные спешкой, суетой и ожиданием. Она увидела и почувствовала, как Вито почти не замечает ее, не обращает на нее внимания, едва терпит ее присутствие, и то лишь в том случае, если она не слишком досаждает ему. И тогда, охваченная яростью и жалостью к самой себе, она, как всего несколько дней назад, полетела к Джессике в Нью-Йорк.

Но все остальное время между этими поездками, когда Билли могла пожаловаться и выплеснуть свои проблемы на терпеливую Джессику, ее мучил вопрос, повергавший в тоску и отчаяние: во что же она превратила свою жизнь? Она успела подружиться с Долли Мун, наблюдала, почти не вмешиваясь, как Спайдер и Вэлентайн умело руководили и вели дела в «Магазине Грез», прекрасно обходясь без нее, и была девочкой на побегушках при завершении сценария «Зеркал», когда в ее доме заканчивалась работа над фильмом. Тогда ей пригодился опыт секретарской работы, и участие в создании окончательного варианта сценария было, пожалуй, ее единственно полезным делом за год. Это и еще то, что, потребовав нанять пресс-агента для Долли, Билли невольно помогла подруге встретить Лестера Уайнстока. Кроме этого, похвастать больше нечем, разве что еще тем, что она помогла Джиджи. Но в реальности именно Джиджи пришла ей на помощь.

Долгие, казавшиеся бесконечными месяцы она проявляла терпение и временами теряла его, но, если у Вито выдавалась свободная минута, всегда была рядом. Она поддерживала его, подбадривала, развлекала — одним словом, была преданной, любящей женой, чья жизнь неразрывно связана с успехом мужа, и в то же время… полным ничтожеством. Он смотрел на нее как на удобную подпорку, не больше, а то и как на досадную помеху. С первым еще можно было смириться, но со вторым…

Получалось, что Вито был ей не мужем, а скорее постояльцем, который, снимая комнату в очень дорогом престижном пансионе, иногда занимался любовью с хозяйкой, правда, особенно не задерживаясь, но зато добросовестно и со знанием дела. Этого у него не отнимешь. В постели он был великолепен, если находил время и если они отключали телефон. Почему, когда он сразу же после этого вновь включал его, она никогда не возражала? А как она просила, уговаривала его пойти с ней в белый сад, ну хотя бы раз! Но он не мог выкроить даже полчаса, хотя больше и не потребовалось бы. Почему она не настояла и не привела его сюда?

Почему, почему… Бесполезно теперь задавать этот вопрос, анализировать, что сделала неправильно она, а что он. Надо просто признать, что ее чувство к Вито было не любовью, а страстным, безрассудным увлечением. Если бы она любила его, то не сидела бы сейчас здесь, анализируя свое прошлое. Если бы любила, то не думала бы о нем так хладнокровно и равнодушно, не испытывая ничего, кроме презрения. Увлечение прошло, осталась лишь боль в сердце, опустошенность и душевная рана. Как тогда образно выразилась Джессика, ее страсть не что иное, как «безрассудное сумасбродство». Да, действительно, по-другому и не назовешь, спокойно заключила Билли. Верно говорят: каждый в жизни должен съесть положенную ему ложку дегтя, и, как ей представлялось, каждый должен хоть раз переболеть подобным увлечением. Она только жалела, что это не случилось с ней раньше, когда ей было четырнадцать, а не тридцать пять.

Но есть одно «но». Его дочь. Джиджи. Билли вдруг почувствовала, как ее охватил безудержный гнев. Она больше не могла сидеть спокойно. Она встала и, сорвав розу, быстро пошла по дорожке вокруг цветочных клумб, дрожащими пальцами обрывая и бросая лепестки в маленький фонтанчик. Джиджи. Отношение Вито к ней непростительно, такое не забывается и не прощается. Даже сейчас она словно не существовала для него, он всего раз или два разговаривал с ней по телефону. Здесь не может быть никаких «но», никаких смягчающих обстоятельств, никаких оправданий. Только богу известно, что случилось бы с Джиджи, не будь у нее такой великолепной, мужественной матери. Да, Вито очень занят, поглощен своей карьерой, но разве можно этим объяснить столь пренебрежительное отношение к дочери? Единственное объяснение — не оправдание, а именно объяснение — заключается в том, что Вито, по большому счету, просто плохой человек. Плохой человек и плохой отец. Хороший, порядочный человек не обязательно обладает качествами, делающими его хорошим отцом, но порядочный человек не позволит себе быть плохим отцом.

Выйдя через деревянную калитку в каменной ограде, Билли заперла ее и самым коротким путем направилась к дому, не замечая мягкого лунного света, пробивающегося сквозь ветви старых деревьев, не обращая внимания на аллеи, пруды, поляны, кустарниковые изгороди и лужайки, мимо которых проходила. Она приняла решение и теперь почти бежала, сгорая от нетерпения осуществить его. Когда будет прилично позвонить Джошу Хиллману? Сейчас почти четыре часа утра, ее адвокат всегда встает рано. Но все равно придется ждать по крайней мере еще несколько часов, прежде чем она сможет позвонить ему и дать указание начинать бракоразводный процесс, а самое главное — готовить документы, которые позволят ей стать законным опекуном Джиджи. По законам Калифорнии на развод уйдет шесть месяцев, и в октябре следующего года она, слава богу, вновь станет Билли Айкхорн. Часы ожидания послужат хорошей проверкой ее выдержки, но, по крайней мере, в главном она была уверена: Вито не окажет сопротивления. Не посмеет.

Весь следующий год Билли была всецело занята созданием новых «Магазинов Грез» в Нью-Йорке и Чикаго. Сдержав данное себе слово, она сделала Спайдера и Вэлентайн своими партнерами. Их вкладом в дело был только их талант. Так она показала, насколько ценит своих друзей, получив наконец возможность достойно отблагодарить их за помощь, которая принесла «Магазину Грез» в Беверли-Хиллз такой успех. Кроме того, она хотела быть уверенной, что ее завистливым конкурентам никогда не удастся переманить их. Правда, Джош Хиллман утверждал, что с юридической точки зрения у нее не было нужды проявлять подобную щедрость, но Билли стояла на своем, а кто, как не Джош, знал лучше, что спорить с ней бесполезно.

Теперь, чтобы магазины как можно быстрее начали работать, Спайдер проводил буквально дни и ночи с архитекторами и дизайнерами, которых наняла Билли. Для частых командировок в Нью-Йорк и Чикаго он пользовался ее самолетом: Спайдер предпочитал лично убедиться, что основная концепция «Грез» — идеальное место для покупателя, огромный выбор, неисчерпаемый источник, способный удовлетворить все вкусы и желания, как реальные, так и самые фантастические, — соблюдались до мельчайших деталей. У Вэлентайн же теперь был целый штат закупщиков, которые помогали ей отбирать лучшее из европейских коллекций, но окончательное решение при отборе моделей в Париже, Милане и Лондоне принадлежало ей. Покупатели «Магазина Грез» отдавали предпочтение готовым вещам европейских модельеров, и, будучи строгой и требовательной в своих оценках, Вэлентайн никому не могла доверить такие важные центры моды. Присутствие ее и Спайдера также часто требовалось в магазине на Беверли-Хиллз: она рисовала эскизы моделей на заказ, а самые важные клиенты требовали одобрения Спайдером своих наиболее дорогих приобретений и не могли обойтись без его решающего совета.

Поскольку Билли решила открыть сеть филиалов и за границей, ей самой теперь часто приходилось бывать в Европе, на Гавайях и в Гонконге. Она вкладывала огромные суммы денег, приобретая наиболее престижно расположенные торговые точки, где немедленно приступали к перепланировке для будущих «Магазинов Грез». Она была настолько занята, что, возвращаясь в Калифорнию, старалась как можно больше вечеров проводить с Джиджи, хотя время от времени заставляла себя ходить в гости. А о том, чтобы познакомиться с новым привлекательным мужчиной — если вдруг такая редкая пташка ненароком залетит в Лос-Анджелес, — у нее не было и мысли. Эмоционально Билли ощущала себя так, словно оказалась в комнате с идеальной для жизнедеятельности температурой и с облегчением уединилась в ней. Если процесс ее душевного выздоровления продолжался, то она о нем не знала: Билли считала, что ее брак с Вито изначально был настолько непрочным и безосновательным, что никакого выздоровления после него не требуется. В душе осталась скорее пустота, нежели горечь. Открытая связь Вито с Мэгги Макгрегор ее не волновала, а это — верный признак, что она им переболела. Само сердце ее, казалось, высохло, теперь она довольно скептически рассматривала саму возможность супружеского счастья, но рассудок подсказывал ей, что в своем решении она не ошиблась. Относительно безболезненно расставшись со своим и Вито Орсини общим прошлым, она всецело погрузилась в интересную и увлекательную деятельность — расширение своей торговой империи.

Спайдер и Вэлентайн не хватало времени, чтобы подыскать подходящее жилье, поэтому Спайдер продал свою холостяцкую квартирку и переехал в квартиру Вэлентайн в Западном Голливуде. Примерно раз в два месяца Вэлентайн сетовала, что они не живут нормальной семейной жизнью, как порядочные буржуа, что специи ее сохнут и теряют запах и что она не готовила ему настоящее жаркое в горшочке с тех пор, как уехала из Нью-Йорка. Спайдер же, напротив, был очарован жилищем, где Вэлентайн воссоздала неповторимую атмосферу своей манхэттенской квартиры, в которой он впервые ее увидел. Все годы, что они были просто любящими друзьями, а не любовниками, они изливали там друг другу душу и делились своими амурными разочарованиями.

Та крошечная квартирка с мебелью, обтянутой выцветшим розовым с белым шелком, ее полумрак, светильники с красными колпачками, записи песен Эдит Пиаф, исполненные тоски и страдания, которые так часто звучали там, всегда напоминали ему Париж. Теперь в Лос-Анджелесе у него тоже был кусочек Парижа, место, где можно представить, что ты в Париже, и самой подлинной и неповторимой его принадлежностью была Вэлентайн — колдунья с зелеными глазами, в которых искрилась фантастическая, причудливая, непредсказуемая жизнь; Вэлентайн, с удивительным, неуловимо меняющимся выражением лица и шапкой мягких, мелко вьющихся медных волос. Он до конца дней готов есть в ресторанах и покупать готовую еду, уверял жену Спайдер, ведь он женился на ней не из-за ее кулинарных талантов — во всяком случае, не только из-за них — и уж, конечно, не для того, чтобы жить, как буржуа. И вообще, вопрошал Спайдер, чего ей не хватает, ведь оба они напрочь лишены того, что подразумевается под буржуазностью? Комфорта, отвечала Вэлентайн, размеренной жизни, ощущения надежности и защищенности. Вовсе не этого полубогемного существования, не постоянных разъездов и, уж конечно, не готовых к употреблению магазинных продуктов.

Впервые зрители смогли увидеть «Стопроцентного американца» в конце апреля 1979 года. Сьюзен Арви раздобыла копию картины для предварительного показа на вечере Женской лиги. Цена билета доходила до пятисот долларов. Подобного рода мероприятия, проводившиеся ежегодно и неизменно существенно пополнявшие фонды лиги, начинались, как правило, с официального ужина, за которым следовала премьера фильма, еще не получившего рекламы, не разжеванного критикой, но отнесенного уже к разряду самых значительных. Приглашения раскупили мгновенно, поскольку каждый, кто взял на себя труд прочитать роман — а в числе их оказались все, кто так или иначе следил за литературными новинками, — жаждал, естественно, увидеть и фильм, съемки которого проводились при столь скромной рекламе, что любопытство алчущих от этого только усиливалось.

Когда торжество было наконец позади, Сьюзен, собравшись смыть перед зеркалом макияж, поймала себя на том, что машинально до сих пор напевает мелодию из только что виденной ленты. Освободив от шпилек длинные, от природы светлые волосы, уложенные в пучок, чья элегантная простота неизменно выделяла ее в городе, полном женщин с крашеными, завитыми, взбитыми волосами, она тщательно изучала в зеркале свое отражение, вглядываясь в него столь же пристально, как и перед премьерой, — по неписаному, но строгому правилу ее макияж по возвращений домой должен был оставаться столь же безупречным, как перед самым выходом. Разочарование ее не постигло — в чем она, собственно, не сомневалась, хотя никогда не упускала случая лишний раз убедиться в своей привлекательности — столь совершенной и непогрешимой, что нередко и подлинные красавицы казались рядом с ней грубоватыми или блеклыми. Ее черты, мелкие, тонкие, изящно вылепленные, подчеркнутые нежным овалом лица, достались ей от матери, актрисы из Миннесоты, которой кровь нескольких поколений шведских предков позволила в свое время быть одной из немногих натуральных блондинок, попадавших когда-либо под голливудские небеса.

В свои сорок лет Сьюзен выглядела как женщина, чью тридцать пятую весну скрывало не самое близкое будущее; но уже в полную силу давали знать о себе ум и воля к власти — наследство отца, Джо Фарбера, грозного некогда владыки индустрии большого кино. Сьюзен была его единственной дочерью, ребенком от второй жены; она родилась, когда Джо было уже около шестидесяти. Родители с детства готовили ее к трону — еще совсем ребенком слышала она от отца невероятные истории о золотых днях Голливуда; мать, с готовностью оставившая ради нее свою мало кем замеченную карьеру, неустанно следила за тем, чтобы ее малышка извлекала из своего положения престолонаследницы всю возможную выгоду. Искусству хозяйки Сьюзен обучали с утонченностью, достойной по меньшей мере герцогини Виндзорской, и с постоянством монаршей воли внушали ей мысль о том, что следует выйти замуж как можно скорее, выгодно и ни в коем случае не за «ушибленного талантом».

Поэтому в девятнадцать она приняла предложение Керта Арви, тридцатитрехлетнего сына владельца студии, сделавшего к тому времени в отцовском предприятии стремительную карьеру. И сейчас, более двадцати лет спустя, Сьюзен располагала всем необходимым для того, чтобы держаться на самом верху голливудского общества. Она была одной из самых почитаемых и заметных фигур в кинобизнесе. Приглашение на любой из ее официальных приемов, на которых еда и напитки подавались в бесценных сервизах китайского фарфора, доставшихся ей от матери, автоматически обеспечивало удостоившейся паре место в кругу, который здесь, в Голливуде, вполне мог считаться чем-то вроде двора ее величества. Но с этого момента жизнь неофитов проходила под дамокловым мечом, потому что после нескольких лет самой интимной дружбы Сьюзен могла неожиданно и полностью разорвать отношения без каких-либо объяснений. Собственно говоря, она никогда не нуждалась в обоснованиях своих поступков — ей лишь хотелось доказать еще раз неограниченность власти, которой она обладает, — чего, увы, ей не позволялось открыто демонстрировать на площадках студии, принадлежащей ее супругу.

Мог ли кто-нибудь из присутствовавших на сегодняшней премьере заподозрить хотя бы на миг, что, хотя ей было достаточно мановения руки, чтобы получить для себя копию фильма, попытки ее влиять на решения мужа, касающиеся его дел, пресекались немедленно и безжалостно? Об этом думала Сьюзен, продолжая изучать в зеркале свое отражение. После Билли Айкхорн ее гардероб был лучшим в Лос-Анджелесе; ее удар слева был признан самым сильным среди игроков на теннисных кортах Бель-Эйр, а с ее коллекцией импрессионистов не могло сравниться ни одно собрание ни на Восточном, ни на Западном побережьях. И все же сейчас, поворачиваясь перед зеркалом и разглядывая свой профиль, она знала, что видит перед собой женщину, так и не добившуюся того, чего более всего хотела.

Дни ее были заполнены до отказа. Каждое утро в семь — урок тенниса; в восемь пятнадцать она принимала душ, и в половине десятого, бегло просмотрев «Нью-Йорк таймс» и «Лос-Анджелес таймс», она в сопровождении секретаря вступала в двухчасовую баталию с телефоном — обзванивала дам, приглашенных ею на ленч, на благотворительные вечера, на обеды; послеполуденное время целиком уходило на поиск новых нарядов для тех же ужинов, обедов и вечеров, на подгонку вещей уже купленных, за чем следовали изнурительные — и ежедневные — занятия по два часа в собственном гимнастическом зале, заканчивавшиеся сеансом массажа.

И несмотря на эту жизнь, в которой не было ни минуты для уединения или блаженного безделья, разочарование не оставляло ее — ибо правом, ей по наследству доставшимся, была неудержимая тяга к делу, делу, от которого ее отлучили — и не столько из-за ее пола, сколько по воле собственного отца. Когда ей исполнилось двадцать шесть, родителей уже не было в живых; но громадное состояние, унаследованное ею, было помещено под опеку — и с таким расчетом, что прорваться сквозь нее возможности не было. Опекуны же вложили немалую часть ее наследства в студию, перешедшую к тому времени от ее родителя к ее мужу, и, когда Керт наконец обнародовал свои дела, Сьюзен с изумлением обнаружила себя в роли крупнейшего держателя акций собственного супруга. Однако главные, подлинные бразды правления в кинобизнесе от нее ускользнули, поскольку в праве распоряжаться собственными деньгами отец, как выяснилось, ей отказал. Лишь на правах супруги хозяина могла она пытаться хотя бы приблизиться к делам студни — положение, которое даже в самом лучшем случае не могло дать ей равенства, в котором она нуждалась.

Тщательно расчесывая волосы, Сьюзен вновь и вновь задумывалась об этом постоянно терзавшем ее запрете, досадной, изнурявшей, бесившей несправедливости — бессилия, от которого не существовало средства. Положение супруги босса — а, увы, не его самого — заставляло ее всемерно смягчать нараставшие требования, а еще чаще — отказываться от них, за исключением самых главных. Если бы не брак с Кертом, ее деньги обеспечили бы ей признанное, если не главенствующее положение в руководстве; но коли есть нужда сохранить союз с мужчиной упрямым и своенравным — а именно таким был Керт, — приходится оставаться в своих, четко обозначенных рамках — ведь самое невинное ее вмешательство способно было вызвать у него самую яростную обиду. Перспектива развода, однако, никогда не привлекала ее: крепкий брак необходим женщине, вознамерившейся занять место в верхах мира кинобизнеса.

Хотя доходы Керта сейчас далеко превосходили даже самые успешные финансовые сделки ее отца, Сьюзен частенько и с неудовольствием себе напоминала, что цена им — нынешний обесцененный доллар, отец же ее делал деньги в те времена, когда сбережения что-то значили. На двадцать первом году устои совместной жизни супругов Арви начали заметно пошатываться. Керт, разумеется, не мог не замечать странных, хотя и умело скрываемых реакций жены на его решения. Порой они чувствовали себя как солдаты двух враждующих армий, заброшенные волей судьбы на пустынный остров; но их вылазки друг против друга неизменно приносили им гораздо большее удовольствие, чем могли бы дать мирные посиделки у лагерного костра.

За то время, что Вито Орсини пришлось затратить на постановку «Стопроцентного американца» для студии Керта Арви, внимание, с которым Сьюзен наблюдала за его работой, сильно превосходило ее обычные общие замечания. С того дня, как Вито чуть ли не силой увел Билли Айкхорн с приема на фестивале в Каннах, Сьюзен стойко и открыто не доверяла ему. Даже развод Орсини с супругой, несомненно доказывавший ее правоту, не смог вернуть Вито ее былое расположение. Поэтому за каждым этапом его работы над фильмом она следила властно и придирчиво.

Отбросив назад волну длинных светлых волос, Сьюзен направилась в ванную, чтобы умыться на ночь. Радостное волнение, вызванное событиями нескольких последних часов, переполняло ее, — она даже приплясывала на ходу, тихонько напевая про себя мелодию из фильма. Усевшись перед зеркалом и смывая грим, Сьюзен Арви снова и снова сравнивала сегодняшний вечер с другими благотворительными премьерами, на которых ей приходилось бывать. Обед в танцевальном зале отеля прошел, как и было задумано; еда полностью соответствовала надоевшим, но вполне великосветским традициям; обслуживали прекрасно, а дамы, не знавшие толком, как одеться ради такого события, перещеголяли самих себя по части вычурности нарядов — шлейфы их платьев мешали проходу; всеобщий же восторг по поводу фильма вообще превзошел всякие ожидания.

Даже саму Сьюзен немало тронула книга, по которой сняли «Стопроцентного американца». И когда Керт назвал ей невероятную сумму, которую ему пришлось уплатить за авторские права, ответом ему было лишь легкое покачивание головой, означавшее уверенность жены в том, что ее супруга крепко надули. На самом же деле она была рада, что фильм будут делать не конкуренты, а именно его студия. Сюжет романа был сам по себе несложен — и это одно из явных достоинств его, подумала Сьюзен, ровными движениями нанося на лицо слой крема.

Действие в книге разворачивалось на протяжении четверти века, начинаясь в 1948 году, когда этот самый американец, которого звали Джосайя Дафф Сазерленд, прибыл в Принстон. Происходил он из зажиточного семейства с Род-Айленда и среди предков имел нескольких сенаторов, университетских деканов и даже президента Соединенных Штатов Америки.

Сазерленду, ветерану корейской войны, от природы наделенному приятной внешностью, живым умом, доблестным сердцем и добрым нравом, случилось по ходу действия снимать одну комнату с парнем по имени Ричард Романос — отпрыском одной из самых влиятельных и старых семей местной мафии, которого его гордый и властолюбивый отец решил избавить от мафиозного прошлого, уготовив ему место в самых высших аристократических кругах.

Рик Романос, бойкий на язык и пробивной, обладал к тому же умом, дававшим Сазерленду большую фору; тем не менее он и Джош сразу стали друзьями — их, как видно, привлекла друг к другу именно эта разница в характерах. Так, рука об руку, они поступили в Гарвард на факультет права, вместе жили в общаге, вместе ухлестывали за девицами — в общем, делились всем, кроме тайны подлинного происхождения Рика. После окончания Гарварда они вместе устроились в преуспевающую юридическую компанию и вместе строили планы — что нужно сделать для того, чтобы Джош стал сначала членом Нью-Йоркского совета, затем — конгресса, потом — сената и, наконец, — президентом Соединенных Штатов Америки.

Сазерленд меж тем женился на милой и вполне подходящей девушке по имени Лора Стэндиш, наследнице одного из влиятельных семейств в Чарлтоне, Романос же остался холостяком и вел жизнь богатого кутилы. В течение двадцати пяти лет, прошедших между окончанием колледжа и тем днем, когда Сазерленд сел наконец в президентское кресло, Рик, против своей воли, все больше и больше завидовал успехам своего друга, уверенный, что их причина — лишь в том, что товарищ его был типичным стопроцентным американцем. Не меньше завидовал он и счастливому браку приятеля. Между Риком и Лорой все эти годы продолжался тот легкий, ни к чему не обязывающий флирт, который способен расцвести под самым носом супруга — если он к тому же настолько слеп, чтобы сохранять уверенность в преданности своей половины.

Постепенно Романос начал копать под Сазерленда, изыскивая способы использовать деньги мафии для финансирования его предвыборных кампаний и все больше опутывая его обязательствами по отношению к преступному миру — так, что выхода из создавшегося клубка для преуспевающего политика уже не было. И, закончив плести свою паутину, он увел Лору из-под носа супруга в самый разгар его очередных выборов.

Когда Джосайя Сазерленд проснулся в день своей инаугурации, единственное, в чем он не был уверен, — увидит ли он сегодня с собой рядом свою жену. В последний момент она все же появилась. Но даже в момент принесения торжественной клятвы он не знал, что связывает его супругу с Риком Романосом, его ближайшим преданным другом, и какой жертвы потребует тот от него — первой в ряду многих жертв, которыми придется ему расплачиваться.

Действительно, лучший состав актеров просто невозможно было подобрать, в который раз подумала Сьюзен, осторожно стирая влажным тампоном тени с век. Дайан Китон была единственной подходящей кандидатурой на роль девушки и несравненно лучшей партнершей для Редфорда, чем, скажем, Фонда или Донауэй; в роли жены преуспевающего политика она выглядела абсолютно достоверно. Да, на тернистом пути создания «Стопроцентного американца», пути, который Вито Орсини суждено было пройти и за каждым этапом которого она следила со все нараставшим изумлением, первый шаг был сделан правильно — подобран хороший состав актеров.

Первая неудача постигла их тогда с «домиком» в Ньюпорте — тем самым, что должен был изображать загородную виллу Сазерлендов и где предстояло отснять большинство сцен. Разъевшиеся ньюпортовские богатей наотрез отказались сдавать свои обители кинокомпании за какую бы то ни было плату, и Вито пришлось довольствоваться домом, который оказался попросту мал. Декорации танцевального зала и других помещений большой площади пришлось строить в павильонах Голливуда, но в итоге даже эксперты не могли сказать точно, в какой момент актер переходит из настоящей, реальной комнаты в декорацию, построенную за три тысячи километров от дома, где велась съемка. Правда, дом потерял свой характерный «ньюпортовский» облик, но неужели кто-нибудь из зрителей смог бы заметить разницу? — подумалось Сьюзен.

Но именно тогда, после прокола в Ньюпорте, бюджет начал перехлестывать смету — и это еще до того, как был закончен сценарий. Вернее, в то время первый — в итоге их оказалось пять — сценарий еще находился в стадии доработки.

Сьюзен отняла руку от лица — на одном веке остался грим, и вспомнила четырех известнейших сценаристов, которых Вито пригласил для работы над фильмом. Разумеется, каждый из них, получив в руки книгу, из которой надлежало сделать сценарий, собирался изложить эту историю под несколько другим углом, чем это виделось автору; у каждого были собственные соображения, которые он собирался отстаивать до конца. Однако Вито Орсини не предоставлял им даже этого, самого необходимого минимума творческой свободы. Любовь Вито к самому себе росла день ото дня, и день ото дня он защищал неприкосновенность содержания книги все более яростно, как будто сам написал в ней каждое слово.

И все же, напомнила себе Сьюзен, Вито в конце концов — после последовавшего с неизбежностью разрыва с четырьмя самыми известными сценаристами Англии и Соединенных Штатов — удалось выкопать невесть где никому не ведомого писателя, который и создал точный и простой в работе сценарий; этого она не могла не признать. Конечно, к тому времени бюджет фильма неимоверно разросся, но сценаристы, к счастью, не составляли в нем основную статью расходов — в особенности когда вдруг появился сценарий, понравившийся сразу и всем.

Убрав косметику с лица, Сьюзен потянулась к флакону с розовой водой, которую специально для нее готовили в ближней аптеке. Никакому другому средству не удавалось с такой легкостью удалить с кожи тонкую пленку, остававшуюся после косметики. Да, а режиссеры — она не без удовольствия вспомнила, какие неимоверные страдания доставляло общение с ними Вито, — режиссеры, разумеется, оказались еще более невыносимы, чем все сценаристы, вместе взятые. Она с сомнением воспринимала попытки Вито подписать контракт с Хьюстоном, и, когда сделка развалилась в конце концов, Сьюзен не очень этому удивилась. Им все равно ни за что не удалось бы поладить — даже Керт разделял ее мнение на сей счет.

В кинобизнесе немало субъектов, страдающих манией величия, но режиссеры, безусловно, из них наихудшие. Но могла ли ты подумать — на сей раз она обращалась к своему безупречно красивому лицу, отражавшемуся в зеркале, — что один из этих типов подойдет-таки Вито, при всем его чудовищном самомнении? Милош Форман, Джон Шлезингер, сэр Кэрол Рид — каждый из них ознакомился со сценарием, каждый выражал готовность и желание делать картину, пока они не поняли, что в процессе этого будут всецело зависеть от Вито, что этот продюсер — обыкновенный продюсер! — всерьез намерен заявляться с первыми лучами солнца на съемочную площадку и каждую минуту дышать им в воротник, вместо того чтобы посиживать где-нибудь в своем офисе, желательно под землей — и поглубже, и прилагать все усилия, чтобы облегчить им тяжкую ношу творчества.

Сьюзен, конечно, не удержалась от того, чтобы не заметить в разговоре с супругом, сколь выигрышной для Вито оказалась в конце концов его неудачная попытка подписать контракт с Файфи Хиллом — тем самым, что снял «Зеркала» и получил в прошлом году «Оскара» за лучшую режиссуру. Когда Вито попытался заполучить его, тот был, разумеется, уже недосягаемым. Но даже тогда — воспоминание об этом неизменно вызывало у Сьюзен невольную улыбку — Вито сумел приберечь на последнюю минуту очередной финт. Вновь откуда-то из небытия он извлек молодого, мало кому известного режиссера по имени Дэнни Сигел, успевшего до этого снять всего две картины со смехотворным бюджетом, неплохо, однако, принятые критикой; в кино он был еще человеком настолько новым, что с радостью ухватился за предложение поставить крупную ленту, даже не смутившись неотступно маячившей за его спиной тенью Вито Орсини.

Да, припомнила Сьюзен, тогда даже она решила, что картина наконец преодолела все опасности подготовительной стадии. Гарантированное участие звезд, крепко сбитый сценарий, талантливый, пусть еще и не успевший заявить о себе режиссер и, наконец, опытный продюсер, только что получивший приз Академии, казалось, снижали шансы на неудачу. Когда же проблемы под опытной рукой Вито явно пошли на убыль, ее благодушно-скептическое отношение к фильму постепенно сошло на нет.

К тому времени все, конечно, уже и думать забыли о первоначальном бюджете. Поскольку неимоверное количество времени было убито на переписывание сценариев и поиски режиссера, Сигелу пришлось «выстрелить» фильм в рекордно короткий срок — то, что на языке кинематографистов именуется «платиновой неделей»: отсчет ее начинается обычно тогда, когда расчетное расписание просрочено уже как минимум дважды. Чтобы уложиться в срок, Сигелу приходилось платить всей съемочной группе втрое, работать по ночам, по воскресеньям и в праздники. Но что значат несколько дополнительных миллионов долларов для картины, которая имела все шансы стать лучшим фильмом года? Во всяком случае, разве не это говорил о ней Керт? Ее отец, возможно, отозвался бы обо всем этом с меньшей помпой; может быть, Джо Фарбер и вообще не пожелал бы мириться с таким порядком вещей, но что поделаешь — режиссеры в его времена не обладали таким могуществом.

Сьюзен начала медленно расчесывать волосы. Весь этот ежевечерний ритуал перед сном ее успокаивал, и поэтому она даже в самый поздний час выполняла его медленно, обстоятельно. Тщательно расчесывая пряди, она подмигивала своему отражению в зеркале, вспоминая, с какой поразительной быстротой удалось Дэнни Сигелу расположить к себе Николсона и Редфорда, убедить их довериться ему. В этом молодом человеке таилась какая-то взрывная сила, воображение столь непосредственное и юное, что устоять перед ним было невозможно, и такая потрясающая изобретательность, что, когда в очередной раз его осеняло и он с ходу предлагал актерам абсолютно новые, неожиданные ходы, они были готовы сделать для него все, что угодно.

В памяти ее вновь ожил тот день, когда Керт, вернувшись домой, известил ее, что по предложению Сигела Редфорд и Николсон решили ПОМЕНЯТЬСЯ ролями, и теперь Редфорд будет играть принца мафии, а Николсон — заглавного героя, стопроцентного американца. На Вито, по словам Керта, их энтузиазм тоже подействовал — Вито полностью согласен с Сигелом и считает его идею блестящей. Вито уверен, что лишь зеленый юнец с последнего курса киношколы способен предложить Редфорду роль «стопроцентного», и лишь самый безмозглый продюсер рискнет втиснуть Николсона в тип опереточного мафиози, — а вот заставить их в корне поменять амплуа может только человек по-настоящему смелый, творческий, блестящий режиссер, и этого Голливуд не забудет долго.

Гримеры приложили максимум усилий — особенно если учесть, что по ходу действия оба актера должны были постепенно состариться на двадцать пять лет, а также то обстоятельство, что звезды ранга Николсона и Редфорда, как правило, позволяли накладывать на свои всемирно знаменитые физиономии лишь минимальное количество грима. Войдя в будуар, чтобы надеть пеньюар, Сьюзен Арви плотно затворила за собой дверь и дала наконец волю приступу рвущегося наружу безудержного смеха, который у женщины с меньшим самообладанием наверняка перешел бы в истерику.

Бог мой, Редфорд, с его соломенной шевелюрой, выкрашенной в черный цвет, но голубыми, как небо в раю, очами, неистребимой улыбкой хорошего парня, поколениями англосаксонских предков за спиной и лучащимся изнутри обаянием, пытался плести интриги против своего лучшего друга в компании мрачных типов, каждый из которых с немалым усердием изображал члена обширной мафиозной семьи; Николсон — великолепный англосаксонский чуб над изломом подкрашенных, но узнаваемо сатанинских бровей, хитрый блеск глаз, губы, кривившиеся в инфернальной усмешке, и короткий поскрипывающий смешок — с открытой душой завоевывал доверие избирателей… Оба актера, господь свидетель, работали на износ, но оказались бессильны преодолеть магию тех главных, личных, неотъемлемых от них качеств, благодаря которым, собственно, каждый из них и стал в свое время звездой первой величины. Сьюзен же во время премьеры не осмеливалась даже взглянуть на экран, боясь, что будет застигнута врасплох припадком неудержимого хохота.

Ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы изобразить соответствующее почтение перед собравшейся на премьеру толпой аристократов самого разного толка. Они же были в таком восторге от того, что смогли получить эти бешено дорогие и оттого еще более желанные приглашения, что не осмеливались доверять собственным внутренним оценкам игры главных звезд — если, конечно, на эти оценки вообще кто-нибудь отважился. Критики, сказала она себе, — дело другое. Они — настоящие знатоки — скажут свое слово очень скоро.

Теперь тебе место только на свалке, Вито, удовлетворенно констатировала Сьюзен Фарбер Арви и послала воздушный поцелуй своему отражению в зеркале.

— Сьюзен? Где ты, черт возьми, прячешься? — Голос мужа раздался за самой дверью ванной — в святая святых супруги он все же входить не осмеливался.

— Я сейчас, — отозвалась она. При всем при том, подумала она про себя, после двадцати лет совместной жизни этот несчастный придурок, как именовал его до самой своей смерти ее отец, нуждается в снисхождении. Сегодня, по крайней мере. — Устал? — спросила она сочувственно, появляясь из ванной и затягивая на ходу поясок шелкового халата.

— Да, зверски. Эти предварительные просмотры черт знает как выматывают, — а представь, ведь ее еще не видели газетчики…

— Но, по моему мнению, игра Дайан Китон — настоящее откровение, дорогой. И я никак не думала, что она может быть такой потрясающе сексуальной. Поверь, уж если женщина может убедить в своей сексуальности особу своего пола…

— Да, помнишь, та сцена, где Романос соблазняет ее в гостиной в «Мариотте», в то время как Сазерленд произносит предвыборную речь в банкетном зале.

— По-моему, это была самая гнусная и грязная сцена, которую только можно снять, и о ней все будут говорить, можешь не сомневаться… Она у меня до сих пор стоит перед глазами.

— Я никогда не думал, что мы сможем уговорить ее снять с себя почти все, — заметил Керт Арви.

— О, это был триумф, милый. По правде говоря, всем тем, кто готовил ей гардероб, стоит повысить жалованье.

— А музыка, Сьюзен, музыка потрясающая… правда?

— Поверишь, до сих пор в голове — главная тема особенно!

— А декорации, Сьюзен? Я говорил тебе — все сработает, даже несмотря на то, что мы не смогли снять эти чертовы дома в Ньюпорте!

— Да кто заметит? Если бы мне самой там не приходилось бывать, я могла бы поклясться, что снимали именно Ньюпорт! Вито нашел великолепного художника, Керт; не только Ньюпорт, вся картина смотрится на одном дыхании.

— Но эта Дайан! — Керт Арви присвистнул. — И ведь подумать, что Вито хотел взять Фонду… Я дьявольски рад, что отговорил его от этого.

— Но только от этого, милый; вся картина, надо признать, его, от первого до последнего кадра. Продюсер Вито Орсини — и забывать об этом не следует. Его взгляд, его манера, все эти завершающие штришки… его ответственность, наконец, за каждое принятое решение. — Сьюзен передвигала подушки, пока они не легли наконец так, как ей нравилось; ни одна из горничных так и не смогла освоить это искусство. Она повернулась к Керту, с отсутствующим видом сидевшему на краю кровати.

— Ты ведь понимаешь, Керт, я, менее чем кто-либо, склонна преуменьшать важность твоего предприятия, твоей студии — ты финансировал фильм, это твоя продукция… но давай, мой милый, смотреть правде в глаза: фильм — заслуга Вито Орсини, и он достоин всяческой похвалы. Мне самой нелегко признать, что именно он с начала до самого конца стоял за всем этим, и неважно, как я при этом сама к нему отношусь, но какой бы успех ни ожидал картину, я все равно не люблю его, Керт. Вито собрал все мыслимые почести после работы над «Зеркалами», и я думаю, что все повторится и в этот раз. А нам, как всегда, придется стоять и смотреть, как он купается в лучах славы, и никто, уверяю тебя, не вспомнит даже название студии, которая сняла фильм.

— Да, тут ты, кажется, права, Сьюзен. — Керт Арви улыбнулся — в первый раз за последние пять часов. — Картина — детище Вито, точно, с начала и до конца, до самых, так сказать, титров. Ладно, я, пожалуй, отправлюсь спать.

— Приятных снов, дорогой. — Сьюзен Арви нежно чмокнула мужа в щеку. За сегодняшний вечер, рассеянно подумалось ей, она достойна места в специальном раю для любящих жен — впрочем, мысли ее уже были заняты предстоящим завтра визитом на показ коллекции Джеффри Бина у Мэгнйнас. Бин был ее любимым кутюрье, и она решила, что, пожалуй, закажет несколько новых моделей, скорее, она была в этом уже уверена.

В тот день, когда Керт, вернувшись домой, объявил ей о решении Николсона и Редфорда поменяться ролями, в день, когда окончательно была утверждена кандидатура Дэнни Сигела и Вито, со своим чудовищным самомнением, не заметил ямы, в которую ему предстояло упасть, и оказался настолько ослеплен иллюзией собственной исключительности, что без колебаний взошел на борт построенного малюткой Дэнни корабля недоумков, — в тот самый день Сьюзен Фарбер Арви убедила своего мужа в необходимости составить единый контракт на доходы с «Зеркал» и будущие доходы от «Американца», и сделать это немедленно. Керт выслушал ее без каких-либо возражений, Вито же сравнительно легко согласился на новые условия, уверенный в том, что не может совершить ошибки, а также приняв во внимание обещание Керта прекратить в противном случае работу над картиной, объявив ее закрытой по причине проблем с налогами.

Сегодняшний провал, доставивший ей к тому же столько удовольствия, нисколько не отразится на годовом балансе студии «Арви», беспечно подумала Сьюзен, — ведь расходы на «Американца», тридцатимиллионный фильм, который ожидает впереди полное и безоговорочное фиаско, с лихвой будут покрыты доходами от «Зеркал», которые ежедневно и ежеминутно продолжали поступать со всех концов мира.

По мере того как эта приятная финансовая ситуация приобретала все более реальные очертания, Сьюзен решила, что завтра она непременно, воспользовавшись одним из собственных самолетов студии, вылетит в Нью-Йорк и как следует пройдется по магазинам — скорее всего, антикварным; деньгам, которые можно потратить пусть и на самые дорогие тряпки, существует все же предел. Может, отделать дом по-новому… По зрелом размышлении сделать это просто необходимо. Утром она свяжется с Марком Хэмптоном. Это маленькое удовольствие она вполне заслужила.

Редфорд и Николсон внакладе тоже не останутся. Посмеются над собственным сумасбродством, и все дела… для каждого из них это так, мелкая неприятность, не более. Но Вито! У Вито была возможность в зародыше похоронить идею смены ролей. Вито в любой момент мог уволить этого социально опасного кретина — малютку Сигела, заменить его любым, пусть тоже неизвестным, но знающим дело парнем — и фильм, с его сценарием и первоначальной труппой, стал бы классикой и принес бы им всем невероятную прибыль.

Ах, Вито! В своем вечном стремлении ухватить как можно больший кусок ты сделал наконец ту ошибку, которую Голливуд никогда не простит тебе и никогда не забудет… твой первый крупный фильм, первый реальный шанс, возможность закрепить успех дутого «Оскара», — и ты полностью провалился. Никто, никто во всем этом городе не упустит возможности поплясать на твоих костях. Но разве не сам ты долгое время шел к этому? Мысленно Сьюзен Арви вычеркнула имя Вито Орсини из списка тех, отношения с кем могли хотя бы остаться ровными. Все зло, которое она могла пожелать Вито, он уже причинил себе сам.

Сможет ли Керт, подумала она, когда-нибудь признать в открытую, что именно она с самого начала настаивала на изменении условий контрактов, что именно она первая заметила айсберг, грозивший их кораблю, и тем самым спасла его? Наверняка она никогда не дождется от него должной благодарности. Слишком поздно поняла она, что вышла замуж за человека, лишенного этого простого чувства почти в той же степени, что и ее отец; но это отнюдь не делало ошибку менее горькой.

Как бы то ни было, за последние три-четыре года она сумела взять над ним верх — и он, конечно, знал это. Когда дело доходит до того, что двое наперебой объясняют друг другу, как хороша была музыка в только что увиденной стряпне, — значит, один из них уже на лопатках. Когда Сьюзен Арви, счастливая, устраивалась в кровати, ей хотелось лишь одного — чтобы ее отец, эта до слепоты самовлюбленная старая сволочь, оказался бы здесь и видел бы ее сегодня во всем блеске. Да нет, он, наверное, здорово занят — переворачивается в гробу. В его времена за тридцать миллионов можно было купить немалый кусок Лос-Анджелеса… Что он, кстати сказать, и сделал.