"Серебряная богиня" - читать интересную книгу автора (Крэнц Джудит)

12

— Снова звонили из этой кошачьей компании, — с надеждой в голосе проговорил Арии Грин, коммерческий директор студии рекламных роликов Фредерика Гордона Норта.

— Ну и что? — спросил Норт.

— На этот раз они просят сделать шесть тридцатисекундных роликов за очень большие деньги. Сущая ерунда, а мы можем очень неплохо заработать.

— Сколько раз мне надо повторял, Арни? Никакой пищи для кошек! Ни за какие деньги я не стану снимать эту дрянь. Я не переношу одного ее вида.

— А что мне ответить «Вейт уотчерз»? Эти люди, следящие за своим весом, желают, чтобы мы дали рекламу их новых программ.

— Можете передать им, чтобы они отвязались. Я просмотрел сценарий и хочу сказать, что предлагаемая концепция фильма мне кажется изначально никуда не годной, а раз я имею возможность выбирать, то я решил ничего не снимать для «Вейт уотчерз».

Арни Грин печально вздохнул. Он был в курсе всех финансовых дел студии и уже набрал заказов больше, чем Норт был способен выполнить, не расширяя производства, но он не любил отказываться от потенциальных клиентов.

— Где Дэзи? — спросил он, оглядывая комнату для совещаний.

— Она пробивает Эмпайр-Стейт-Билдинг ради съемок на их крыше рекламы лака для волос «Ревлон». Ей надо покончить с этим на этой неделе, до пятницы, припоминаешь? — ответил Норт. — А зачем она тебе понадобилась?

— Она получила счета от вспомогательных служб и забрала их вчера вечером домой, чтобы проверить, заявив, что у нас перерасход средств. Она не позволит мне оплатить их, пока не выяснит из-за чего. Честное слово, Норт, мне кажется, что она параноик. Всякий раз она утверждает, что нас надувают с этой рыбой. Я твержу ей, что мы обязаны угощать клиентов на ленч копченой лососиной, что они всю дорогу из Чикаго только и мечтают о копченой лососине. Уже четыре года я талдычу ей об этом, но она все равно проверяет счета.

— Она делает это, чтобы не оказаться на улице, — коротко ответил Норт. Его почему-то раздражало, что Дэзи находит в себе силы и желание тратить свое свободное время после изматывающего рабочего дня на то, чтобы беспокоиться о счетах. Это раздражало его не меньше, чем ее привычка проводить уик-энды в деревне, поближе к конюшням. Спасибо Бутси, умудрившейся найти на место ассистента чистокровную русскую княжну с этими ее проклятыми великосветскими приятелями. Если бы она не работала так чертовски хорошо, он ни за что не отдал бы ей место Бутси, когда оно освободилось. Но, с другой стороны, кто мог вообразить, что Бутси в глубине души мечтает забеременеть, а если это произойдет, захочет сохранить ребенка. Хотя, конечно, после десяти лет замужества она имела на это право, Норт не мог этого отрицать.

Фредерика Гордона Норта все называли просто Нортом, потому что он запрещал обращаться к себе, употребляя свои два первых имени, которыми наградили его родители, происходившие из старинных, хорошо обеспеченных коннектикутских фамилий. Он не признавал и разных уменьшительных имен вроде Фред, Фредди, Рик, Рикки. Робкая попытка его сотоварищей по Йелю придумать ему прозвище также не удалась. Прозвище Флэш, как нельзя лучше подходившее ему, удержалось за ним не больше одного дня. Только родители по-прежнему называли его Фредериком, но для братьев и сестер он был уже Норт. Впрочем, им вообще нечасто удавалось обращаться к нему, только на Рождество и в День благодарения, поскольку вся их семья не отличалась особо тесными родственными узами, а сам Норт меньше, чем кто-либо еще, стремился общаться с родными.

Почти с самого рождения Норт предпочитал одиночество, и, даже учась в Эндовере, а затем в университете в Йеле, он ухитрился принимать самое минимальное участие в обязательных общественных мероприятиях. Он целиком и полностью отдал свое сердце драматической школе Йельского университета. Его жизненное предназначение было тогда абсолютно ясным для него: он хотел стать режиссером и ставить на сцене Шекспира, О'Нила, Ибсена, может быть, даже Теннесси Уильямса. Но он окончил курс обучения в школе, так и не постигнув своего истинного предназначения. Ведь театральные постановки занимают долгое время, а нетерпеливая натура Норта требовала скорых результатов.

Почти сразу после окончания университета один третьеразрядный оператор рекламных роликов предложил Норту испытать себя в качестве режиссера коммерческого ролика. Этот первый его тридцатисекундный ролик захватил Норта. Теперь он точно знал, чего хочет. Норт немедленно и без колебаний покинул мир великой драматургии и направился на Мэдисон-авеню, где в течение следующих четырех лет постигал тайны ремесла под началом Стива Эллиота, старейшины рекламного кино, этого типичного человека эпохи Возрождения, играющего на скрипке и пробивного, как бульдозер, который в начале 50-х годов со своим братом Майком был среди первых кинорежиссеров, сменивших свой диплом на карьеру постановщика коммерческих роликов. Братья Эллиот основали собственную фирму, ставшую впоследствии известной под именем «ЭАЭ Скрин Джейс» и поныне являющуюся гигантом индустрии рекламного кино.

К двадцати пяти годам Норт открыл собственное дело и, первые шесть месяцев живя на сэкономленные средства, пустил в ход все свои связи, приобретенные во время работы в «ЭАЭ Скрин Джеймс», чтобы получить скромные заказы. Когда он оказался на гребне успеха, ему только что исполнилось тридцать. Когда Дэзи пришла работать к нему, Норту было уже тридцать два и он превратился в сварливого, не терпящего возражений, грубого в общении с подчиненными аса своего дела, обладавшего выдающимся талантом и не меньшим обаянием, которое он, впрочем, приберегал для неизбежных в его ремесле контактов с самыми важными клиентами и для значительно более частых амурных похождений с длинной чередой очаровательных женщин, с двумя из которых он имел неосторожность вступить в брак, в обоих случаях закончившийся неудачей. Хорошо еще, что ему удалось не обзавестись детьми, о чем Арни Грин постоянно напоминал ему, приходя с чеками на алименты, и приговаривал при этом:

— По крайней мере тебе не надо, как мне, давать деньги на детей — постучи по дереву.

Удостоверившись, что у нее больше не будет проблем с мистером Джонсом, смотрителем Эмпайр-Стейт-Билдинг, Дэзи направилась к себе на квартиру, которую снимала в Сохо вместе с Кики. Возможно, подступавшая весна так подействовала на нее, и Дэзи охватили воспоминания, которым не могла помешать даже поездка в грохочущей подземке. Дэзи с трудом могла поверить, что прошло уже четыре года, как она покинула Санта-Крус.

Бутси Джейкобе в тот год немедленно откликнулась на ее письмо, сообщив, что они остро нуждаются в ассистенте. Когда Дэзи поближе познакомилась с предложенной ей работой, она поняла, что их «острая нужда в ассистентах» была постоянной и вполне обоснованной, поскольку мало кто мог удержаться на этой весьма ответственной, но низкооплачиваемой должности. Но у нее не было иного выхода. Ей, как не члену профсоюза, платили всего сто семьдесят пять долларов в неделю, но этого хватало на жизнь и даже на то, чтобы откладывать понемногу на оплату счетов Дэни. Если принять во внимание, что Дэзи работала по двенадцать часов в сутки, почти ничего не тратя на себя, то ее прежний образ жизни казался ей сказкою. Конечно, без тех тридцати тысяч долларов, что они выручили за яйцо Фаберже из ляпис-лазури, ей никогда не удалось бы справиться с оплатой чеков до тех пор, пока она не нашла новый источник пополнения своего бюджета. Спасибо за то детишкам, позирующим верхом на пони! Храни их господь!

Дэзи хорошо помнила, как все это началось. Джок Мидлтон, игравший когда-то в поло вместе с ее отцом, получил письмо от Анабель, в котором та просила его присмотреть за Дэзи в Нью-Йорке. Джок пригласил ее на уик-энд в свое семейное поместье в Фар-Хиллз, в ту часть Нью-Джерси, что служит землей обетованной для всех помешанных на своем увлечении лошадников. Дэзи прихватила с собой костюм для верховой езды, просто так, на всякий случай, если ее принудят сесть на лошадь, и замечательно пропела субботу, катаясь целый день верхом с ватагой старших внуков Мидлтонов. Вечером того же дня, во время парадного ужина, она была представлена миссис Мидлтон как княжна Дэзи Валенская. В воскресенье Дэзи в качестве ответной признательности за гостеприимство нарисовала карандашный портрет старшего внука Мидлтонов верхом на пони. Она подписала его просто «Дэзи», как привыкла подписывать свои работы.

Несколько недель спустя она получила письмо от миссис Мидлтон, в котором та сообщала, что рисунок Дэзи приводит всех в восторг, и интересовалась, не согласится ли княжна нарисовать также портрет Пенни Дэвис, десятилетней дочери их соседей. Миссис Дэвис готова заплатить пятьсот долларов за рисунок карандашом или шестьсот пятьдесят — за акварель. Миссис Мидлтон очень извинялась за то, что осмеливалась заговорить о деньгах с дочерью князя Стаха Валенского, но миссис Дэвис настаивает на своем. Миссис Мидлтон ужасно смущена, что обращается к Дэзи с подобным предложением, но ее соседка не оставляет ее в покое ни на секунду. Дэзи достаточно просто сказать «нет», и та больше не посмеет ее беспокоить.

Дэзи тотчас же рванулась к телефону, чтобы немедленно согласиться. Она даже была готова предложить написать портрет маслом, но вовремя опомнилась — ведь у нее не было денег на холст и краски.

Когда Дэзи приехала в огромное имение Дэвисов «Монтселло», ей была представлена Пенни, уже облаченная в самый лучший свой костюм для верховой езды. С первого взгляда на девочку Дэзи заметила ее напряженное, застывшее лицо и страх, читавшийся в глазах.

— Мне кажется, княжна, что нам не мешало бы позавтракать всем вместе до того, как вы приступите к делу, — заявила миссис Дэвис. — А еще хочу вас предупредить, что вас ждет «Кровавая Мэри» после того, как сеанс закончится.

— Это очень заманчивое предложение, но прежде мне хотелось бы прокатиться верхом вместе с Пенни, — ответила Дэзи, которой вовсе не улыбалось работать с моделью, скованной беспричинным ужасом и, совершенно очевидно, не желавшей слышать ни о каких портретах.

— Так как насчет ленча?

— Мы перекусим позже. Пенни, как ты смотришь на то, чтобы натянуть какие-нибудь джинсы и пойти показать мне конюшню?

Когда девочка вернулась, немного расслабившись, Дэзи шепнула ей:

— Тут есть где-нибудь поблизости «Макдоналдс»?

Пенни быстро осмотрелась по сторонам и, убедившись, что мать ее не услышит, едва шевеля губами, прошептала в ответ:

— Есть, примерно в девяти километрах отсюда, если скакать верхом напрямик, но только мама не разрешает мне ходить в это заведение.

— Но мне-то можно, а я тебя приглашаю. Поскакали?

Девочка удивленно взглянула на Дэзи, и глаза ее загорелись.

— А ты и вправду княжна?

— Точно! Но для тебя я — Дэзи.

— И княжны действительно любят ходить в «Макдоналдс»?

— Даже королям это нравится. Пошли, Пенни, мне хочется поскорее проглотить биг-мак.

Пенни указывала дорогу по полям между изгородями. Десять минут спустя после двойного биг-мака Дэзи уже знала, что Пенни считает всю эту затею с портретом «дурацкой». Действительно, кому, черт побери, понравится перспектива до конца дней любоваться собой, изображенной на портрете со скобкой на зубах?

— Пенни, обещаю тебе, клянусь, я не собираюсь рисовать твою скобку. Если хочешь, я могу даже изобразить, какая ослепительная у тебя будет улыбка, когда ее снимут. Но подумай вот о чем. Конный портрет — это в равной мере портрет и лошади, и всадника. Через год-другой, когда ты подрастаешь, Пинто придется продать, а так у тебя останется ее изображение на память. Слушай, ты осилишь еще один? Я, например, собираюсь. Отлично, тогда мне, может быть, удастся выпросить побольше соуса.

— Дома на ленч предполагается заливная форель.

— Угу! А что, интересно, подадут на ужин?

— Жареную утку. Это будет нечто фантастическое. Мама пригласила на нее всех знакомых.

— Очень хорошо, — философски заметила Дэзи, — утка меня привлекает намного сильнее форели.

Всю вторую половину дня совершенно освоившаяся Пенни охотно позировала, и Дэзи сделала дюжину эскизов. Она также много снимала ее «Полароидом», позаимствованным на студии. Все это должно было содействовать Дэзи в написании акварели, которую она собиралась закончить уже дома.

Когда в воскресенье шофер Дэвисов отвозил Дэзи домой, она вспомнила, с какой церемонностью представляла ее вчера вечером миссис Дэвис своим многочисленным гостям, приглашенным на званый ужин, именуя ее, подобно миссис Мидлтон, не иначе как «княжна Дэзи Валенская». После четырехлетнего пребывания в Санта-Крусе, где все звали ее просто Валенской, Дэзи почти совсем забыла про свой титул, но сейчас ей пришло в голову, что он может оказаться весьма кстати, по крайней мере, в этой стране любителей лошадей. Поскольку рисование портретов детей верхом на пони, вероятно, могло стать наилучшим коммерческим приложением ее таланта, Дэзи, стиснув зубы, решила выжать из своего княжеского происхождения все, что можно, до последнего пенни. Закончив акварельный портрет Пенни Дэвис, она тщательно подписала его, старательно выводя каждую букву: «Княжна Дэзи Валенская». Шестьсот пятьдесят долларов для Даниэль стоили того!

Постепенно молва о Дэзи начала распространяться по округе, и она стала получать все новые заказы на детские портреты верхом. Цены на ее работы повышались, и теперь, четыре года спустя, Дэзи уже могла запрашивать и получала по две с половиной тысячи долларов за акварель. Эти заработки, которые начались незадолго до того, как подошли к концу деньги, вырученные Дэзи за Фаберже, позволяли ей оплачивать содержание Даниэль, не обращаясь за помощью к Рэму. Дэзи никогда не рассказывала Анабель, откуда у нее берутся деньги, так как не хотела посвящать ее к то, что после банкротства «Роллс-Ройса» осталась без гроша в кармане. Точно так же она никому на студии не говорила, почему проводит так много уик-эндов, летая то в Аппервиль, штат Виргиния, то в Юнионвиль, штат Пенсильвания, то в имение вблизи Киниленда, штат Кентукки. Дэзи понимала, что на службе ее считают законченной великосветской штучкой, но, поскольку она хорошо справляется со своей работой, кому какое дело до того, как она проводит свободное время. Конечно, Кики знала о ее занятии. Очень скоро в определенных кругах общества стало признаком хорошего тона иметь портрет своего ребенка верхом на пони, выполненный княжной Дэзи Валенской.

Когда Дэзи была вынуждена покинуть Санта-Крус, чтобы найти себе работу, ей пришлось наконец рассказать Кики про Даниэль. У нее не осталось иного способа объяснить свой уход из колледжа всего за четыре месяца до выпускных экзаменов.

Дэзи хорошо помнила тот день, когда поведала свою историю Кики. Дэзи предвидела те два вопроса, которые подруга обязательно задаст, как только полностью осознает содержание услышанного.

— Но почему Рэм не желает содержать бедняжку Даниэль?

— Потому что он хочет досадить мне. У нас с ним были постоянные разногласия по поводу семейных дел. Здесь ничего невозможно поделать, мы с ним никогда не станем друзьями. Поверь мне, это навсегда. Он не признает Дэни своей сестрой, он даже ни разу не видел ее. В этом не может быть никаких сомнений.

— Тогда почему ты не желаешь позволить мне помочь тебе? — спросила Кики, поняв по тону Дэзи, что ей не стоит углубляться в чужие семейные разлады.

— Я знала, что ты обязательно это предложишь. Прежде всего я обязана справиться с этим сама, поскольку все эти проблемы будут возникать постоянно, и даже ты, при всей своей щедрости, не можешь на неопределенный срок взвалить на себя ответственность за чужих родственников. Но я не настолько горда, чтобы не позаимствовать у тебя пару сотен долларов до тех пор, пока не получу свой первый гонорар.

Но Дэзи не могла предугадать все возможные реакции Кики.

— Тогда я тоже ухожу из колледжа. Мы покинем его вместе, — объявила Кики, когда Дэзи все же удалось убедить ее, что она не позволит Кики содержать Дэни постоянно.

— Ни в коем случае! Об этом не может быть и речи. Я отказываюсь быть причиной того, что ты останешься без всякого аттестата. Твоя мать никогда мне этого не простит. Но я постараюсь снять квартиру, достаточно просторную для нас двоих, и в ту же минуту, как ты сдашь выпускные экзамены, я жду тебя с распростертыми объятиями и с чеком на оплату половины арендной суммы за квартиру задним числом.

— Боже мой, ты невыносима, — недовольно проворчала Кики. — Могу я, по крайней мере, заплатить хотя бы за мебель?

— Половину.

— Могу себе представить, что это будет какое-нибудь барахло от Армии спасения.

— Если только ты не уговоришь свою мать переслать нам ненужную мебель. У тех, кто меняет обстановку каждый год, должны появляться вещи на выброс. Мы можем согласиться на пожертвования вещами, но никогда не должны принимать деньги. Если берешь у людей деньги, то даешь им право указывать, как тебе надо поступать. Уяснила?

— Но мы сможем принимать деньги в качестве подарков на Рождество или ко дню рождения, ведь так? — спросила Кики с грустью.

— Несомненно. И мы не станем никогда и никуда ходить с кем-либо из тех, кто не в состоянии заплатить за ужин. Походы на «немецкий» манер закончены. Мы обе просто вернемся назад — в пятидесятые годы.

Пока Дэзи карабкалась по лестнице на третий этаж обшарпанного дома, где располагалась их квартира, ее ноздри вбирали в себя разлитый повсюду, всепроникаюший запах свежей выпечки. Уже пятнадцать лет, как Сохо был объявлен городской трущобой, подлежащей сносу. Но ныне район превратился в бурлящий приют богемы, населенный художниками.

Зато здесь Кики наконец решила вечно мучивший ее вопрос, как ей следует одеваться. Смерть бабушки сделала Кики настолько богатой, что у нее появились собственные средства на содержание своего собственного театра, где она была одновременно владелицей, и продюсером, и ведущей актрисой. Театр назывался «Хэш-хаус». Сара теперь одевалась в костюмы той постановки, которая в данный момент шла в ее театре. Назначив себя на единственную главную женскую роль в новом спектакле, Кики в последнее время щеголяла в лиловых трико, тесно облегавших ее стан, розовых платьях, пурпурного цвета замшевых сапогах и боа из розово-лиловых перьев, что было удивительно ей к лицу.

Дэзи открыла дверь и огляделась. Квартира была пуста. Значит, Кики еще не вернулась из театра.

Со вздохом облегчения Дэзи плюхнулась на пышный, обтянутый коричневым атласом диван, недавно доставленный в их апартаменты от матери Кики.

Дэзи поднялась с удобного дивана только для того, чтобы скинуть бейсбольную куртку, которую купила после своего выхода на студию. Тогда, в то первое утро, она заявилась на работу, одетая в абсолютно новые, тщательно отглаженные джинсы, в свою лучшую кашемировую водолазку и любимый клетчатый пиджак для верховой езды, сшитый на заказ давным-давно, еще в Лондоне.

— О нет! — прошипела Бутси, взглянув на приближавшуюся Дэзи.

— Что-то не так? — встревоженно спросила Дэзи.

— Боже мой, разве тебе непременно надо выглядеть расфуфыренной старой обезьяной?

— Но это же мой самый скромный пиджак!

— В нем-то все дело, куколка, от него за версту разит большими деньгами. Имей в виду, тебе предстоит много времени проводить со съемочной группой, быть с ними со всеми на дружеской ноге, чтобы они тебе доверяли и рассказывали обо всем, что ты обязана знать. Они все — самые замечательные в мире ребята, но только в том случае, если почувствуют, что тебе нужна их помощь, и увидят в тебе работящую девушку, которой необходима эта работа. Этот пиджак кричит о том, что ты катаешься верхом, причем не один год. Так что поскорее избавься от него!

— Но вы-то сами тоже недешево упакованы, — попыталась возразить Дэзи.

— Я — продюсер, детка, и могу одеваться, как сама захочу.

Теперь, когда Дэзи занимала место Бутси и ей платили четыре сотни в неделю, она все еще по-прежнему время от времени надевала бейсбольную куртку. Эта куртка помогла Дэзи найти себе друзей и единомышленников. Именно эта куртка помогла Дэзи стать своей для ребят в то время, когда она отчаянно в этом нуждалась.

Дэзи взглянула на часы. Через час за ней должны были заехать, чтобы отвезти на ужин в «Ла Гренойл», что давали в честь премьеры нового мюзикла Хола Принса. Ее пригласила миссис Хамилтон Шорт, владелица обширного поместья в Мидлбурге, у которой было трое детей, и Дэзи не просили еще нарисовать ни одного из них… пока. Наступает время для Золушки превратиться в принцессу, подумала Дэзи и нехотя встала, чтобы пойти в свою комнату и совершить обряд превращения рабочей лошадки в княжну, а уж если по правде, то и одной работяги в другую.

Рэму исполнилось тридцать в 1975 году. Он жил на Хилл-стрит в доме, отделанном Дэвидом Хиксом в строгом и роскошном холостяцком стиле. Рэм стал членом «Уайт-клаб» — самого закрытого из британских мужских клубов — и состоял в «Маркс-клаб», чей частный ресторан посещали в основном представители молодой элиты Лондона. Его костюмы стоили девятьсот долларов каждый. Он считался одним из лучших стрелков на Британских островах и владел парой уникальных спортивных ружей. Он был коллекционером и собирал преимущественно старинные редкие книги и частью авангардистскую скульптуру. Он носил белые шелковые пижамы, отделанные вишневым кантом, тяжелые шелковые халаты и рубашки из лучшего хлопка. Он давно взял за правило, что будет носить головной убор только на рыбной ловле или катаясь верхом на яхте, а остальное время ходил с непокрытой головой. Он посещал самую дорогую частную парикмахерскую «Трампер» на Керзон-стрит. Ежедневно, кроме воскресений, он обедал вне дома.

Имя Рэма часто мелькало в слащавых заметках о светской жизни, заполнявших журналы «Харперс» и «Квин». Его имя нередко упоминал Найгел Демпстер в своей многозначительной колонке в «4 дейли мейл», где порой называл Рэма «нашей последней надеждой среди отважных русских белогвардейцев», хотя Рэм подчеркнуто избегал вступления в монархическую лигу. Рэма абсолютно не интересовали эти люди, которых он в массе своей считал пустыми. У него не было ни малейшего желания расталкивать локтями аристократов в изгнании, и он оставался равнодушен к проблемам тех из них, кто отчаянно нуждался в средствах. Деловое чутье Рэма позволило ему многократно увеличить свое состояние. Он стал полноправным партнером инвестиционного треста «Лайон менеджмент лимитед», добившегося впечатляющих успехов в инвестировании крупных капиталов в различные корпорации и пенсионные фонды тред-юнионов, в высокоэффективные международные предприятия.

Если Рэму хотелось провести уик-энд в одном из тех дворянских загородных поместий, которые, невзирая на налоги, продолжали существовать в Великобритании, то ему было достаточно просто снять трубку и позвонить любому из дюжины молодых лордов, с кем он некогда учился вместе в Итоне. Не меньшее число самых утонченных и очаровательных молодых красавиц рады были бы заполучить его к себе в постель, поскольку Рэм относился к той небольшой группке богатых и знатных молодых людей, чье имя неизменно фигурировало в списках самых завидных женихов Англии.

Однако его богатство и титул ничего не значили бы в британском обществе, если бы у него не было того, о чем он даже не осмеливался мечтать в юности, а именно, собственной земли. Земля досталась ему по линии семьи матери, той семьи, которой он почти открыто пренебрегал в юные годы. Его мать была единственным ребенком нетитулованной дворянской фамилии Вудхиллов из Вудхилл-Мэнор в Девоне, настоящих сквайров, живших на этих землях еще до прихода нормандских завоевателей и со спокойной уверенностью поглядывавших свысока на всех этих выскочек с новоявленными графскими титулами, чья родословная редко простиралась в прошлое далее XVIII столетия, или просто нуворишей, купивших себе титулы герцогов и возвеличивших своим бизнесом Англию во времена королевы Виктории. По мнению Вудхиллов, все они были «ужасными новыми людьми».

Самым важным для Валенского было то, что он после смерти своего деда унаследовал Вудхилл-Мэнор с девятью сотнями гектаров приписанной к имению земли. Это был тот самый крохотный кусочек Англии, владение которым поставило Рэма на равную ногу с его королевским высочеством герцогом Майклом Кентским; с Николасом Сомсом, старшим сыном Уинстона Черчилля; с маркизом Блэндфорд-ским, который в один прекрасный день должен был превратиться в двенадцатого герцога Мальборо; с Гарри Сомерсетом, наследником герцога Бофора.

Рэм ежедневно приезжал в свой офис в Сити и напряженно работал там до вечера. Домой он всегда возвращался пешком, считая прогулку необходимым физическим упражнением, переодевался к ужину, отправлялся куда-нибудь по очередному приглашению, там немного выпивал и довольно рано возвращался домой, чтобы отойти ко сну. Изредка он звонил по телефону, чтобы договориться о поездке к кому-либо из приятелей на уик-энд. Так же редко он позволял себе провести ночь у какой-либо молодой женщины. Но в этих случаях он никогда не просил о повторной встрече, не желая обременять себя лишними привязанностями и порождать несбыточные надежды у своих партнерш.

Когда Рэм отпраздновал свое тридцатилетие, он решил, что ему пора подумать о женитьбе. Не немедленно, разумеется, но в свое время. Рэм отнюдь не собирался становиться одним из тех одиноких стариков, что ужинали в «Уайт-клаб». Предметом их интересов были лишь еда да вино. Рэм не желал себе подобной судьбы, и со свойственными ему упорством, практичностью он принялся перебирать возможные кандидатуры на роль своей будущей супруги.

Рэм отдавал себе отчет в том, что, несмотря на все свои преимущества завидного жениха, он не нравится женщинам. Но причина их неприязни была ему непонятна. Впрочем, его это не слишком волновало.

Когда в «Вог» и других английских, французских или американских журналах, время от времени упоминавших о появлении княжны Валенской на уик-эндах среди прочих любителей лошадей, печатались фотографии Дэзи, Рэм разглядывал их с горьким разочарованием. Он испытывал невероятное отвращение к ее работе у Норта, считая дело, которым она занималась, низким, вульгарным, заслуживающим всяческого презрения. Ее связи в обществе представлялись ему неразборчивыми. Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал его о Дэзи, Рэм считал своим долгом подчеркнуть, что она всего лишь его сводная сестра, что в ней нет ни капли английской крови и он ничего не знает о ее частной жизни. Если бы Дэзи не являлась ему во сне и если бы не мечты о ее любви, безнадежные, бесконечные, никогда не покидавшие его, выбивавшие из колеи, разрушавшие его душу, то он смог бы и сам почти поверить в то, что говорил о ней. Как он желал ее смерти!