Бранислав Нушич Народный депутат Пьеса в трех действиях

Пятьдесят лет назад

«Народный депутат» я написал сорок восемь лет назад. Я и раньше писал кое-какие небольшие пьесы и ставил их вместе с товарищами или хранил в своем столе, веря в их ценность, но не имея смелости их опубликовать. «Народный депутат» – первая пьеса, которую я написал с намерением передать ее в Народный театр для постановки. И все же мне было неудобно в свои девятнадцать лет явиться в управление театра, и я стал искать чьей-нибудь поддержки.

Эта поддержка пришла из дома Илича, из которого в то время начинали свой путь многие литературные дарования и многие новые издания.

Поэтический дом Илича в 80-х годах был единственным литературным клубом в столице. Все попытки, предпринимавшиеся до и после этого с целью основать какое-нибудь литературное общество, которое сблизило бы писателей и дало бы новые силы литературе, никогда не играли такой роли, которую в этом отношении, сыграл дом Илича.

Через этот дом, двери которого были открыты и днем и ночью, прошло несколько поколений; на пороге этого дома встречались старая, уже умирающая, романтическая литература и новая, сменяющая ее, реалистическая; одним словом, через этот дом прошла вся наша литература 70 – 80-х годов, начиная от Матие Бана, Любы Ненадовича, Чеды Миятовича, Джорджа Малетича и Йована Джорджевича.

Я сам лично в доме Илича встречал Владана Джорджевича, Лазу Костича, Джуру Якшича, Лазу Лазаревича, Милорада Шапчанина, Змая, Качанского, Джуру Янковича (талантливого, но рано умершего поэта), Яшу Томича (в то время очень популярного социалистического поэта), Павла Марковича-Адамова, Милована Глишича, Светислава Вуловича, Владимира Йовановича, Янка Веселиновича, Симу Матавуля, Брзака, Светолика Ранковича, Косту Арсенийевича (печатника, поэта-социалиста), Стеву Сремца, Матоша, Домановича, Шантича, Чоровича, Вожу Кнежевича, Любу Недича, Николу Дорича, д-ра Милована Савича, Илью Вукичевича, Милорада Петровича, Йована Скерлича, Милорада Митровича и еще многих других, менее известных деятелей культуры и национального движения.

Эти встречи в доме Илича не могли остаться без последствий, и часто многие новые издания и многие творческие замыслы появлялись именно как результат этих встреч.

Можно почти с уверенностью сказать что это литературное собрание – дом Илича – было той средой, в которой развился процесс перехода от романтизма к реализму, что именно из этой среды развилась та сила, которая ликвидировала литературную гегемонию Нового Сада и завоевала Белграду первое место, и, наконец, что эта среда, давшая в лице Войислава поэтического реформатора, дала литературе и многие другие известные имена.

Меня в дом Илича ввел Войислав, с которым я был знаком уже в 1880 году, когда мне приходилось встречаться с ним в редакциях некоторых газет. Вначале мое знакомство с Войиславом сводилось к обычным встречам в «Дарданеллах» – знаменитом клубе богемного и остроумного Белграда 80-х годов, – а затем мы познакомились ближе, и я стал не только ежедневным гостем Иличей, но иногда и жил у них.

Вступление в поэтический дом Илича имело для меня особое очарование. Издали этот дом казался мне, шестнадцатилетнему юноше, каким-то зачарованным замком или недоступным гнездом, в котором царят старые орлы, в то время как молодые орлята улетают, чтобы посмотреть мир, и вечером возвращаются на ночлег.

Старый Йово Илич – «отец», как его называли дети, а вместе с ними и все мы, остальные, – был тогда еще очень крепким стариком. Как раз в то время начала издаваться «Отаджбина» (1875) Владана Джорджевича. Йово Илич, долгое время до этого занимавшийся политикой, снова возвращался к поэзии, и в его стихах звучали какие-то новые, чудные экзотические ноты.

Когда я появился в доме Илича, самого старшего из братьев – Милутина Илича – не было в Белграде. Он был срезским начальником в одном из срезов[1] Белградского округа и часто приезжал в Белград, а то и совсем уходил со службы и поселялся в Белграде.

Милутин был честным чиновником, воспитанным на идеях молодежного движения в университете, и не умел достаточно приспособиться ко времени и к режиму. Поэтому не было ничего удивительного в том, что очень часто возле дома Илича останавливалась телега с узлами, с корытом, с козлами и стульями, привязанными к краю телеги и укрытыми рогожей, приспособленной вместо тента.

Это Милутин потерял службу, и вон уже вылезает из-под рогожи – худощавый и длинноногий, чтобы сообщить, что он поселится в отцовском доме и будет жить здесь до тех пор, пока опять не получит новой должности.

Милутин Илич – личность очень примечательная. У него было обветренное выразительное лицо, глубокие и теплые глаза, широкие плечи и длинные усы. Он ходил в национальном костюме, с пистолетами, заткнутыми за пояс, и был похож на сбежавшего из музея героя картины о крестьянском восстании.

Но характер его не соответствовал такой внешности. Он был как-то особенно нежен и мягок в отношениях с людьми и очень остроумен.

У него был удивительный талант юмориста и сатирика, который он в достаточной мере раскрыл в своих опубликованных произведениях.

Этот талант не обнаружил себя в тех размерах, в которых он мог бы себя обнаружить, по двум причинам. Первая: классическая атмосфера дома Илича, в которой этот жанр литературы чувствовал себя, как дикий цветок. А другая причина заключалась в его браке.

Вообще говоря, самый старший из Иличей был очень счастлив в супружеской жизни, но его жена слишком стремилась и преуспела в том, чтобы лишить его той среды, в которой только и мог развиться его талант; она очень хотела сделать его «домоседом» и отгораживала от той среды, которая была невысокого мнения обо всех достоинствах, перечисленных в букваре для первого класса начальной школы. Я думаю, что именно эти обстоятельства помешали Милутину и не позволили ему еще больше проявить себя в литературе.

Драгутин Илич, первый после Милутина, уже тогда увенчанный ореолом большого поэта еще с университетской скамьи, где он руководил изданием газеты «Побратимство» (1884), быстро пробивался в литературу вместе со своими друзьями Николой Джоричем и Владимиром Йовановичем и рассыпал произведения по столбцам всех литературных газет Сербии. Быстро вступил он и на театральную сцену, что особенно привлекало к нему тогдашнюю очень увлекавшуюся театром молодежь. Драгутин не только отдался драматическому искусству, но стал самым значительным представителем этого бурного течения 80-х годов, которое обещало принести нам обновление национальной драматургии.

Драгутин Илич был фактическим представителем дома Илича, и отец, питавший самые нежные чувства к Войиславу, только с одним Драгутином разговаривал и о политике, и о литературе, и о семейных делах. Однако, являясь истинным представителем дома Илича, Драгутин все же не всегда отдавался ему целиком и занимался не только поэзией, но и участвовал во всех общественных движениях: политическом, национальном и культурном. И хотя по сравнению со всеми другими Иличами Драгутин прожил самую бурную жизнь, все же он оказался самым плодовитым писателем и написал больше, чем все другие Иличи. Занимаясь всеми жанрами литературы, он писал лирические и эпические стихи, романы, рассказы, драмы, отдавался решению философских и политических проблем, растрачивая свои силы в ежедневных газетах, полемизируя со своими противниками и опубликовывая политические статьи.

Всегда готовый к борьбе, в калабрийской шляпе,[2] с аккуратно расчесанной бородой и неизменным внешним видом и до самой старости не изменившимся поведением, он особенно нравился нам, молодежи, которая приходила в дом Илича.

Вот почему я принял так близко к сердцу его совет, который он мне однажды дал: оставить поэзию (в начале своей литературной деятельности я занимался сочинением стихов) и писать комедии.

Третий Илич – Войислав, в то время, когда я впервые познакомился с ним, был молодым, безусым юношей, которого в доме все ласково называли «плешивым» за то, что в детстве у него были очень редкие волосы.

Он писал свои стихи от души, но без той масштабности, которой позднее привлек к себе внимание всей литературной общественности. В доме все считали Войислава самым младшим и следили за ним как за младшим сыном, так как его младший брат Жарко был своего рода отступником, сдружился с палилулцами,[3] участвовал вместе с ними в знаменитых кулачных боях белградских мальчишек, ходил на охоту за синицами и щеглами, затевал драки на задворках и вообще обещал не принадлежать к дому Илича, куда он вернулся лишь позднее и сдружился с братьями, когда в нем объявился один из самых остроумных устных рассказчиков нашего времени.

Если бы он не растратил свое детство на шалости, которые и отняли у него желание заниматься литературой, раньше сошелся с братьями и окружавшей их средой, то наша литература имела бы в нем еще одного талантливого рассказчика и самого яркого представителя реалистического рассказа.

Но Войислав захватил то положение «любимчика», которое должно было бы принадлежать Жарко, и пользовался всеми симпатиями и нежностью родителей и домашних еще и потому, что был хилым, узкоплечим ребенком, всегда бледным, с воспаленными глазами.

Жарко, может быть, иногда и завидовавший Войиславу, часто его высмеивал за то, что Войислав занимался поэзией, каждый раз цитируя ему те первые стихи, которые двенадцатилетний Войислав написал еще тогда, когда учился в первом классе гимназии, и которые все, кроме Жарко, забыли.

Я запомнил несколько строчек из этого детского стихотворения только благодаря тому, что Жарко очень часто повторял их, желая позлить Войислава, которому это не нравилось.

В своем первом стихотворении Войислав высмеивал своих братьев – Милутина, Драгутина и Жарко, – отправившихся в Топчедор,[4] чтобы купить рассады для огорода. «Шли они втроем, – говорилось в стихотворении Войислава, – а когда зашли в середину леса, самый старший брат, до этого все время хваставший своей храбростью, вдруг испугался. Смахнув выступивший на лбу пот, он сказал:

На что другой брат – Драгутин – отвечал:

Этот третий предлагает вернуться, но самый старший – «герой» – хоть и трусит, но подбадривает братьев. А волк между тем слушает весь этот разговор, и, когда он неожиданно появляется перед ними, «герой» первый бросается в бегство. Все заканчивается стихами о том, как весело смеется волк над своей проделкой:

Позднее, когда Жарко за стаканом вина цитировал Войиславу эти стихи, Войислав и сам весело смеялся.

Войислав был очень симпатичный человек и пользовался любовью не только в стенах своего дома; он, как говорится, был» любимчиком тогдашнего общества». Всегда в застегнутом костюме – одна рука в кармане брюк, а в другой сигарета – Войислав ходил размеренными шагами, слегка закинув голову, и всегда задумчивым взглядом.

В нем было что-то привлекательное. В обхождении с людьми он был очень любезен и к каждому относился сердечно, искренне и доверчиво. Материальные трудности, которые постоянно преследовали его, он переносил с беззаботным равнодушием и был способен даже при самых тяжелых материальных обстоятельствах писать с тем же вдохновением, как и во время душевного подъема. Многие его лучшие стихи написаны именно в такие часы, не благоприятствовавшие работе.

Войислав был художником, что проявлялось не только в его стихах, но и в манере писать их.

Много времени мы провели с ним, а последние годы его жизни, которые мы вновь провели вместе в Приштине, мы жили почти под одной крышей. На моих глазах и в моем присутствии создавалась «Страсть на селе», и я хорошо помню Войислава в момент работы. Перед ним лежали чистые белые листы бумаги, и он четким почерком писал с удовольствием, легко, без напряжения. Стихи лились из-под его пера, как будто он сочинил их уже давно, а если где-нибудь задерживался, то снова перечитывал написанную строку, зачеркивал слово и заменял его более удачным, более сильным. В те минуты он напоминал мне художника, кисть которого легко летает по полотну, вот он на секунду отстраняется от своей картины, вглядывается в нее и снова возвращается к ней, чтобы усилить или еще более оттенить отдельные места. Такая тщательность в работе над своими стихами была присуща ему всегда, и даже тогда, когда в кафе на измятом клочке бумаги или даже на обложке меню он писал стихи для какого-нибудь издателя детской или юмористической газеты, который тут же за столом ждал с гонораром в 5 или 15 динаров в кармане.

Отношения между мной и Войиславом были настолько откровенны, настолько интимны, что, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что я обратился именно к нему. Я рассказал ему, что написал веселую комедию, и оставил ее у него, чтоб он организовал форум, перед которым можно было бы прочесть мое произведение.

Войислав решил, что в этот форум лучше всего было бы включить Милутина Илича, Владимира Йовановича, которого уже тогда считали признанным сатириком, и Косту Арсенийевича – печатника, поэта-социалиста.

Было это как-то раз после полудня осенью 1883 года, когда я перед вышеперечисленными и в присутствии Войислава (Драгутина не было в Белграде) читал «Народного депутата» там, в тени сада Иличей, под большим ореховым деревом.

И Милутин и Влада меня похвалили, а поэт-социалист Арсенийевич говорил обо мне даже с воодушевлением.

Но хотя я заручился такой большой поддержкой, я все же не решался сам лично принести рукопись Милораду Шапчанину. Боясь, что, увидев безусого девятнадцатилетнего юнца, известный бюрократ уже заранее проникнется недоверием к моей пьесе, я передал ему рукопись через одного своего приятеля артиста.

Здесь следует упомянуть, что моя рукопись, озаглавленная «Народный депутат», а по сюжету представлявшая собой осмеяние политической борьбы, выборов и депутата правительственной партии, попала на стол директора театра как раз в тот момент, когда политические страсти в стране достигли кульминационного пункта, нашедшего свое выражение в открытом восстании, которое как раз в то время жестоко подавлялось в Восточной Сербии. И вот такая рукопись в такое время попала на стол к директору – воплощению лояльности и лицемерному стороннику существующего порядка и правительства. При таких обстоятельствах пьеса, явившаяся для того времени настоящей революцией, должна была попасть в архив непрочитанной.

И только благодаря одному обстоятельству она все же была отдана рецензентам для оценки. В то время в общественных кругах развернулась острая кампания против политики, проводимой управлением театра, которое не только не поддерживало отечественные драматические произведения, но и оттесняло их на второй план. Шапчанин, как никто, обращавший внимание на общественное мнение, хотел, конечно, оградить себя от нападок и забаррикадироваться рецензиями специалистов, и поэтому моя пьеса попала в руки Милована Глишича и Лазо Лазаревича, которые должны были дать о ней свои отзывы. В совете и в театральных кругах заговорили о пьесе, появившейся в то время, когда на сцене безраздельно господствовал романтизм, и уже одним этим представлявшей собой революционное, а, если учесть политическое положение в стране, то почти нигилистическое явление.

Зять Лазо Лазаревича – Благое Недич, который в то время был учителем, а позднее и сам написал одну пьесу («У подножья), рассказывал мне тогда, да и теперь иногда вспоминает, об одном вечере у Лазо Лазаревича, на котором присутствовали Шапчанин, Люба Ковачевич и Владан Джорджевич, тогдашние члены совета театра.

На этом вечере Владан из любопытства спросил Лазо Лазаревича:

– Ты прочитал, Лазо, этого «Депутата»?

– Прочитал.

– И что скажешь?

– Хорошая домашняя фасоль, но без подливки, – сказал Лазаревич.

– Бог мой, – отвечал Владан, – уж если она хорошо приготовлена и если вкусная, то лекго можно добавить немножко подливки.

Рецензенты, разумеется, должны были дать и письменный отзыв. Этот отзыв написали Лазаревич и Глишич на титульном листе пьесы, который одновременно служил и обложкой.

Вероятно, Глишич первый читал пьесу, так как он первый написал свое мнение, а Лазаревич – под ним.

Мнение Глишича было выражено в нескольких словах: «Хорошо кое-где сократить и отредактировать, а язык исправить», – и все. Лазаревич написал не намного больше. Его мнение гласило: «Недоработанная пьеса начинающего автора, но заслуживает всяческого внимания, с некоторыми корректурами после переработки может представлять значительный вклад в оригинальную драму. Обращаю внимание Управы на то, что следует с надлежащим тактом подойти к молодому писателю, который обещает будущего комедиографа».

На основе этих заключений Шапчанин действительно принял меня с «надлежащим тактом», но пьеса так и не попала на сцену. Шапчанин тогда повел со мной продолжительные родительские разговоры, полные советов и наставлений. Он потребовал от меня, чтобы я многое отредактировал, исправил, сократил. Когда же я принес ему рукопись в другой раз, он опять вернул ее мне с новыми наставлениями. Наконец, когда уже были исправлены последние «где» и «как», Шапчанин заявил мне, что пьеса определенно включена в репертуар, но я должен быть терпелив, так как «временные» политические обстоятельства не позволяют поставить ее сейчас. Между тем эти «временные» политические обстоятельства тянулись годами, как и вообще тянутся у нас все «временные» трудности. Мой «Депутат», хотя он и носил на обложке благоприятные отзывы рецензентов и был уже включен в репертуар, должен был пойти на новую рецензию и получить еще один отзыв.

Милорад Шапчанин направил его под секретным номером в министерство полиции с просьбой сообщить ему, каким образом министерство полиции расценивало бы показ этой пьесы на государственной сцене и не находит ли министерство полиции, что в пьесе имеются элементы, которые, возможно, могли бы послужить как провокация или хотя бы как повод для различных антигосударственных манифестаций.

И раз уж в один прекрасный день моя рукопись попала в руки государственной администрации и была подшита как приложение к актам, то можете себе представить ее дальнейшую судьбу. Прежде всего на ее обложке, на которой было написано мнение Лазо Лазаревича и Милована Глишича, появился номер министерства полиции, а затем вместе с актами о чиновничьих прегрешениях, о политических преследованиях и о пограничной безопасности она начала путешествовать из канцелярии в канцелярию, от имеющего право разбирать и судить к не имеющему права разбирать и судить и от не имеющего права разбирать и судить к имеющему таковое.

В регистре досье с материалами, относящимися к моему произведению, получило рубрику: «Нушич; см. „Народный депутат“, – а рукопись то пребывала в архиве, то покоилась, как в могиле, в ящиках чиновничьих письменных столов.

За то, что в один прекрасный день рукопись не была отослана в провинцию, в какой-нибудь отдаленный округ, и не попала вместе с каким-нибудь другим делом в Управление фондов, чтоб вернуться оттуда как дело, «не по назначению» отправленное, поблагодарить следует ту счастливую случайность, из-за которой моя рукопись однажды попала в руки полицейскому писателю Таси Миленковичу, который извлек ее из когтей государственной администрации и вернул в театр.

А пока мой «Народный депутат» путешествовал из канцелярии в канцелярию и отлеживался в ящиках полицейских письменных столов, время быстро шло вперед, жизнь изменялась. Кампания против Шапчанина, препятствовавшего обновлению репертуара за счет отечественных произведений, не только не прекращалась, но, наоборот, все больше разрасталась. И, разумеется, мы – молодые, но «безнадежные» писатели – в этой кампании были не только невинными читателями.

Когда кампания приняла широкие размеры и перешла в открытое негодование, Шапчанин почувствовал необходимость оправдаться перед общественностью. Для этого 27 марта 1888 года он организовал заседание совета театра, которое проходило на сцене перед публикой.

В своем вступительном слове на этом заседании Щапчанин предпринял попытку оправдаться и в этой связи упомянул об одном очень интересном и характерном обстоятельстве, имеющем прямое отношение к моей пьесе, которая уже несколько лет считалась принятой, но никак не могла быть поставлена.

«Народный депутат» Б. Нушича, – сказал в своей речи Шапчанин, – прошел через два пургаториума,[5] но и в третьей редакции, с которой писатель согласился, был отложен, так как к тому времени подоспели выборы депутатов, сопровождавшиеся различными эпизодами, дававшими повод печати для полемических выступлений. Тем самым постановка «Народного депутата» оказалась невозможной, ибо в пьесе есть много моментов, которые оскорбляют и депутатов и членов правительства. Народный депутат – главный герой пьесы – показан как глупец. Разве это могло понравиться депутатам, которые, точно так же как и герой пьесы, были торговцами, зажиточными ремесленниками и крестьянами? И если этот депутат заявляет, что в Скупщине он будет говорить то, что ему скажут министры в Белграде, то разве можно поставить такую сцену в театре, общее руководство которым осуществляет правительство? Какое правительство, какие мудрые государственные деятели могли бы разрешить постановку такой пьесы в театре, находящемся под их постоянным контролем?»

Еще до того, как выступить с этой своей речью, Шапчанин предложил мне написать какую-нибудь другую, более подходящую пьесу, которую можно было бы поставить на сцене театра за то время, пока «Народный депутат» будет ожидать более благоприятных обстоятельств. Я согласился с ним и написал комедию «Подозрительная личность».

А через некоторое время после речи Шапчанина меня приговорили к двум годам тюрмы за политическое стихотворение, а тем самым приговорили и «Народного депутата» к еще более продолжительному бессрочному ожиданию.

В тюрме я написал пьесу «Протекция», только она и смогла попасть на сцену, а пьесы «Народный депутат» и «Подозрительная личность» имели в дальнейшем каждая свою долгую и интересную историю.