"От мира сего" - читать интересную книгу автора (Крелин Юлий Зусманович)

СОУЧАСТИЕ

Топорков погасил свет, и снова перед ним все проигралось, все вспомнилось…

— Вы с ним поговорите. Ему лечиться надо.

— Вздор. Очертенел от работы просто. Отдохнуть ему надо. И в конце концов, поговорить с ним надо по-человечески. — Начальник встал, откинул полы халата, вложил руки в карманы брюк и стал ходить. — Вы же все равнодушные люди. Вам поговорить трудно — ведь вас это не касается. Конечно, проще назначить лекарство. Когда нужно простое человеческое отношение — у вас на первом месте лечение, а не отношение. Нельзя безнаказанно угнетать или, наоборот, возбуждать свои эмоции, настроение. Настроение, эмоциональный склад даны нам от природы, этим нельзя играть. Человек должен быть в напряжении своих естественных чувств. Лекарств этих расплодилось свыше меры всякой. А он-то вовсе и не больной. — Начальник подошел к столу, погасил сигарету о край пепельницы, закурил новую.

— Но он очень странно рассуждает, похоже… — кто-то позволил себе заговорить раньше времени.

— Человека, врача действительно заботит положение в клинике, осложнения, смерти. Вы же все настолько закоснели, что считаете положение в больнице нормальным. Слишком хорошо живется вам. А начинаешь вас ругать — обижаетесь. Вот он, — ткнул пальцем в угол, где сидел я, — я его, видите ли, обругал на операции, ему, видите ли, обидно стало, я же видел это по лицу, а я, мой дорогой, — он подошел и склонился над моей макушкой, — себя только в одном виню — что позволил во время операции давать себе советы. Настоящий хирург во время операции никаких советов слушать не должен, — впрочем, не только хирург, но и любой настоящий ученый. Курицу яйца хорошему не научат. А вот если у тебя спросят, тогда, будь добр, отвечай. А то привет — советы во время операции мне вздумал давать. На операции не ругаются только равнодушные. И можете обижаться сколько угодно. Я ведь не проститутка и не нуждаюсь в том, чтобы меня любили все. К тому же от моего крика здоровье больных не страдает, а от твоего дурацкого совета может, и, в конце концов, я после, как руки помою, уже забыл, а ты-то до сей поры рыло воротишь.

(Я понял, что он просто извиняется за вчерашнее, и рыло-то я воротил не от обиды на него, а от душевного смятения. После операции этой я в палате сорвался на больном. И сказал-то всего ничего, а больной обиделся, а сейчас выписывается, отказавшись от операции. Я упрашивал, и извинялся, и родственникам звонил. Выписывается. Хорошо, если пойдет в другую больницу.)

— Вот так, а будете столь резко реагировать на мой крик — известное дело, сначала из помощников в сотрудники, а затем и уж как знаете — на самостоятельную работу. Я кричу, потому что боюсь за жизнь больного. И ругаю я вас, запомните, чтобы прежде всего вышибить из вас равнодушие. И ваше отношение к своему коллеге говорит в пользу моих слов. Видите ли, лечить надо! А вы мне скажите, кто из вас с ним поговорил хоть раз по-настоящему. Ведь я от него дальше всех вас, но я с ним поговорю. А вы, конечно, выше этого. Вы ученые, вы лекарства знаете. А я врач. Врач не тот, кто лечит, а кто вылечивает.

— Да мы…

— Короче, вы все сейчас уходите, а его пришлите ко мне. — Мы все ушли, но потом он вызвал меня и сказал, чтоб я тихо сидел в углу и делал вид, что разбираюсь в операционных журналах. Чтоб ни в коем случае не встревал, но внимательно слушал. Он вошел в кабинет, прошел к столу и сел в кресло ко мне спиной, или не обратив на меня внимания, или просто не заметив.

— Мне сказали, что вы отказываетесь от операций? Что? Устали? Плохо себя чувствуете?

— Да. Что-то, мне кажется, надо сделать перерыв.

— Но нельзя же так реагировать на каждое осложнение после операции. Я понимаю — очень неприятно бывает, когда после твоей операции осложнение, но в нашей работе это в порядке вещей. Совсем без осложнений мы еще не научились оперировать. Никто же и не требует от вас больше, чем мы можем.

— Вот видите, не требуете, а думаете.

— Что думаем?

— Но я ведь действительно не виновен в этой смерти.

— А кто же вас винит?

— И после моего дежурства больной, что умер… я, ну, честное слово, ни при чем совершенно.

— Какой больной после дежурства?! После ваших экстренных операций никто не умирал последнее время.

— Да не мой больной. Доцент оперировал.

— При чем же тут вы?

— На моем дежурстве умер.

— Ну, рассуждайте же разумно: у него несостоятельность кишечного шва выявилась за три дня до смерти…

— А родственники сказали, что я не углядел.

— Ну, дорогой мой, вы же знаете, что обращать внимание на родственников нельзя. Они же не понимают. Они же никогда не знают сути. Да жена и пожелала потом такую же смерть оперировавшему хирургу, а не вам.

— Да, но потом я шел по коридору и слышал, как кто-то трижды сказал: «Вот он. Все осложнения у нас из-за него».

— Да господь с вами, вам просто послышалось. Да еще трижды.

— Вот именно. Трижды ведь не могло послышаться.

— А когда это было, в котором часу?

— В четыре утра.

— А кто был в отделении в коридоре?

— Одна сестра у ординаторской спала, а другая сидела возле буфета.

— Ну вот — сами видите. Кто же мог сказать? А врачи были еще?

— Что вы хотите сказать? Я же ясно слышал это.

— Да почудилось вам с усталости. Никто же вам говорить не мог этого. Вы подумайте, сами сказали — «осложнения у нас», — значит, кто-то из персонала должен быть, а никого не было.

— Может, вы и правы. Но никакой я не вредитель. Я не виноват ни в осложнениях, ни в смертях. Я не виноват в том, что у нас все не ладится.

— Но у нас все ладится.

— Нет, не все ладится — больные-то умирают.

— Человек-то смертен. В хирургии иначе быть не может: много запущенных раковых больных, тяжелых травм.

— Но я же в этом не виноват.

— Да как вы можете быть в этом виноваты? В этом никто не виноват. В этом только бог может быть виноват.

— А я знаю, меня обвиняют.

— Это же невозможно. Вот, например, раковый запущенный больной, который умер у нас вчера. Вы его видели в поликлинике?

— Нет.

— Вы его смотрели до операции?

— Нет.

— А мы его долго держали до операции?

— Нет.

— Он умер от операции или от болезни?

— От болезни.

— Как же вы можете быть виноваты?! Все — «нет», а на нет суда не бывает.

— Я не знаю, но меня обвиняют. А я тоже говорю, что это несправедливо.

— Да кто обвиняет?

— Вот в коридоре ночью.

— Но мы же выяснили, что, во-первых, обвинять не за что — умирать должны, а во-вторых, там не было никого.

— Обвиняет не только персонал. Вчера в трамвае кто-то говорил: «Вот он. Из-за него все».

— Да это не про вас, наверное.

— Каждый день в одном вагоне со мной едет милиционер, и как только скажут: «Вот он», так милиционер подымает голову и смотрит на меня.

— А это по утрам или по вечерам?

— Чаще после работы.

— Значит, вам это просто с усталости кажется. И откуда милиционер!

Я услышал, как тот пытался что-то ответить, но Начальник уже токовал и ничего не слышал и не видел.

— Ну, вот видите. Раз вы устали, то лучше вам, конечно, не оперировать временно. Отдохните. Знаете, вообще отдохните недельку?

— Да я не виноват ни в чем.

— Да бог с вами, я просто хочу, чтоб вы отдохнули, и все. Вы мне верите?

— Верю.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Приходите в понедельник и на той неделе снова начнете оперировать. Отдыхайте, не волнуйтесь. Договорились?

— Договорились.

— Ну, идите. Я рад, что у нас с вами нет никаких разногласий, мы думаем одинаково, работаем на одно дело. — Начальник опять влез на трибуну. Теперь не только другого, он уже и себя не слышит. — Я в вас не разочаровался как в хорошем докторе и уж совсем не подозреваю ни в чем. Мы еще с вами до пенсии доработаем вместе.

Начальник захохотал, так сказать, приобнял Его и повел к дверям. Тут Он увидел меня.

— Я думал, мы одни.

— А мы одни. Серенька же не в счет. Абсолютно свой, наш человек. И нем как могила. Все в порядке, не волнуйтесь.

Я сидел, «свой человек», слушал и высокомерно, рационально думал, а «как бы говорил я на его месте». По существу, я тоже хотел противопоставить разум безумию, я был в том же круге существования. Я не любил этих двух в этот момент. Могу ли я любить себя теперь.

Он умер ночью. Говорили, что отравился.