"Дневник наркомана" - читать интересную книгу автора (Кроули Алистер)

КНИГА ПЕРВАЯ. РАЙ

Глава I

РЫЦАРЬ ЗАГУЛЯЛ

    Да, я определенно был не в  духе. Только  я не думаю, что это состояние возникло как реакция на прожитый день. Разумеется, на смену  возбуждению  от полета всегда приходит обратная реакция; но ее действие отражается скорее на состоянии тела,  а не духа.  Не разговариваешь. Валяешься и куришь, и  пьешь шампанское.

     Нет, мое паршивое состояние было совсем другим.  Я проанализировал свои мысли  -  летчики  экстра-класса  быстро  этому учатся - и в самом деле устыдился. Взять меня,  какой я есть,  ничего  не опуская -  я  был одним из счастливейших смертных.

     Война подобна волне; кого-то она накрывает, кого-то топит, а от кого-то не оставляет и мокрого места; но некоторых она  выбрасывает  прямо на берег, прямо  на  сверкающий  золотой песок, где  они  недосягаемы  для  дальнейших капризов фортуны.

     Разрешите пояснить.

     Меня зовут Питер Пендрагон. Мой отец был вторым сыном  в семье, и часто ссорился  с  моим  дядей  Мортимером,  когда  оба  они  были мальчиками.  Он перебивался  в качестве практикующего терпавета-хирурга в  Норфолке, и так и не сумел поправить свои дела женитьбой.

     Но как бы то  ни было,  он  наскреб  достаточно, чтобы я  смог получить какое-никакое  образование,  так что,  когда  разразилась  война,  мне  было двадцать два  года  от  роду, и  я  как  раз  защитил  свой диплом медика  в Лондонском университете.

     А затем, как я уже сказал, подкатила волна. Моя мать вступила в Красный Крест  и погибла в первый  год войны. Всеобщее смятение  было таково,  что я узнал про это лишь спустя полгода.

     Перед самым перемирием умер от гриппа и мой отец.

     Я пошел  служить  в авиацию; делал  я это  неплохо, правда так и не был уверен до конца ни  в самом себе, ни в своей машине. Мой командир эскадрилии говаривал мне, что из таких как я никогда не выходят великие асы.

     -  Старые  дела, тебе не хватает инстинкта,  - сказал  он,  добавляя  к существительному полностью бессмысленное прилагательное, с помощью которого, однако, умудрился прояснить свое высказывание.

     -  А  получается,  -  добавил  командир,  -  только  потому что у  тебя аналитический склад ума.

     Что  же,  пожалуй у меня  и в самом деле ум аналитический. Поэтому  я и принялся за эти записки.  Вообщем, к концу  войны я оказался  "рыцарем". Это вышло, как мне до  сих пор  кажется, благодаря канцелярской ошибке какого-то чиновника.

     Что до дяди Мортимера, он так и жил своей жизнью ракообразного; хмурый, богатый, суровый, старый холостяк. Мы не слышали о нем ни слова.

     А  потом, около  года назад,  он  скончался;  и  к своему  удивлению  я оказался единственным наследником пяти-шести тысяч годового  дохода, а также еще и владельцем Барли-Грандж - и в самом  деле чертовски красивого места  в Кенте; достаточно неотдаленного, чтобы  было удобно состоятельному  молодому человеку, не чуждому светской жизни, каким я стал;  но главным плюсом имения было наличие  искусственного  водохранилища,  достаточно просторного,  чтобы служить аквадромом для моего гидроплана.

     Пускай у меня и отсутствует, как сказал Картрайт, инстинкт авиатора; но это единственный вид спорта, который меня волнует.

     Гольф?  Когда пролетаешь над  площадкой для  гольфа,  какою  же  мелкой дрянью смотрятся все эти люди! Какими напыщенными пигмеями!

     Теперь  по  поводу  моей  депрессии.  Когда наступил  конец войны,  и я остался  без гроша, без работы, полностью ограбленный военным временем (даже если бы у меня  и были  какие-то деньги),  чтобы продолжить свою медицинскую карьеру, мне пришлось разработать совершенно новую психологию. Знаете, когда вы участвуете в воздушном поединке, то ощущаете себя обособленным от  всего. Во  всей  Вселенной  нет никого  кроме  Вас  и боша,  которого вы  пытаетесь подбить. В этом есть нечто обособленное и богоподобное.

     Так что, когда я оказался  вышвырнут благодарным государством на улицу, я превратился в животное  совсем нового вида.  В  самом  деле, мне частенько приходила  в  голову  мысль,  что никакого "Я" вообще  нет; что мы - простые средства выражения  чего-то еще; и полагая,  что мы  принадлежим самим себе, становимся просто жертвами глубокого заблуждения.

     Ладно, черт с этим! Ясно, как  божий день - я превратился в отчаявшееся дикое  животное. Мне слишком  хотелось есть, скажем так, чтобы тратить время на мучительные размышления о том о сем.

     И вот тогда-то и пришло письмо от адвокатов.

     Это  был еще  один  новый  опыт  в  моей  жизни.  До  этого  я  не имел представления до какой низости способно опуститься раболепие.

     - Между прочим, сэр Питер, - сказал мистер Вольф, - конечно потребуется время,   и  не  малое,  чтобы  уладить  эти  дела...   Ведь   унаследованная собственность велика, очень велика. Однако, я полагаю, что учитывая нынешние времена вы не будете обижаться, сэр Питер, если мы вручим вам для начала чек на тысячу фунтов.

     Только  когда  я очутился за  дверями, до  меня  дошло  как  сильно  он нуждался в том, чтобы вести мое дело. Мог бы  и не беспокоиться. Он управлял делами бедного  старого дяди  Мортимера достаточно хорошо все эти годы; едва ли я захотел бы передать их в руки нового человека.

     Что меня действительно  порадовало  во всей  этой истории, так это один пунктик в завещании. Старый краб просидел всю войну в клубе, хватая за рукав всех, кто оказывался рядом; и все же продолжал отслеживать, чем я занимаюсь. В завещании было сказано, что он делает меня своим наследником "за блестящие заслуги перед отечеством в трудную для последнего годину".

     Такова истинно  кельтская психология. Когда  закончен  разговор, всегда остается нечто такое, о чем ни  сказано  ни  слова,  но что  проходит сквозь землю, и упирается в ее центр.

     А теперь  подошло  время рассказать о самом забавном во всем этом деле. Я,  вдруг,  с  изумлением  осознал, что  дикий зверь,  рыскавший  в  поисках заработка,  был  по-своему довольно  везучей тварью,  точно  также  как  был по-своему счастлив и бог сорви-голова, дравшийся в воздухе,  играя в бабки с жизнью и смертью.

     Ни один из этих двух не стал бы раскисать от неудачи;  но благополучный светский  молодой человек создание куда  более  посредственное. Его утомляло все  на  свете, и даже пережаренная  котлета  раздражала до глубины души.  В вечер  моего  знакомства  с  Лу я  завернул  в кафе  "Глициния", пребывая  в некотором злобно-тупом остолбенении. Причем единственным досадным инцидентом за день было письмо от адвокатов, которое я обнаружил в клубе после перелета из Норфолка в Барли-Грандж и последующего приезда в город на авто.

     Мистер Вольф дал весьма разумный совет оформить запись на  распоряжение частью  моего имущества;  на  тот  случай,  если  я женюсь,  но  с  поисками доверенных лиц вышла какая-то дурацкая заминка.

     Я питаю  отвращение к законам. Они  представляются мне  простою чередой препятствий, мешающих поступать разумно. И все-таки, разумется, формальности следует  соблюдать, так же как  ты  уславливаешься насчет  взлета и посадки, когда летаешь. Но уделять им внимание - зверская морока.

     Я решил, что не помешает слегка перекусить. На самом деле мне нужен был не обед, а общение с людьми. Просто ума не доставало понять, что это так. Но нет никакого человеческого общения. Каждый  человек одинок навсегда. Однако, если вы окружены более-менее приличной компанией, вы можете забыть про  этот ужасающий  факт  на  достаточно  долгий  период,  чтобы  дать  вашему  мозгу оправиться от острых симптомов заболевания - то есть от размышлений.

     Прав был мой  старый командир. Я  слишком много думаю; как Шекспир. Это занятие  и заставило его написать чудесные  вещи  о сне.  Я правда  подзабыл какие  именно; но было  время,  когда  они меня впечатляли. "Старикан  знал, какой это ужас, отдавать себе отчет в чем-либо", - говорил я себе.

     Поэтому,  когда я заглянул в  кафе, полагаю  истинным моим мотивом была надежда найти там кого-то, с кем я мог бы проговорить до утра. Люди считают, что многословие - признак  многомыслия.  По большей  части это  не так; даже напротив  -  это  механическая  уловка  организма,  с  целью  снять  с  себя мыслительное напряжение; также как упражнения мышц помогают телу  забыть  на время о своем  весе, о своей боли, изношенности, и о  своей предопределенной гибели.

     Вы  видите какие мрачные  мысли могут посещать молодого  человека, даже если он и ходит у Фортуны в любимчиках. Это заразная болезнь цивилизованного мира. Мы  находимся  в  переходном периоде  между  крестьянской  тупостью  и чем-то, что еще как следует не развито.

     Итак,  я вошел в  зал кафе  и присел за один из  мраморных столиков. На мгновение  я испытал радостный  трепет - оно мне  так  сильно  напомнило про Францию, про те дни, когда я испытывал яростный азарт от игры со Смертью.

     Я не увидал там ни  одной  знакомой  души. Но двух мужчин  за  соседним столиком я знал, по крайней мере, в лицо. Кто не знал этого свирепого седого волка  -  человека,  созданного для сражений, высокий  лоб которого, тем  не менее, выдавал его презрение к  мирской суете.  Противоречивые элементы  его натуры сыграли с ним злую шутку.  Джек Фордхэм звали его. В свои  шестьдесят он все еще оставался самым беспощадным и неумолимым из публицистов. "Багровы и  клыки, и когти", - как  сказал Теннисон. И все же он  по-прежнему находил время писать великие вещи; и не дал в битве с этим миром деградировать своей мысли, а стилю испортиться.

     Напротив него сидел слабенький, добродушный журналист-работяга по имени Вернон Гиббс. Он практически  в  одиночку заполнял своей  писаниной номер за номером  одного   еженедельника,   причем   делал  это   год   от   года   с изобретательностью  опытного  шелкопера и  трудолюбием механического орудия, отточенного длительной практикой.

     Но  при  этом он продолжал мнить о себе нечто, ибо инстинкт подсказывал ему,  что  он был  создан для лучшей участи. В результате чего  он  только и делал, что спивался все больше и больше.

     В госпитале  я  узнал, что тело человека  на  семьдесят  пять процентов состоит из воды; но  в данном случае,  как в старой песенке, видимо он был в родстве с тем МакФерсоном, у которого был сын:

     Хрупкая фигура молодого старика с  опухшим  носом,  который портил  его природную  выдающуюся  красоту,  пусть  и  подпорченную  годами  сумасшедших страстей,  появилась в кафе.  Его  холодные  голубые  глаза  были  юркими  и злобными.  Он  производил  впечатление  некой  твари,  вылезшей  из  темного закоулка - пришелец с  того  света,  озирающийся  кого бы сцапать. За ним по пятам ковылял  его  прихвостень  -  огромный,  распухший, бледный как мучной червь  детина,  похожий  на  таракана в  неопрятном  черном  костюме,  плохо сидящем,  нечищенном  и закапанном.  Его белье было грязно,  а  опухшее лицо изрыто прыщами; жуткая злая ухмылка висела на его мокром рту, чье внутреннее убранство напоминало пережившее бомбардировку кладбище.

     Едва  они вошли,  все кафе  забурлило. Чего-чего, а дурной  славы  этой парочке,  вожаком в которой был граф  Бамбльский, хватало. Казалось,  каждый почуял в воздухе беду. Граф  подошел к соседнему от меня столику и умышленно остановился в шаге от меня.  Глумливая усмешка перекосила его рот. Он указал на двоих за столом.

     - Пьяница Бардольф и Старинное Ружье,  - сказал он, гневно дергая своим луковичным носом.

     Джек Фордхэм не полез в карман за ответной колкостью.

     - Славно  прорычал, Задница, - ответил он спокойным тоном, и так метко, точно вся сцена была отрепетирована заранее.

     Глаза безумного графа вспыхнули  опасным огнем. Он сделал шаг  назад  и занес  свою  трость. Но Фордхэм,  будучи  старым  воякой, предвосхитил  жест безумца. Он провел  в  мятежных  штатах Индии всю свою  молодость; и если он чего-то не знал о драках, значит оно того и не стоило. В частности,  Фордхэм прекрасно   понимал,   что  безоружный  человек   в   сидячем  положении  за закрепленным  столом мало  что может  сделать против  человека с палкой.  Он выскользнул из-за стола точно кошка. И прежде чем Бамбль смог  опустить свою трость, старик поднырнул снизу и ухватил лунатика за глотку.

     Борьбы, в  сущности,  и  не было.  Ветеран тряхнул противника почти как бульдог и,  не ослабляя хватки, швырнул того на пол одним мощным рывком. Все заняло  не  более  пары  секунд. Фордхэм придавил коленом грудь поверженного забияки, который скулил, задыхался и молил  о снисхождении, говоря при  этом человеку на двадцать лет старше него, которого он сам же и спровоцировал  на драку, что тот не должен его обижать по причине их столь давней дружбы!

     Толпа в таких делах всегда ведет себя, как мне кажется, весьма странно. Все, или почти все,  норовят вмешаться; но в действительности никто этого не делает.

     Однако,  в данном  случае  инцидент угрожал  принять серьезный  оборот. Старик прямо-таки вышел из себя. И был шанс, что он придушит насмерть шавку, визжавшую у него под коленом.

     Мне  хватило  ума, чтобы протиснуться  к старшему официанту,  веселому, дородному французу, который, в свою очередь, вклинился  в круг зевак. Я даже помог ему оттащить Фордхэма от поверженной фигуры его противника.

     Одного  прикосновения   оказалось  достаточно.   К  старику   мгновенно вернулось  самообладание,  и  он  спокойно  возвратился  за свой  столик, не выказав никаких признаков  возбуждения, кроме выкрика: "Шестьдесят к сорока, шестьдесят к сорока".

     -  Принимаю, -  раздался голос человека, едва ступившего в пределы кафе минутой позже разыгравшейся сцены. - Но что за лошадь?

     Я  услышал эти слова, как  слышит их человек, погруженный в сон; потому что мое внимание было внезапно отвлечено.

     Бамбль и  не пытался встать. Он так и лежал,  хныча.  Я отвел взгляд от столь  отвратительного зрелища,  и оказался в  плену двух громадных  сфер. В первый миг я даже не понял, что это были два глаза. Это прозвучит нелепо, но моим первым  впечатлением было  одно  из тех ощущений из  ниоткуда,  которые посещают пилота во время полета на высоте десяти тысяч футов. Жутко странная вещь, скажу  я вам - мне  она напоминает атмосферные помехи, какие бывают  в радиоприемнике;  у  меня   она  вызывает  странное  чувство!  Некое  подобие зловещего  предупреждения  о  том,  что  есть  кто-то  еще  во  Вселенной  и окружающем тебя  пространстве:  и  оно не  менее  откровенно  пугающее,  чем осознание противоположной вещи, что ты вечно одинок, и оно ужасает.

     Я полностью  выпал из времени  в вечность. Я ощутил себя в  близости от некой колоссальной  силы,  способной влиять во благо и во зло.  Я чувствовал себя так,  словно только что родился на свет - не знаю,  понятно ли  говорю. Ничего не поделаешь, я не могу это высказать по-другому.

     Словно  моментальное  осознание:  до  этого мига в  моей жизни так и не случилось ничего существенного. Полагаю, вам знакомо состояние выхода из-под наркоза,  вызванного  эфиром  или  закисью  азота  у   зубного  врача  -  вы возвращаетесь куда-то,  в  какие-то знакомые  места, но то  место, откуда вы возвращаетесь называется нигде, и все-таки вы там побывали.

     Как раз это и случилось со мной.

     Я  пробудился   от   вечности,  от  бесконечности,  от   состояния  ума несравненно более живого и  разумного,  нежели все, что мне было известно до сих пор, и хотя  я  не  мог  подыскать этому  имя,  мне  открылось буквально следующее  -  эта  безымянная  мысль  о ничто в действительности была  двумя огромными  черными сферами,  в которых  я  увидел  себя. Припомнилось  некое видение  из  средневековой  истории  о  волшебнике  и  медленно, неспешно  я заскользил вверх из глубин,  чтобы уразуметь,  что эти две сферы  были всего лишь  два  глаза.  И  затем  уже  мне стало ясно - и догадка эта звучала как абсурдная  и смехотворная шутка - что  эти  два  глаза  были  расположены на девичьем лице.

     Я смотрел поверх  рыдающей  туши  шантажиста  на лицо девушки,  которой никогда раньше  не видел. "Ладно, это ничего, что не видел. Все равно я знал тебя  всю  мою  жизнь", -  сказал я себе тогда. И когда  я сказал  "всю  мою жизнь", я ничуть не имел ввиду  ту "мою жизнь" в качестве Питера Пендрагона. Я  даже не имел ввиду ту жизнь, что  простирается через  века.  Я имел ввиду жизнь совсем другого рода, с которой столетия ничего не могут поделать.

     И  затем Питер  Пендрагон встрепетнулся  и  окончательно придя  в  себя задался  вопросом,  не  слишком  ли  неучтиво  он  разглядывает то, что, как подсказывал ему его здравый смысл, было всего лишь лицом довольно ординарной и даже не особенно привлекательной девушки.

     Я смутился  и  торопливо отошел  к своему столику. Теперь мне казалось, что официанты уже не один час увещевают графа подняться с пола.

     Я  допивал  свой  напиток  машинально.  Когда  я поднял  глаза, девушка исчезла.

     А сейчас я собираюсь сделать довольно банальное замечание. Надеюсь, оно по крайней мере поможет хоть кого-нибудь убедить в моей нормальности.

     Между прочим, каждый человек  в конечном итоге ненормальный, потому что он уникален. Однако, мы позволяем  себе  раскладывать людей по полочкам,  не особенно заботясь о том, что же каждый из них представляет сам по себе.

     Итак, я надеюсь  вы ясно понимаете,  что  перед  вами молодой  человек, очень похожий на сотню тысяч  других  молодых людей своего возраста. Я также делаю  это  примечание,  потому  что его  смысл является в сущности основным содержанием  данной  книги.  И  примечание  это,  после оглушительного  рева фанфар, звучит так: хотя  меня  лично  нисколько не заинтересовало  зрелище, свидетелем  которого я оказался, депрессия  покинула мою голову. Как говорят французы: "Un clou chasse l`autre (Клин клином вышибают)".

     В дальнейшем  я  разузнал,  что некоторые народы,  в  частности японцы, отталкиваясь от этого факта, смогли создать точную науку. Так, например, они ударяют  в ладоши  четыре  раза  "с  тем,  чтобы  отогнать злых духов". Это, конечно,  только оборот  речи.  Вот что они делают на самом деле: физический жест пробуждает разум от летаргии, так что беспокоившая его идея оказывается заменена новой. Они знают массу уловок, чтобы эта  новая мысль не пропала, и чтобы она оказалась приятной. Более подробно об этом позже.

     Вот что  произошло в тот момент: мой рассудок охватила буйная, черная и совершенно бесцельная ярость. Я понятия не  имел  как она была вызвана. Кафе показалось мне отвратительным - как холерный барак. Бросив монету на стол, я с  изумлением  отметил, что  она  скатилась  на пол.  Я  выскочил  из  этого заведения так, словно дьявол шел за мной по пятам.

    Те полчаса, что последовали за этим событием, нисколько не отложились в моей памяти.  Я испытывал  отчаянное  чувство, словно  меня забросили  в мир невероятно глупых и злобных карликов.

     Совершенно  внезапно я  очутился на  Пиккадилли. "Старый добрый  Питер, старый повеса, чертовски рад тебя видеть. Вот теперь мы на  пару и покутим", - промурлыкал мне в ухо знакомый голос.

     Говоривший был симпатичный валлиец, все еще в цвете лет. Некоторые люди почитали его одним из лучших скульпторов нашей эпохи. Он и в самом деле деле имел  последователей,  которых  я  мог  бы   только  квалифицировать  как  " отталкивающих почти бездарей".

     В   глубине  души  он  считал  человечество  бесполезным   и   что  род человеческий ни  на  что  не годен,  разве  что  в  качестве подходящих тел, которые  могли бы ему позировать как модели. Тот факт, что  они притворяются живыми, вызывал у него скуку и отвращение. Его раздражение доросло  до такой степени, что у него  появилась привычка  выпивать намного  больше,  чем  это нужно и обычному человеку. Физически он был гораздо крупнее и подхватил меня под  руку,  точно  полицейский, забирающий  в  участок.  Он  лил  мне в  уши нескончаемый поток  путаных  воспоминаний, каждое  из  которых казалось  ему невероятно радостным.

     Я злился  только полминуты;  потом расслабился и начал  почти засыпать, убаюкиваемый его потоком слов.  Удивительный  человек,  девять десятых всего времени  похожий  на  слабоумного,  и  все-таки  за  всем  этим  можно  было разглядеть искры гениальности, озаряющие глубокую ночь его ума. Я понятия не имел,  куда  он меня тащит.  Мне  было  все  равно.  Я  был  окутан  сном  и проснувшись, обнаружил, что снова сижу в Кафе "Глициния".

     Старший официант как раз возбужденно описывал  моему компаньону, что за дивную картину тот пропустил.

     - Мсье Фордхэм едва не убили мсье Лорда, - булькал он, заламывая пухлые руки. - Едва не убили мсье Лорда.

     Нечто в  этой речи  разбудило  во  мне  непочтительность и я разразился истерическим хохотом.

     - Паршиво, - вымолвил мой спутник. - Паршиво! Этот Фордхэм тоже еще тот тип,  ничего не  может сделать  по-человечески.  Послушай, сегодня  ночью  я гуляю.  Ты пойди  и  будь умницей,  сходи  скажи  об этом всем  мальчикам  и девочкам... Пусть приходят и мы пообедаем.

     Официант достаточно  хорошо  знал,  о ком  шла речь,  и очень  скоро  я обменивался  рукопожатиями с совершенно  незнакомыми мне  людьми,  причем  с видом, подразумевающим  самую теплую и неистощимую привязанность. Компания и в  самом  деле  подобралась  весьма выдающаяся. Один  из мужчин  был толстый немецкий   еврей,   который   с   первого   взгляда   напомнил   мне   кусок консервированной  свинины,  слишком долго  пролежавшей летом в  неподходящем месте. Но чем меньше  он говорил, тем больше  делал; и деяния его составляли одно из величайших сокровищ рода человеческого.

     Далее  следовал говорливый, радушный человек  с  копною седых  волос, и странной кривой  улыбкой  на  лице. Он  походил  на персонажей  Диккенса, но больше,  чем  кто-либо  из  современников, сделал для  возвращения  к  жизни английского театра.

     Женщин я невзлюбил. Они  казались мне недостойными этих мужчин. Похоже, великим людям нравится выступать в окружении уродов. Я  полагаю по этому  же принципу короли  в  старину держали при себе для  забавы шутов  и  карликов. "Одни рождаются великими, другие достигают величия, третьим его навязывают". Как бы то ни было, его бремя обычно оказывается слишком тяжким для их плеч.

     Помните ли вы  рассказ Фрэнка Харриса про  Гадкого Утенка? Если нет, то вам не помешает его вспомнить.

     Страшнее  всего  в полете  -  это страх  самого  себя, чувство, что  ты оторвался  от положенного тебе  места и  теперь все милые  знакомые вещи под тобой превратились в  жестоких, враждебных чудовищ,  готовых тебя раздавить, если ты к ним прикоснешься.

     Первая из  дам  была  толстая, наглая,  рыжеволосая  потаскуха, которая напоминала мне белого опарыша. Испорченность сочилась у нее сквозь кожу. Она была напыщенна, претенциозна и глупа, и выдавала себя за великий авторитет в литературе; но все ее знания  были знаниями попугая; а ее собственные потуги в  словесности  представляли собой  самую  оголтелую  ахинею,  какая  только когда-либо была напечатана  даже  по стандартам той клики  болтунов, которую она финансировала. На ее оголенном плече лежала рука низенькой худой женщины с простым хорошеньким личиком и якобы детскими манерами.  Она была немка  из низов. Ее муж - влиятельный член Парламента. В народе говорили, что он живет на ее заработки. Ходили  слухи и  похуже. Я слышал от двух или трех умников, что,  по их мнению, именно она,  а  не  бедняжка  Мата Хари,  передала бошам чертежи наших танков.

     Говорил  ли я, что моего  скульптора звали Оуэн? И  его звали, зовут  и будут звать  так, пока Искусство остается Искусством. Одной  нетвердой рукой он опирался на стол, другою указывал гостям куда садиться. Глядя на него,  я подумал о ребенке, играющем в куклы.

     Как  только первая четверка  расселась,  я  увидел  еще  двух  девушек, стоявших за ними. Одну, Виолет Бич, я  уже встречал. Она была  эксцентричная штучка  -  еврейка,  по-моему.  На  голове  у нее был  пучок  желтых  волос, растрепанных как  у Петрушки, а тело облегало дикое платье цвета  киновари - на тот случай, если кто-то ее все-таки не заметит. Еще ей нравилось походить на французского апаша, поэтому она носила, надвинув на глаз, старое кепи для игры  в  крикет,  а  с  губы  ее  свисала  размокшая  сигарета.  Однако  она определенно  обладала талантом  сочинителя, и  я в самом деле был  очень рад встретить  ее  снова.  Должен  признаться,  я  всегда  немного  застенчив  с незнакомыми людьми. Обмениваясь рукопожатиями, я услышал, как она произносит своим  странным голосом, высоким и в то же время глуховатым, как-будто  с ее горлом было что-то не в порядке:

     - Извольте познакомиться с Мисс -

     Я  не разобрал фамилии; так  никогда и  не научился правильно различать необычные  слова.  Как выяснилось  в дальнейшие сорок восемь часов, ее звали Лейлигэм  - звали, и  в  то же время  не звали. Однако  я  предупреждаю - не пытайтесь поторапливать меня. Всему свое время.

     Между тем я узнал, что обращаться к ней полагалось не иначе как к "Лу". "Беспредельная Лу" было ее прозвище среди посвященных.

     Я ото всей души хочу, чтобы вы сейчас поняли одну простую вещь: едва ли существует кто-нибудь, кто  бы знал, как работает его ум; не  сыскать и двух одинаковых умов, как заметил Гораций  или какой-то другой старый ишак;  и, к тому же, сам процесс  мышления  вряд ли вообще именно таков, как мы его себе представляем.

     Поэтому вместо того, чтобы опознать в этой девушке обладательницу очей, столь поразивших меня ранее, я позволил факту  знакомства затмить собой само знакомство - не  знаю, ясно  ли я выражаюсь.  То есть этот очевидный факт не пожелал всплыть в моей памяти. Я  начал мучиться вопросом: где я  мог видеть ее раньше?

     И  вот еще  одна странная вещь. Не думаю, что  я  бы смог  узнать ее по внешности.  Хватка ее руки, вот что  навело  меня  на след, хотя я до того в жизни к ней не прикасался.

     Только не подумайте, что я  предаю всему этому такое большое  значение. Не  отвергайте  сказанное  мною,  как  мистический  треп.  Загляните сами  в прожитые вами  годы, и если вы  не  сможете там отыскать полдюжины  столь же необъяснимых  инцидентов,  столь   же   безрассудных,   столь   же  претящих упорядоченному  викторианскому рассудку, лучшее,  что вы можете сделать, так это лечь спать рядом со своими пращурами. Только это. Спокойной ночи.

     Я  уже  говорил вам,  что  Лу  была  "вполне  ординарная и не  особенно красивая  девушка".  Не  забывайте,  что  это было первое впечатление  моего "плотского ума",  который,  как  утверждает апостол  Павел,  есть  "противен Господу".

     Мое   подлинное   первое   впечатление    явилось   настолько   сильным психологическим опытом, что для его описания попросту нет адекватных слов.

     Теперь же, сидя с Лу рядом, и имея возможность следить за ее болтовней, я обнаружил, что мое "плотское мнение" переменилось. Она определенно не была хорошенькой  с  точки  зрения   публики  варьете.  В  ее  лице  было  что-то непреодолимо монгольское:  плоские  щеки,  высоко поднятые  скулы,  раскосые глаза;  широкий,  короткий и  подвижный  нос;  тонкий и  длинный рот, словно неровная  кривая линия  безумного заката. Глаза  были  зеленые и  маленькие, шаловливые, как у эльфа. Ее густые волосы были на удивление бесцветными; они были заплетены в  толстые косы  и  обмотаны  вокруг  головы,  напоминая  мне проволочную намотку на  динамо-машине. Это  смешение монгольской  дикости  с дикостью  нордического  типа  производило колдовской  эффект.  Ее  необычные волосы  очаровывали  меня. Они  были  того самого нежного  льняного оттенка, такого тонкого  -  нет,  я  не  знаю как вам об этом рассказать... Я не могу думать о них, не теряя рассудка.

     Было непонятно, почему она оказалась в этой компании. С первого взгляда было ясно,  что  ей  не место  в этой среде.  Каждый ее  крохотный жест  был окружен  подобием  нимба,  в   котором  светилась   почти  аристократическая утонченность.  Она была явно не  склонна  притворяться человеком  искусства. Очевидно, ей случайно пришлись по душе эти люди, в точности как тонголезские туземцы способны заинтересовать  старую даму из Методистской Миссии, поэтому она и подвизалась среди них. Ее мать не возражала. Хотя,  впрочем,  учитывая сегодняшние нравы, мнение матери роли не играло.

     Не думайте, что кто-то из нас был особенно пьян, за исключением старины Оуэна.  Если хотите знать,  лично  я  выпил всего один бокал белого вина. Лу вообще ни к чему не прикоснулась. Она лепетала себе, точно невинное дитя, от переполнявшей  ее  сердце  радости. В  обычной ситуации,  думаю,  я выпил бы больше, чем тогда. Я и  не закусывал. На еду я также  обращал мало внимания. Теперь-то я,  конечно, знаю, что это  было - тот самый многократно осмеянный феномен, любовь с первого взгляда.

     Внезапно  нас  перебили.  Высокий мужчина  пожимал руку  Оуэна.  Вместо привычных  слов  приветствия  он произнес  очень  низким, четким и трепетным голосом, в котором словно вибрировала непостижимая страсть:

     - Твори, что ты желаешь, да будет то Законом.

     В  компании  произошло  беспокойное  движение.  В   частности,   немку, казалось, выбило из колеи уже одно простое появление этого человека.

     Я окинул его взглядом. И, да, мне стала понятна перемена погоды. А Оуэн тем временем отвечал:

     - Совершенно верно,  совершенно верно, это  как  раз  именно  то, чем я занимаюсь.  Заходите, и я  покажу вам  мою новую  группу. Я нарисую вас  еще разок - в тот же день, в то же время. Совершенно правильно.

     Кто-то  вполголоса  представил  нам   нового   гостя  -  господин  Царь Лестригонов.

     - Присаживайтесь прямо сюда,  - гудел Оуэн - Вам надо выпить. Я то знаю вас  как  свои пять пальцев;  Мы  знакомы  уйму лет,  и  я  понимаю, что  вы трудились целый день напролет и заработали себе на выпивку. Садитесь сюда, а я поймаю официанта.

     Я  уставился  на  Царя,  который пока  что  не  произнес  после  своего оригинального  приветствия  ни  единого  слова.  В  его  глазах  было  нечто устрашающее. Они не видели ничего перед  собой.  В раскинувшемся  перед ними беспредельном ландшафте я  был  всего  лишь случайностью,  начисто  лишенной всякого  смысла.  Его глаза  смотрели  параллельно;  они  были  устремлены в бесконечность. Ему все было безразлично. О как я возненавидел эту гадину!      Как раз к этому времени подошел официант.

     - Сожалею, сэр, - обратился он  к Оуэну по поводу заказанного им брэнди `65.

     Оказалось,  что уже  восемь часов  сорок три минуты,  тринадцать  и три пятых секунды пополудни.  Лично я не знаю, что такое закон. В Англии  вообще никто не знает, в  чем собственно заключается  закон, этого не знают даже те глупцы, которые пишут законы. А мы не соблюдаем законы, но и не наслаждаемся теми  свободами,  которые  нам  завещали  наши  прадеды;  над  нами  довлеет запутанная  и фантастическая система полицейской администрации,  пожалуй, не менее пагубная, чем даже у американцев.

     -  Не  надо  извиняться,  -  сказал Царь  официанту обособленно ледяным тоном. - Вот она - та свобода, за которую мы сражались.

     Я  был полностью на стороне  сказавшего  эти слова. Весь  вечер меня не тянуло  к выпивке,  однако теперь, когда мне запретили  выпивать, мне тотчас захотелось  совершить  налет  на  их  чертовы погреба,  атаковать  столичную полицию и сбросить с аэроплана  пару бомб на старых дураков из Палаты Общин. И все-таки я не питал ни тени симпатии к этому человеку.  Меня раздражал его пренебрежительный тон. В нем было что-то нечеловеческое, оно-то и рождало во мне враждебное к нему отношение.

     Царь Лестригонов обернулся к Оуэну:

     - Лучше приезжайте ко мне в студию, - вымолвил он протяжно. - Там стоит пулемет, испытанный на сотрудниках Скотланд-Ярда.

     Оуэн вскочил с готовностью.

     -  Буду   рад,  разумеется,  видеть  и  всех  остальных,  кто  пожелает присоединиться.  До  гроба  не прощу  себе,  что  выступил  невинным орудием расчленения столь совершенной компании.

     Приглашение прозвучало  как оскорбление.  Я  покраснел  до ушей, и едва сумел заставить себя с трудом отказаться.

     Между  тем остальные участники отреагировали на  него довольно странно. Еврейка из  Германии  сразу же  поднялась,  остальные не шелохнулись. Ярость кипела  в моем  сердце. Я  мгновенно осознал,  что  именно произошло сейчас. Вторжение  Царя Лестригонов  автоматически поделило  участников вечеринки на великанов и карликов. И я оказался в числе последних.

     Мисс Вебстер,  немка, не сказала за ужин почти ни слова. Но  как только трое мужчин повернулись к нам спинами, она не без едкости заметила:

     - Мне  думается, нам незачем рассчитывать  на  выпивку господина  Царя. Давайте-ка махнем в "Курящий Пес".

     Все живо согласились.  Ее предложение, как показалось, ослабило скрытое напряжение.

     Мы расселись в  такси, которым по какой-то непостижимой причине все еще дозволено было беспрепятственно курсировать по улицам Лондона.  Что ж,  пока нам разрешено есть, дышать и передвигать ноги, не бывать  нам никогда  расой праведников!

     ГЛАВА II

     ЧЕРЕЗ КРАЙ!

     Мы добирались до  "Пса" не  более  четверти  часа, но  время  проходило утомительно. Меня оседлала опарышеподобная дама.  Ее присутствие делало меня уже почти трупом. Это было для меня чересчур.

     Но эта пытка помогла,  по-моему,  мне смутно  осознать истинную природу моего чувства к Лу.

     "Курящий пес", ныне бесславно вымерший,  был ночным клубом, оформленным одним ужасным маленьким прохвостом, который растратил жизнь, пропихивая себя в  искусство  и  литературу.  Танцевальный зал заведения  представлял  собой смехотворную, бестолковую, пошлую, дурную подделку под Климта.

     Пропади все  пропадом,  пускай  я и  не лучший  воздухоплаватель,  но я человек  воздуха.  И  я  презираю  всех  этих  полухудожников  с  их  позой, бахвальством и напыщенной болтовней. Ненавижу мошенников.

     Не  прошло  и  пяти  минут,  как   я  оказался  в  состоянии  свирепого нетерпения. Миссис Вебстер  и Лу все еще  не прибыли. Прошло  десять  минут, потом двадцать, и я впал  в слепую ярость, крепко напился дрянного алкоголя, которым провоняло все это место, и пустился в пляс с незнакомкой.

     Крикливая сирена,  владелица-датчанка,  осыпала бранью одного из  своих профессиональных  увеселителей - я  полагаю, это была  какая-нибудь долгая, угрюмая,  глупая  история  ревности  на  сексуальной  почве.  Оркестр  играл оглушительно  громко.  Тонкая грань  моих  ощущений  притупилась. В каком-то пылающем  кошмаре,  я разглядел, наконец, сквозь клубы дыма и  клубную вонь, злую ухмылку госпожи Вебстер.

     Невзирая на свою миниатюрность,  она  умудрилась заполнить своим  телом дверной  проем.  Она привлекла мое внимание в точности также, как привлекает внимание появление  ползущей  змеи.  Заметив  меня,  она тотчас бросилась  с восторгом в мои объятия и зашептала мне на ухо что-то, чего я не расслышал.

     Внезапно весь  клуб, скажем  так,  онемел. В двери вошла Лу. С ее  плеч ниспадал оперный плащ  темно-лилового цвета с  золотой  оторочкой  - одеяние императрицы или (могу  ли я так  выразиться?)  жрицы. Все заведение замерло, разглядывая ее. И я еще гадал, не прекрасна ли она!

     Она шагала не  по земле. "Vera Incessu Patuit Dea" ["Походкой  истинной богини" -  прим.ред.],  - как  нас учили  в школе.  И  она  ступала, напевая великолепную  литанию капитана Д.Ф.С.Фуллера... "Ты, О златой сноп  желаний, что стянут прекрасным маковым жгутом! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Она пела в полный голос, который звучал несколько по-мужски. Красота ее была столь  лучезарна,  что она озарила  мой рассудок  как восходящее солнце после долгого ночного полета. "Как медленно  карабкается солнце  впереди, но погляди на запад! Там светом залита земля!"

     Словно отвечая на мою думу,  вновь  загремел  ее голос:  "Ты, О золотое вино солнца, пролитое на темные груди  ночи!  Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Первая  часть  песнопения  была  чем-то  вроде  грегорианского  напева, подстраивающегося к ритму  слов.  Но  припев  заканчивался одинаково.  И-А-О передает произношение  последнего  слова.  Каждый  гласный длится  как можно дольше.  Казалось, она старается  выдохнуть последний  кубический  миллиметр воздуха каждый раз, когда произносила эти звуки.

     "Ты, О багряный  урожай жизни,  пролитый в  чашу могилы! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Лу подошла к  столу, за которым  мы  сидели.  Он  был  покрыт  грязной, потрескавшейся скатертью.  Она  заглянула  мне  прямо  в глаза,  хотя я  был уверен, что она меня не видит.

     "Ты,  О красная кобра желания,  вынутая из мешка руками  дев!  Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Она  удалилась  от  нас,  подобно  лилово-грозовому  облаку,  озаренная солнцем, оторванная от сосков рассвета некой незримой молнией.

     "Ты, О обжигающий меч страсти, заточенный на наковальне плоти! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Шквал  почти безумного восторга  прокатился по  клубу. Словно  канонада зениток. Джазбанд грянул что-то еще более дикое.

     Танцоры стали бесноваться  с  пущей яростью,  задыхаясь от собственного буйства.

     Лу вновь  придвинулась  к  нашему  столику.  Только  трое  из нас  были оторваны  от  остального  света. Вокруг звенел  пронзительный  смех  бешеной толпы. Показалось, что Лу прислушивается. И  снова у нее  вырвались слова... "Ты, О безумный вихрь хохота, бьющегося в спутанных локонах сумасбродства! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     С  тошнотворной ясностью я осознал,  что госпожа  Вебстер,  между  тем, вливает  мне в уши целый доклад о карьере и  характере Царя Лестригонов: "Он живет где-то там,  в месте  под названием  Телепил.  И  хотя  он  и выглядит моложе,  ему более ста лет.  Он  успел побывать  везде  и все испробовать, и каждый его  шаг оставляет кровавый след. Он  самый злой и  опасный в Лондоне человек. Упырь он, и живет за счет погубленных жизней".

     Признаюсь,  я питал к этому человеку  крепчайшее  отвращение.  Но столь неистовое  и  горькое  обличение того,  кто,  очевидно, был дружен  с  двумя величайшими  в  мире художниками, не прибавило черных пятен  в его досье.  И если  честно, госпожа Вебстер не впечатляла меня, как  авторитет  в  области поведения других людей.

     "Ты, О  Принц-Дракон воздуха, опьяненный  кровью  закатов! Я  боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Дико ужалила меня ревность. Ее мертвенно-бледный демонический спазм. По той или иной  причине мне  померещилась  некая  связь  между  этим  куплетом загадочного  напева Лу и личностью Царя  Лестригонов.  Это не ускользнуло от Гретель Вебстер и она поспешила незаметно ввести очередную дозу отравы.

     - О да, мистер  Бэзиль Кинг Лам  очень большой Дон Жуан. Он очаровывает дам тысячей различных трюков. Лу влюблена в него по уши...

     И снова эта  баба допустила ошибку. Я пренебрег  ее упоминанием Лу. Уже не  помню, что именно я ответил,  наверное вроде  того, что  Лу не похожа на слишком уж уязвленную стрелами Амура.

     Госпожа Вебстер улыбнулась тончайшей из своих улыбок.

     - Я полностью с  вами согласна, - проворковала она шелковым  голосом. - Сегодня Лу - самая прекрасная женщина в Лондоне.

     "Ты,  О благоуханная  сладость цветов, струящаяся по  лазурно-воздушным полям! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Девушка явно  находилась в необычном состоянии. Как  будто она обладала двумя  сущностями   во  всей  широте  их   возможностей  -  божественной   и человеческой. Она остро осознавала все,  что творится вокруг нее,  абсолютно владела собой и окружением, и все-таки  одновременно  была затеряна  в некой неземной форме блаженства, которая, будучи  непонятной по  сути, напоминала, однако,  некоторые обрывочные и фрагментарные переживания, испытываемые мною во время полетов.

     Полагаю, что каждый читал  "Психологию Полета"  Л. де Гиберн-Зивекинга. Позволю напомнить  вам  оттуда  следующие  слова:  "Все типы людей,  которым доводилось летать,  знакомы  с  тем неясным, тонким отличием, которые полеты накладывают  на  каждого из них. Очень мало кто  знает в  точности,  что это такое. И едва ли кто-либо из них  может выразить  свои чувства. И ни один из них не признался бы в них,  даже если  бы  мог... Понимаешь без слов, что ты сам  по себе, что  все обособленны  друг от друга и  никогда один не  сможет проникнуть  в  тайник души  другого,  в  тот  тайник,  на  котором  зиждется индивидуальная жизнь".

     Чувствуешь себя вне всяких отношений с посторонними вещами, даже самыми насущными. И все-таки сознаешь,  что  все о  чем  тебе  было  ведомо -  лишь картинка, выдуманная твоим же  умом.  Вселенная, этот  мир  -  не более  чем зеркало твоей души.

     В таком состоянии начинают понимать вздор любого сорта, видеть смысл  в бессмыслице.

     "Ты,  О непоколебимый венец  Небытия, разрушающий и  созидающий Мир!  Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     В достаточной  мере  поняв,  что  должна чувствовать Лу,  извергая  эти страстные и бессмысленные словеса своим вулканическим ртом, меня захлестнула ярость.  Сделанный  Гретель  намек по капле  просачивался в мой мозг:  "Этот противный алкоголь  делает  из людей  скотов. Отчего так возвышенна  Лу? Она вдохнула своим носиком чистейший снег Небесных вершин".

     "Ты, О белоснежный кубок Любви, пенящийся алой похотью!  Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Я трепетал и вздрагивал от ее  пения;  и затем нечто,  я едва понял что именно, заставило меня обернуться и посмотреть  в лицо Гретель Вебстер.  Она сидела  справа  от  меня; ее левая рука  была  под столом и  она смотрела на ладони. Я посмотрел туда же.

     На  крохотном  треугольнике вен  между мизинцем  и  безымянным  пальцем высился холмик мерцающей пыли. Ничто из ранее  виданного мною,  так  меня не привлекало! Чистая и яркая, бесконечная красота этого  вещества! Конечно,  я видел этот порошок и раньше, особенно в госпитале, но это было совсем другое дело.  Оно было оттенено  плотно,  как бывает  оттенен  бриллиант оправой. И казалось  живым,  беспрестанно  мерцая.  Во  всей  Природе  ничего  не  было подобного  этому  порошку, кроме  разве  что  тех пушистых  кристаллов,  что блестят обдуваемые ветром на губах ледниковых расселин.

     То,  что  случилось  дальше,  отпечаталось  в  моей  памяти,  как  трюк фокусника. Не  помню каким  жестом она пригласила  меня,  но  когда ее  рука медленно  приподнялась  до  края  стола,  к  ней   склонилось  мое   лицо  - раскрасневшееся,  горячее, гневное и полное страстного желания.  Казалось  я действовал чисто  инстинктивно, но нимало не сомневаюсь, что это все же было результатом  неявного  внушения.  Я  втянул горстку пудры через ноздри одним вдохом. Даже  тогда я чувствовал  себя, как задыхающийся человек в  угольной шахте,  спасенный  в  последний момент,  вдохнувший, наконец, полные  легкие чистого воздуха.

     Я  не знаю,  все ли чувствовали подобное, подозреваю, что  тут  сыграли свою  роль и мое  медицинское образование, и  прочитанные  книги, и  людская молва вкупе с эффектом от всех гробокопательских статеек в газетах.

     С  другой стороны, нельзя не  отдать должное и такому специалисту,  как Гретель Вебстер. Несомненно она стоила того, что ей платили боши. Вне всяких сомнений она выбрала меня в качестве жертвы  операции "Die Rache" ["Месть"], ведь я подбил кое-кого из их довольно знаменитых асов.

     Но тогда ничего подобного мне в голову не приходило. Нимало не полагаю, что мне удалось достаточно  веско объяснить то  душевное волнение, в которое меня  повергло  появление  Лу.  Она  казалась мне  недосягаемой,  живущей за пределами моих мечтаний.

     Если  не  принимать  в  расчет  воздействие  спиртного,  то  именно  ее недосягаемость повергла меня в нестерпимую депрессию. Было что-то звериное в том, как я себя ощущал, что-то от загнанной в угол крысы.

     "Ты,  О  Королева  вампиров  Плоти,  что обвилась  змеей  вокруг  горла мужчины! Обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     О ком она  думала, о Гретель или  о себе? Ее красота, я был ею удавлен, захлебывался, она рвала мне горло. Я обезумел, стал  одержим глухой, терпкой похотью.  Я  ненавидел  ее.  Но  как  только  я  поднял  голову,  как только внезапная, мгновенная  кокаиновая удаль метнулась от моих ноздрей к мозгу  - следующая строка отдает  стихами, но иначе не  скажешь - продолжаю!  - точно солнце выглянуло из-за туч депрессии в моем сознании.

     Я прислушивался, словно во сне, к пышному, смелому голосу Лу:

     -  Ты,  О  свирепый  водоворот  страсти,  всосанный  устами  Солнца!  Я боготворю тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

     Все стало по-другому - я начал понимать, что она говорит, я стал частью этих слов. Я распознал  за  один миг причины моей недавней подавленности. Ее порождало то,  что я чувствовал себя посредственностью  перед  Лу! Теперь  я стал ее мужчиной, ее самцом, ее хозяином!

     Я привстал, чтобы схватить ее за талию, но она унеслась по полу, словно осенний лист  накануне  бури. Я  поймал  взгляд глаз Гретель.  Они  сверкали зловещим торжеством. И на  мгновение и она,  и Лу,  и кокаин, и я  сам - все оказались безвыходно замкнуты в путанном смятении гибельной догадки.

     Но  мое физическое тело уже отрывалось от земли. То было прежнее  дикое веселье, которое  чувствуешь, взлетая  в погожие  дни. Я  очутился  в центре зала, неведомо мне как. Теперь и я тоже гулял по воздуху. Лу обернулась,  ее рот -  алая сфера...  Таким я  видел  солнце, восходящее  над Бельгией,  над извилистой линией побережья, над матовоголубым туманным изгибом моря и неба, с единой  мыслью в  моей  голове,  которая  пульсировала  в  унисон  с  моим восторженным  сердцем. На  этот  раз мы  не промахнулись,  мы попали в склад боеприпасов. Я  сам и был  этот склад.  И я  взорвался. Я  был  одновременно убийцей и убитым. И по небу мне навстречу плыла Лу.

     - Ты, О всадник из свиты Солнца, чьи шпоры покрыли кровью бока ветра! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!

     Мы попали  в  обьятия друг друга с неизбежностью  земного тяготения. Во всей Вселенной нас  было только двое - она и я. И лишь одна сила действовала во  Вселенной, та,  что  влекла нас друг к другу. И она, эта  сила, соединив нас, закружила...

     Мы летали  вверх и вниз по  полу клуба, хотя, конечно, не было никакого пола, и самого клуба, не было ничего  кроме горячечного ощущения, что ты это все, и должен со всем  слиться. Ты  сам  -  непрестанно  кружащаяся  в вихре Вселенная. Утомление  было  невозможно, ибо запас твоей  энергии  был  равен поставленной задаче.

     - Ты, О танцор с позлащенными ногтями, распускающий звездные косы Ночи! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

     Гибкое,  тонкое тело Лу лежало на моей руке. Это звучит  нелепо, но она напомнила мне  легкий плащ.  Запрокинув голову назад она  распустила тяжелые кольца волос.

     Неожиданно оркестр  смолк.  На  миг  нам стало  там  нестерпимо больно, словно нас хотели уничтожить.

     Меня  охватило  абсолютное отвращение  ко  всему, что  меня окружало. Я лихорадочно  прошептал,  точно  умирающий,   которому  надо  сообщить  нечто жизненно важное, пока  он  еще жив, несколько  слов насчет того,  что  "не в силах торчать в этом хлеву".

     - Выйдем на воздух.

     Она не ответила ни "нет", ни  "да". Я попусту тратил слова, обращаясь к ней.

     "Ты, О река Любви,  чьи воды сладки от  пения птиц, чей  щебет  сквозит сквозь  покрытую галькой грудь Жизни! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Ее голос поник  до  внятного шепота.  Мы  очутились на улице.  Вышибала остановил для нас такси. Наконец-то я оборвал ее песню.  Мои губы  оказались на ее губах. Мы объезжали арену Вселенского цирка на колеснице Солнца. Мы не знали, куда  мы едем, и  нам это было  все равно. Мы  совсем не  чувствовали времени. Ощущения сменяли одно другое, но  не было средства  ими  управлять. Как будто твои внутренние часы внезапно сошли с ума.

     Я не  засекал время, но, субъективно выражаясь, должно быть его  прошло немало, прежде чем наши губы рассоединились, ибо как только это случилось, я обнаружил, что мы успели отъехать очень далеко от клуба.

     Она  обратилась ко мне  в  первый  раз. В  ее голосе  трепетали темные, непостижимые  глубины  бытия.  Я задрожал  всеми фибрами своей души.  И  вот каковы были ее первые слова:

     - В твоем поцелуе есть горечь кокаина.

     Совершенно невозможно передать тем, у кого нет опыта в этих делах, даже частицу значения сказанных ею слов.

     То был  кипящий котел порока, и вот  внезапно он хлынул, пузырясь через край.  Ее  голос  густо звенел адским  весельем. Он  пробудил во мне  ярость солнца. Я с пущей яростью заключил ее в объятия. Мир почернел в моих глазах. Я ничего больше не замечал. Я стал самим чувством! Я был всеми способностями чувствовать,  доведенными до  предела. И все-таки,  параллельно с  этим, мой организм продолжал автоматически действовать.

     Ее лицо ускользало от меня.

     "Ты, О дыхание ветров, опьяненное штормами, что вырывается со стоном из груди гор! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Песня вырывалась из ее груди всхлипами чудовищной силы.

     Я мигом догадался, что это был ее метод сопротивления. Она все пыталась убедить  себя,  что она космическая сила, а вовсе никакая не женщина,  и что мужчины  ничего  для нее не значат. Она отчаянно боролась  со мной,  скользя по-змеиному в тесноте кабины. Разумеется, это на самом деле было такси, но я не знал этого тогда, и не уверен в этом до конца даже сейчас.

     "Мне  бы  сейчас, -  сказал я про себя  с яростью, - понюхать еще этого снежка. Вот тогда бы я ей показал!"

     В  то же мгновение она стряхнула меня, точно перышко. И неожиданно  мне больше  уже не  было хорошо.  Как-то  необъяснимо  я  вдруг  упал  духом  и, обнаружив  к моему  изумлению в кармане  десятиграммовый пузырек, высыпал из него щепотку кокаина на руку и алчно втянул его со вкусом в ноздри.

     Не спрашивайте, как она попала ко мне в карман. Полагаю, Гретель как-то умудрилась это сделать. Моя  память  на этот  счет молчит.  Одно из забавных свойств  кокаина  - никогда  нельзя знать  наверняка,  какую шутку он с вами сыграет.

     Я напоминал себе американского профессора, который хвастал, что  у него первоклассная  память,  единственный  недостаток которой  -  на  нее  нельзя положиться.

     Не могу  также сказать,  то ли  это свежая доза наркотика увеличила мою силу,  то  ли Лу  попросту наскучило меня дразнить, но  теперь  она  уже  по собственной  воле  извивалась в  моих  объятиях,  прижимаясь губами  к моему сердцу. Простите меня за очередную порцию поэзии - но иначе нельзя - ритм  в этом состоянии возникает естественно - все образует одну великую гармонию. И ничто не может нарушить мелодию. Казалось, голос Лу доносится из неимоверной дали - глубинный, низкий, мрачный напев:

     "Ты, О  низкий стон  девственниц, падающих  в обморок, уловленных силой рыдающей Любви! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Свершилось  - наши моторы в первый раз работали в унисон! Все случайные неполадки были устранены. Не осталось  ничего,  кроме густого созвучия  двух рокочущих пропеллеров.

     Знаете, как  бывает во время полета - вы вдруг видите пятнышки в  небе. Нельзя  разглядеть невооруженным глазом -  то ли это Братец Бош направляется тебя подстрелить, то ли кто-то из наших, а  может быть союзник. Но ты можешь распознать, кто  друг,  а кто  недруг по звуку  моторов, у них всегда разный ритм. Так и приходится один ритм признавать дружеским, а другой враждебным.

     И вот Лу летит вместе со мною по ту сторону вечности, крыло к крылу; ее низкий настойчивый пульс отлично вторит шумному галопу моего.

     Вещи  такого рода  происходят вне  времени и  пространства. И  было  бы совсем неверно говорить о том, что  случилось  в такси, как о чем-то имеющим начало и конец. Но  тут наше внимание  от вечной истины, от тайного венчания наших душ, отвлек водитель, который остановил машину и открыл дверцу.

     - Вот мы и прибыли, сэр, - сказал он, хитро улыбаясь.

     Мы тут же стали  прежними -  сэр Питер Пендрагон и Лу Лэйлигэм. Декорум прежде всего!

     Благодаря  потрясению, этот  инцидент  глубоко  запал мне в  память.  Я крайне  отчетливо помню,  что  расплатился  с  шофером, но  потом  абсолютно теряюсь в догадках насчет того, как мы оказались в том месте.

     Кто дал таксисту этот адрес и где мы вообще находимся?

     Я мог только предположить,  что это сделала, сознательно или нет,  сама Лу, поскольку  она без тени смущения нажала на кнопку электрического звонка. Дверь отворилась немедленно. Целая лавина малинового света пролилась на меня из представшей перед нами просторной мастерской.

     "Ты, О алый дракон пламени, опутанный паучьей сетью! Я  боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" - воспарил звонко и чисто голос Лу.

     Словно  шквал  нахлынуло  на  меня  отвращение,  ибо в  дверном  проеме высилась зловещая, черная фигура Царя Лестригонов в объятиях Лу.

     -  Я не  сомневалась, что вы не будете против, если мы к вам  заглянем, несмотря на поздний час, - ворковала Лу, обвивая руками его шею.

     Чего проще  было  бы с его  стороны согласиться, пускай и  с  неохотой, сказав несколько банальных слов. Но вместо этого он напыщенно изрек:

     -  Четверо врат  ведут  в один дворец; из  серебра  и золота пол  в том дворце; там лазурный жемчуг с янтарем; и все изысканные духи; жасмин и роза, и  эмблема смерти. Пускай  войдет по кругу или сразу  во все четыре двери; и пускай ступит на дворцовый пол.

     Я  был  беспредельно рассержен. Ну почему он всегда ведет себя либо как прохвост, либо как клоун. Но мне не оставалось ничего другого, чтобы принять ситуацию за данность и вежливо войти.

     Он пожал мне руку  небрежно, однако с силой большей, чем  это  заведено между  хорошо воспитанными незнакомцами в Англии. И пожимая  ее,  он смотрел мне прямо в глаза. Его неумолимо загадочный  взгляд прожег мой мозг до дна и глубже... Однако, его слова полностью несоответствовали его действиям.

     -  Как  там сказал поэт? "Rather  a joke  to  fill  up on coke"  ["Шутя занюхать кокаина"] - не об этом ли речь, Сэр Питер?

     Как, во имя Дьявола, он только узнал, что именно я принимал.

     - Люди, которые знают слишком много, не должны  разгуливать по свету, - раздраженно  произнес кто-то  внутри меня.  Но  кто-то тотчас  же  не  менее туманно ему возразил:

     -  Этим  объясняется  обыкновение  этого  мира  делать мучениками своих первопроходцев.

     Сказать по правде,  мне  было стыдно, но Лам  успокоил меня.  Он указал рукой на  кресло-громадину, покрытое персидским ковром-хорасаном. Он угостил меня сигарой  и  дал  прикурить.  Затем  налил  в  большой  изогнутый  бокал бенедиктина  и  поставил  его  на  столик,  сбоку  от  меня.  Его  спокойное гостеприимство,  как и  все остальное,  мне не  нравилось. Меня не  покидало неудобное чувство, что я лишь марионетка в его руках.

     В комнате кроме него находилась еще одна персона. На  кушетке, покрытой шкурами леопардов, возлежала одна  из самых  странных женщин когда-либо мною виденных. На ней было надето белое вечернее платье с бледно-желтыми  розами, такие же цветы украшали ее прическу. Она была североафриканской мулаткой.

     - Мисс Фатима Халладж, - объявил Лам.

     Я встал и поклонился.  Но  девушка  не обратила на  мой  кивок никакого внимания. Она,  казалось, напрочь предала забвению все дела подлунного мира. Ее кожа  отливала той  глубокой,  густой голубизной  ночного  неба,  которую только самые вульгарные глаза принимают за  черный  цвет. Лицо было грубое и чувственное,  однако с широкими  и  повелительными  бровями.  Нет интеллекта более  аристократического,  чем тот,  который происходит от древнего и  ныне редкого Египетского рода.

     - Не обижайтесь, - мягко вымолвил Лам,  - она никого  не обделяет своим надменным презрением.

     Лу сидела на ручке софы,  ее  длинные,  изогнутые пальцы цвета слоновой кости трогали волосы  темнокожей  девушки. От чего-то мне стало тошно; я был сконфужен,  чувствовал беспокойство. Пожалуй, впервые в  жизни я не знал как мне себя вести.

     Меня  взбрела  в  голову  мысль: это  просто  усталость и мне  не стоит тревожиться по этому поводу.

     Словно в ответ на эту мысль Лу вынула стеклянный пузырек с позолоченной пробкой  из своего кармана  и,  отвинтив ее,  вытряхнула немного кокаина  на тыльную сторону ладони. Она сверкнула в мою сторону призывным взглядом.

     Комната вдруг наполнило эхо ее песнопения:

     "Ты,  О наглая девственная любовь, окутанная сетью из диких роз! Я Тебя боготворю, Эвоэ! Обожаю Тебя, ИАО!"

     - Именно так,  -  весело одобрил Царь Лестригонов. - Вы простите  меня, надеюсь,  если  я осмелюсь  спросить у  вас,  насколько  много  вы  знаете о действии кокаина?

     Лу ответила сердитым взглядом,  я же  предпочел  откровенность. Высыпав умышленно крупную дозу на ладонь, тут же ее употребил. Не успел я закончить, как действие понюшки не заставило себя ждать. Я почувствовал себя господином над кем угодно.

     -  Кстати, между прочим,  -  заявил  я высокомерно,  -  сегодня ночью я пробовал его впервые, и нахожу это снадобье довольно приятным...

     Лам загадочно улыбнулся.

     - Ах, да, а что говорит наш старинный поэт? Кажется Мильтон?

     - Какой вы же глупый, - воскликнула Лу, - в эпоху Мильтона  кокаин  еще не был изобретен!

     - Разве в этом повинен Мильтон? - парировал Царь Лестригонов.

     Неожиданность  и  несвязность хода его мыслей  подчас приводила  меня в замешательство.

     Он повернулся спиною к Лу и посмотрел мне прямо в лицо:

     - Недурной препарат, вы находите... да,  сэр Питер? Пожалуй, так оно  и есть. И я сам приму дозу, чтобы не было недоразумений.

     Сказано-сделано.  Я вынужден признать, что этот  человек  начинал  меня интриговать. В какую игру он играл?

     - Я слышал, вы один из наших лучших авиаторов, сэр Питер... - продолжил он.

     - Да. Я немного летаю, время от времени, - подтвердил я.

     -  Аэроплан - отличное средство  передвижения,  но только в том случае, когда  за штурвалом специалист, иначе приземление  может  оказаться довольно жалким, а?

     -  Премного  благодарен,  -  ответил  я,  уязвленный его  тоном. -  Так случилось, что я изучал еще и медицину.

     - О, тогда все в порядке, разумеется.

     Он  согласился  с  учтивостью,   которая  гораздо   глубже  ранила  мое самомнение, чем если бы он открыто бросил вызов моей компетенции.

     - В таком случае, - обрадовался  Лам, продолжая,  - я  надеюсь, что мне удастся  пробудить ваш профессиональный интерес к случаю, который,  я думаю, вы согласитесь со мной, есть нечто  близкое к злоупотреблению. Моя маленькая подружка прибыла  сюда  сегодня или скорее уже вчера вечером, накачанная под завязку морфием. Неудовлетворенная результатом  она проглотила большую  дозу Anhalonium   Lewinii,   пребывая   в    беспечном   неведении   относительно лекарственной  совместимости. Предположительно  скуки  ради она затем выпила еще и целую бутылку Grand Marnier Cordon Rouge;  и  сейчас,  чувствуя легкое нерасположение, по некоторой причине, пытаться отгадать которую будет верхом самонадеянности, она приводит дела в порядок как раз с помощью  этого вашего "очень недурного препарата".

     Он отвернулся от меня и внимательно осмотрел девицу.  Я  заметил, какая ужасающая  бледность  осветлила  ее  темно-синюю  кожу.  Она  утратила  свой здоровый оттенок  и  напоминала кусок сырого мяса, только-только  начинающий портиться.

     Я  вскочил  на  ноги.  Инстинкт подсказывал мне,  что девушка на  грани коллапса.  Хозяин студии склонился над ней. Он оглянулся на меня через плечо и заметил с горькой иронией: "Типичный случай злоупотребления".

     Дальнейшую  четверть часа он  боролся  за жизнь девушки. Оказалось, что Царь  Лестригонов  весьма искусный  врач, несмотря  на то, что он никогда не изучал медицину официально.

     Но я не  отдавал отчета в происходящем. Меня ничто  не заботило. В моих венах пел  кокаин.  Лу порывисто приблизилась и бросилась мне на колени. Она поднесла к моему рту бокал с крепчайшим ликером, напевая песню экстаза:

     "Ты,  О сверкающий кубок  света, пенящийся кровью из звездных сердец! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Мы впали в глубокий-глубокий транс. Его прервал Лам.

     - Не сочтите меня негостеприимным, - обратился он к нам, - она приходит в  себя,  но я  должен отвезти ее  домой.  Так что, либо чувствуйте себя как дома, либо позвольте мне доставить вас, куда пожелаете.

     За этим последовало еще одно вторжение. В дверь позвонили. Лам бросился открывать. На крыльце стоял высокий человек.

     - Твори, что ты желаешь, да будет то Законом, - сказал Лам.

     - Любовь - закон, любовь подчиняется воле, - прозвучало в ответ.

     Все это походило на пароль и отзыв.

     - У меня к вам разговор на час.

     - Разумеется, я к вашим услугам, - отвечал наш гость - только вот...

     Он смолк.

     Мой мозг был необычайно ясен. Моя уверенность в себе была безграничной. Меня осенило,  и  я увидел выход.  Чертенок  хихикал в моем  сердце: "Что за дивный план оказаться наедине с Лу!"

     - Видите  ли,  мистер Лам, -  сказал  я скороговоркой. -  Я умею водить любые машины. Позвольте мне доставить Мисс Халладж домой.

     Арабская девушка уже топталась за моей спиной.

     - Конечно, конечно,  - лепетала она слабым, но возбужденным  голосом. - Это будет всего лучше... Я вам страшно признательна.

     Впервые за целый вечер она заговорила.

     - Да, да, - пропела и Лу. - Я хочу кататься при лунном свете.

     Наша   компания  протиснулась  в   открытую  дверь.  По   одну  сторону темно-малиновые каскады электрического света, по другую безупречная  роскошь нашей Спутницы.

     "Ты,  О  хрупкий  колокольчик  лунного  света, затерявшийся в  звездных садах! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Далее сцена  развивалась  со скоростью сновидения. Мы  были  в гараже - выехали оттуда на улицу, потом - Египтянку в ее отель - ну уж а дальше...

     ГЛАВА III

     ФАЭТОН

     Лу льнула ко мне,  а я  сжимал  руль. Слова  были  нам ни  к чему. Наша страсть уносила  нас  трепетным потоком. Я совсем забыл, что это была машина Царя Лестригонов. Мы мчались словно дьявол в Никуда. Безумная мысль пронзила мой  мозг.  Ее подбросило мне мое "Бессознательное",  второе и основное "я". Тогда же какое-то знакомое  место на улице напомнило мне,  что я веду машину не обратно  в  студию. Некая неведомая сила  внутри повернула меня в сторону Кента. И я истолковывал себя самому себе.  И знал, что собираюсь сделать. Мы направлялись в Барли-Грандж; а потом... О,  потом - неистовый полет в  Париж при лунном свете!

     Эта  идея утвердилась во мне независимо от моих размышлений. По-своему, она  была решением уравнения,  условиями которого,  в  свою  очередь,  были: во-первых,  несколько  безумное  отождествление Лу со всякими идеями лунного романтизма;  далее, моя физическая привычка авиатора к полетам; и в-третьих, традиционная ассоциация  Парижа с экстравагантными  увеселениями  и буйством любви.

     Я  вполне  сознавал тогда,  что мое  нравственное  и умственное чувство выброшено  за борт на  время; но мое отношение к ним предельно простое:  "До свидания, Иона!"

     Первый  раз   за  всю  свою   жизнь  я  стал  абсолютно  самим   собой, освобожденный от всяких ограничений  тела, интеллекта  и воспитания, которые удерживают нас, обычно, в рамках так называемого здравого смысла.

     Я припоминаю, что  как будто  вопрошал себя,  не сумасшедший  ли  я,  и отвечал:  "Конечно,  сумасшедший.  Ведь   здравомыслие  -  это   компромисс. Здравомыслие тянет нас назад".

     Будет  довольно   бессмысленно   пытаться   вам   описать   поездку   в Барли-Грандж. Она  длилась едва ли  полсекунды. И она длилась долгие, долгие эоны.

     Всякие  сомнения  на  мой  собственный  счет  были  растоптаны копытами неоспоримых фактов. Ни разу в  жизни я не управлял машиной  лучше. Я выкатил гидроплан  так, как  кто-нибудь  другой  извлекает из  портсигара  сигарету. Машина взмыла точно орел. Нежный, мягкий голос Лу сливался с шумом мотора  в прелестном антифоне:

     "Ты, О  дрожащая грудь ночи, что мерцает четками лун! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Мы воспарили туда,  где рассвет. Я пересек  рубеж трех тысяч. Я  слышал стук моего сердца. Оно стучало в едином ритме с мотором.

     Я набрал полные  легкие  чистого, незагрязненного воздуха.  Он звучал в октаву с кокаином; та же бодрящая дух сила, но по-иному выраженная.

     Великолепная  мелодия слов Зивекинга  всплыла в моей памяти. Я повторял их, блаженствуя. Они воплощали биение британского мотора.

     - Глубокий вдох! И легкие полны! И мозг летит, летит ко всем чертям!

     Ветер нашей  скорости  упразднил все мои  привычные телесные  ощущения. Кокаин в сочетании со скоростью анестезировал их. Я был развоплощен;  вечный дух; Высшее существо, порознь.

     - Возлюбленная Лу! Возлюбленная Лу! Лу, Лу, совершенство, возлюбленная!

     Должно  быть, я  прокричал припев.  Даже  посреди рева,  я расслышал ее ответное пение:

     "Ты, О Летняя нежность губ,  что жарко  мреет  алым  цветом  страсти! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Даже вес воздуха стал для меня невыносим. Взовьемся еще выше, еще и еще выше!

     - И в яростном неистовстве!  И в безрассудстве! Неистовом безрассудстве ко всем чертям!

     "Ты, О искаженный  вопль  урагана, что  пронесся,  кружась,  по  листве лесов! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     И  тут я  почувствовал,  что  нас уносит  некий  бушующий вихрь.  Земля улетела от нас, точно  камешек, брошенный в темное ничто. Мы были  свободны, мы навсегда избавились от оков, в которых пребывали с самого рождения:

     - Взмывая ввысь! Взмывая ввысь! Взмывая, взмывая ввысь, ввысь!

     Перед нами,  высоко  в  серой  бледности,  стоял  Юпитер  -  квадратная сапфировая вспышка.

     "Ты, О яркая утренняя  звезда, что  находится меж  грудей самой Ночи! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!"

     Я прокричал ей в ответ:

     -  Искатели  звезд!  Открыватели  звезд!   Звезд-близнецов,  отливающих серебром!

     А между тем я поднимал машину  все выше  и выше. Толща грозовых облаков повисла  между  мною  и  зарей.  Проклятье,  как  они  посмели!  Я должен их перелететь и растоптать.

     "Ты, О  Лиловая грудь шторма,  на которой молния  оставила следы  своих зубов! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     Болезненные, точно бездомные дети, клочья  тумана окружили нас. Я понял ликование Лу в облаках.  Если кто и был неправ  на этот раз, то это был я. У меня не было  столько кокаина, чтобы принимать  все, как бесконечный экстаз. Ее любовь вознесла меня до триумфальной страсти. И я понял этот туман.

     "Ты, О несбираемая роса, что  увлажняешь  уста зари!  Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!"

     В  этот  миг моя  практическая  сторона заявила  о себе с  удивительной внезапностью. Я увидел сквозь туман береговую линию. Я знал маршрут как свои пять пальцев и буквально на волосок отклонился от кратчайшего пути  в Париж. Я плавно свернул южнее.

     Подо мною катились  серые волны.  Мне  показалось (достаточно  безумная мысль), что их движущиеся складки напоминают смех глубокого старца. Внезапно меня осенило  -  что-то  было не  так! Спустя мгновение  прибор  безошибочно показал, в чем дело. У меня кончилось горючее.

     Моя  память осветилась яркой  вспышкой ненависти  к  Царю  Лестригонов. "Типичный случай злоупотребления!" Все равно, что сказать  мне в лицо, что я - дурак. Я вообразил его морской стихией, которую сотрясает глумливый хохот.

     А  я то насмехался над моим старым командиром эскадрильи. Не классный я летчик, да? Вот я покажу ему! И я был недалек от истины. Я летал  несравнимо лучше,  чем  когда  бы  то  ни  было.  И, тем не  менее, умудрился  упустить простейшую опасность.

     Я  неожиданно   осознал,  насколько  паршиво   может  закончиться  наше путешествие.  Оставалось  только одно:  выключить  мотор  и планировать, как есть. От этой перспективы мне стало не по себе.

     Эх, нюхнуть бы разок! Пока мы пикировали по широкой спирали к морю, мне удалось  извлечь мою  бутылочку.  Разумеется, мне  сразу  стало ясно, что на таком ветру  все  улетит мимо  носа.  Тогда  я вытащил  пробку и  просунул в горлышко язык.

     Мы  все еще находились на высоте тысячи футов  над морем. "У  меня уйма времени,  бесконечно  много  времени,  -  подумал  я,  как  только  наркотик подействовал,  -   чтобы   принять   решение".  Я   действовал  с   отменным самообладанием.  Мы приводнились  в сотне  ярдов от рыболовецкого парусника, который только что вышел в море из Диля.

     Через пару минут нас подобрали и взяли на  буксир. Потом они развернули судно и отбуксировали мою летательную машину к берегу.

     Первое, о чем я подумал, несмотря  на всю  нелепость  нашего положения, это "вот бы  заправиться и  продолжить". Однако, сочувствие людей  на берегу было сдобрено обильными насмешками. В вечерних туалетах,  с которых капает в четыре часа утра! Как Гедда Габлер - "так не поступают".

     Но  тут мне  снова  помог кокаин. Какого дьявола меня должно волновать, что они все подумали!

     - Где бы я мог раздобыть горючее? - спросил я у капитана посудины.

     Он мрачно улыбнулся в ответ:

     - Тут одной заправки мало.

     Я бросил взгляд на машину. Он был совершенно прав. Неделя на ремонт, по меньшей мере.

     -  Вам бы лучше, сэр, пойти  в гостиницу  и получить там  что-нибудь из теплой одежды. Посмотрите, как дрожит ваша дама.

     Это была  чистая правда.  Ничего другого не  оставалось, и мы  медленно побрели вверх по берегу.

     О сне, конечно, не могло быть и речи. Мы оба сверкали свежестью. Все, в чем мы нуждались, это горячая еда - много еды.

     И мы ее получили.

     Казалось, будто мы вступили в абсолютно новую фазу. Авария избавила нас от игры в оркестровую ораторию; однако, с другой стороны мы по-прежнему были готовы к напряженной практической деятельности.

     Каждый  из нас съел по три завтрака.  И мы говорили за едой без умолку; большей  частью  это была бурная, агрессивная бессмыслица. Все-таки  мы  оба сознавали, что вся эта история только камуфляж. На самом  деле мы должны как можно скорее пожениться,  пополнить запасы кокаина,  уехать  и  веселиться и ныне, и присно, и во веки веков.

     Мы  послали в город за  необходимыми нарядами и отправились на охоту за кюре. Он оказался стариканом, долгое время жившим вдали от мирской суеты. Он не  усмотрел  в  нас  ничего  особенно  дурного,  кроме  нашей  молодости  и энтузиазма; и он очень сожалел, что тут нужны три недели отсрочки.

     Добрый старикан объяснил нам, что таков закон.

     - О, да это пустяк, - выдохнули мы. - Ловим первый же поезд до Лондона.

     Обошлось без инцидентов. Мы оба  были  полностью  анестезированы. Ничто нас не  тревожило. Нам не претило ни ожидание на  перроне, ни  медленный ход старого состава.

     Все это была часть плана. Мы были вне себя от жизни,  от  колоссального ее  темпа. Скорость  самолета  превратилась  в  простой  символ,  физическую проекцию превосходства нашего духа.

     Два  следующих  дня  пролетели в какой-то пантомиме. Грязный  офис, где грязный человечек  сочетал  нас  браком.  Мы  отвезли  Ламу  его машину. Я с изумлением обнаружил,  что мы  бросили  ее на  открытом  месте над обрывом у озера.

     Я устроил миллион дел, и все это в  водовороте, в котором утонул всякий здравый  смысл. Не прошло  еще  и сорока  восьми  часов,  а  мы  уже собрали чемоданы и отбыли в Париж.

     Деталей  никаких  я  не запомнил. Все события  выступали как  отдельные металлы, образующие в слиянии сплав, имя которому Восторг. За все это  время мы ложились спать  один только раз, и спали крепко, а проснулись свежие, без единого следа утомления.

     Мы навестили  Гретель  и получили от нее запас кокаина. Разумеется, она не примет никакие деньги от ее дорогого сэра Питера, и  она счастлива видеть Лу,  Леди  Пендрагон; и  не соизволим ли  мы заглянуть  к ней после медового месяца?

     Этот визит крепко застрял в моей памяти. Мне кажется, я все же каким-то образом догадывался, что эта женщина является, так сказать, главной пружиной целой операции.

     Она представила нас своему мужу, тучному и одышливому старику с пузом и бородой, репутацией праведника и елейной манерой говорить правильные вещи ни о чем. Но  я предугадывал определенную проницательность  в его взгляде:  она шла вразрез с его маской показного неведенья.

     Был   там  и   еще   один   человек - некто   вроде   недоделанного священника-нонконформиста, по  имени Джейбз  Платт,  который  довольно  рано понял, что миссия его жизни ходить и везде творить добро. Кое-кто утверждал, что  он сделал  немало  добра - для себя. Его  политическое  кредо звучало несложно: если ты что-нибудь видишь - останови  это;  все сущее неправильно; этот мир очень злое и порочное место.

     Вдобавок он был также энтузиастом принятия закона,  который пресек бы в корне наркотическую чуму.

     И мы улыбались с пониманием и сочувствием, хитро поглядывая при этом на хозяйку дома. Если бы старый  дурак только знал, сколько кокаина мы приняли, пока сидели и аплодировали его напыщенным и плоским речам!

     Мы  от всего сердца  посмеялись над  этим  глупым  инцидентом,  сидя  в вагоне. В отдаленной перспективе он не покажется нам  столь уж комичным;  но очень трудно  объяснить  словами, так уж повелось, что именно будет щекотать твое чувство  юмора, а что нет... Вполне возможно, что любое другое  событие подействовало бы на нас точно также. Мы  были на восходящей кривой.  Восторг любви вступил в  комбинацию с восторгом от кокаина; а романтизм и авантюризм наших жизней создавали опьяняющее  обрамление для  двух этих  драгоценностей высочайшей пробы.

     "Каждый день, во всем, я делаюсь лучше и лучше".

     Ныне  знаменитая  формула  м-сье  Куэ  с  точностью  изображает  график кокаинового  медового месяца. Нормальная жизнь  - это  аэроплан  до  взлета. Сначала серия мелких толчков, более  менее движемся, только и можно сказать. Потом она начинает четко взлетать. И уже ничто не препятствует полету.

     Но по-прежнему  существуют психические  препятствия;  ограда, скопление построек, вязовая роща или что бы  там ни было. Всегда немного боишься из-за того, что  их  необходимо  перескочить.  Но  как  только машина  взмывает  в бескрайнюю  синеву,  тотчас приходит душевное  веселье, которое  сопутствует обретению неограниченной свободы.

     Это  чувство должны были знать наши деды, те, что жили в Англии,  когда свобода  в этой стране не была еще уничтожена  законодательной  властью; или скорее  передачей законодательной  власти в ручонки мелкого чиновничества  и приказного люда.

     С  полгода  назад,  я  получил  из-за  границы  немного  табаку. Черный "perique" - "перик" чистейший, из  Луизианы, лучший в  мире. Мало-помалу мне наскучило  заниматься его нарезкой,  и я  отправил перик  для  этой  цели  к табачнику.

     Что вы, как можно! Никак нельзя без разрешения со стороны Таможни!

     Наверное, мне бы и в самом деле следовало сдаться полиции.

     Да,  когда  увлекаешься  кокаином на  полную  катушку,  теряешь  всякое представление  об  ухабистом  характере  нашего старого, округлого сфероида. Зато начинаешь проявлять  куда большую компетентность  в делах житейских, то есть в известном смысле этого понятия.

     Месье  Куэ полностью прав, как и сторонники Христианской Науки, говоря, что  половина всех  наших  бед происходит от того,  что мы признаем, что они есть,  поэтому если мы забудем про их  существование, то они  и в самом деле прекратят существовать!

     Не для этой ли цели имеется у нас старая пословица - "с  глаз долой, из сердца вон"?

     Когда у тебя  кокаиново-медовый месяц, ты и в самом деле делаешься выше простых смертных. Каждую проблему ты атакуешь с абсолютной уверенностью. Это комбинация,  которую  французы  называют "elan" (бодрость)  и  "insouciance" (наглость/беспечность).

     Британская Империя обязана  своим появлением именно  этому  духу.  Наши молодые  люди дошли до Индии и разных других мест, и перешагнули через  всех только  потому,  что они  были слишком  невежественны, чтобы  сознавать  все трудности,  ожидающие их  на этом пути.  Их  учили, что если  у тебя в жилах здоровая  кровь  (а в школах и университетах доводили до  автоматизма мысль, что  ты властелин творения и не можешь ошибаться, и не должен  даже замечать поражений), то все будет в полном порядке.

     А  теперь  мы  теряем  Империю, потому что  оказались "поражены бледной немочью раздумья". Интеллектуалы довели нас до положения  "жалкой  кошки  из старой  поговорки".  Дух Гамлета  занял место духа Макбета.  А Макбет только потому  и погиб,  что Макдуфф отнял у него мужество  своим толкованием того, что сказали ведьмы.

     И Кориолан потерпел неудачу только потому, что остановился и задумался. Как сказал поэт: "Любить знание значит ненавидеть жизнь".

     Кокаин устраняет все колебания и сомнения. Однако, наши предки  обязаны свободой своего духа подлинной свободой,  добытой ими в бою; а кокаин -  это просто "пиратская кружка  рома перед боем". Тем не менее, пока  его хватает, все хорошо.

     ГЛАВА IV

     "AU PAYS DE COCAINE" - В СТРАНЕ КОКАИНА

     Я  не  могу  припомнить  подробности  нашей  первой  недели  в  Париже. Подробности перестали существовать. Мы мчались  от наслаждения к наслаждению в одном неиссякаемом порыве. Мы не останавливались ни  перед чем. Я не смогу описать и частицу слепого, безграничного блаженства любви. Каждый эпизод был в равной степени изыскан.

     Париж, конечно, умеет подать себя особым образом людям как  раз в таком состоянии ума.  Мы жили под напряжением в десять раз превышавшем нормальное. И  это соответствовало истине  как в буквальном, так и переносном  смысле. Я захватил с собою из Лондона тысячу фунтов, думая о радостях безрассудства. К черту расходы, ведь мы собирались веселиться!

     Я  воспринимал  тысячу  фунтов как сумму достаточную, чтобы расписывать Париж всеми цветами радуги довольно долгое  время; однако к концу недели эта тысяча пропала; еще  одну тысячу, затребованную  мной по телеграфу, постигла та же  участь; и на их месте только и появилось, что пара  нарядов для  Лу и несколько не самых дорогих ювелирных изделий.

     Мы  считали, что живем  очень экономно. Мы были так счастливы,  что  не замечали траты  денег. Отчасти потому, что  любовь  не  нуждается в  крупных суммах, и я никогда раньше не знал, что такое любовь.

     Утренние  часы были  заполнены  тем, что  я  назвал бы  медовой  частью месяца. Это занятие не оставляло нам времени,  чтобы слоняться по Монмартру. Нас  мало волновала пища, мы едва замечали,  что  едим. Сон, как будто, тоже сделался нам не нужен. Мы не ведали утомления.

     При первом  же  намеке  на усталость,  рука наведывалась в карман. Одна щепотка дарила нам ощущение утонченнейшей прелести порока, и мы снова катили на четвертой скорости дальше!

     Пожалуй,  стоит  вспомнить только  одно  событие -  от Гретель  Вебстер пришло  письмо и коробка. В  посылке находилось стеганое кимоно для Лу, одна из тех роскошных шелковых вещей, которые в Японии  носят гейши, голубое, как летнее небо, сплошь  покрытое  вышитыми золотом драконами с алыми  глазами и языками.

     Надев  его,   Лу   смотрелась  как  никогда  впечатляюще,  ослепительно великолепно.

     Я никогда особо  не увлекался женщинами. Несколько любовных интрижек из тех,  что подвернулись мне, были довольно убогими и глупыми. Они не  открыли мне, какие  возможности таит  в себе  любовь.  На самом  деле,  я  считал ее несколько преувеличенным  удовольствием; кратким и  скотским ослеплением, за которым неотступно следуют скука и отвращение.

     Но с кокаином все обстоит совершенно по-другому.

     Хочу   подчеркнуть  тот   факт,   что  кокаин  в   действительности - анестезирующее  средство.  Этим  объясняется   его  подлинное  действие.  Не чувствуешь своего тела. (Как всем известно,  с этой  целью его и применяют в хирургии и зубоврачебном деле).

     Только  не думайте,  что это  означает уменьшение  физических  радостей брака. Совсем  наоборот, но они обретают  эфирную легкость. Животная сторона интенсивно  стимулируется  насколько  того требует ее  участие  в  действии; однако происходит полная трансмутация животной страсти.

     Я происхожу из весьма  утонченной,  наблюдательной расы,  которой легко внушить   отвращение.  Неотделимые  от   любовных  дел  маленькие   интимные происшествия, способные в обычных обстоятельствах покоробить твои деликатные чувства, перестают это делать,  когда твоя топка полна кокаином. Любое такое событие трансмутируется,  словно  бы "небесной  алхимией",  в  разновидность духовного блаженства. Ты ощущаешь свое тело с невероятной остротой. Но,  как уверяют  нас  буддисты,  в действительности оно является  источником  боли и неудобств. Все мы подсознательно чуем, что так оно и есть; и это как раз то, что кокаин полностью устраняет.

     Позвольте мне  еще  раз  подчеркнуть отсутствие  какого-либо  обратного действия. Именно в этой сфере, как  нигде, проявляется инфернальная тонкость этого  снадобья. Если  идешь  в  разнос обычным путем  с  помощью  алкоголя, получаешь  то, что  американцы  называют  "хмурым утром после веселой ночи". Природа предупреждает  нас о нарушении нами правил, и  Природа наделила  нас достаточным здравым  смыслом,  чтобы  понимать  -  беря  взаймы, мы  обязаны расплачиваться.

     Мы  употребляем алкоголь с  незапамятных времен: и в народном  сознании зафиксировано, что  хотя стаканчик на другое  утро,  "собачий волос", как мы его называем, и  поправит  ваши дела, его едва ли хватит, чтобы захлебнуться этими волосами.

     Но  в  случае с кокаином все  эти предосторожности ничуть не  помогают. Никто  особо  не  пострадает от наркотической ночи, при условии, что у  него хватит ума на другой  день посетить турецкие бани, и "подлечиться"  пищей  и двойной  порцией сна. Только кокаин настойчиво говорит: "Живи по средствам", и гарантирует их неистощимость.

     Как я уже говорил, он обладает обезболивающим действием.  Он притупляет все ощущения,  которые могут  повлечь  за собой  то, что  психологи называют "торможением".  Человек начинает  пренебрегать абсолютно всеми правилами. Он пышет  здоровьем  и   бурлит  бодростью  духа.  Слепое   возбуждение   столь возвышенного свойства  не оставляет места для каких-либо  тревог.  И в то же время в этом возбуждении есть глубина и покой. Ничто в нем не намекает на ту грубость,  которая  ассоциируется у нас  с банальным  пьянством.  Сама  идея грубости и банальности оказывается упразднена. Это напоминает  видение Петра в  Деяниях Апостолов, когда  ему было сказано:  "Нет  ничего  в  тебе  самом нечистого".

     Не так  ли сказано и  у  Блейка: "Все живое  свято". Каждый поступок - священнодействие.  Инциденты, которые  в  обычном  состоянии  досаждают  или препятствуют,  воспринимаешь  как  простое  сырье  для  веселых  насмешек. В точности  как когда  вы бросаете кубик сахара в  шампанское, и оно  начинает пенится вновь.

     Ну  да  ладно, мы отвлеклись от темы. И это тоже как раз то, что делает кокаин. Трезвый ход мысли оказывается прерван.  Отклоняешься по касательной, свежей,  неистовой, невероятной  касательной  по  любому  поводу.  Пропадает чувство меры; и,  несмотря на миллионы миль, которые ты бодро прошел свернув с пути, ты никогда не потеряешь из виду цель, к которой надо стремиться.

     Так, например, покамест я записывал все  эти  вещи, я ни на  секунду не упускал из виду, что я рассказываю вам о коробке и письме от Гретель.

     В  Париже  мы  познакомились  с  одной  девицей.  Она  была  наполовину индианкой  -  прелестная  малышка  с  шармом  чертенка и запасом похабнейших историй,  какие  только существуют на  свете. Она жила  кокаином. Более  или менее  необразованная, и поэтому  описывавшая свое  существование  следующим образом: "Я  нахожусь в  просторном  красивом саду, и  в руках  у меня полно свертков, которые я то и  дело  роняю; и когда я наклоняюсь за одним, у меня тут же падает другой, и все это время я плыву вдоль по саду".

     Итак, вот что писала Гретель:

     Лу  бросила мне письмо  через  стол. По причине или  без, но  оно  меня разозлило. Я не желал слышать ничего о  ней. Она мне не нравилась и  я ей не доверял.

     - Наглая  идиотка,  - сказал я,  будто бы  огрызаясь.  Сказал  не своим голосом, то был, сдается мне,  заговоривший изнутри некий глубинный инстинкт самосохранения.

     Между тем, Лу  вся сияла по этому поводу. Я хотел бы дать представление о всех искристых свойствах каждого ее слова и поступка, но вряд ли сумею. Ее глаза  блистали, губы трепетали, щеки  рдели румянцем весенних  бутонов. Она была  воплощением  кокаинового  духа;  кокаином   во   плоти.   Одним  своим существованием она делала Вселенную  бесконечно восхитительной!  Послушайте, если вам так уж угодно, она была одержима дьяволом!

     Любая из так называемых здоровых личностей  была бы шокирована  при  ее появлении.  Она  представляла  собой  сирену, вампира, Мелузину,  опасного и дивного демона,  которого трусы были  вынуждены изобрести,  чтобы  оправдать собственный недостаток  мужества. Она была настроена отобедать прямо здесь в номере,  где  она могла  бы  надеть новое  кимоно и  танцевать для  меня  на обеденном столе.

     Паюсную  икру мы ели ложками. Кого волнует, что  она стоит  в  три раза дороже  своего  веса  в золоте? И нечего упрекать меня  в экстравагантности; если вам охота кого-то обвинять, обвиняйте Кайзера. Он заварил всю эту кашу; и когда мне вздумается поесть паюсной икры, я буду есть паюсную икру.

     Мы пожирали ее по-волчьи. Глупо предавать значение подобным пустякам.

     Яства сменяли  друг друга на нашем столе, а Лу плясала точно горячечный демон.  Она   с   удовольствием  приняла  для   себя   психологию  Восточной обольстительницы  и  чаровницы.  Я   был  ее  паша,  ее   воин-самурай,   ее великолепный махараджа с кривою  саблей по колено, готовый отрубить ей голову под любым предлогом.

     А  она  была  Ouled  Nail  c татуированными  щеками  и  подбородком,  с насурьмленными бровями и красным накрашенным ртом.

     Я был Туарег в маске, полонивший ее разбойник пустыни.

     Она разыгрывала передо мной тысячи утонченно-безумных ролей.

     У меня слабое воображение, у меня  сугубо аналитический мозг; однако, я упивался  устроенной ею для меня  игрой. Точно не помню сколько раз за время нашего обеда превращался я из цивилизованного супруга в пижаме с  Бонд-Стрит в разъяренного безумца.

     И только когда официанты оставили нас, подав  кофе и ликеры, которые мы пили как воду, Лу внезапно сбросила свой мерцающий наряд.

     Она  встала  посреди комнаты  и  выпила  полфужера  бренди  с  ликером. Гипнотическая дерзость  этого ее жеста исторгла из меня внутренний  вопль. Я подскочил, точно притаившийся в засаде тигр при виде оленя.

     Лу хихикала всем телом от  некого неугомонного возбуждения.  Знаю, знаю что "хихикать всем телом" не говорят; но никак иначе выразить это я не могу.

     Она  перехватила мой бросок,  как будто всю жизнь  играла в  защите  за сборную Англии по регби.

     - Давай ножницы, - прошептала она.

     Я  мгновенно сообразил,  куда  она гнет. Все было совершенно верно - мы несколько  заигрались,  перегнули  палку  с  этим  снежком.  Думаю,  что  мы приложились не менее пяти раз. Если вам  так любопытно -  вернитесь назад  и пересчитайте их - сколько мне надо, чтобы взлететь на десять тысяч футов над несчастными утесами Дувра, благослови их Господь! Но все сходилось, как цена гвоздей в  конских  подковах, что  казалось забавным моему отцу, когда я был малышом. Вы понимаете,  что  я имею в  виду - принцип Мартингейла  (удвоение ставок) и тому подобное. Мы определенно перекушали снега.

     Пять раз! Вообщем-то немного, после двух недель, какие наши годы...

     У Гвендолен Оттер сказано:

     Знаю,  что поэт из меня никудышный, так что выдающаяся авторесса вполне может  позволить себе  улыбку, если только  это светская улыбка, и  тихонько перешагнуть через мои останки. Но дух произведения я угадал точно.

     - так  будет  лучше. С  достоинством и патриотично, да и  идею выражает гораздо лучше. И если вам это не нравится, наводите справки в другом месте.

     Отвергаю упреки  в  безрассудной расточительности. В нашем распоряжении оставались еще весьма  основательные ресурсы. Мы  не  уклонялись  от "оплаты заказов", как какая-нибудь фирма мошенников.

     Вы прекрасно  знаете, как трудно хранить спички. Совершенно тривиальная вещь спички, ими пользуются постоянно, их всегда легко  заменить; и никто не удивляется, если вдруг его коробок оказывается пустым; так вот, я не считаю, что хотя бы на миг нарушил чувство меры в этом вопросе.

     И давайте оставим в покое мой полет в Париж при  лунном свете. Признаю, что горючего мне не хватило; но ни  для кого ни секрет, что когда ты впервые по  уши  влюблен, состояние это способно вызвать временное растройство твоих обычных навыков.

     Что бы люди не болтали про  Гретель, она  оказалась надежным другом,  и мне было приятно  признать  очевидность этого факта.  Причем  она  оказалась надежным другом  в самом  необычном смысле этого слова. Не вижу оснований не отметить, что она  вела себя, как  верный друг в самом раннем, насколько вам это по силам вообразить, викторианском смысле.

     Она была не просто верным, но и мудрым другом. Она явно предвидела, что наступит день, когда все наши запасы снежка растают.

     Теперь  я  хочу,  друзья,  чтобы вы  все уяснили  из прочитанного,  что мужчина, если  он  называет себя мужчиной, не из тех,  кто способен прервать медовый  месяц с  девушкой в японском кимоно, каким  я его расписал  выше и, напялив  кучу гнусной одежды, носиться  по всему  Парижу в поисках  торговца наркотиками.

     Вы  мне, конечно, тотчас возразите, что всего и делов то было позвонить официанту,  и тот принес бы мне  пару кубометров. Но вы  так считаете просто потому, что не представляете, в каком отеле мы имели невезение остановиться. Мы попали туда, не чуя никакой беды. Он стоял почти рядом с Пляс Д`Этуаль и, для невооруженного взгляда казался абсолютно респектабельной гостиницей  для отпрысков аристократических семейств.

     Не увлекайтесь мыслию, будто я хочу раскритиковать это  заведение.  Все это из-за того, что из Франции была выпита вся кровь; но коридорный на нашем этаже был  семейный человек средних лет и, вероятно, почитывал и Ламартина с Паскалем,  и  Тэна,  и  всех остальных  ужасающих  старых  зануд,  когда  не занимался  доставкой икры в наш  номер. Но я  не  вижу  ни  малейшей  пользы скрывать  от вас, что лицо  его постоянно имело  выражение человека, который чем-то  шокирован, в особенности об этом говорил фасон его бородки. И всякий раз  ему что-то  в нашем  номере подчеркнуто не  нравилось,  когда  он  туда являлся.

     Я где-то и сам немного  психолог, и мне было совершенно ясно, что такой человек не станет доставать для нас кокаин, если только  мы не предложим ему за это пост министра табачной промышленности.

     Итак, разумеется,  я не собираюсь упрашивать  вас,  чтобы вы  поверили, будто  Гретель  Вебстер  было что-либо известно  об  этом  противном  старом ханже-коридорном!  Она  попросту  проявила  мудрое  предвидение и  дружеское участие.  Сомнений нет,  опыт у нее имелся  - бушели,  баррели, мешки  и все прочие меры опыта, которым меня не учили в школе.

     Она попросту, не вникая в ход событий,  должно  быть,  сказала про себя следующее: "По  той или иной причине, эти симпатичные ребята могут оказаться в критический  момент своей карьеры почти без снежка, и поэтому  мне следует позаботиться, чтобы они его имели".

     Думая обо  всем этом,  я, тем  временем, раздобыл маникюрные ножницы, и моя Лу как раз  кромсала ими швы на подкладке кимоно вокруг тех мест, где ее восхитительные  крепкие  пальчики нащупали  то, что мы в госпитале  называли инородным телом.

     Да, мы не ошиблись. Гретель смогла постичь нашу психологию, а мы смогли постичь  психологию  Гретель, и  все прошло  чудесно,  как зеленый горошек с жареной уткой.

     Не смейте и думать, что мы испортили кимоно. То была всего лишь складка в  стеганой изнанке. Из нее показался  драгоценный белый шелковый мешочек; и мы  вскрыли его, и перед нами заблестел снег, перед блеском которого меркнут снега на вершине Монблана.

     Как  вы знаете, когда на него посмотришь, то обязательно понюхаешь. Для чего  он нужен? Этого не знает никто. Не  надо рассказывать про "операции на горле".  У Лу с  горлом все в  порядке. Она поет как  Мельба, и выглядит как персик; она и есть Персик-Мельба - это как дважды два.

     Да уж мы понюхали, и еще как! А потом мы кружили в танце несколько  лет - по часам,  наверное, восемь или девять минут - но что за толк рассуждать о часах,  когда Эйнштейн уже доказал, что время  является  всего лишь одним из измерений  пространства?  Что  с  того,  что  астрономы открыли,  будто наша планета  вертится  со скоростью  1000 миль в  час, или там поворачивается на тысячу миль в минуту, если мы не можем вертеться вместе с ней?

     Нелепо было  бы бродить вокруг  и остаться  позади; а может  быть, чего доброго,  оказаться  на Луне, где и поговорить не с кем,  кроме  Жюля Верна, Герберта Джорджа Уэллса и прочей толпы им подобных писателей.

     Однако вы не подумайте, что белый шелковый мешочек был так уж мал.

     Лу наклонилась над столом и выпустила изо рта свой длинный тонкий язык, точно  муравьед  в  Национальном  Биографическом  Словаре, или  как  он  там называется, и ввинтила его в белоснежную массу, едва не сведя меня с ума.

     Я  хохотал,  как  гиена, думая о сказанных ею словах. "В  твоем поцелуе есть  горечь  кокаина".  Весельчак  Суинберн  всю  жизнь говорил  о  горьких поцелуях. Что он мог знать, бедный старый мальчик?

     Что такое настоящий поцелуй, узнаешь только с полным ртом кокаина. Одно лобзание  раскладывается на  бесчисленные фазы, как в сочинениях разных  там Бальзаков и  Золя, Ромен  Ролланов  и  Д.Х.Лоуренсов и многих других.  И  вы совсем не устаете! Вы несетесь на четвертой скорости всю дорогу, и двигатель урчит как  кошечка, большая  белая кошечка со звездами, мерцающими  у нее на шерстке. И он всегда не такой и всегда тот же самый, и он не кончается, и ты теряешь  разум,  и продолжаешь  жить без  него,  и, по всей  вероятности, вы вообще не понимаете о чем я говорю,  а меня  это ни капли не волнует,  и мне вас ужасно жаль,  и вы можете во всем этом убедиться сами  в любой момент...

Способ прост - найдите девушку вроде Лу и много белого порошка.

     Что там говорит этот приятель Лам?

     Птица со странностями,  этот чудаковатый Лам! Впрочем, сдается мне, эти стишки  свидетельствуют,  что он в  этих вещах  разбирается.  Ну разумеется, почему бы и нет. Я сам видел,  как он принимал кокаин. Тот еще фрукт! Ставлю шиллинг. Копает  глубоко. И знает много. Но  это не повод для подозрений. Не понимаю, за  что людишки  его так ненавидят. Не понимаю из-за чего.  Я и сам так окрысился  на него.  Возможно,  что  он  совершенно  достойный малый  "в принципе". У  него  есть странности -  но  это  не портит человека,  если он человек.

     Черт,  если  придираться к мелким странностям, чего стоит  Лу!  Еще  та чудачка, но я все же люблю ее.

     - Дай мне еще раз нюхнуть с твоей руки.

     Смех моей  милой  Лу  напоминал звон  московских колоколов  на  Русскую Пасху, которая, как известно, бывает не  тогда, когда у нас. Они передвинули время  туда или  сюда  -  не  могу  вспомнить куда именно -  если  только вы понимаете, что я имею в виду.

     Она  подбросила  пустой шелковый мешочек  в воздух и поймала  его ртом, страстно щелкнув зубами, чем  снова почти свела меня с ума. Как  бы  я хотел быть птицей, чтобы эти острые белые маленькие лезвия откусили мне голову.

     А вы  практичная девочка, моя Леди  Пендрагон! Она не стала доходить до самого дна, и вместо этого уже вырезала новый пакетик, и когда его  открыли, птицы  не запели, но она воскликнула пронзительно и возбужденно:  "Посмотри, Петушок, это не снег!".

     Здесь  нужно пояснить,  что она прозвала меня Петушок с  намеком на тот факт, что меня зовут Питер [намек на троекратное отречение апостола Петра до "петушиного крика"].

     Я вышел из транса.  Я смотрел  на вещество, и  глаза мои при этом были, должно быть, тупыми и  остекленевшими. Затем мой врачебный  навык пришел мне на выручку.

     Это  была  белая  пудра.  Она  имела  тенденцию  крошиться комочками  и смахивала  на  мел.  Я  растер  ее между  большим  и указательным  пальцами. Понюхал.  Запах не говорил мне ни о чем. Тогда я попробовал ее  на вкус. Это тоже  ничего  мне  не  дало,  так  как  нервы  моего  языка  были  полностью анестезированы кокаином.

     Но исследование это  было сущей формальностью. Теперь знаю, зачем я все это проделал. Обыкновенный жест самца. Мне хотелось пустить Лу пыль в глаза. Я пожелал впечатлить ее масштабами своей учености;  ведь мне с самого начала было известно, без чьей-либо подсказки, что это такое.

     Знала об этом и  она. Чем дольше я знал Лу, тем  больше меня впечатляли широта и разнообразие ее познаний.

     - О, Гретель мила сверх меры, - прощебетала она. - Каким бы "приятным и утешительным" не был  "коко", он может наскучить, и она об этом  догадалась. Поэтому наша  любезная  старая  подруга решила  прислать  нам еще и  немного героина. И после этого еще находятся люди, говорящие нам, что жизнь не стоит того, чтобы ее прожить!

     - Когда-нибудь пробовала? - спросил я, и отсрочил ответ поцелуем.

     Когда худшее было  позади, она  рассказала мне, что  пробовала, да,  но только  раз  и  самую  крохотную дозу, которая,  насколько ей  помнится,  не возымела над ней никакого эффекта.

     - Вот и хорошо, - промолвил я с высоты моих  широких  познаний. - Здесь все зависит от вычисления  физиологической дозы. Героин и в самом деле очень хорош.  Стимулирует  он  гораздо лучше,  чем  морфий. Вы получаете такое  же острое, блаженное спокойствие, но без вялости. А что, Лу, дорогая, не читала ли ты Де Куинси и прочих, что пишут про опиум? Опиум, как тебе известно, это смесь - в него входит что-то около двадцати различных алкалоидов.  Лауданум, пожалуйста - его  принимали Кольридж, и Клайв - разные  важные  персоны. Это раствор опия в алкоголе. Но самый активный и значительный элемент в опиуме - это морфий.  Ты  можешь принимать  его всевозможными  способами,  но  лучший результат дает иньекция. Однако  это не совсем удобно и  всегда присутствует опасность  занести грязь. Приходится постоянно опасаться заражения крови. Он дивным образом  стимулирует воображение. Он убивает  боль, и  тревогу, точно амулет.  Но в тот самый момент,  когда вас  одолевают самые  красочные идеи, когда  вы  возводите  дворцы  из  золота  ваших намерений,  вы  одновременно чувствуете, что на самом деле действие  ничего не  стоит, и это само по себе дарит вам чувство жуткого превосходства надо  всем,  что есть в этом мире. И поэтому, с объективной точки зрения, это ни к чему не приводит. Все то,  что делает  морфий,  делает  и  героин. Ведь,  как  тебе  известно,  он является производным от морфия - "Диацетил-Морфин", таково его  техническое название. Только  вместо  купания  в  инертной философии он делает  тебя  острым,  как горчица, в смысле доведения до конца твоих замыслов.  Сам  я его  никогда не принимал. Полагаю, нам ничто не помешает приступить прямо сейчас.

     Себя я  вижу  в этой сцене вышагивающим по комнате и прихорашивающимся, точно  павлин.  Лу, с  отвалившейся челюстью, глазела  на меня, очарованная, своими  огромными (кокаин расширяет зрачки) глазами.  Птичий самец красуется перед  своей подругой.  Я требовал от нее обожания за ошметки моих познаний; фрагменты, которых я успел нахвататься, бросив учебу.

     Лу всегда практична; она вкладывает частицу таинства и священнодействия во все, что  делает.  Было нечто  торжественное  в том,  как она  пересыпала героин с лезвия ножа на тыльную сторону своей ладони.

     - Мой Рыцарь,  - промолвила она, сверкая глазами. - Ваша Дама снаряжает вас на битву.

     И  она поднесла  кулак  к  моим ноздрям. Я  вдохнул  наркотик  с  неким ритуальным почтением. Не могу представить, откуда  взялось это наитие. Может дело в том, что  блеск  кокаина побуждает  принимать его  с  жадностью, в то время как тусклость героина намекает на серьезность операции?

     Мне казалось, я  прохожу какой-то весьма важный церемониал. Когда я все сделал,  Лу  отмерила дозу  и себе.  Она поглотила  ее с глубоким и  мрачным интересом.

     Это напомнило мне о манере  моего  старого  профессора в  университете, когда он пришел проинспектировать нового больного; случай был загадочный, но явно критический. Возбуждение, порожденное кокаином, несколько застыло. Наши мысли замерли, и в то же время их остановка была столь же напряженной, как и предшествовавшее ей движение.

     Мы снова смотрели друг другу  в глаза с неменьшим, чем ранее, пылом; но это  был  как  бы  пыл иного  рода. Как  будто  мы  оказались  избавлены  от необходимости  бытия  в привычном  смысле слова. Мы оба гадали - кто мы, что мы, и что должно случиться; и, в то же время, мы были абсолютно уверены, что ничего произойти не может.

     Это  было экстраординарнейшее  ощущение. Из  тех, которые не  под  силу воображению обычного ума. Бери выше - я не верю в то, что даже самый великий художник на  свете  смог  бы придумать  то,  что чувствовали мы, а если бы и смог, то все равно не сумел бы это описать.

     Я вот  и сам  пытаюсь сейчас это описать, но  чувствую,  что получается неважно. Подумать только, даже у  английского языка есть свои пределы. Когда математики и ученые мужи желают обменяться мнениями, обычный  язык для этого не очень подходит. Им  приходится изобретать новые слова,  новые символы. Вы только посмотрите на уравнения Эйнштейна.

     Когда-то я знавал человека, знакомого с Джеймсом  Хинтоном,  тем самым, кто изобрел четвертое  измерение. Он был довольно сообразительный  малый. Но Хинтон все равно, даже  о самых обычных предметах, думал в шесть раз быстрее его, так что когда Хинтону требовалось объяснить  себя,  он попросту не  мог этого сделать.

     Вот  почему новый мыслитель несет с собой великое беспокойство.  А  они все  воют,  что не могут его  понять; и это их очень раздражает; и  в девяти случаях  из  десяти они  подвергают мудреца преследованиям  и  объявляют его Атеистом и Дегенератом, либо немецким шпионом, либо - Большевиком, или любым другим ругательным словом, которое в моде на данный момент.

     Кое-что об  этом рассказал Уэллс в своей книжке про гигантов, а кое-что и Бернард Шоу в "Назад к Мафусаилу". В этом нет ничьей персональной вины, но проблема существует, и вам ее не преодолеть.

     И вот  я,  какой  я есть,  совершенно  ординарная личность,  наделенная вполне   посредственными  мозгами,   внезапно  оказался  отрезан   от  всего остального мира  в своем дивном месте,  сознавая, что  должен поведать нечто абсолютно  грандиозное,  но что именно я не смог  бы  объяснить  даже самому себе.

     А  прямо напротив меня стояла  Лу, и я инстинктивно  понял, по  родству наших страстей, что она побывала в том же месте, где и я.

     Мы   не  нуждались  в  общении  посредством  членораздельной  речи.  Мы прекрасно понимали и  так;  и  мы выражали  это  понимание  в  каждом нежном взгляде и жесте.

     Мир  неожиданно  застыл в гробовой  тишине. Мы  были  наедине с ночью и безмолвными  вещами. Наше место было  в вечности, и мы узнали об этом  неким необъяснимым путем; и эта бесконечная тишина расцветала загадочно объятиями.

     Героин подействовал.  Мы почувствовали себя  коронованными колоссальным спокойствием. Мы  были господами; мы  пустили ростки из  ничто  в  бытие!  И теперь  бытие  медленно  пробуждало  нас  к действию.  В  наших натурах была необходимость,  и  она требовала  выражения,  и  после первого  интенсивного взаимопроникновения  наших индивидуальностей мы  достигли равнодействия всех составляющих нас сил.

     В  определенном смысле счастье наше было так громадно, что мы не смогли его  вынести; и незаметно мы  скользили к пониманию необходимости  выражения несказанных таинств посредством тайных же священнодействий.

     Но все это происходило  на огромном  расстоянии от реальности. Сокрытая цепь ассоциаций связывала эту новую истину с очевидно банальным фактом,  что Монмартр находится  под боком,  что за  окнами ночь, и самое  время  выйти и продолжить кутеж.

     Мы одевались, как мне кажется, с тем самым чувством, которое испытывает свежеиспеченный епископ, впервые надевая свое облачение.

     Но ничего из этого не углядел бы и даже не заподозрил никто из тех, кто видел нас в  тот  момент. Одеваясь,  мы  смеялись,  напевали  и обменивались веселыми  пустяками.  Спускаясь  по  ступеням  вниз,   мы  чувствовали  себя божествами, сходящими на землю из запредельного бессмертия.

     Под  кокаином мы замечали,  как странно  улыбаются, глядя на нас, люди. Наш энтузиазм бросался в глаза. Нас даже слегка раздражало, от чего все  они не двигаются в едином темпе; но на этот  раз все было совсем  иначе. Чувство нашего  превосходства  над остальным человечеством присутствовало постоянно. Наше величие нельзя было  описать  словами. Наши  голоса  звучали отдаленно, очень  отдаленно. Мы были  серьезно убеждены,  что портье  сознает - поймать такси ему велят Юпитер и Юнона.

     Мы  не  сомневались,  что  наш шофер  также  знает,  что  он  управляет солнечной колесницей.

     -  Совершенно чудесное вещество, -  сказал я  Лу, проезжая Триумфальную Арку. -  Не знаю, что ты имела в  виду, говоря,  что оно не оказало  на тебя никакого особенного эффекта, но выглядишь ты абсолютно божественно!

     - Еще  бы, - рассмеялась Лу. - Королевская дочь  вся сияет изнутри;  ее наряд  шит золотом,  и  лицо  ее  подставлено поцелуям,  словно  комета, что несется  к солнцу... А  ты и не знал, что  я  королевская  дочка?  -  и  она улыбнулась с таким изысканным соблазном, что  я чуть было не упал в  обморок от восторга.

     -  Спокойно,  Петушок,  - щебетала  она. -  Все  в порядке.  Ты  - верх совершенства. Я - верх совершенства. И я твоя женушка.

     Я вполне мог ободрать обшивку такси. Я считал себя великаном. Гаргантюа передо мною был пигмеем. Мне ужасно хотелось разнести что-нибудь  в щепки, и это меня совсем взбесило, потому что больше  всего мне хотелось распотрошить не  кого-нибудь, а Лу, и  в то же время она была самым драгоценным  и нежным фарфоровым  изделием, какой  делали в эпоху  династии Мин, или как  там еще называлась эта чертовая эпоха.

     Самая  хрупкая, утонченная  красота! Коснуться ее  означало осквернить. Внезапно я почувствовал весь скотский смысл супружества.

     Тогда еще я не  имел  понятия об уничтожающих любовь свойствах героина, которые  и были  причиной  внезапной  перемены  чувств -  я  не  постиг  это загадочное  предзнаменование. Такие определенно стимулирующие вещества,  как алкоголь, гашиш и кокаин дают Купидону развернуться. Разрушительный эффект в смысле  желания наступает только  при  обратном  действии. Ты,  так сказать, влезаешь в долги, потому что живешь не по средствам.

     Но наркотики, если можно так выразиться, философического типа, каковыми принципиально  являются морфий и героин,  непосредственно враждебны активным эмоциям и эмоционально  активным действиям. Нормальные  человеческие чувства претворяются в то, что внешне выглядит как  нечто  равноценное им  по  духу. Обычная  доброжелательность  принимает  космические  размеры,  оборачивается безграничной, терпимой  филантропией  в  силу того,  что  к ней не  подходит никакой моральный кодекс. Более чем сатанинская гордыня распирает грудь. Как сказано  у Бодлера: "Знакомо ли тебе беспредельное презрение, которое делает душу столь доброй?"

     Пока мы  подъезжали к Бютт-Монмартр  по направлению  к Сакре Кер, мы не проронили ни звука; исчезнув в нашем тихом блаженстве. Вы должны понять, что мы и без  того достигли высшей точки возбуждения.  Поддерживать  нас  в этом состоянии и входило в обязанности героина.

     Нет, мы не рвались  на пылающих крыльях против ветра в  небо,  мы  были распростерты, паря в беспредельности  эфира. Время от времени  мы  принимали свежие дозы тусклой мягкой  пудры. Проделывали мы это без жадности, спешки и даже  без  желания.  То было  ощущение  бесконечной  власти,  которую  может позволить  бесконечная  осмотрительность.  Сама Воля чего-либо желать  была, казалось, упразднена. Мы  направлялись в никуда,  потому  что  нашей природе было свойственно так поступать.

     И  с  каждым  мгновением  все  больше и  больше абсолютизировалось наше блаженство.

     Под кокаином ты и  в самом деле хозяин всего; но это все имеет для тебя острейшее значение.

     Под героином чувство владычества возрастает до той  точки, когда вообще ничего не  имеет  значения.  Пропадает  даже  нежелание  делать то,  что  ты ненароком делаешь,  нежелание, которое  позволяет  не  шевелиться курильщику опиума.  Тело  предоставляется  самому  себе  настолько   всецело,  что  его естественные отправления вас больше не волнуют.

     Опять  же,  невзирая на сознаваемую  нами бесконечность, мы  сохраняем, параллельно ей, чувство совершеннейшей пропорции в отношении  всех обыденных дел.

     ГЛАВА V

     ГЕРОИНЯ НА ГЕРОИНЕ

     Я  велел  таксисту  высадить  нас  на  Пляс  Дю  Тертре.  Мы   захотели прогуляться по краешку Бютт и поглядеть оттуда на Париж.

     Роскошная стояла ночь. Нигде кроме Парижа не насладишься столь мягкой и вкрадчивой тишью; горячий воздух легок и сух; все не так как в Англии.

     От Сены  поднимался, струясь, самый нежный бриз, которому наша фантазия приписывала благоухание Юга. Сам Париж смотрелся  как матово-голубая клякса; из  чьих изгибов выглядывали Пантеон и  Эйфелева Башня. Они  символизировали историю   человечества;  благородное,   солидное   прошлое   и   деятельное, механизированное грядущее.

     Завороженный,  я оперся о  парпет. Рука  Лу  обвила  мою шею.  Мы  были неподвижны до такой степени, что я мог чувствовать тихий стук моего сердца.

     - Что за чудная встреча, Пендрагон!

     Несмотря на подразумеваемую неожиданность, голос был низок и обаятелен. Я оглянулся.

     Если  бы  меня  спросили,  то  я  бы  несомненно  ответил,  что  всякое беспокойство мне претило; и вот как раз накатило  и оно - внезапное, бурное, неприятное; и оно меня никак не беспокоит.

     В улыбке и выражении лица воскликнувшего мужчины было нечто испытующее. Я  мгновенно узнал  его,  хотя мы не виделись со школьных времен. Его  звали Эльгин Фекклз. Он учился в шестом  математическом,  когда я был в  начальных классах.

     К моему третьему семестру он был назначен старостой; он выиграл конкурс на  Оксфордскую  стипендию - лучше себе  и  представить  нельзя. И вдруг без всякого предупреждения исчезает из школы. Мало кому было  известно почему, и те, кто знали,  привторялись,  что  не знают. Но и в Оксфорде  он так  и  не появился.

     С тех  пор мне довелось  услышать  о нем  лишь однажды.  В  клубе.  Его фамилия всплыла в связи  со  слухами о  каком-то финансовом мошенничестве. Я запомнил,   но  довольно  смутно,  что   это  было  как-то   связано  с  тою неприятностью  в школе.  Он был  не из  тех мальчиков, которых исключают  по ординарному  поводу.  Тут определенно  был  замешан  его  тонкий  интеллект. Признаюсь вам, в школе он был для  меня чем-то вроде героя. Он обладал всеми недостающими мне наиценнейшими качествами в самом полном объеме.

     Я знал его не очень близко, но, тем не менее, был страшно шокирован его исчезновением. Оно  почему-то  отпечаталось в  моей памяти,  когда множество куда более важных вещей не оставили и следа.

     Он почти не переменился с тех пор, как я видел его в последний раз. При среднем росте, у него было долгое  и узкое лицо.  В выражении его  лица было нечто клерикальное.  Глаза были маленькие, серого цвета,  и он имел привычку моргать. Нос  большой и крючковатый, как  у  герцога  Веллингтона;  тонкие и сжатые губы. На лице его невозможно было отыскать ни малейшей морщины.

     Фекклз сохранил прежнюю  неспокойную, нервную подвижность, которая  так выделяла его среди  мальчиков. О нем можно было  сказать,  что он  постоянно настороже и ожидает, будто  что-то  вот-вот  случится... И все-таки сказать, что  это  его  подавляет,  было  бы  неправильно.  Он  обладал  превосходной самоуверенностью.

     Пока я припоминал его, он успел  пожать мне  руку и уже болтал о  былых временах.

     - Я слыхал,  между прочим, что ты  уже сэр Питер,  - сказал  он. -  Так держать. Я всегда причислял тебя к победителям.

     - Кажется, мы с вами уже встречались, - вмешалась Лу. - Ну конечно, это же Мистер Фекклз.

     - О да, и я вас хорошо запомнил. Мисс Лейлигэм, не так ли?

     - Давайте забудем о прошлом, пожалуйста, - улыбнулась Лу, беря меня под руку.

     Не знаю  отчего, но я испытал неловкость, объясняя, что мы теперь муж и жена.

     Фекклз отбарабанил набор поздравлений и спросил:

     - Могу ли я представить мадмуазель Аидэ Лямурье?

     Девушка за его спиной улыбнулась и склонила голову.

     Аидэ   Лямурье   была  блестящая  брюнетка  со  сверкающей  улыбкой   и булавочными  зрачками глаз.  Она состояла из массы чарующих противоречий. Ее нос  и губы  указывали  на  более  чем изрядный  след  семитской  крови,  но клинообразный  контур   лица   выказывал  наследственные   черты  совершенно противоположного  племени. У нее были впалые  щеки и "вороньи лапки" портили уголки  ее   глаз.  Темнолиловые  веки  намекали   на  занятия  чувственными удовольствиями  до  изнеможения.  При роскошных  волосах  у нее  практически отсутствовали брови. Вместо них она  нарисовала карандашом две черные  дуги. Она была  густо  и безвкусно  накрашена.  На  ней было  надето просторное  и несколько   дерзкое   вечернее   платье,  синее,  в   серебряных   блестках, подпоясанное желтым, в черную крапинку, кушаком.  Поверх него была  накинута мантия из черного шелка, отороченная киноварного цвета  кисточками.  Ее руки были  мертвенно  тонки. Было нечто  непристойное  в  крючковатых ее пальцах, унизанных гигантскими кольцами с сапфирами и бриллиантами.

     Она держалась  с  живою  томностью.  Казалось, ее  постоянно необходимо побуждать к действию, но едва угасал первый толчок, она тут же погружалась в свои глубокие думы.

     Ее  радушие было явным притворством; но от нас обоих, от Лу и  от меня, не  ускользнуло  это  при  рукопожатии  и  мы  ощутили  тонкую  и загадочную симпатию, которая оставила за собой пятно невыразимого зла.

     Я  не сомневаюсь,  что это  безмолвное  причащение  не  ускользнуло  от Фекклза, и что оно, по той или иной причине, доставило ему огромную радость. Его поведение  сделалось вкрадчиво-почтительным, и  он,  как мне показалось, взял на себя командование, когда предложил:

     - Могу ли я рискнуть, предложив вам с Леди Пендрагон отужинать с нами в "Маленьком Савояре"?

     Аидэ взяла под руку меня, а Лу шла впереди с Фекклзом.

     -  Мы  и сами туда  собирались, - говорила  она ему,  - и  будет просто прекрасно оказаться  там, в кругу друзей. Я вижу,  вы  довольно  старый друг моего супруга?

     Он  принялся  рассказывать ей про  школу. Будто бы случайно,  он  выдал подробности относительно обстоятельств, приведших к его исключению.

     - Мой старик, понимаете, вращался в деловых кругах Лондона, - слышалась его болтовня. -  И он угрохал свои сбережения где-то в районе  Ломбард-стрит (Фекклз  натянуто хихикнул), откуда он уже не смог их вынуть,  чем и положил конец моей академической  карьере. Он уговорил старого Розенбаума,  банкира, взять меня на должность личного  секретаря, учитывая мой  талант финансиста. На этом посту я был как рыба  в воде, и дела мои с тех пор шли замечательно. Но  Лондон  не место для человека  по-настоящему амбициозного. Не  позволяет развернуться. Вашему  покорному  слуге  Эльгину  Фекклзу  подавай Париж  или Нью-Йорк.

     Не  знаю почему я  не поверил ни единому слову в этой байке; но я  - не поверил!  Героин  действовал  чудесно.  Я ни  коим  образом  не  был склонен беседовать с Аидэ.  Она также не  желала меня  замечать, и не произнесла  ни слова.

     В таком же состоянии находилась и Лу. Она явно слышала, что втолковывал ей Фекклз, но не делала замечаний и вообще сохраняла тотальную отрешенность. Весь эпизод не занял и  трех минут. Мы  вошли в "Маленький  Савояр" и заняли наши места.

     Похоже, наши друзья были хорошо знакомы  хозяину. Он приветствовал их с преувеличенной французской суетливостью. Мы заняли столик у окна.

     Этот ресторан висит  на крутом склоне Монмартра, точно  орлиное гнездо. Мы  заказали  ужин  -  Фекклз расторопно и со знанием  дела, все остальные с полнейшим  безразличием.  Я  взглянул  на  Лу.  Я впервые  в жизни видел эту женщину. Ее  имя ни  о чем мне не  говорило.  Внезапно мне срочно захотелось выпить большое количество воды. Но я не смог  бы даже  заставить себя налить ее  в  стакан.  Мне трудно  было  даже кликнуть  официанта,  но, по-моему, я все-таки  произнес  слово "вода",  ибо  Аидэ  наполнила  мой  бокал.  Улыбка скользнула по ее лицу. И это был первый признак  жизни,  который она подала. Даже рукопожатие  было по  сути  механическим  рефлексом,  а  не  умышленным действием. Чем-то зловещим  и  тревожным веяло от этой ее гримасы. Как будто она ощутила у себя во рту привкус некой мерзостной горечи.

     Я  посмотрел на Лу  еще раз и  заметил,  что  она стала  совсем другого цвета. Она выглядела ужасно больной. Мне же было все равно. Меня охватил рой мыслей на этот счет.  Я запомнил,  что любил ее страстно, и в тоже время ее, оказывается,  не существует. Дьявольское блаженство  - вот  как я  бы назвал состояние, источником которого стало мое равнодушие.

     Я находил забавным, что она, быть может, отравила себя. Мне определенно было крайне нехорошо. Но и это меня не беспокоило.

     Официант подал  блюдо  мидий. Мы сонно  их поедали. Это тоже была часть рабочего дня. Мы смаковали их потому,  что  они были смакуемы; но  ничто  не имело значения, даже получение удовольствия. Меня поразил тот факт, что Аидэ попросту притворяется, что ест, но я приписал это ее рассеянности.

     Мне стало гораздо лучше. Фекклз легко и гладко болтал  о  разнообразных пустяках.  Никто не  обращал внимания. Он, со  своей  стороны,  не  замечал, казалось, какого-либо недостатка вежливости.

     Я точно чувствовал  усталость.  Решив, что Шамбертен меня  взбодрит,  я проглотил пару стаканов.

     Лу продолжала разглядывать меня несколько испуганно, как если бы ей был надобен некий совет, и она не знает, как об этом спросить. Это было довольно забавно.

     Мы приступили  к  главному  блюду, когда  Лу  внезапно поднялась  из-за стола. Фекклз,  изобразив на лице притворную тревогу, поспешно последовал за ней. Я видел, как официант  берет ее под другую руку. Нет, в самом деле, это было забавно. С девушками  всегда  так -  они  никогда не желают знать,  что такое "достаточно".

     И   тут  же  я   осознал,  с   пугающей  неожиданностью,  что  дело  не ограничивается одним только слабым полом. Я вовремя успел выйти.

     Если я промолчу о событиях последовавшего часа, то отнюдь не по причине этого незначительного инцидента. По его заключении мы снова сели за столик.

     Мы  пили  глоточками старинный Арманьяк; он  нас подкрепил. Но вся сила ушла  из нас,  как  если бы мы выздоравливали  после какой-то очень долгой и губительной болезни.

     - Тут не о чем тревожиться,  - сказал Фекклз со своим странным смешком. - Пустячная неосторожность.

     Я скривился  при этом слове. Оно  напомнило мне о Царе  Лестригонов.  Я ненавидел этого типа больше, чем когда-либо. Он начинал меня преследовать. К чорту! Будь он проклят!

     Лу доверила  нашу историю Фекклзу целиком  и он признался, что знаком с такого рода делами.

     - Видите ли,  мой милый сэр Питер, - говорил он. - Вам нельзя принимать Г.  так,  как  можно К., и когда вы мешаете два напитка, платить  приходится дьявольскую  цену.  Как  и со всем остальным в  этой  жизни,  вам необходимо выяснить ваш  предел. Очень опасно разгуливать, когда вы работаете с  Г. или М., и, что уже совсем катастрофично, есть.

     Должен признаться, я чувствовал себя жутким глупцом. В конце концов, не я ли серьезно  изучал медицину; и вот уже второй случай, когда любитель учит меня что и как.

     Но Лу кивала довольно жизнерадостно. Бренди вернул ей цвет лица.

     - Верно,  - сказала она.  - Я  все  это  слышала и  раньше, но, как  вы понимаете, одно дело слышать, а совсем другое пройти через все это самой.

     -  Опыт  -  единственный  учитель,  -  согласился  Фекклз.  -  Все  это нормально,  но главное  дело начинать неспеша, чтобы  дать  себе возможность приноровиться.

     Все это время  Аидэ  просидела  без  движения, точно  истукан.  От  нее исходила  весьма курьезная аура. Определенное очарование заключалось у нее в полном отсутствии очарования.

     Извините,  пожалуйста,  за парадокс. Я только  хотел сказать,  что  она обладала  всеми  качествами, которые обычно привлекательные.  Она  сохранила остатки  поразительной,  пускай  и   эксцентричной,  красоты.  Она  обладала громадным  богатством  опыта,  и это  было очевидно;  и  не только им,  но и скрытой  энергией,  усиливающей  обычно  неотразимость;  впрочем,  она  была начисто лишена того, что мы зовем магнетизмом. Слово это не  научное - тем хуже  для науки. Оно описывает природное явление, причем  один из  важнейших фактов, применимых на практике. Все, чем интересуется человек - от кабаре до империи -  движется магнетизмом  и  больше  ничем. И  наука его  игнорирует, потому что нет механических приборов для его измерения!

     Жизненная воля этой  женщины была  в целом направлена к некой потаенной святыне внутри собственной ее души.

     Наконец впервые за целый вечер она начала говорить. Во  всей необъятной вселенной ей  был  интересен лишь  один предмет  - героин.  Голос  ее звучал монотонно.

     Позднее Лу говорила мне, что ей  он напомнил панихиду тибетских монахов далеко-далеко за неумолимыми снегами.

     - Это -  единственная  вещь,  которая существует,  - каким-то  необычно экстатично-отрешенным тоном произнесла Аидэ.

     Угадывалось, что  она  извлекает  из  своей  печали какую  бесконечную, нечестивую радость. Словно бы она получала болезненное удовольствие от того, что часть  ее духа пребывала в меланхолии, а другая - в чудовищных грезах; в ее  расположении  духа  и  в самом  деле  присутствовало  некое мученическое величие.

     - Вы не  должны  ожидать  мгновенных результатов,  - продолжила  она. - Нужно переродиться в нем, выйти за него  замуж и умереть от него, прежде чем вы его поймете. Люди все разные.  Но любому требуется как  минимум несколько месяцев для того, чтобы избавиться от этого глупого занудства жизни. Пока вы имеете животные страсти  - вы животное.  Как отвратительна уже  одна  только мысль о  еде,  о постели,  и прочих потребностях!  Живешь, как скотина! Само дыхание бывает чудовищно, когда  знаешь, что дышишь.  Сколь нестерпимой была бы  жизнь даже среднего  человека, если бы  он  постоянно и  остро осознавал процесс пищеварения.

     Она слегка содрогнулась.

     - Вы читали Мистиков, сэр Питер? - перебил ее Фекклз.

     - Боюсь, что нет,  голубчик, - ответил я. - Дело в том, что я вообще не читал почти ничего кроме того, что следовало по программе.

     - А я пару лет ими увлекался, - заявил Фекклз, после чего резко замер и покраснел.

     Эта  мысль явно пробудила  какие-то весьма  неприятные воспоминания. Он попытался  скрыть  свое  смущение  разговорчивостью,  и   принялся  детально разбирать  догматы  Святой  Терезы,  Мигеля   из   Молино  и  ряда   других, прославившихся по этой части.

     - Главное,  как видите,  - суммировал  он,  в конце  концов, - согласно теории, что все человеческое в нас является первейшим препятствием на пути к святости. Секрет святых в том, что они отвергают все ради одного, ради того, что они называют Божественной Святостью. И это не просто те вещи, которые мы называем  пороками или  грехами - они то как раз по сути и есть элементарные формы  зла  -   бьющая   через  край  похабщина.  Настоящая  трудность  едва начинается, когда мы  навсегда отвергли вещи такого рода. На пути к святости каждое телесное  или умственное проявление само по себе является грехом даже в том случае,  когда оно действительно оказывается чем-то таким, что обычное благочестие относит к разряду добродетелей. Вот и у Аидэ похожие идеи.

     Аидэ безмятежно кивнула головой.

     - Я и не представляла себе, - сказала она, - что эти  люди так  умны. Я всегда считала их  любителями путаных религиозных  идей. Но теперь мне ясно. Да, это означает жизнь в святости; если уж вам так необходимо определение на языке  морали,  а,   как  я  полагаю,  вам,   англичанам,  это   необходимо. Соприкосновение любого  рода,  даже  прикосновение  к себе самой кажется мне заразным. В свое время  я была  главой  племени,  в английском смысле слова, нечестивцев. Теперь я уже не помню,  что такое любовь, кроме слабой  тошноты всякий раз, когда она попадается мне на глаза. Я почти совсем не ем - только скоты  способны погрязнуть в существовании, требующем троекратного питания в день. Я  почти совсем не разговариваю -  слова это  отбросы, и  все  в них - ложь. С моей точки зрения настоящий язык до сего времени не изобретен. Жизнь человека, жизнь героина? Я  изведала и ту, и другую; выбрала то, что выбрала и не жалею об этом.

     Я  сказал  что-то  насчет того, что  героин укорачивает  жизнь. Тусклая улыбка мелькнула  на  ее  впалых щеках. В ее недоброжелательном блеске  было нечто пугающее, и оно заставило нас замолчать.

     Она опустила взгляд на свои руки. И тут я  впервые заметил с предельным изумлением, какие они у нее невероятно грязные.

     - Разумеется, если считать жизнь в годах, - пояснила она  причину своей улыбки,  - то  вы  правы,  героин  ее  сокращает.  Но разве  астрономические исчисления подходят, когда  речь идет  о жизни души? Пока я не  обратилась к героину, год  следовал за  годом,  и  не  происходило  ничего  стоящего. Это походило  на  детские  каракули в  бухгалтерской  книге.  Ныне же,  когда  я окунулась  в героиновую жизнь,  одна  минута  или час  - неважно -  содержит больше  подлинной  жизни, чем любой пятилетний период  в дегенеративные дни, предшествовавшие моему  духовному возрождению. Вы говорите  о смерти. Почему бы вам о ней не говорить? Смерть  это  совершенно  то, что вам подходит. Вы, животные,  должны  умирать  и  вы  это  знаете.  Но  я,  я  очень далека  от уверенности,  что когда-нибудь умру; и  эта идея  мне безразлична также, как любая другая из ваших обезьяньих идей.

     Здесь она снова впала в безмолвие, откинулась назад и закрыла глаза.

     Я  не  говорю, что  я какой-то там философ;  но  даже  с  точки  зрения простейшего  здравого   смысла  было  очевидно,  что  ее  позиция   является неприступной для всякого, кому взбрело бы в голову ее атаковать. Как сказано у Г.К.Честертона: "Выбор души неоспорим".

     Часто приходится слышать  доводы  в  пользу  того, что человечество и в самом  деле  лишилось счастья, характерного  для братьев  наших меньших, как только обрело самосознание. Именно это  и подразумевает идея "Грехопадения". Мы  стали как  боги, познали добро и зло, ценою мучений, и  -  "в глазах его смерти предвиденье".

     Феккльз уловил мою мысль. Медленно и с выражением он процитировал:

     Думы о великом викторианце похоже  охладили его. Он вырвался из объятий депрессии, зажег сигарету и сделал большой глоток бренди.

     - Аидэ, - вымолвил он с напускной веселостью, -  открыто живет во блуде с типом  по имени Барух  де Спиноза. По-моему, Шопенгауэр называет его "Der Gott-betrunkene Mann".

     - Муж бого-опьяненный, -  слабо промурлыкала Лу, бросив  на Аидэ сонный взгляд из-под своих тяжелых век с набухшими голубыми венозными жилками.

     - Да, - подхватил  Фекклз. - Она всегда носит с собой одну из его книг. Она  засыпает  под  его слова  и,  когда ее глаза открыты, взгляд падает  на страницу.

     Он   говорил,  постукивая  пальцами  по  столу.  Его  быстрая  интуиция улавливала, насколько  нас обеспокоил тот странный инцидент. Феккльз щелкнул пальцами, подзывая официанта. Тот расценил его жест как веление подать счет, и отправился за ним.

     -  Позвольте мне отвезти  вас и  сэра  Питера  обратно  в ваш  отель, - обратился  наш "хозяин" к Лу. - Вас  слегка потрепало, и я прописываю ночной отдых. Доза Г. пойдет  вам на пользу утром, она  вас взбодрит, но Бога ради, не  перебарщивайте понапрасну. Только крохотная доза и затем кокаин, кокаин, постепенно, когда начнете чувствовать,  что пора уже подниматься. Ко времени ланча вы будете чувствовать себя как пара младенцев.

     Он оплатил счет и мы вышли из ресторана. Словно  по заказу,  такси  как раз  высаживало компанию  у дверей. Таким образом, мы  спокойно  доехали  до дома.

     Лу  и я, мы оба чувствовали полнейшее  изнеможение. Она лежала  на моей груди, взяв  меня за руку. Я заметил, как ко  мне возвращается сила, по зову ее слабости. И  любовь наша  произросла заново  из  угара пустой темноты. Из меня улетучилась  всякая  страсть; и  в этом  искупительном омовении мы были крещены и наречены именем Любви.

     Однако,  несмотря на  усилия природы избавить нас от излишков  принятой нами отравы,  сказывался  остаточный  эффект. Прибыв  в отель,  мы,  вопреки сильной усталости, уговорили, ясное дело, Фекклза с Аидэ подняться к нам для финальной выпивки. Но глаза  наши  не  хотели  оставаться  открытыми; и  как только они ушли, мы сделали все, чтобы как можно скорее залезть под простыни нашей двуспальной кровати.

     Едва ли нужно  рассказывать моим женатым друзьям, что в предыдущие ночи процесс отхода ко сну представлял собою весьма  дотошный ритуал. Но в данном случае, это была просто попытка побить рекорд по скорости. Прошло пять минут с момента ухода Феккльза и Аидэ, и свет в нашем номере погас.

     Я воображал, что засну мгновенно. На самом деле, понадобилось некоторое время, чтобы  понять, что ничего  так и не  выйдет. Я  находился в состоянии наркоза,  которое трудно отличить  от сновидения.  В  действительности, если начать   подыскивать  определения   и  объяснять  различия,  чем  дальше  вы заберетесь в своих размышлениях, тем темнее будет суть противоречия.

     Но глаза мои определенно  не  были закрыты; я  лежал на спине, а  между тем, засыпаю не иначе  как  на правом  боку, или,  что  в  достаточной  мере странно, в сидячем положении. И пока  я так лежал, мысли  мои принимали  все более осмысленный вид.

     Вам известно  как  незаметно блекнут  мысли,  когда  засыпаешь.  И вот, пожалуйста, они, словно волна в приемнике, блекли наоборот.

     Я оказался практически лишен желаний физического плана. Как будто стало невозможно желать шевелиться или говорить. Я  купался в океане чрезвычайного спокойствия. Мой  ум  работал, но  он был  активен  исключительно  в  особых пределах. Такое впечатление, что я не управлял ходом моих мыслей.

     В  обычном состоянии сей  факт меня бы  крайне раздражал. Но  сейчас он вызвал   у  меня  лишь  любопытство.  Я  попробовал,  в  виде  эксперимента, зафиксировать мысль на чем-нибудь определенном. Технически  мне  было это по силам,  но в тоже время, я сознавал, что рассматриваю такую попытку, как  не стоящую  усилий.  Я так же  приметил, что  все  мои  мысли были единообразно приятны.

     Любопытство побудило меня сосредоточиться  на идеях,  которые нормально являются источником  раздражения  и беспокойства. Сделать  это  не составило труда, но они меня  больше  не  огорчали.  Я начал вспоминать происшествия в прошлом, которые практически стерлись из памяти  благодаря свойству рассудка блокировать источники раздражения.

     Я открыл,  что данная утрата памяти была  кажущейся,  а не  реальной. Я вспоминал каждую деталь  вплоть  до  ее  мельчайших подробностей;  но  самые досадные  и унизительные пункты  ничего  для меня не значили. Я наслаждался, вспоминая  их, не  меньше,  чем читая грустную сказку.  Я мог бы  зайти  еще дальше,  и  утверждать, что  неприятные  случаи  были предпочтительнее  всех прочих. Тому  причина,  полагаю,  была оставленная  ими  на памяти  отметина большой глубины. Наши души выдумали память, так сказать, с целью регистрации осознанных опытов, и  посему  чем глубже каждый  опыт ощутим, тем лучше наши умы выполняют намерения наших душ.

     "Forsitan haec olim meminisse juvabit" (Кто-то,  быть может,  и кое-что вспоминает, ликуя),  -  говорит  Эней у  Вергилия,  перечисляя свои  тяготы. (Странно,  между прочим! Я цитировал латынь не  более дюжины  раз с тех пор, как  кончил  школу).  Вот  так - наркотики, как старость,  убирают  недавние воспоминания, и оставляют, оживляя, чьи-то давно забытые идеи.

     Глубже всех инстинктов укоренено в нас наше страстное желание все знать по опыту. Вот почему  все  попытки утопистов сделать из нашей жизни приятную рутину, всегда вызывали в душе человека подсознательное отвращение и бунт.

     Прогрессирующее   благополучие   викторианской  эпохи,  вот  что  стало причиной  Великой  Войны.  То  была  реакция школьника,  которому  запретили играть.

     Это курьезное состояние ума обладало неизменным качеством; поток мыслей протекал через  мой мозг,  подобно  неотразимой реке. Я чувствовал, что  его невозможно остановить,  и даже  сколько-нибудь изменить его течение.  В моем сознании было нечто от свойств неподвижной звезды, что движется в космосе по закону своей  неизменной судьбы.  И этот поток влек  меня от  одного  набора мыслей  к другому,  медленно  и  без  нажима; это  походило  на приглушенную симфонию. Она  включала все возможные воспоминания, меняющиеся  незаметно из одного в другое без тени намека на дисгармонию.

     Я сознавал, что время летит, потому что где-то далеко пробили церковные часы с огромными, неисчислимыми  интервалами. Из  них мне  стало ясно, что я устроил себе белую ночь. Рассвет  ворвался ко мне через открытые французские окна балкона.

     Века,  долгие  века  спустя, раздался колокольный  звон, возвещавший об утренней мессе; и постепенно мои мысли стали замедляться, тускнеть; активная радость мышления стала  пассивной. Мало-по-малу на  мои мечтания легли тени, затем наступило забытье.

     ГЛАВА VI

     БЛЕСК НА СНЕГУ

     Когда я  проснулся, Лу уже была  полностью  одета.  Присев на край моей постели, она взяла меня за руку, и склонила лицо, подобное бледному  цветку. Она увидела, что  я  уже не  сплю и ее  уста опустились  на мои с изысканной нежностью. Губы ее были крепки и мягки; их поцелуй возвратил меня к жизни.

     Она была необычайно бледна и ее жесты отличались безволием и томностью. Я осознал, что и сам крайне изнурен.

     - Я так и не смогла заснуть, - призналась она, - и перед  этим, как мне казалось, я довольно долго пыталась привести себя  в порядок.  Мысли в  моей голове метались как сумасшедшие - прекрасно я провела время - лучше  некуда! Я просто  не  могла встать, пока не вспомнила, что этот тип,  Фекклз, сказал насчет  похмелья,  мол,  чем  ушибся, тем  и лечись. Итак, я  выкатилась  из постели, доползла до Г. и взяла одну маленькую щепотку,  и села на пол, пока он не подействовал. Все-таки это великая вещь, если приноровиться. Он привел меня в  норму за одну минуту. Так  что я приняла ванну  и нарядилась во  все это. И  я все еще чуточку под  ним... Ты согласен, что мы переусердствовали, ведь правда, Петушок?

     - Спрашиваешь, - вяло ответил я. - Хорошо, что у меня есть нянька.

     - Так  точно, - сказала Лу со странной  улыбкой. -  Его величеству пора принять лекарство.

     Она  подошла  к  бюро  и принесла мне  дозу  героина. Эффект  получился удивительный! Казалось, я не могу шевельнуть ни единым мускулом, как если бы лопнули  пружины  всех  моих  нервов. И  вот,  за  две  минуты  одна понюшка полностью вернула мне дееспособность.

     Правда, едва ли в ней была хотя бы доля радости. Да, я нормально пришел в  себя,  но оказался не в  том состоянии, которое  можно  было  бы  назвать хорошей формой. Я был  вполне способен сделать все, что потребуется, но  мне как-то не очень хотелось это делать. Я решил, что мне помогут ванна и душ; и в самом деле, одеваясь после них, я чувствовал себя совсем по-другому.

     Воротясь в гостиную, я застал Лу танцующей вокруг стола изящный  танец. Она  набросилась на меня  как  дикий  зверь, повалила на кушетку, и осыпала, примостившись сбоку на коленях, страстными поцелуями.

     Но  она  догадалась, что я  не  в  том  состоянии, чтобы как-то  на них ответить.

     -  Тебе по-прежнему требуется нянька, - весело рассмеялась она, сверкая глазами,  обнажая  блестящие  зубы  и ноздри, трепещущие от возбуждения.  На кончике прелестно вьющегося локона я увидел, как знакомо блеснул кристалл.

     Она побывала в снежной буре!

     Моя хитрая кривая улыбка дала ей понять, что я догадался о ее замыслах.

     - Да,  - возбужденно вымолвила она. -  Теперь я вижу, как это делается. Приводишь себя в порядок с помощью Г., а потом вдогонку принимаешься и за К. Давай, подставляй лапу.

     Ее рука дрожала от возбуждения. Она  открыла ладонь,  и на  ней мерцала горстка искристого снега.

     Я втянул  ее  с подавленным восторгом. Я  знал,  что какие-то несколько секунд отделяют меня от заражения ее неистовым и великолепным опьянением.

     Кто это  сказал, что вам достаточно посыпать солью хвост птицы  и тогда вы сможете ее поймать? Наверное, этот субъект возомнил себя знатоком данного дела, но он все перепутал. Все, что вам нужно  сделать,  это  попасть снегом себе в нос, и тогда-то вы уж точно поймаете любую птицу.

     А все же, что было  известно Метерлинку  об  этой  старой, глупой Синей Птице?

     Счастье зарыто в тебе самом, и кокаин - инструмент для его добычи.

     Однако, не вздумайте забывать о заурядном благоразумии. Надеюсь,  никто не  против такого определения. Немного здравого смысла, осмотрительности, не помешает и рассудительность. Ведь, как бы вы ни были голодны, вы не захотите съесть дюжину быков на вертеле.  Natura non facit saltum. (От природы никуда не денешься).

     Главное, это применение  знаний в разумных  пределах.  Мы выяснили, как работает машина, и ничто в целом мире не могло помешать нам  вылететь отсюда и долететь хоть до Каламазу.

     Поэтому  я   принял  еще  три   щепотки,  перемежая   их   осмысленными интервалами, и снова пришел в рабочее состояние.

     Я гонялся за  Лу  по номеру;  и,  смею  заметить,  мы опрокинули немало мебели, что нас  нимало не беспокоило, ибо  не нам предстояло  ставить ее на места.

     Важно было, что  я настиг Лу; и вскоре нам стало не хватать воздуха;  и затем,  проклятье,  как  раз именно тогда,  когда  мне  захотелось  выкурить трубочку перед завтраком, зазвонил телефон, и портье осведомился, дома ли мы для г-на Эльгина Фекклза.

     Ведь я говорил вам  раньше, что мне не было особого дела до этого типа. Как заметил Стивенсон, "если он тот единственный узел, который связывает нас с домом,  то я думаю, что  большинство из нас  проголосует за путешествие за границу".  Однако,  вчера  вечером  он вел  себя довольно прилично  и,  чорт возьми, нет более невинного пустяка, чем приглашение на ланч. И к тому же он мог  дать  еще несколько технических советов относительно  нашего дела. Я не принадлежу к числу самоуверенных  субъектов, воображающих, что  урвав клочок сведений, они осушили источник мудрости до дна.

     Поэтому я ответил: "Передайте, не будет ли он столь любезен подняться к нам".

     Лу упорхнула  в  другую комнату поправить прическу, привести  в порядок лицо,  и тому подобное,  что  женщины, видимо,  всегда  должны поправлять  и приводить  в  порядок; а  тем  временем является  Мистер  Фекклз с  наиболее изысканными  манерами,  которые  я  когда-либо видел у  представителей  рода человеческого, и чередой любезных распросов и извинений на кончике языка.

     Он  сказал, что  не стал бы и  вовсе  нас беспокоить визитом так  скоро после того случая с злоупотреблением,  только  он уверен, что  оставил у нас свой портсигар, которым очень дорожит, поскольку его подарила тетя Софрония.

     Ну и конечно же, он и был там, где его  оставили, как раз на столе, или скорее под столом, потому что его перевернули.

     Когда  мы  вернули  столу  прежнее  положение,  то  ясно  увидели,  что портсигар лежит под ним и, стало быть, лежал на столе  до того, как тот  был опрокинут.

     Фекклз от души  посмеялся над юмористическим характером происшествия. Я тоже считаю его по-своему забавным. Но с другой стороны, я не думаю, что это никчемное дело стоило  такого уж  внимания. Как  бы то ни было, наш приятель должен  был  получить  свою вещицу и, в конце  концов, когда перед вами стол вверх ногами, что толку делать вид, будто вы этого не замечаете. И вероятно, лучший способ проигнорировать инцидент, это обратить его в приятную шутку.

     И  должен вам  сказать,  что  Фекклз  проявил  тактичность совершенного джентльмена,  избегая  любых  прямых   намеков  на  обстоятельства,  ставшие причиной  обстоятельств,  которые  были  ответственны   за   обстоятельства, вызвавшие обстоятельства, которые было столь трудно не заметить. Надеюсь, вы все поняли.

     Между прочим, этот  Фекклз был  прошлым вечером милейшим  человеком. Он сопровождал  Лу  через наихудшее,  строго соблюдая  хороший вкус в тот самый момент, когда ее естественный  защитник, то есть я, был физически неспособен приложить необходимые эти-как-их-там.

     Ну  и  разумеется,  при настоящем положении вещей, мне хотелось послать Фекклза  в  то  место,  о котором  современное христианство  решило  забыть. Впрочем, я как минимум собирался пригласить его на ланч. Но пока я собирался выразить словами  сей щедрый  импульс, в гостиную  вплыла Лу,  словно ангел, сходящий с небес.

     Она направилась  прямохонько к Фекклзу, взяла и  поцеловала его прямо у меня  на глазах, упрашивая остаться и позавтракать с нами.  Вот так. Взяла и опередила меня.

     Но, должен признать, что я хотел быть  наедине с Лу - не  только  в тот момент, но и всегда; я был чрезвычайно рад услышать от Фекклза:

     - Вы  в самом  деле очень  любезны,  леди Пендрагон,  и я  надеюсь,  вы когда-нибудь  скоро повторите  ваше приглашение,  но  меня ждут к ланчу  две личности  с Биржи. Намечается  грандиозная  сделка.  У Сэра Питера уже денег больше, чем представления, что с ними делать, в  противном  случае я  был бы только счастлив позволить ему предложить пройти на rez-de-chaussee. [первый этаж - франц.]

     Конечно, мне  приятно,  что  я, знаете  ли, миллионер и все такое. Одно дело, когда ты носишься по Лондону холостой и абсолютно довольный сигарой за шиллинг и креслом в ложе Виктория-Палас, но когда ты проводишь медовый месяц с девушкой, которую  самые интимные ее подруги  называют "Беспредельная Лу", это совсем другое дело.

     Фекклз не знал, что  за эти две  недели я  потратил больше  трети моего годового  дохода. Но, разумеется, я  не стал  бы рассказывать этому  типу  о своих неурядицах. Мы, Пендрагоны, довольно гордая порода, особенно с тех пор как сэр Томас  Мэлори описал нас во времена  Генриха VIII. Мы всегда чуточку превосходили самих себя. На этом мой бедный старый отец и свихнулся.

     Тем  не  менее,  мне  не  пришло  в голову ничего  другого,  кроме  как упрашивать этого человека  выбрать в ближайшем  будущем  день, когда  бы  мы могли славно пошуметь в "Палляре".

     Я считаю "Палляр" самым лучшим рестораном в Париже, а вы?

     Итак,  появляется красная  записная книжечка, и мистер  Фекклз  сначала кусает  карандаш,  а  затем  качает головой  сначала в одну, затем в  другую сторону.

     - Чортов Париж! -  произносит он,  наконец. - В нем просто тонешь среди светских приглашений. Вся неделя занята.

     И как раз зазвонил телефон. Лу сделала два шага к аппарату.

     - О,  Мистер Фекклз, это  вас, - сказала она. - Но как узнали,  что  вы находитесь здесь?

     Фекклз снова пустил свой странный смешок.

     - Это как раз  то,  о чем  я вам говорил, Леди Пендрагон, - говорил он, подходя  к  трубке. -  Я очень-очень нужный человек.  Такое впечатление, что меня ищут все, кроме полиции, - он хихикнул, - и они могут нарваться на меня сейчас в любую минуту... Ну да Бог с ними.

     Он сделался вдруг серьезен, как только заговорил по телефону.

     - Ах да, - говорил он собеседнику. -  В самом деле досадно. Что такое? В четыре часа? Ладно, я там буду.

     Повесив трубку, он просиял и подошел к нам, протягивая руки.

     -  Дорогие мои друзья, -  сообщил  он, - здесь вмешалось провидение, не иначе. Мой ланч отменяется. И если ваше приглашение все еще в силе,  я стану самым счастливым человеком в Европе.

     Ну да, конечно, двух  таких  людей в Европе быть не могло. Я чувствовал адскую скуку. Но не мог выразить ничего, кроме самой бурной радости.

     Искренне радостный  вид моей  Лу не сделал новость  приятнее. Она взяла инициативу  в  свои  руки,  как  будто  бойко  перебирая пальчиками заиграла сонату.

     - Давайте  завтракать здесь, - говорила она.  - Это будет более intime. Ненавижу питаться публично. Я хочу танцевать между блюдами.

     Лу позвонил метрдотелю, пока я угощал Фекклза сигаретой, оплакивая свою непредусмотрительность - следовало бы смешать с табаком заряд динамита.

     Лу затеяла страстную  дискуссию  с  мэтром.  Она победила  по  очкам, к финалу шестого раунда. Мы начали через полчаса - с паюсной икры.

     Не  знаю,  почему   каждый  обязан  ей  наслаждаться;  но  бессмысленно вмешиваться в ход  цивилизации. Я ее ел; и если обстоятельства будут схожими и завтра; я буду есть ее опять.

     Говоря бессмертными  словами  Браунинга: "Ты солгала, Д`Ормеа,  но я не сожалею". Кроме того, это был не простой ланч. Он был важен для будущего.

     Ланч  решительно удался  с самого  начала.  Мы все находились в  лучшей форме. Фекклз болтал свободно и безответственно, с легкостью шампанского. Он рассказывал  о себе и о своем поразительном везении  в  финансовых вопросах; однако он ни разу не  остановился ни на одном из предметов достаточно долго, чтобы  у  собеседника  сложилось  определенное   впечатление  или  появилась возможность ответить. Он пересыпал свои замечания веселенькими анекдотами, и к концу трапезы просил прощения за чрезмерное увлечение сделкой, заключением которой он был занят в последнее время.

     - Я буквально одержим ею,  мне даже страшно, - признался  он. - Но, эта сделка имеет, или точнее  будет  иметь большое значение для моих  дальнейших перспектив. К несчастью я не такой  миллионер, как вы, старина. Мои дела шли очень хорошо, но как-то так вышло, все ушло также легко, как и пришло. Но  я все-таки наскреб  двадцать  тысяч,  чтобы  выкупить  восьмую  часть  из того нефтяного предложения, про которое я тебе рассказывал.

     - Нет, - вставила Лу. - Вы нам об этом не рассказывали.

     - А я был уверен, что рассказывал, - ответил Фекклз, смеясь. -  Оно  не идет у  меня  из ума,  в  особенности с  тех  пор,  как  я  узнал, что  ланч откладывается. Мне нужны пять тысяч, видите ли, вот я и думал вытянуть их из тех двух пташек. Трудность в том, что я не могу занять денег  просто так, за красивые глаза; а вводить этих пташек в курс дела мне тоже нельзя, иначе они попросту хапнут все  сами.  Кстати, это  мне напоминает одну  хорошую штуку, которую я давеча слышал от..., - и  он отбарабанил забавную историю, которая ничем не была связана с тем, что говорилось перед этим.

     Я и не слушал его историю.  Мой мозг работал, спрыснутый, помимо  всего прочего,  еще и шампанским. Разговор напомнил  мне, что я должен не сегодня, так завтра запросить телеграфом очередную тысячу фунтов.

     Я  подсознательно  чувствовал бурное раздражение. Этот  тип рассуждал о миллионах с такой легкостью, что  я  не мог не признать, что по  современным стандартам  являюсь, в самом деле,  очень  бедным  человеком. Пять или шесть тысяч в год и, возможно, еще пятнадцать  сотен от ренты имения Барли-Грандж. И это  не считая  инфернального  подоходного налога  и тому подобного - я действительно  был немногим лучше нищего, и надо  было принять  в расчет еще Лу.

     Я всегда считал драгоценности вульгарщиной; кольцо с печаткой и булавка для  галстука  для  мужчины,  а для женщины - несколько безделушек,  очень скромных, в хорошем вкусе - но это было пределом.

     Однако,  Лу была абсолютно другой. Она  могла  носить любое  количество барахла и с феерической быстротой менять  его, не моргнув глазом. Я купил ей вчера днем  в Картье пару  сережек  - три  алмаза на  нитке,  светло-голубая подвеска изящной грушевидной  формы... И когда она ела, пила и говорила, они покачивались рядом с уголками ее  рта в самой изысканной манере, и вовсе  не опошляли ее.

     Я понял, что мой долг, как женатого мужчины, купить ей ту нитку жемчуга с  большой  черной  жемчужиной  как  подвеской. А  там  было  еще  кольцо  с неограненным изумрудом! Как безумно это могло бы смотреться с ее волосами! И еще, разумеется, когда мы вернемся в Англию, она должна быть представлена ко Двору - не вижу в этом ничего унизительного для нас, Пендрагонов, но кто там приводит свою жену на прием без диадемы.

     И, кроме того, вы же знаете каковы портнихи!

     Просто  не  существует предела вещам,  которые  цивилизованный  мужчина должен  иметь, когда он  женится! И  вот он я, открыт  для всех намерений  и замыслов - очередной кандидат на пособие неимущим.

     Я  рывком выбрался из своих грез. Мой ум созрел  для действия. В голове сложился план, и я решил взять быка за рога.

     Лу истерично смеялась над каким-то дурацким анекдотом.

     -  Послушай, Фекклз, -  сказал я. -  Надеюсь,  что  ты  расскажешь  мне побольше об этом  нефтяном  бизнесе. Сказать  тебе по правде,  я не такой уж богатый человек, каким ты, наверное, меня считаешь...

     - Мой дорогой друг... - протянул Фекклз.

     -  На  самом  деле, можешь быть уверен - все действительно  было  очень хорошо, когда я оставался  холостяком. Неприхотливые вкусы, ну ты понимаешь. Но с этой маленькой леди о вкусах не поспоришь.

     - Ну разумеется, - очень серьезно ответил  Фекклз. - Да,  я отлично это осознаю. Я  бы выразил  это следующим образом - дела обстоят так,  что  твой настоящий долг перед собой  и перед твоими наследниками состоит в том, чтобы сделаться преуспевающим богачом. Но, как  ты  знаешь,  деньги  стали страшно кусаться  после  войны.  Принимая  во внимание  коллапс  иностранных  валют, ослабление покупательной способности денег и то, что все золото мира заперто в Вашингтоне, картина складывается  довольно неприглядная. Но,  впрочем, как ты понимаешь, просто существуют такие ситуации, при которых перед  человеком с  настоящими   мозгами   раскрывается  масса   возможностей.  Викторианское процветание сделало  всех нас богатыми,  но мы не знаем, ни как удержать это богатство, ни что с ним делать дальше.

     -  Да,  -  вставил я, - позолоченные грани имбирного  пряника,  похоже, начали осыпаться.

     - Ну да ладно, послушай, Пендрагон, - сказал он, поворачивая свой  стул наполовину так, чтобы встретиться со  мной лицом к лицу под прямым углом,  и делать  свои  замечания, постукивая  по  тарелке своей "Короной",  - будущее связано  с  двумя вещами,  причем  развернуться  можно  настолько, насколько позволяют большие  деньги.  Одна из  них  нефть, другая  -  хлопок. Сейчас я ничего не знаю о хлопке, но я даю голову на отсечение любому толстосуму, что если он  возьмет  да и  вложит  в  нефть четыре тысячи пунктов на двенадцать тысяч сверх того,  то он  может, вопреки всему, не  слезать  всю  оставшуюся жизнь с дивана.

     - Да, я понимаю это, - воодушевленно отозвался я. - Конечно, я  не знаю азов финансового  дела; но то, что ты говоришь, абсолютно исполнено здравого смысла. И у меня есть своеобразное чутье на такие вещи, я надеюсь.

     -  Почему?  То, что  ты так  говоришь, это очень  любопытно, - возразил Феккльз, как  будто в великом удивлении. - Я и сам думал примерно также.  Мы знали, что у тебя есть смелость и отвага, и это  самое существенное в  любой игре. И делать деньги - величайшая  из существующих игр. Но, помимо прочего, у меня  есть предчувствие, что у тебя правильно повернуты мозги  для  такого бизнеса. Ты  столь же проницателен и расчетлив, прямо как доктор прописал, и у тебя кроме  того хорошее воображение.  Я не имею  в виду те  дикие причуды фантазии, которые ты находишь в своих прихотях, а говорю о хорошем, здравом, основательном воображении.

     Если бы  обстановка была обыденной,  я  сразу  должен был обеспокоиться столь  прямым  и лестным комплиментом от человека,  который, судя по  всему, прекрасно во всем разбирался, и отождествлял свой собственный мозг  со всеми блестящими мозгами по всему миру.  Но  в моем настоящем настроении  я принял это замечание как довольно естественное.

     Лу засмеялась мне в ухо.

     - Это правильно, Петушок, дорогой,  - защебетала она. - Это то, куда ты врываешься  и выигрываешь. Пришел,  увидел, победил. Я действительно  должна была иметь эти жемчужины, ты же понимаешь.

     - Она совершенно права, - согласился Феккльз. - Когда ты разберешься со своим медовым месяцем, присоединяйся ко мне, и мы, засучив рукава, вступим в игру во  имя всего этого изо всех сил, и когда выйдем из нее, Дж.Д.Рокфеллер будет кусать локти.

     - Ладно,  -  сказал я, -  будем жить настоящим. Я не  хочу бесцеремонно вмешиваться, но если бы я мог пригодиться тебе в этой твоей сделке...

     Феккльз кивнул головой.

     - Нет, - промолвил он, - это вовсе не такое дело, как может казаться на первый  взгляд.  Я вкладываю  в сделку все до  последнего  шиллинга;  но это рисковый бизнес, как ни крути, и я не могу рассчитывать, что ты вложишь пять тысяч в  качестве первого пая. Конечно, будет довольно здорово, если все это пройдет...

     -  Давай  перейдем   к  деталям,  мальчик  мой,  -  сказал  я,  пытаясь чувствовать себя бизнесменом до мозга костей.

     -  Дело само по себе довольно простое, -  начал  Фекклз. - Речь  идет о выкупе опции на разработку скважин в месте под  названием  Ситка. Они были в порядке до войны, но, по-моему,  толком их так и не разрабатывали. С тех пор их забросили, так что могут потребоваться любые деньги,  чтобы снова занести их  на  карту и  вернуть к эксплуатации. Но  это все мелочи. Я  и мои друзья знают,  что никто  до них еще не  добрался, и если мы  обратимся к  процессу Фелденберга в  случае  именно этого  вида  нефти, что  залегает в  Ситке, мы практически получим мировую  монополию на самую высококлассную нефть из тех, что существует. Мне не  нужно тебе объяснять,  что мы сможем продавать ее по нашей собственной цене.

     Я мгновенно увидел великолепные возможности этого плана.

     - Разумеется,  мне  не  нужно тебе говорить, что язык  нужно держать за зубами,  -  продолжал  Фекклз.  - Если  информация  выплывет  наружу,  любой финансист в Париже купит это  дело через наши  головы. Я мог  бы и вовсе  не заводить об этом  разговор, принимая во  внимание две  вещи.  Я знаю, что ты ведешь себя абсолютно  честно - это даже  не обсуждается; но важнейший нюанс заключается в том, что я, как тебе и рассказывал, довольно суеверен и верю в оккультизм.

     -  Ах  да,  -  закричала  Лу,  -  тогда,  разумеется,  вы  знаете  Царя Лестригонов.

     Фекклза  передернуло,  как  будто  он моментально  получил оплеуху.  На мгновение  он пришел в совершенное замешательство.  Походило на то,  что  он вроде бы собирался кое-что сказать, но решил этого не делать. Его лицо стало темным как  грозовое облако.  Было невозможно  ошибиться  в  самой сути этой ситуации.

     Я повернулся к Лу, издав, как я предполагаю, довольно противный смешок.

     -  Репутация нашего друга,  - заметил  я,  -  похоже,  достигла мистера Фекклза.

     - Ну,  -  вымолвил Фекклз, взяв себя в руки с подчеркнутым усилием. - Я взял  за  правило  ничего  не  говорить  дурного  о  людях,  но  в  реальной действительности, это уже чересчур. Вы, наверное, все  об этом знаете, и, не принося  никому вреда, будет уместно сказать, что этот человек - неописуемый негодяй.

     Вся моя  ревность и  ненависть  вырвалась из подсознания. Я чувствовал, что если бы здесь  был Лам, то  я бы застрелил  его как бродячую собаку. Мой старый однокашник деликатно уклонился от неприятной темы.

     - Вы не дали мне закончить, - пожаловался  он.  -  Я собирался сказать, что у меня нет особенных  талантов в финансах и такого рода вещах  в обычном смысле  этого  слова, но  у  меня  есть  интуиция, которая  меня никогда  не подводила - как демон Сократа, - вы помните, а?

     Я кивнул. У меня осталось некоторое слабое воспоминание о Платоне.

     -  Ну вот, - сказал  Фекклз, постукивая  сигарой, с  манерой Почтенного Мастера, призывающего Ложу  к порядку. - Я  сказал  себе, когда встретил вас прошлым  вечером, что лучше родиться счастливым,  чем богатым, и  вот  предо мной человек, который родился счастливым.

     Вот  это совершенно  правильно.  Я  никогда  не  был  способен  сделать что-либо, исходя  из моих собственных способностей.  И после  всего, с чем я столкнулся, на меня обрушились подарки судьбы.

     - Ты  ухватил фортуну за  вихор, Пен,  - заявил он  с воодушевлением. - Каждый раз, когда ты  будешь оказываться не у дел, я буду давать тебе десять тысяч в год как талисману, приносящему счастье.

     Лу  и я  пребывали в  крайнем восхищении. У  нас едва  хватило терпения выслушать детали  плана нашего друга. Цифры были убедительны;  но эффект  от них просто ослеплял нас. Мы никогда и не мечтали о богатстве такого уровня.      В первый раз в  моей жизни меня охватило прозрение относительно власти, которую  дарует богатство, и сообразно тому, в тот  же самый миг, я  осознал насколько велики мои настоящие амбиции.

     Этот  человек,  конечно,   был  прав,  и  высказался   достаточно  ясно относительно моей удачи. А она во время войны  была изумительной. Затем было наследство, и Лу в довершение  всего  этого;  и вот здесь я встретил старину Фекклза  благодаря абсолютной случайности, и  тут же  появилась  возможность этой великолепной инвестиции. И самое настоящее дело - он излагал его четко, давая понять,  что  это  была,  строго говоря, не пустая  болтовня  - и  оно прямо-таки просилось мне в руки.

     Мы  были  настолько  вне  себя  от  радости,  что  едва  могли  уловить практические детали. Требуемое  вложение составляло  четыре тысячи девятьсот пятьдесят фунтов.

     Трудностей в получении такого пустяка, разумеется, не было, но,  как  я сказал Фекклзу, это  будет означать продажу  какого-нибудь  скотского запаса ценных бумаг или еще чего-то в этом роде, на что может уйти два или три дня. Времени было  в обрез; опция могла  стать недействительной и уплыть в другие руки, если ее не выкупить в течение недели, а сейчас была уже Среда.

     Тем  не  менее,  Фекклз  помог набросать  Вольфу  записку,  объясняющую срочность дела, и он должен был появиться у  нас в субботу в девять часов со всеми бумагами.

     Между тем,  само собой, он не бросит  меня, но в тоже время он не может рисковать,  теряя самый удачный ход за всю  свою жизнь. В  случае,  если  бы возникли какие-то помехи, он должен знать, что за шаги можно  предпринять  и отдавать  себе отчет,  сможет  ли  он поднять пять  тысяч со  своей стороны. Однако,  он  позволит  в любом  случае сделать меня совладельцем  части  его ценных  бумаг. Фекклз хотел  моего участия в  этой сделке,  если бы речь шла только о соверене, просто из-за моей удачи.

     Итак, он  покинул  нас в великой спешке. Лу и  я взяли такси  и провели день  в  Булонском Лесу.  Нам казалось,  будто кокаин овладел  нами  с новой силой, или же это была добавка героина.

     Мы жили с той же умопомрачительной скоростью, как  и в ту первую  ночь. Интенсивность переживаемого  была  даже  более  экстраординарной;  но нас не уносило ею прочь.

     При этом ощущении каждый час  длится частицу секунды, но каждая секунда длится целую  жизнь. Мы  были способны принять  ежеминутные детали  жизни во всей их полноте.

     Попытаюсь объяснить это тщательнее.

     "Вильям Завоеватель, 1066 г., Вильям Руфус, 1087".

     Этим  выражением   можно  в   одной  строчке  обозначить  весь   период царствования Герцога Нормандии.  В тоже время, историк, специально изучавший этот период английской истории, способен написать десять  томов,  и может, в какой-то  степени,  сделать  одновременно  оба  аспекта   знания   одинаково значимыми для своего сознания.

     Мы были в сходном положении. Мгновения сменяли одно другое, как вспышки бесчисленных молний, но каждая вспышка  озаряла  совершенно  иной пейзаж,  в котором  мы успевали  рассмотреть  каждую  деталь.  Мы  словно  бы  овладели абсолютно  новой   ментальной  способностью,  божественной  по  отношению  к нормальному  течению  мысли.  Точно  также  сравнивать  все-понимающий  мозг великого  человека  науки  с мозгом дикаря, когда  они  оба посмотрят  через одинаковые оптические инструменты на одного и того же черного таракана.

     Невозможно  поделиться  этим  с тем,  кто не испытывал  всеподавляющего восторга подобного состояния.

     Другая замечательная и необычная черта этой ситуации заключалась в том, что мы, судя  по  всему,  были  наделены  тем, что я  должен  назвать  даром телепатии, или как бы это лучше выразиться. Нам не нужно было объяснять себя друг другу.  Наши умы  работали  вместе,  как  у  тех  первоклассных опорных полузащитников, которые привыкли играть в паре.

     Часть  наслаждения, кроме  того,  приходила  от  знания,  что  мы  были исключительно недосягаемы  для  всего,  с чем  мы могли столкнуться. Простой факт -  мы успевали  за  одно и то  же  время  гораздо больше обдумать,  чем обыкновенные люди.

     Мы были похожи на свору борзых, а остальной мир - на великое  множество зайцев,  только  диспропорция  в скорости  безмерно  увеличилась.  Это  было состязание авиаторов с кучерами.

     Мы  отправились в  постель рано  той  ночью.  Мы уже немного устали  от Парижа.  Темп его был  слишком  медленным  для нас. Это  как сидеть на опере Вагнера. Там  есть  некоторые блестящие моменты,  конечно, но большую  часть времени  нас терзают длинными и  монотонными  пассажами, такими,  как диалог между Вотаном и Эрде.  Мы хотели быть предоставлены сами себе; никто другой, кроме нас, не мог поддерживать нашего темпа.

     Разница между сном, бодрствованием и пробуждением снова была ослаблена, нет,  почти  упразднена.  Период  сна  был  просто  как  краткая  мимолетная рассеянность, и даже наши сны продолжали эскалацию нашей любви.

     Необходимость  каждого инцидента была ничтожной. В обыденности поступки человека до определенной степени  заторможены. Как гласит пословица, человек семь  раз  отмеряет, прежде  чем отрезать.  Мы  больше  не меряли  семь раз. Желание трансформировалось  в  действие,  не  подвергаясь анализу. Утомление тоже было полностью отменено.

     Мы проснулись на следующее утро с восходом солнца. Мы стояли на балконе в халатах и наблюдали его восход. Мы чувствовали  себя  с ним  единым целым, свежие и  столь же жаркие,  пылающие,  горячие,  как  и  оно. Неисчерпаемая, неистощимая энергия!

     Мы танцевали и  пели  во время завтрака. Мы болтали, как  обычно  - оба говорили одновременно, как будто на пределе наших  голосов, составляя  планы на день,  и у каждого струился в мозгах водопад экстатического наслаждения и неугасимого смеха.

     Мы только-только решили провести  утро, совершая  покупки в  магазинах, когда в нашу комнату внесли карточку.

     Я  был на  мгновение изумлен, когда  прочитал, что  наш  посетитель был конфиденциальным клерком мистера Вольфа.

     - Ох, нет нам покоя, - проговорил я, а  затем припомнил мою  телеграмму за день до того.

     Меня охватила внезапная острая тревога. Может что-то не  в  порядке? Но кокаин заверил меня, что все в порядке.

     - Полагаю, мне надо увидеться с  этим приятелем, - сказал я, и попросил коридорного пропустить его наверх.

     -  Не  позволяй   ему  надолго  тебя  задерживать,  -  заметила  Лу,  с раздражением надув губки, и побежала в ванную после скорого объятия,  такого жаркого, что оно привело в беспорядок мой новый галстук от Чарвета.

     Человек вошел. Мне быстро наскучила важность  его манер, и  я стал даже испытывать отвращение к его торжественной почтительности. Конечно, некоторые люди любят, когда с ними обходятся как в своем роде с беспомощным игрушечным императором, но подобные  вещи  не  стыкуются  с  Парижем. И  еще меньше они стыкуются с кокаином.

     Меня так раздражало, что этот  парень явно чувствовал себя принужденно, и также то, что он был так очевидно горд собой, тем, что его послали в Париж обсуждать важное дело с настоящим рыцарем во плоти.

     Если есть та  вещь, которой учат больше всего полеты, так это ненависть к снобизму. Даже  Гартер становится незаметным  и незначительным,  когда  ты летаешь над облаками.

     Я не мог  даже  заговорить с этим человеком,  пока  он не  станет более человечным. Я заставил его сесть, выпить и выкурить  сигару, перед тем как я позволю ему говорить о бизнесе.

     Естественно, все было абсолютно в порядке. Вся проблема заключалась вот в чем  - шесть  тысяч  фунтов нельзя было получить немедленно, и так как они были  срочно мне нужны, необходимо подписать некие  бумаги,  которые  мистер Вольф немедленно составил, подписать расписку в получении моей телеграммы, и было бы лучше сделать это в консульстве.

     - Разумеется,  нет проблем, вызовите  такси,  -  сказал  я. - Я спущусь через минуту.

     Он спустился вниз по лестнице.  Я вбежал к Лу и сказал ей, что мне надо сходить к консулу по  делу: я вернусь  через час, и мы можем отправиться  за покупками.

     Мы приняли большую понюшку  снежка и поцеловались на  прощание так, как будто я отправлялся в трехлетнюю экспедицию  на Южный Полюс. Затем я схватил свою шляпу, перчатки и трость и встретился с моим человеком у выхода.

     Выпивка и воздух  Парижа придали ему ощущение собственного достоинства. Вместо того,  чтобы скромно и униженно ждать меня возле машины, он уже сидел в  ней;  и хотя его  приветствие было еще  торжественно уважительным,  в нем теперь  было  намного  больше от посла, чем от клерка. Он сдержал  природный порыв и не приподнял шляпу.

     Я  сам чувствовал любопытное наслаждение своей собственной важностью. В то же  время, я  чудовищно  торопился  и отчаянно спешил вернуться к Лу. Мой мозг подгоняла мысль о  ней. Я расписался там, где они мне сказали, и консул обстучал  всю бумагу вдоль и поперек марками, и мы  поехали обратно в отель, где  клерк  извлек застегнутый кожаный бумажник  из  мистически  загадочного заднего кармана и отсчитал мне мои шесть тысяч в сто-фунтовых банкнотах.

     Само собой, я должен был пригласить  этого парня на ланч,  но  это было лишь соблюдением приличий. Я  был  несказанно рад,  когда  он,  извинившись, отклонил мое предложение. Он должен был успеть  на двухчасовой поезд назад в Лондон.

     - О Господи Боже, как долго тебя не было, - сказала Лу, и я мог видеть, что она  заполнила время  моего отсутствия  самым замечательным образом. Это было очевидно  с головы до пят.  Она танцевала вокруг меня,  как безумная, с небольшими  судорожными  движениями, на  которые я  не  мог  не  смотреть  с подчеркнутой нервной раздражительностью. Тем не менее, она  была лучезарной, ослепительной, светящейся, и взрывалась от возбуждения.

     Да,  ну вы  понимаете.  Я  не люблю оставаться на бобах. Мне  надо было включиться  в атмосферу.  Я  швырнул в себя, наверное, целую лопату  снежка. Определенно,  я  заслуживаю того, чтобы Совет  Графства платил мне шиллинг в час.

     Впрочем,  у нас определенно не  было  никакого времени заниматься  теми вопросами, которые обсуждают в Парламенте. Предо мной стояла Лу, почти вся в слезах, потому что  ей нечего было  надеть, практически  никаких украшений - вся идея рыцарства заключается в том, что когда ты видишь неправильное, твой долг - исправить это.

     К счастью, в  настоящий момент у нас  не было  никаких трудностей. Все, что нам надо  было сделать, это поехать вниз к Рю де ла  Пье.  Я определенно почти лишился чувств, когда увидел  все эти  жемчужины у нее  на шее. И этот неограненный изумруд! Господи, как он шел к ее волосам!

     Эти  торговцы в Париже - несомненно художники. Продавец  узрел  в  одно мгновение, в чем ошибка. Не было  ничего, чтобы как  следует гармонировало с ее  голубым  платьем, и  он показал нам сапфир и алмазный браслет, и большое кольцо маркиза  в  платиновой оправе,.  Уже совсем  другое дело! Но продавец по-прежнему держался крайне смущенно. Он был озадачен; вот что это было.

     И тут его лицо прояснилось. У него появилась блестящая мысль. Ты всегда можешь  доверять  этим  малым, когда сталкиваешься  с  действительно хорошим человеком. Чего не хватало, так это чего-то красного!

     Я скажу вам о рте Лу; длинные,  неровные, змеиные, алые полоски  всегда извивались и двигались, как если бы жили отдельной самостоятельной жизнью, и будто  их  хозяйка   беспрестанно  подвергалась  какой-то  восхитительной  и прелестной пытке!

     Продавец  немедленно   увидел,  что  там  необходимо.  Рот  должен  был символически повторен.  В  этом  весь секрет  искусства.  Так что он  извлек змейку из кроваво-красных рубинов.

     Мой Бог! Это была наиболее прекрасная  вещь, которую я когда-либо видел в своей  жизни, за исключением самой  Лу. И  на нее нельзя было смотреть без мысли  о  ее  губах, и  ты  не  мог  думать о ее  губах, без  того, чтобы не поцеловать их, и мне было по плечу  доказать Парижу,  что моя  жена -  самая прекрасная женщина в мире, а это в свою  очередь  можно  было доказать самым обычным способом, -  появившись с ней в лучших нарядах и самых замечательных украшениях. Это был мой долг перед ней, как перед моей  женой, и я прекрасно мог  позволить  себе  это  сделать, потому  что  я был относительно  богатый человек,  если  начинать с  малого, и,  кроме  того, пять  тысяч, которые  я вкладывал в бизнес Фекклза, могли  означать что-то около  четверти миллиона, по  крайней мере, по  самым  консервативным и сдержанным расчетам, как я это оценивал собственными глазами.

     И все это был чистый доход, так что нет причины в  мире, почему человек не может потратить  такую сумму самым благоразумным образом. Даже сам мистер Вольф  придавал особое  значение трудностям получения приемлемых  доходов  с капитала в наши времена.

     Он рассказал мне, как многие люди помещали свои деньги в алмазы и меха, которые всегда сохраняют свою цену, в то же время как государственные ценные бумаги   и  им   подобные   вещи   всегда  являются  предметом  неожиданного налогообложения,  с одной стороны, обесценивания с другой, и  с перспективой Европейского  аннулирования  долгов или  отказа  от выполнения обязательств, неясно вырисовывающегося позади них.

     Это был мой долг и обязанность, как семейного мужчины, купить так много драгоценностей для  Лу,  насколько  я мог бы  себе это позволить.  И в  тоже время, человек должен быть осторожным и предусмотрительным.

     Я купил все вещи, о которых упоминал, и заплатил  за них. Я не поддался соблазну приобрести зеленую жемчужную булавку  для  своего галстука, хотя  я желал бы ее иметь, потому что она могла бы напоминать мне о глазах Лу каждый раз, когда  я ее  надеваю. Но  она  была действительно  довольно  дорогой, и Мистер  Вольф очень  серьезно предупреждал  о попадании  в долги,  так что я расплатился за остальные покупки, и мы вышли, и думали, что поедем в Bois на ланч, и тогда  мы приняли  еще больше снежка в такси, и  Лу начала  плакать, потому что я  ничего не купил для себя. И мы приняли еще немного снежка... У нас было довольно много времени, -  никто не  садится  за ланч  раньше  двух часов. Мы  отправились  назад в магазин  и купили  зеленую жемчужину, и  это привело  Лу  в  такой восторг, что такси  стал  походить на аэроплан; а если разобраться, гораздо больше аэроплана.

     Глупо не  иметь  желаний делать  что-то.  И если  ты  начинаешь  что-то делать,  ты стараешься  сделать это  как  можно лучше. Что там  говорил  тот парень? "Я жизнь свою в булавку не ценю". Вот это правильный дух. "Отпустите меня, джентльмены, я в призрак превращу его, что освободит меня".

     Это дух Пендрагона, и это дух воздухоплавателя. Забирайся  на вершину и оставайся на ней, и застрели любого другого, кто посмеет на нее забраться!

     ГЛАВА VII

     КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ ПАРНУСС

     Ланч в ресторане "Де Ля Каскад"  походил на ланч во сне. Мы,  казалось, знали,  что  в  действительности  вкушаем  пищу даже  не чувствуя ее  вкуса. Кажется  я уже  говорил раньше, что этот  феномен обусловлен  анестезией  от кокаина.

     Когда я  делаю подобные  замечания, я понимаю,  что это выскакивает  из меня канувший в Лету, без вести пропавший студент-медик.

     Но вы на это не обращайте  внимания.  Суть в том, что когда внутри  вас оказывается правильное  количество снежка, вы  не можете ощущать что-либо  в банальном  смысле этого  слова.  Вы  только улавливаете это неким отрешенным образом. Вот боль,  но вам не больно. Вы наслаждаетесь наличием боли, как вы наслаждаетесь, читая об ужасных вещах в школьном учебнике истории.

     Но вот в чем  беда кокаина: его почти невозможно принимать, зная  меру; как,  например, почти  все, кроме американцев,  умеют пить виски. От  каждой дозы  вам  делается  все  лучше  и  лучше.  Он  разрушает  вашу  способность рассчитывать.

     Мы уже обнаружили этот факт, когда выяснили,  что запас,  полученный от Гретель,  которого, как  мы  были  убеждены,  нам почти  определенно  хватит надолго, иссякает самыми быстрыми темпами. А ведь совсем недавно  запас этот прибыл в том самом платье, и казалось решил все проблемы.

     Всего  лишь несколько  дней  нашего загула  и  то, чего  мы  добивались тремя-четыремя  понюшками,  чтобы,  так сказать,  войти в  состояние, теперь требовало почти постоянной дозаправки для продолжения полета. Однако, это не имело значения, учитывая наш обильный запас. В  этом кимоно должно было быть килограмма два либо "К", либо "Г". И если восемь гранов для героина довольно большая доза, вы можете  легко подсчитать, как славно можно проводить время, располагая целым фунтом.

     Вы помните, как  оно получается - двадцать гран это  вес одной пенни, а вес трех  пенни -  один  скрупул; забыл, сколько скрупулов  составляет  одну драхму, восемь драхм - это одна унция, а двенадцать унций - один фунт.

     Я все  перепутал. Мне никогда не понять английскую систему мер и весов. Ни разу не встречал кого-то, кто мог бы это сделать. Но смысл в том, что вам надолго хватит вашего фунта, если принимать по восемь гранов порошка.

     Ну  вот, сейчас  вам все станет  ясно.  15  гранов -  это один грамм, а тысяча граммов  - уже  килограмм, и килограмм  - это 2,2 десятых фунта. Я не уверен только в одном - то ли это 16-и унциевый фунт, то  ли 12-и. Но я все равно не вижу особой  разницы, поскольку  если у вас есть фунт  кокаина  или героина, ясно, что  вам их достанет надолго, и несколько  нелепо расписывать их прием по нотам, как партитуру оркестру.

     Квейн утверждает,  что  люди,  привычные  к  опиуму и  его производным, способны   принять  колоссальное   количество  кокаина  без  всяких  хлопот. Обыкновенно,  полграна кокаина  может  вызвать  смерть,  но  мы  употребляли препарат с абсолютной беззаботностью.

     Зачем  его отмерять, если ты не  пользуешься шприцем? Просто принимаешь дозу, когда чувствуешь, что  ее надо принять. В конце концов, таково правило природы. Мы  едим, когда мы  голодны.  Нет ничего  хуже  для  здоровья,  чем установление фиксированного рациона из определенного числа блюд в день.

     Великий старый британский принцип  "мясо три раза в день" стал причиной того,  что  выработка  мочевой  кислоты  в  английском  организме  превысила потребность в ней самым предрассудительным образом.

     Этому  противится  физиология  и  экономика,  и даже  геология, как мне кажется.

     С тех пор мы жили совершенно здоровой жизнью. Мы нюхали кокаин, если ее темп  замедлялся,  и  применяли героин,  как  только  кокаин  демонстрировал готовность закусить удила.

     Крепкий здравый смысл - вот все, что  нужно для принятия  разумных доз, соответствующих физиологическим  показаниям.  Нужна  гибкость. Устанавливать себе  фиксированные дозы в зависимости  от ваших духовных потребностей - это просто  духовный социализм.  Природа  наш лучший советчик.  Мы поднаторели в этой игре.

     Несчастье,  случившееся  с  нами  в "Маленьком  Савояре",  научило  нас мудрости. Мы с каждым часом летели по жизни все увереннее.

     Этот  малый  Куэ,  как  говорят  американцы,  "пайкер"  [скряга,  трус, осторожный игрок - прим.  ред.];  "С каждым  днем я во  всем  становлюсь все лучше и лучше", а все играю по маленькой, а? Этот тип просто увлекся рифмой. Зачем  ждать какого-то определенного дня? Мы  достигли уровня, когда  в счет идет каждая минута.

     Точно  как  один шотландец  ответил  сыну, когда  тот,  пройдя половину десятимильной дороги к церкви, вдруг сказал:  "А денек-то славный!" - "А стоит ли он того, чтобы о нем вспоминать?"

     Думая о днях,  вы начинаете думать о годах, и  думы о годах наводят вас на мысль о смерти, что совсем уже смешно.

     Лу  и  я  жили минуту за минутой, секунду за секундой.  Каждое  тиканье часов отмечало для нас интервал между вечностями.

     Мы были наследниками жизни вечной. До смерти нам не было дела. Тот, кто сказал "Завтра не наступит никогда" был довольно неглупым типом.

     Мы находились вне времени и пространства. Мы жили согласно наставлениям нашего Спасителя. Не думайте о дне завтрашнем.

     Страсть  к перемене мест охватила нас.  Париж стал совершенно несносен. Нам надо было попасть в какое-нибудь место, где не считают время.

     Разница между днем и  ночью не имеет  особого  значения;  но  абсолютно нестерпимо быть среди людей, которые работают по часам.

     Мы  жили  в  мире Тысячи и Одной Ночи;  несовместимом с  ограничениями. Париж постоянно напоминал нам  о  пигмеях, которые жили  по часам,  если это можно назвать жизнью.

     Смешно и чудовищно начинать и заканчивать работу по общему графику. Нам следовало   отправиться  куда-нибудь,  где  нам  не  досаждали  бы  подобные глупости...

     Один чрезвычайно  досадный инцидент  испортил  нам ланч в "Каскаде". Мы произвели чудесное впечатление, когда входили.  Мы впорхнули, точно бабочки, готовые присесть на лилии. По столам прошел гул. Лу всех и каждого отравляла своей красотой. Ее драгоценности ошеломили своим блеском толпу.

     Я  подумал  об ассамблее эллинов  времен  расцвета,  которую неожиданно взяли и посетили Аполлон и Венера.

     Мы трепетали не только от наполнявшего нас экстаза,  но и  от пьянящего сознания,  что целый  мир любуется нами, и завидует нам. Своим появлением мы низвели его до содержимого помойного ведра.

     Сам старший официант  превратился в  верховного жреца. Будучи гением (а он  им и был),  официант тотчас постиг суть ситуации. Он принялся советовать нам, что заказать, мысленно преклонив перед нами колени.

     Казалось, мы принимаем почести от менее коронованных особ. А через пять или шесть столиков от нас сидел наш старый знакомый - Царь Лестригонов.

     С  ним  рядом  был  типичный  француз  с  большою  красной  розеткой  и аристократически подстриженными седыми  усами и  бородкой. Это  был какой-то министр, или что-то  в  этом роде.  Я не мог точно назвать его пост,  но мне случалось  нередко  видеть  его  в  газетах: кто-то  из  близкого  окружения президента. До нашего прихода главным объектом интереса был он.

     Мы пришли - и он сдулся, как пузырь.

     Царь  сидел  к нам спиною, и как мне  показалось, нас не видел,  ибо не обернулся, хотя все в помещении посмотрели на нас и начали перешептываться.

     Этот  тип  больше  не  внушал  мне  ненависть;   он  был  до   нелепого посредственен. Это-то  как  раз  и раздражало.  Когда  он  со  своим  другом собрался уходить, они  прошествовали  мимо  нашего  столика направо и налево раздавая улыбки и поклоны.

     И вот надо же,  чорт! Главный официант  подносит  мне его карточку. "Не забудьте меня, когда я вам понадоблюсь", - нацарапал он на ней карандашом.

     Чертовская,   наиглупейшая  неуместность!  Абсолютно   неизвинительная, нестерпимая назойливость!  Кому может понадобиться Господь Всемогущий - Царь Лестригонов?

     Я  бы ответил ему горячей  отповедью, если бы этот мерзавец не улизнул. Ладно, не стоит. Он имеет значение не большее, чем кофейная гуща.

     Однако инцидент засел в  моей памяти. И  продолжал раздражать меня весь остаток дня. Таких людей следует вышвыривать из жизни раз и навсегда.

     Нет, ну не проклятье ли, ведь этот тип был по всем статьям негодяй! Так считали все.  Так чего  же  он путается  под  ногами?  Никто  не просил  его встревать.

     Я сказал нечто в этом духе Лу, и она заметила весьма остроумно.

     -  Ты  попал в  точку, Петушок,  -  воскликнула она. - Он  надоедлив  и прогнил, прежде чем созрел - такова его природа.

     Я припомнил нечто подобное у Шекспира. Чем Лу замечательна, так это тем что она ненавязчиво умна.

     И в тоже  время, как я  говорил, этот  тип все  не выходил  у  меня  из головы.  Мысли  о нем  были такими противными,  что  пришлось принять немало кокаина, чтобы перебить привкус во рту.

     Но раздражение не прошло, оно  приняло иную форму. Мне  действовала  на нервы сама буржуазная атмосфера Парижа.

     Ну так и не нужно оставаться в этом скотском  месте. Следовало выловить Фекклза, чтобы заплатить ему наличными, и убраться куда-нибудь на Капри, где людей не так часто беспокоят по мелочам.

     Я  был переполнен безумным желанием увидеть Лу,  вплывающей  в  Голубой Грот, наблюдать, как бегают по ее светящемуся телу фосфоресцирующие огоньки.

     Мы  велели шоферу остановиться у отеля, где жил Фекклз, и вот тут-то мы и споткнулись о гигантскую корягу.

     Месье Фекклз, сказал нам управляющий, внезапно уехал этим утром. Да, он оставил все тяжелые  вещи. Да,  он может  вернуться в любой момент. Но он ни словом не обмолвился, куда направляется.

      Ну конечно он вернется в субботу утром, чтобы получить наши пять тысяч. Мне  было  ясно, как следует  поступить. Я оставлю для  него эти деньги, а у управляющего возьму расписку, и прикажу переслать бумаги в Калигулу,  что на острове Капри.

     Я начал  пересчитывать  наличные. Мы сидели  в  коктейль-холле. И тут я почувствовал себя совершенно беспомощным и сбитым с толку.

     - С-слушай,  Лу,  -  произнес я, заикаясь.  - Я бы хотел, чтобы  ты  их сосчитала.   У   меня   не  получается   правильно.   По-моему   я   немного переусердствовал.

     Она прошлась по различным кармашкам моего портфеля.

     - А в кармане у тебя денег нет? - спросила Лу.

     Я  обшарил себя  с уже отчетливой тревогой. Ни один  из карманов не был пуст, но это все были  мелкие деньги, много  мелочи. Тысяча  фунтов  здесь и сотня там, пятьдесят фунтов в моей жилетке, масса мелких купюр...

     Тем  временем Лу выпотрошила содержимое  и моего портфеля.  Общая сумма составила всего семнадцать сотен.

     - Боже мой! Меня ограбили! - воскликнул  я, задыхаясь;  мое лицо горело от ярости и гнева.

     Лу  сохраняла  рассудок  и  спокойствие. В конце концов, это были не ее деньги! Она принялась вычислять на клочке гостиничной бумаги.

     - Боюсь, что все сходится, - объявила она, - бедный ты, дряной мальчик.

     Я  неожиданно  протрезвел.  Точно,  с  цифрами все  было  в  порядке. Я заплатил ювелиру, не подумав.

     Клянусь Юпитером, мы попали в переделку! Инстинктивно я чувствовал, что телеграфировать  насчет  денег  Вольфу  невозможно.  Должно быть голова  моя поникла; так вот, прямо носом  вниз. Лу обняла меня за талию и вонзила  свои ногти мне под ребро.

     - Прекрати, Петушок, - сказала она. - Нам крупно повезло. У меня всегда были  сомнения насчет этого Фекклза, и этот  его неожиданный  отъезд, на мой взгляд, подтверждает, что все это подозрительно.

     Моя мечта о четверти миллиона растворилась в воздухе, но я  не  испытал ни  малейшего сожаления. В конечном  итоге,  я поступил благоразумно, вложив мою наличность в нечто осязаемое. Фекклз был явный мошенник. Отдай я ему эти пять тысяч, я никогда бы больше не услышал ни о Фекклзе, ни о деньгах.

     Ко мне начало возвращаться душевное спокойствие.

     - Знаешь что, - промолвила Лу, - давай  забудем про это. Напиши Фекклзу записку  и скажи, что не  сумел собрать деньги к  назначенной дате, и  давай уберемся отсюда.  В любом случае, нам  следует экономить. Давай отправимся в Италию, как  мы и собирались. Обмен  чертовски хорош, а  жизнь восхитительно дешева. Глупо тратить деньги, когда у тебя есть Любовь и Кокаин.

     Моя  душа  слилась   с  ее  душой   в   полном  согласии.   Я   черкнул записку-извинение для Фекклза и оставил ее в отеле. Мы рванули в Итальянское консульство,  где завизировали наши  паспорта,  получили  у портье  билеты в спальный вагон, и пока горничная упаковывала наши вещи, мы вкушали последний роскошный обед.

     ГЛАВА VIII

     VEDERE NAPOLI E POI - PRO PATRIA - MORI

     [УВИДЕТЬ НЕАПОЛЬ И ПОТОМ - ЗА ОТЕЧЕСТВО - УМЕРЕТЬ]

     Нам как раз  хватило времени, чтобы попасть на Лионский вокзал и занять места в  train de  luxe  [фирменный  поезд -  франц.].  Чувство бесконечного облегчения охватило нас, когда мы оставили Париж позади; и ему сопутствовала непреодолимая усталость,  которая, сама по себе,  была  несказанно  приятна. Едва наши головы коснулись  подушек, как в тот же миг  мы, словно  младенцы, погрузились  в изысканный и глубокий сон. А пробудились мы  уже  рано утром, когда  нас невероятно  повеселил, наполнив  легкие,  альпийский  воздух;  он вызывал в нас  трепет своей чрезвычайной насыщенностью; он  поднимал нас над мелочностью  цивилизации,  вознося  к  причащению  с  вечностью;  наши  души воспарили   к  древним   вершинам,   что   высились   подобно   башням   над железнодорожными  путями. Они струились сквозь прозрачность озер  и смеялись вместе с ярящейся Роной.

     В представлении многих людей опасность наркотиков состоит в том, что  к ним   охотно  прибегают   ради  избавления  от  легкого  уныния,  скуки  или расстройства.  Это, конечно,  верно;  но если бы  она  ограничивалась только этим,   настоящей   угрозе   подвергалась   бы   лишь  незначительная  часть человечества.

     Например, это блестящее утро, сверкание солнца на снегах и на водах,  я - тварь, ликующая  от этого сияния;  пронзительно-чистый воздух, играющий в наших легких - мы решительно сказали себе, с любовью и здоровьем и счастьем, пылающих в наших  молодых  глазах, что нам не нужен никакой другой  элемент, чтобы придать совершенство поэме существования.

     Я сказал это без тени сомнения.  Мы  чувствовали себя  как  христианин, сбросивший  бремя  грехов,  когда  бежали  из  Парижа  с  его  цивилизацией, условностями, короче всем тем, что выдумано нынешним веком.

     Нам не было  надобности избавляться от уныния, ровно как и  увеличивать наше и  без  того  уже бесконечное опьянение;  мы,  наша любовь и  безмерная красота  постоянно  меняющегося ландшафта, путешествие в идеальных условиях, совершаемое ради удовольствия  и безграничных возможностей,  предоставляемых им!

     И все-таки, почти тотчас после всех сказанных нами слов, лукавая улыбка появилась на личике  Лу и воспламенила сходный тайный и утонченный восторг и в моем сердце.

     Она угостила меня щепоткой героина с таким видом, будто раздавала некое изысканно-эзотерическое причастие. Приняв его, я отсыпал ей такую же дозу на свою  ладонь, как будто некое смутное исступленное желание пожирало  нас. Мы приняли  наркотик, не потому что испытывали в нем потребность; но потому что сам акт употребления был, в некотором смысле, религиозным.

     Именно то обстоятельство, что в приеме не было никакой необходимости, и придавала этому действию оттенок ритуальности.

     При  всем этом,  я бы не сказал, что доза эта как-то особенно  улучшила наше самочувствие.  Это была одновременно  рутина  и ритуал. Причащение  это было  одновременно и воспоминанием, как  у протестантов, и  таинством, как у католиков. Оно напомнило нам, что мы были наследниками царского наслаждения, в котором мы постоянно пребывали. Но  оно  также и придало этому наслаждению новую силу.

     Мы отметили,  что несмотря на альпийский воздух нам не так уж и хочется завтракать, и  мы, ощущая внезапно связавшее нас родство  страстей, пришли к выводу, что пища смертных слишком вульгарна для богов.

     Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в наши сердца так глубоко,  что  мы почти  не  осознавали тот  грубый и беспощадный факт, что  когда-то мы  существовали порознь. Прошлое оказалось вымарано  из нашей  памяти  спокойным  созерцанием нашего  блаженства. Нам  стала понятна неизменная экстатичность, исходящая от  истуканов Будды; таинственный  успех улыбки Моны Лизы, а также и  неземное, невыразимое ликование во всей  фигуре Аидэ Лямурье.

     Мы  курили  в сиящем  молчании,  пока  экспресс  скользил  по  равнинам Ломбардии.  Случайные   фрагменты  строчек  Шелли   об   Эвганейских  холмах проплывали в моей памяти словно лазурные или лиловые фантомы.

     Торгашеский дух столетия превратил эти  города  большею  частью  либо в курятники,  либо  в  выгребные  ямы,   однако  Шелли,  точно   само  солнце, по-прежнему сияет безмятежно.

     Все,  чего коснулось его перо, расцвело до бессмертия. И вот я и моя Лу живем в стране, которую увидели его пророческие глаза.

     Я  подумал о той несравненной идиллии,  и я  бы не назвал  ее островом, куда он приглашает Эмилию в своем "Эпипсихидионе".

     Лу  и я, моя любовь и я, моя жена и я, мы не  просто направлялись туда; мы были там всегда и будем там всегда. Ибо название острова,  название дома, имя Шелли, мое и моей Лу, все они сливались в одном имени - Любовь.

     Я  отметил, что наши физические  сущности и в  самом деле не более, чем проекции  наших  мыслей.  Мы   оба   дышали  глубоко  и  быстро.  Наши  лица раскраснелись  от  насыщенной  солнечным светом крови  в  наших  членах;  от вальса, в котором кружилась наша любовь.

     Вальс?  Нет,  это  был какой-то  более  неистовый  танец.  Быть  может, мазурка. Нет, что-то еще более дикарское...

     Я  подумал  о   яростном фанданго цыган Гранады, об  умопомрачении религиозных  фанатиков-мавров,   что  наносят  сами  себе  удары  священными топориками до  тех  пор,  пока кровь не начинает  струиться по  их  телам  - безумный багрянец под кинжальными ударами солнечных лучей, образующий лужицы алой жижи во взвихренном, истоптанном песке.

     Я  думал  о  менадах  и  Вакхе;  я глядел  на них внимательными глазами Эврипида  и  Суинберна. И оставаясь неудовлетворенным, я  алкал все более  и более чуждых символов. Я сделался Колдуном-шаманом, я председательствовал на пиру  людоедов,  распаляя  банду желторожих  убийц  на  все  более  яростное бесчинство, в то время как  лишающий рассудка бой  тамтамов  и зловещий визг трещоток уничтожал все человеческое в  моей пастве, высвобождая их стихийные энергии, и Валькирии-вампиры с воплем врывались в самое средоточие бури.

     Я  даже не знаю, можно  ли назвать эту картину  видением  или  дать  ей какую-то психологическую  классификацию. Это  просто случилось со мною,  и с Лу,  хотя  мы продолжали вполне пристойно сидеть  в  нашем  купе. Постепенно нарастала  уверенность в  том,  что  Аидэ, какой-бы она  не  была плебейкой, банальной  и  невежественной, прикоснулась каким-то образом к  колоссальному мальстриму вечных истин.

     Нормальные  действия и реакции  ума  и тела -  не более,  чем  дурацкие покрывала на лике Исиды.

     Не важно,  что с ними случится.  Весь  фокус был в том, чтобы с помощью какой-нибудь уловки заставить их заткнуться.

     Мне  стала  понятна  ценность  слов.  Она  зависела  вовсе   не  от  их поверхностного значения, а от содержащихся в них жреческих тайн.

     Эти  имена  не означают  ничего определенного,  но они задают атмосферу поэмы. Возвышенное зиждется на неразборчивом.

     Я  понял прелесть  имен в  рассказах  Лорда  Дансени.  Я  понимаю,  как "варварские  имена  вызываемых  духов",  используемые  магами,  завывания  и насвистывания гностиков,  мантры набожных индусов взвинчивают их  души, пока голова не начинает кружиться от славы божией.

     Даже названия тех  мест, мимо которых  проходил поезд, возбуждали  меня именно потому, что они были незнакомые и звучные.

     Больше всего  меня  возбуждала  надпись  по-итальянски  "E  pericoloso sporgersi" ["высовываться опасно" -  ит.]. Вне всякого сомнения, она немного значила для любого, кто говорил по-итальянски. Но для меня это была ключевая фраза магии. Каким-то  путем я  связал  ее с моей  любовью к Лу. Каждая вещь была символом моей любви, кроме тех случаев, когда зануда-рассудок утверждал противоположное.

     Все это утро мы провели кружась в грандиозном водовороте транса. Мне то и  дело  приходила  на  память  надпись  под  картиной  одного  из  нынешних сумасшедших художников-модернистов: "Четыре красных монаха,  несущие черного козла через снега в Никуда".

     Она,  очевидно,  поясняла  расположение цветов;  однако  фантастический идиотизм этой фразы, и тонкий намек на зловещую порочность, заставляли  меня задыхаться от подавленной экзальтации.

     "Первый звонок" прозвучал  пугающе внезапно.  Я  резко  встрепенулся, и обнаружил, что  я и Лу уже несколько часов  не обменялись ни единым  словом, что  мы  несемся сквозь сотворенную  нами самими  вселенную  с  колоссальной скоростью и дьявольским  восторгом.  И в тоже время, я догадался, что мы всю дорогу успевали автоматически "подкокаиниваться", не ведая, что творим.

     Материальный мир стал значить настолько мало, что я больше не знал, где я нахожусь. Наша поездка полностью смешалась в моей голове с двумя или тремя предыдущими экскурсиями по континенту.

     Лу  впервые  оказалась  где-либо   дальше  Парижа,  и  она  то  и  дело справлялась  у  меня  насчет  места  и  времени. В  ее  случае,  привычка  к странствиям  не  порождала  пренебрежения,  но я  оказался  не  в  состоянии рассказать ей о нашем маршруте  самые обычные  вещи. Я даже не  знал в каком направлении мы  движемся; скоро  ли  покажутся  Альпы, и в  какой тоннель мы въезжаем, будем ли мы проезжать Флоренцию,  и в чем разница  между Женевой и Генуей.

     Те,  кто знаком с этим  маршрутом,  поймут, как безнадежно были спутаны мои  мысли.  Я едва распознавал утро  и  вечер. Я с абсолютной  уверенностью описывал вещи, которые по всей вероятности вообще не имели места.

     Мы продолжали подъем в горы, и глядя на карту, вывешенную в коридоре, я по-прежнему не мог определить, где же мы находимся. Мы сопоставляли  сроки и расстояния, только увеличивая путаницу.

     Я пустился в  сложнейшие астрономические  расчеты,  пытаясь  определить следует  ли  нам перевести стрелки  часов на час  назад или на час вперед  у границы; я  и по  сей день не знаю, пришел ли я к верному заключению. У меня была явная возможность узнать истину; но я и не стал пытаться.

     Помню  только, как я  вышел в Риме  размять ноги,  и какой-то  безумный порыв  толкнул нас  попробовать осмотреть  виды за  двадцать или  сколько-то минут стоянки.

     Мы  чуть  было  это не  сделали;  но  на платформе  мне  поджидал  шок. Случилось невозможное.

     - Вот так  удача, - воскликнул голос в  окне третьего от нас  вагона. - Совпадение самое необычное, какое только может быть! Как вы поживаете?

     Мы посмотрели вверх, с трудом веря своим ушам. Кто бы это мог быть, как не наш друг Фекклз!

     Разумеется,  я предпочел бы  увидеть  дьявола  собственной персоной.  В конце концов, я тоже поступил с этим типом довольно низко, и в данном случае сам  проявил  себя  круглым дураком.  Но что поразило меня больше  всего  со второго  взгляда, так  это инкогнито, каковым он путешествовал. Его с трудом можно было узнать.

     По-моему,  я уже упоминал, что  у него были светлые волосы и  плешь,  а бороду  он  брил.  Но теперь  он оказался  темноволос; а  паричок  безмолвно указывал  Природе на ее неумолимость. Черные  усики  и  эспаньолка завершали маскарад. Но  вдобавок  к  ним,  его  манера  одеваться  была сама  по  себе камуфляжем. В Париже  его туалет был корректен. Он  был  похож на выходца из маленького городка и из хорошей семьи.

     Однако теперь он был одет как курьер или, возможно, коммерсант высокого класса. В его  щеголеватости проскальзывал элемент подчеркнутой обыденности. Я инстинктивно понял, что он бы предпочел, чтобы я не упоминал его имени.

     В это мгновение поезд тронулся  с  места, и  нам пришлось запрыгнуть на подножку. Мы сразу же прошли в  его  вагон. В своем купе он был единственным пассажиром.

     Я  уже попытался  описать  тот  шок,  который  произвело на  мои  нервы появление Фекклза.  Конечно, я  в любом  случае должен был чувствовать себя весьма неудобно, однако кокаин помог мне легко преодолеть этот барьер.

     Инцидент   пришелся   весьма   кстати;  дополнительное   приключение  в прекрасной сказке, которую мы переживали. Лу и сама хихикала  не переставая, что еще месяцем раньше я расценил бы как  верх неприличия. Но все казалось в равной мере изысканным в этот медовый месяц, полный чудесных совпадений.

     Фекклза похоже наше столкновение крайне позабавило. Я поинтересовался с уместной степенью  озабоченности,  дошла  ли до него моя записка. Он сказал, что  нет, так  как  был  внезапно  отозван по  делу.  Я  пересказал  ему  ее содержание, дополнив его извинениями.

     Долгая поездка сильно меня утомила. Я стал воспринимать вещи серьезнее, хотя кокаин и мешал мне осознать ситуацию до конца.

     - Милейший, - возразил он, - я крайне огорчен уже тем, что Вам пришлось беспокоиться  на этот счет. А между прочим,  произошло вот что. Я отправился на встречу с этими людьми к четырем часам, как и было условлено по телефону, и они на самом деле  вели себя достойно в  отношении этой сделки, так  что я позволил им сделать взнос  на пять тысяч, и они тут же выписали мне  чек. Но как вы могли вообразить, что я  способен отвернуться от  старого товарища. В любое время, как только вы  окажетесь при свободной наличности, вносите вашу долю, и дело с концом. Можете взять из моей.

     - Ну это уже слишком мило с вашей стороны, - сказал я. -  И я этого  не забуду. Я думаю, будет  правильно,  раз вы уже успели  это  дело провернуть, подождать, пока я вернусь в Англию.

     - Как вам будет угодно! - отвечал  Феккльз. - Не надо вам вообще думать о  бизнесе. С моей  стороны, пожалуй,  скверно было заговаривать о делах с новобрачными.

     Лу подхватила разговор.

     -  Ну расскажите же нам! -  начала она. - Зачем этот  маскарад!  Он вам прекрасно идет, и вы это знаете. Но все же, я, в конце концов - женщина.

     Феккльз вдруг сделался очень  загадочен.  Он  подошел  к двери в  купе, выглянул в коридор и посмотрел по сторонам; затем он задвинул ее и заговорил шепотом.

     - Это очень серьезное дело, - сказал он, и смолк.

     Он вынул  из кармана  ключи и  начал  играть с ними, точно  сомневаясь, стоит ли  заходить так далеко.  Наконец  он засунул  их  обратно решительным жестом.

     -  Видите  ли,  старина,  - произнес  он.  - Я с вами  рискую. Всем нам известно,  что вы сделали  для Англии во время войны, и принимая во внимание все обстоятельства, вы едва ли не первый, кто пришел мне на ум.

     Он  снова  резко  смолк. Мы смотрели  на него в недоумении, несмотря на пузырившееся  в нас некое слепое, подавленное  возбуждение, природу которого мы едва ли бы смогли описать.

     Фекклз  достал трубку  и принялся  довольно  нервно  грызть  эбонитовый чубук. Затем сделал глубокий вздох и посмотрел Лу прямо в лицо.

     - Вам это  ничего  не напоминает? - прошептал  он еле слышно. - Человек покидает  Париж ни с  бухты-барахты, посреди крупного финансового проекта, и оказывается в Италии с измененной внешностью.

     -За вами следит полиция, - хихикнула Лу.

     Он искренне и добродушно рассмеялся.

     - Уже теплее, - сказал он. - Но попробуйте еще.

     Объяснение тотчас же сверкнуло в моем мозгу. Он заметил, о чем я думаю, и с улыбкой кивнул головой.

     - О, я поняла, - вымолвила Лу с умным видом и, наклонившись  к Фекклзу, прошептала ему на ухо следующее:

     - Секретная служба.

     - Она самая,  -  мягко произнес Феккльз. - И тут вы и подвернулись. Вот посмотрите.

     Он достал  из кармана паспорт  и раскрыл  его.  Месье  Гектор  Лярош из Женевы. Курьер по профессии.

     Мы понимающе кивнули.

     - Я  не  знал,  что и думать, оказался в  тупике,  когда увидел  вас, - продолжил  он.  -  Я иду  по следу  одного  очень опасного человека, который втерся   в  доверие  ряда   англичан,  живущих   на  Капри.  Ведь   вы  туда направляетесь, не так ли?

     - Да, -  хором ответили мы, чувствуя как возрастает  наше международное значение.

     -  Ну  и  вот,  положение дел таково:  появись я  на Капри (а это очень маленькое место)  без  продуманной  легенды, люди станут смотреть на  меня и говорить обо мне, и если они будут смотреть достаточно пристально и говорить слишком много, десять к одному, что я - замечен, необязательно - раскрыт, но замечен  как  очень  подозрительный иностранец.  И если человек, которого  я ловлю, насторожится, значит я абсолютно ничего не смогу сделать.

     -  Да, -  вымолвил я. - Все это мне  понятно, только  вот  - ладно,  мы готовы сделать что угодно ради старой  доброй Англии, какой разговор, но чем мы можем помочь вам конкретно?

     -  Ну, - заметил  Фекклз. -  Я не вижу, чем это  может  вам  особенно помешать. Вам не придется даже замечать меня. Но если бы я мог выступать как ваш  курьер, приехать раньше вас, снять вам комнаты, присматривать за  вашим багажом,  нанимать для вас лодки  и тому подобное, мне не пришлось бы давать объяснения,  кто я такой. При таком положении дел это могло бы даже избавить вас  от  хлопот.  Здешние  жулики -  самые ужасные в округе; и  каждый,  кто выглядит как турист,  особенно из породы молодоженов, подлежит  всякого рода вымогательствам и грабежу.

     Надо  же,  дело  смотрелось  почти  как ниспосланное провидением; между прочим, я и сам подумывал найти человека, чтобы тот  отгонял шакалов; и вот, благодаря Фекклзу, две птицы оказались биты одним камнем.

     Лу явно была в восторге от этого соглашения.

     - О,  но вы  нам должны  разрешить не только это, - волновалась  она. - Если бы мы только могли помочь вам выследить этого гада!

     - Ручаюсь, так и будет, - сердечно успокоил ее Феккльз, и мы все пожали друг  другу руки.  - Всякий  раз, в  случае, когда вы сможете пригодиться, я скажу  вам, что надо  делать. Но  вам,  конечно,  следует  запомнить правила разведки  -  абсолютное  молчание и повиновение.  Стоите вы или  падаете, вы всегда один на ринге, и если арбитр скажет "Аут", вы  выходите  из  игры,  и никто не поможет вам подняться.

     Наш медовый  месяц  определенно  развивался самым чудесным образом.  Мы оставили  фальшивых  людишек  гнить  в  их  собственной  фальши.  И  вот  мы оказались, без какого-либо усилия с  нашей стороны, прямо в центре  чарующей интриги  самого  загадочного  рода. И  все это выпало  в добавление к  самой дивной любви, какая только бывает в мире,  к  героину и кокаину,  помогающим нам наслаждаться мельчайшими подробностями нашего приключения.

     - Ладно, - обратился я  к Фекклзу. - Вы спустили меня с небес на землю. Я  постараюсь забыть, что вы там  говорили насчет моих  мозгов,  потому  что молодому человеку негоже пыжиться от  интеллектуального тщеславия. Бесспорно одно: я - самый счастливый человек на свете.

     Далее  месье  Гектор  Лярош  подарил  нам  чудесный  час,  повествуя  о некоторых своих военных подвигах. Он был столь же скромен, сколь отважен; но невзирая  на все это, мы  могли достаточно ясно увидеть какую  поразительную хитрость  поставил  он на службу нашей  стране в грозную  для нее годину. Мы могли  представить себе, как он смыкает кольцо вокруг Гуннов, неуклюжих умом и медлительно-педантичных.

     Единственным неприятным происшествием за весь  вечер было его нежелание угоститься снежком.  А вы уже  поняли,  что  это такое  -  это означает, что человек в некотором  роде  не  участвует  в  вечеринке.  Феккльз  извинился, объяснив, что это запрещено  правилами.  Он, правда,  согласился с нами, что это  паршивый формализм,  но  "они, конечно,  по-своему  правы.  Ведь  полно молодцов, которые не знают меры, и могут, перебрав, выдать что-нибудь лишнее - не мне вас учить".

     Так  что мы оставили  его наедине с трубкой и  вернулись в наше  уютное купе,  где  провели   в  высшей  степени  славную  ночь,  шепотом   обсуждая воображаемые  интриги,  каким-то  образом  укреплявшие  крылья,  на  которых возносила нас наша любовь. Мы оба так и не заснули. Мы просто проплыли через темноту, чтобы застать  зарю,  ласкающую  гребень холма  Позилиппо и  первый проблеск  рассвета,   посылающий  свой  восторженный  привет  голубым  водам Неполитанской бухты.

     Едва поезд  остановился, как Гектор Лярош  уже стоял  у входа в вагон и отдавал приказания на бойком итальянском. Мы получили лучший номер  в лучшем отеле; и  наши вещи прибыли  лишь на  десять минут  позже нас. Завтрак своим совершенством напоминал поэму, и ложа в опере уже была закреплена за нами, а на завтра уже был заказан  рейс  на Капри,  где для  нас был  зарезервирован номер в  "Калигуле". Мы осмотрели  Музей  утром, и  съездили на автомобиле в Помпеи днем, и Месье Лярош  устроил для нас все таким чудесным  образом, что конец дня  застал нас совершенно свежими,  мурлычущими полураскрытыми устами магическую сентенцию:

     "Dolce far niente". [Cладостное безделье - ит.]

     Большинство людей, что бредут спотыкаясь по этому свету, кажется делают это безо всякого понятия  о  возможностях, которые  способно предоставить им наслаждение. Это, естественно, вопрос темперамента.

     Но даже  те немногие,  кто  в  состоянии  оценить  язык Шелли,  Китса и Суинберна, смотрят на развиваемые ими представления, как на утопию.

     Большинство людей мирится  с идеей,  что головокружительная экзальтация "Прометея Раскованного",  например, строится на игре  воображения.  Я вообще подозреваю,  что давая  кокаин или героин, сколь  искусно  бы их  не мешали, среднему человеку,  ничего особенного не добьешься. Нельзя  рассчитывать  на мозги, там где их нет и не было.

     В девяносто  девяти случаев из ста любой стимулятор, каким  бы  ни была его природа, воздействует, уничтожая запреты системы образования.

     Обычный  пьяный  человек теряет внешний лоск  цивилизованности. Но если вам  попадется  подходящий  экземпляр,  то  наркотик  вполне  успешно  может подавить его рациональное мышление,  в  результате  чего на свободу вырвется его гениальность. Вот вам  идеальный пример - Кольридж. Когда ему  случилось принять верное количество лауданума,  он создал в мечтах Кубла  Хан, одно из наивысших сокровищ нашей словесности.

     Но почему поэма не завершена? Да потому что человек от Порлока явился к нему по делу,  и вернул его в  нормальное состояние, так  что Кольридж забыл все, кроме нескольких строчек.

     Сходным образом мы видим,  как  Герберт  Спенсер принимал морфий каждый день  своей жизни, десятилетие за десятилетием. Без морфия он  был  бы всего лишь ворчливым инвалидом, целиком озабоченным болью своего тела. А с морфием он был гением, чья философия подвела итог мысли XIX столетия.

     Но  Лу и я обладали врожденным  влечением  к романтике и  приключениям. Одного экстаза первой  любви было бы довольно чтобы мы переросли самих себя, а действие наркотиков только усиливало и одухотворяло это чувство.

     Атмосфера Капри вкупе с гениальной способностью Феккльза препятствовать всякому вмешательству в наши удовольствия, превратили наши первые две недели на острове в бесконечный транс неземной красоты.

     Фекклз не давал  нам  скучать,  но притом никогда не докучал. Он снял с наших плеч всякую заботу и устраивал экскурсии к Анакапри, на  виллу Тиберия и в различные гроты. Пару раз он порекомендовал нам дикие ночи Неаполя, и мы бесчинствовали в особо утонченных притонах разврата, которыми изобилует этот город.

     Ничто  не становилось  для  нас  сюрпризом,  ничто не повергало в  шок. Каждый  житейский  инцидент  извлекал  отдельную  ноту  по  ходу неописуемой симфонии.

     Он  знакомил нас с экстравагантнейшими персонажами. Возил нас по  самым таинственным  кварталам.  Но  все,  что  происходило,  лишь  вплетало  ткани опьянения в гобелен любви.

     Мы участвовали в абсурднейших авантюрах. И даже когда они оборачивались с  обыденной  точки  зрения  разочарованием, само  разочарование,  казалось, предавало остроты всей шутке.

     Мы не могли не  быть  благодарны  этому человеку за его заботу  о нашей безопасности.  Мы  наведывались  во  множество  мест,  где  невинный  турист считается законной добычей; и его живописный Итальянский отгонял многих, так сказать,  спортсменов.  Даже  в  отеле  он  целую  неделю  оспаривал счет  у управляющего,  и заставил-таки  его  принять  цифру  значительно  ниже  той, которую он лелеял в своих мечтах.

     Конечно, большую часть времени у него отнимало наблюдение за человеком, которого он  выслеживал; и он постоянно развлекал нас донесениями о том, как движется это дело.

     - Если мне удастся провернуть все как следует, мне  будет вас во век не отблагодарить,  -  заявил  он.  -  Это  означает  поворотный  пункт  в  моей официальной  карьере.  Я честно  признаюсь вам,  что  они не принимали  меня всерьез,  из-за одного-двух допущенных  мною просчетов.  Но если эта  пташка окажется  у  меня  в мешке, они  не смогут мне отказать, чтобы  я  у  них ни попросил,.

     В  то же  время  было  ясно, что  он  испытывает неподдельный дружеский интерес к своим "влюбленным птичкам", как  он нас называл. Сам-то он однажды испытал в любви  глубокое разочарование и отошел от  этих дел.  Но к счастью это не испортило его натуру, и  ему доставляло настоящее удовольствие видеть людей, чье счастье столь идеально.

     Единственное, говорил он, что его немного беспокоит, так это то, что он никак  не  может  выйти  на   людей,   владеющих  "Жареным   Котом",  крайне возбуждающим и опасным  ночным  клубом, где допускались удовольствия в своем роде столь  эзотерические, что никакое другое место в Европе не могло идти с ним в сравнение.

     ГЛАВА IX

     THE GATTO FRITTO[ЖАРЕНЫЙ КОТ - ит.]

     Где-то к  концу  третьей  недели,  как  я  узнал из дневника Лу  (сам я потерял всякое представление о времени), Фекклз явился с победным  блеском в глазах.

     - Я связался  с кем нужно,  - сообщил он, - но считаю,  что  обязан вас честно предупредить - "Гатто Фритто" - довольно опасное место. Я готов взять вас туда,  если вы будете в маске  и  с пистолетом в  кармане; но я никак не могу допустить по совести, чтобы с нами пошла и леди Пендрагон.

     Я  принял  столько  кокаина, что едва понимал,  о чем он говорит. Легче всего было выразить согласие кивком головы и наблюдать, как сражаются облака за объятия солнца.

     Я ставил на большого белого слона на горизонте. Там были еще две черные кобры и фиолетовый бегемот, которые выступали против него; но я ничем не мог помочь. С такими великолепными бивнями  он должен  был  бы их одолеть; и при одном взгляде на его ножищи было ясно, что старое солнце не имеет ни единого шанса  и пропадет, как собака. Не понимаю, как  люди не чувствуют и могут не волноваться, когда  происходит такого рода битва. И на что,  в таком случае, рефери?

     Лу складывающаяся  перспектива донельзя  разозлила ситуация. Она начала визгливо протестовать: дескать она тоже обязательно пойдет в "Гатто Фритто", а если не пойдет, то сама наловит котов, зажарит их и заставит меня съесть!

     Не  помню,  как  долго  она  скандалила.   Слушать  ее  было  полнейшее наслаждение. Я то знал, что это  значит, как только мы сможем  избавиться от этой свиньи Фекклза.

     Пропади все пропадом, а в медовый месяц третий лишний!

     Тогда  Фекклз  обратился  за  поддержкой  ко  мне  с подобием увечного, беспомощного протеста, умоляя меня проявить настойчивость.

     Я ответил ему:  "Фекклз, старина, ты парень,  что надо.  Ты всегда  мне нравился в школе; и я никогда не забуду того, что ты  сделал для меня за эти последние  тридцать  или сорок лет на Капри,  и если  уж Ллойд Джордж  может доверить  тебе поимку подлеца,  за которым ты охотишься, то почему я не могу доверить тебе познакомить нас с развлечениями в "Жареном Коте"?"

     Лу захлопала в ладоши, визжа от восторга, однако Фекклз сказал: "Ладно, тогда все в порядке. Но это очень серьезное  предприятие. В таком настроении вы на  него не  пойдете. Туда надо идти  очень  тихо, на трезвую  голову,  и открыться только когда прозвучат слова "Через край"".

     Мы сделали вид, что сосредоточились, чтобы ему угодить, но я не мог все же  до  конца  закрыть  глаза на тот  факт,  что я, похоже, проигрываю  свои деньги, потому что белый слон  взял и превратился во вполне ординарного зебу или  брахманскую  корову, или в лучшем  случае во  двугорбого  верблюда  или Бактрианского дромадера, то  есть наконец в  животное полностью неподходящее по своей  натуре, чтобы выигрывать деньги тем  осмотрительным людям, которые на него поставили.

     Взволнованный этим  обстоятельством я едва  ли был в  состоянии  понять природу предложений, излагаемых выступившим  с докладом Высокочтимым  Братом Феккльзом, Действительным Заместителем Главного Генерального Секретаря.

     Но  вчерне  они  сводились  к следующему:  следовало запереть все  наши бумаги и драгоценности, оставив лишь немного  мелочи, ради предосторожности, а  Фекклз прибудет как  условлено, с  маскарадными костюмами  неополитанских рыбаков для меня и Лу. Мы не должны брать с  собой ничего, кроме револьверов каждый, и опять же  небольшого количества мелочи,  после наступления темноты следует проскользнуть  с  террасы отеля так, чтобы нас  никто не  заметил, к катеру,  который доставит нас в  Сорренто; там  нас  будет ждать автомобиль, который  привезет нас в Неаполь около  часа  ночи,  и тогда уже мы  пойдем в питейное заведение  "Fauno  Ebbrio" ["Пьяный  Фавн" - ит.], и  как  только набережная обезлюдеет, он подберет  нас  и  отведет прямо в "Жареный Кот", и там мы в первый раз сможем узнать какова эта жизнь на самом деле.

     Я назвал  это  вполне правильной, достойной,  здравой программой.  Ведь долг каждого  Англичанина -  узнать без  каких-либо  помех для  собственного бизнеса как  можно больше о загранице. Сведения этого рода всегда пригодятся на  случай еще одной европейской войны.  Ведь  знанием  именно  таких  вещей Фекклз и  был обязан тем положением, которое он занимал в  Секретной Службе, будучи  доверенным  конфидентом  тех таинственных  разведок,  что  оберегают благосостояние нашей возлюбленной державы.

     Благодарю  вас,  на этом  можно завершить развлекательную  программу на сегодня.

     Именно  это  я хотел  сказать Фекклзу. Он всегда  инстинктивно понимал, когда его присутствие становилось нежелательно. Поэтому сразу же после того, как  мы  пришли   к  предварительным  договоренностям,  он  поспешно  принес извинения,   поскольку  долг  требовал  его  присутствия   на   вилле,   где остановилась его жертва, так как надо  было  установить диктофон в  комнате, где тот собирался обедать.

     Таким образом  Лу была в моем  распоряжении  вплоть до завтрашнего дня, когда он явится с маскарадными костюмами. И я не собирался терять ни минуты.

     Признаюсь, я чувствовал себя  паршиво  от того, как  подвело меня белое облако. Я бы погнался за этим глупым старым солнцем и сам, не будь я женат.

     Как бы то ни было, мы были одни, одни навсегда, Лу и я, на Капри, и все это  было слишком здорово, чтобы в это поверить! Свет солнца и свет  луны, и свет звезд!  Все  они читались в ее глазах.  И с каким вызывающим жестом она вручила  мне кокаин! Я знал, что значит быть сумасшедшим.  Я мог превосходно понять, отчего глупые шуты, которые не лишены рассудка, боятся его потерять. Я и сам был таким, пока не знал ничего лучшего.

     Этот  паршивый  народишко  измеряет мир  на  свой  аршин.  Он затерян в необъятных  просторах  Вселенной, и  в следствии  этого  боится всего,  чему случается превзойти его собственные пределы.

     Мы с Лу отбросили  в сторону жалкие мерила  человечества. Подобные вещи хороши только для ученых мужей и портных; но мы  одним прыжком  отождествили себя со Вселенной. Мы были также несоизмеримы, как отношение окружности к ее диаметру.  Мы  были  столь же выдуманы  и нереальны  с  их точки зрения, как квадратный корень из минус единицы.

     Человечество  не  имело  никакого  права  нас судить. Ошибкой  было уже рассматривать  нас как простых бесперых двуногих.  Возможно  мы и  выглядели человеческими  существами  в  их глазах;  присылали же  они нам  счета и все прочее, как будто мы и в самом деле были людьми.

     Но я отказываюсь отвечать за ошибки  посредственных животных. Я потакаю им  в их  заблуждениях, потому  что  они - лунатики,  а  лунатикам  не  надо противоречить.  От  этого, однако,  очень  далеко  до  признания, что за  их галлюцинациями стоит какая-либо фактическая основа.

     Я  бывал  в их дурацком мире здравого смысла  где-то  миллион лет  тому назад, когда меня еще звали Питер Пендрагон.

     Но  зачем  вспоминать  болезненное  прошлое?   Разумеется  сильными  не становятся  за одну  минуту.  Возьмем  к  примеру  орла.  Кто он такой, пока пребывает в яйце? Ничто, всего лишь яйцо с возможностями. И вы не ждете, что вылупившись из яйца он в первый же день слетает на Нептун и обратно. Ведь не ждете!

     Но день ото дня, во всех  отношениях, он становится  лучше и  лучше.  И если я когда-нибудь шлепнусь и вспомню о  своем происхождении от раздвоенной редиски,  все, что мне  будет нужно  - это поцелуй  из уст  Лу  или  понюшка кокаина, чтобы вернуться туда, где мой дом родной - в Рай.

     Не  смогу вам ничего рассказать о последующих  двадцати  четырех часах. Достаточно будет  сказать,  что  все мировые рекорды были побиты, и еще  раз побиты. И  мы дышали просто как пара голодных волков, когда  заявился Фекклз со своими косттюмами и пистолетами!

     Он  повторил  прежние инструкции,  присовокупив  к ним почти  отеческий совет, сказанный весьма доверительным тоном.

     - Я знаю, что вы меня простите; я  ни на секунду не ставлю под сомнение вашу  абсолютную способность постоять за себя,  но вы  никогда раньше в этих местах не бывали, и не должны ни на миг не  забывать о резком и бурном нраве обитателей  итальянского  Юга. Он  подобен внезапному  шквалу, которого  так опасаются рыбаки. Часто это просто выплеск эмоций  и выглядит страшно только со стороны, но  вам  следует держаться подальше  от  любых ссор.  В  "Пьяном Фавне" может быть полно пьяных хулиганов. Сядьте  у двери; и если кто-нибудь начнет приставать, тихонько улизните и гуляйте, пока все не прекратится. Вам ни к чему связываться с полицией.

     Мне  была очевидна мудрость его указаний, хотя с  другой стороны, лично сам я не прочь был подраться. Единственной мухой  в аптечном настое медового месяца,  пусть я этого  и  не  замечал, было как  раз  некоторое  отсутствие возбуждения от азартной игры со смертью, к которому меня приучила война.

     Достаточно было мимолетного напоминания об этих  диких страстях - ссоры двух  лодочников, бранящегося  по пустяковому поводу туриста,  - чтобы кровь ударила  мне  в  голову. Я  только  и  хотел,  что  законного  предлога  для умерщвления нескольких сотен человек.

     Но природа мудра и снисходительна, и мне всегда удавалось избавиться от этого с помощью Лу.  Тяга к  убийству и тяга к сексу  нераздельно  связаны в нашем прошлом. Все,  чего цивилизации удалось добиться, так это научить  нас притворяться, будто мы этого не замечаем.

     План стартовал без малейшей заминки. Наша  комната выходила на террасу, погруженную в густую тень. Вряд ли в отеле мог быть кто-нибудь еще, учитывая время года. Небольшой  ряд  ступенек, сбоку от террасы,  вывел нас под арку, увитую  виноградной лозой, а  затем  - на  ослиную  тропу, которая на  Капри считается дорогой.

     Никто  не  обратил на нас  никакого внимания.  Прогуливались влюбленные парочки, ватаги крестьян, на ходу поющие под гитару, да двое-трое счастливых рыбаков, плетущихся домой из винной лавки.

     Мы нашли катер на причале, и тотчас впали в восторженное состояние. Нам показалось,  что  и  минуты  не прошло, а  мы  уже очутились в Сорренто, где уселись в поджидавший  нас громадный родстер. Без единого слова мы тронулись с  места  на предельной скорости.  Красота этого  маршрута  общеизвестная; и все-таки:

     Мир  был сотворен заново ради  нас. Он возник в виде калейдоскопических фантасмогорий восхитительных звуков,  картин и запахов;  и все  они казались простыми  украшениями для  нашей  любви,  обрамлением  для  бриллианта нашей сверкающей страсти.

     Даже те несколько  миль на въезде в Неаполь,  где дорога проходит через унылые, омраченные торгашеским духом пригороды, приняли новый  вид. Это были простые очертания зданий на фоне неба. Но нам они каким-то образом напомнили выщербленный контур партитуры Дебюсси.

     Но все эти красоты, какими бы изысканными и захватывающими они ни были, содержали в себе нечто поверхностное. На дне наших сердец, вот где бурлило и вздымалось добела раскаленное озеро расплавленного инфернального металла.

     Мы еще не знали,  какие  ужасные,  чудовищные  гадости  поджидают нас в "Гатто Фритто".

     Я  установил, что действие  наркотиков  частично стирает свежие  пласты памяти. Ими  же достигается сходный результат  и в плане  морали, только еще более  эффективный. Труды бесчисленных поколений,  потраченные на  эволюцию, оказались загублены в один месяц. Мы все еще сохраняли до  некоторой степени условности приличия; но мы понимали, что это с нашей стороны только искусное обезьянничание.

     Мы вернулись к горилле. Любой акт похоти или насилия казался всего лишь естественным способом выплеснуть нашу энергию!

     Мы ничего друг другу об этом  не говорили. Оно было, воистину глубиннее и темнее всего, что может быть передано членораздельной речью.

     Ну да, человек отличается от низших животных,  и прежде всего в вопросе языка.  Использование языка  вынуждает  оценивать  свои  мысли.  Вот  почему великие философы и мистики, те, кто имеют дело с представлениями, которые не могут  быть  выражены  в каких-то терминах, постоянно  вынуждены употреблять негативные прилагательные или одергивать разум, формулируя свои мысли в виде серии противоречивых заявлений.  В этом объяснение  "Символа Веры"  Афанасия Великого, чьи пункты озадачивают простого человека.

     Для понимания божественного, нужно быть божественным самому.

     Но в равной степени верно и обратное. Страсти преисподней находят выход только в шумном безумстве скотства.

     Автомобиль затормозил  в конце грязной улочки, где и  притаился "Пьяный Фавн". Водитель  указал  на полоску  света, что зигзагом  исходила  от него, бросая зловещий отблеск на противоположную стену.

     В  дверях  стояла  нахальная  черноволосая девица  в  короткой юбке,  с кричащей шалью на плечах и золотыми сережками в ушах. Мы были  немного пьяны от быстрой езды,  наркотиков и всего  остального  -  ровно настолько,  чтобы сознавать, что это  - часть нашей политики, казаться чуточку пьянее,  чем мы были на самом деле.

     Мы прошли  к двери, шатаясь и вертя головами из стороны в  сторону.  Мы уселись  за столик  и заказали  выпивку.  Нам  подали  одну  из тех  гнусных итальянских подделок под ликер, что на вкус отдают шампунем.

     Но вместо тошноты  это пойло вызвало у нас восторг, мы наслаждались им, как  одним из  условий нашей  игры. Одетые  под  неополитанскую  чернь, мы с головой ушли в нашу роль.

     Мы влили огненную жижу себе в  глотку,  будто это  был "Курвуазье `65". Напиток подействовал  на нас  с удивительной быстротой.  Он  словно выпустил наружу  роящийся  караван  тех муравьев,  что прогрызают себе  дорогу сквозь джунгли бытия,  он подействовал точно серная кислота, выплеснутая на женское лицо.

     В притоне не было часов,  а свои мы, конечно, оставили у себя в номере. Мы стали выказывать  легкое нетерпение. Мы  не могли  припомнить, говорил ли нам Фекклз или нет, насколько он задержится. В зале было душно. В этом месте толпился самый отъявленный сброд Неаполя. Одни несли обезьянью  тарабарщину, другие  сами  себе   распевали  пьяные   песни;  а   некоторые  обменивались бесстыдными ласками; кое-кто был уже погружен в скотский ступор.

     Среди  последних был больший и сильный  громила, который неким  образом привлек наше внимание.

     Мы  думали,  что   ничем  не  рискуем,  разговаривая  по-английски;  и, насколько я помню, мы вынуждены были  беседовать во  весь голос. Лу заявила, что этот человек - тоже англичанин.

     На первый взгляд он явно спал; но когда, наконец, оторвал от стола свою голову, то вытянул ручищи и потребовал выпить по-итальянски.

     Он осушил  свой стакан одним  глотком, после чего  неожиданно подошел к нашему столику и обратился к нам по-английски.

     Мы моментально распознали по акценту, что изначально этот тип был более или  менее  джентльменом,  но  его лицо  и голос рассказывали долгую историю падения. Должно быть он  катился под откос  много  лет - давно достиг дна, и открыл для себя, что там ему живется легче всего.

     На  свой  скотский манер он нам симпатизировал: он предостерег нас, что наши маски могут стать источником опасности; любой видит нас насквозь, и сам факт,  что  мы  их надели, мог быстро  вызвать  подозрение  в неополитанской башке.

     Он заказал  еще спиртного,  и выпил за Короля и Державу с некой угрюмой гордостью за свое происхождение. Он напоминал мне опустившегося англичанина, описанного Киплингом.

     - Да не  бойтесь вы, -  успокоил  он Лу. - Я не допущу, чтобы вас здесь обидели. Такой-то персик? Только не наложите от страха в штаны!

     Это замечание повергло меня в безумный гнев. Пусть этот тип проваливает к чорту!

     Он мгновенно это заметил, и зловеще ухмыльнулся с жутким смешком.

     - Все в порядке, мистер, - сказал он. - Никто не  хотел никого обижать, - и, обняв Лу своей лапой за шею, попытался ее поцеловать.

     Секунду спустя я был на ногах  и двинул его правой в челюсть. Удар сбил его со скамьи и он растянулся на полу.

     Мгновенно  поднялся  шум.   Все  мои  былые   боевые  инстинкты  тотчас прорвались на поверхность. Мне  тотчас же стало ясно,  что мы  накануне того самого скандала, которого нам столь мудро советовал избегать Фекклз.

     Целая  толпа - мужчины и женщины - повскакивали с мест. Они напирали на нас, точно охваченный паникой рогатый  скот. Я замахнулся моим  револьвером, как кнутом.  Волна отхлынула  назад,  точно  бурун, когда он  разбивается  о скалу.

     - Прикрой меня сзади! - крикнул я Лу.

     Едва ли она нуждалась в подсказке. В  критический момент в ней вспыхнул дух истинной англичанки.

     Удерживая толпу  стволом и взглядом, мы пробивали себе дорогу к выходу. Один человек поднял стакан и намеревался его бросить, однако padrone [хозяин - ит.] вынырнул из-за стойки и одним ударом обезоружил его.

     Стакан разбился об  пол. Атака на нас выродилась в град угроз и воплей. Мы  очутились на свежем воздухе, а также в объятиях  полдюжины  полицейских, которые набежали с обоих концов улицы.

     Двое из них прошли в распивочную. Гам затих, словно по волшебству.

     И  затем  мы выяснили, что находимся  под  арестом. Нас допрашивали  на бойком, возбужденном итальянском.  Ни я,  ни моя возлюбленная не понимали ни слова из того, что они нам говорили.

     Из притона вышел сержант. Он показался нам человеком интеллигентным. Он сразу же понял, что мы были англичане.

     - Inglese? - поинтересовался он. - Inglese?

     И  я ответил мощным  эхом: "Inglese,  Signore  Inglese",  -  будто  это улаживало все дело.

     Среди англичан на  материке распространена иллюзия,  что  дескать  факт английского подданства позволяет  им творить, что вздумается. И в этом  есть доля правды,  потому  что обитатели Европы  твердо убеждены, что  все  мы  - безобидные  сумасшедшие.  Поэтому  нам и разрешается  целый  ряд  поступков, которые европейцы  ни  на миг  не потерпели  бы со  стороны предположительно разумной персоны.

     В данном случае,  я почти не сомневаюсь, что будь  мы в подобающей  нам одежде, нас бы вежливо  проводили до гостиницы, или посадили бы в автомобиль без  дальнейшего шума, кроме, возможно, нескольких поверхностных вопросов, с целью произвести впечатление на подчиненных сержанту людей.

     Но поскольку все было не так, он недоверчиво покачал головой.

     - Arme vietate [оружие запрещено], - произнес он торжественно, указывая на револьверы, которые все еще находились в наших руках.

     Я попытался объяснить ему  суть приключения на ломаном итальянском.  Лу вела себя куда  более благоразумно,  воспринимая всю эту историю, как глупую шутку, и исходя пронзительным истерическим хохотом.

     Что до меня,  то кровь моя кипела. Я не собирался терпеть вздор от этих проклятых итальянцев.  Несмотря на кровь римлян,  которая является  законной гордостью их древнейших фамилий, мы всегда как-то уже инстинктивно думаем об итальянце, как о черномазом.

     Нет, мы не называем их "дагос" или "уопс", как это делают в Соединенных Штатах, добавляя неизменный эпитет "грязный"; но чувствуем тоже самое.

     Я начал задирать сержанта; и  этого, конечно,  было  вполне достаточно, чтобы нарушить равновесие в игре не в нашу пользу.

     Нас скрутили. Сержант сказал отрывистым тоном, что нам следует пройти в комиссариат.

     Два порыва боролись во мне. Первый - это  перестрелять  их как собак, и скрыться; а второй - уподобиться заблудившемуся  ребенку,  и пожелать, чтобы появился Фекклз и вытащил нас из этой неприятности.

     Итак, нас увели в полицейский участок и бросили в разные камеры.

     Даже и не пытаюсь описать ту кипящую ярость, что  не давала мне заснуть всю  ночь.  Любые попытки  соседей  проявить сочувствие  отвергались мною  с обидой и раздражением. По-моему  они инстинктивно  догадались, что я попал в беду  не  по своей  вине,  и спешили по-своему грубовато  проявить доброту к незнакомцу.

     Наихудшим в  этом деле было то, что нас  обыскали  и отняли нашу опору, дорогую бутылочку с золотым  верхом!  С  ее помощью  я мог бы легко привести себя в состояние, когда все это показалось бы смешным, как это уже случалось так часто  раньше;  и  в  первый раз я познал жуткий  спазм сердца,  который вызывает воздержание.

     И это  был  пока  только  намек  на  дальнейший  кошмар.  Во  мне  было достаточно  вещества, чтобы продержаться какое-то время.  Но даже  при таком положении вещей, состояние было довольно скверное.

     Я   чувствовал  полнейшую  беспомощность.  Я  начал  раскаиваться,  что отвергал  попытки  сокамерников пойти мне навстречу.  Я приблизился к ним  и пояснил,  что я  "Signor  Inglese" у  которого "molto danaro" [много денег - ит.];  и если кто-нибудь сделает  одолжение и угостит меня  щепоткой кокаина (это  я  показал жестом),  то он не останется без  благодарности,  и  это не просто слова.

     Меня сразу же поняли. Они сочувственно  посмеялись, прекрасно  понимая, что это за  случай.  Но,  как обычно бывает,  никто  не ухитрился  протащить что-нибудь  в  камеру.  Не оставалось  ничего другого, кроме как  дожидаться утра.  Я лежал  на скамье, ощущая  себя  жертвой все  более и более  острого раздражения.

     Часы проходили, точно шествие  наследников Банко перед глазами Макбета; и голос  во  мне продолжал повторять: "Макбет  зарезал сон, Макбет  больше никогда не будет спать!"

     Я  испытывал  жуткое  тревожное ощущение,  словно  меня  выследил некий невидимый враг. Меня обуял совершенно беспричинный гнев на Фекклза, как если бы это по его вине, а не по моей собственной, я попал в этот переплет.

     Вы можете счесть это странным, но я  так и ни разу не подумал о Лу. Мне было все равно, страдает  она или  нет.  Мой ум  всецело занимали только мои личные физиологические ощущения.

     Сразу по прибытии комиссара, меня проводили к нему. Похоже, они решили, что наше дело представляет важность.

     Лу  уже  находилась в кабинете. Комиссар  по-английски  не  говорил,  и переводчик в эту самую минуту был также недоступен. Она выглядела  абсолютно несчастной.

     Удобств, чтобы привести в порядок свой  туалет, у них не имелось, и при свете дня наш маскарад выглядел смехотворно.

     Волосы  Лу  спутались и  были  грязны.  Цвет  лица  был  желтоватый,  с вкраплениями нездоровой красноты.  Глаза мутные,  налитые кровью.  Под  ними появились темно-фиолетовые круги.

     Меня  крайне разозлил ее непривлекательный  вид. Уже потом мне в первый раз вдруг открылось, что я и сам, наверное, не похож на Принца  Уэльсского в День Дерби!

     Комиссар был  коротенький субъект с бычьей  шеей; очевидно выскочка  из народной  массы.  Соответственно  он обладал преувеличенным  чувством своего значения.

     Он  говорил  с нами  почти  грубо, и  явно презирал  нашу неспособность понимать его язык.

     Что до  меня,  то боевой дух покинул меня полностью.  Все, на что я был годен, это  назвать  наши имена  тоном  школьника, вызванного к  директору и апеллировать к "Consule Inglese".

     Клерк комиссара похоже всполошился, услыхав, кто мы такие, и  заговорил со своим  начальников быстрым приглушенным голосом. Нам  попросили  написать наши имена на бумаге.

     Мы показалось,  что  мы выберемся отсюда  со  всеми  приличиями. Я  был уверен,  что "Сэр" не  может не подействовать, а "Кавалер  Креста Виктории, Рыцарь Британской Империи" вряд ли не произведут впечатления.

     Я ни  капли не сноб; но я был искренне рад, что в кой веки раз, являюсь важной персоной.

     Клерк  с бумагой выбежал из кабинета. Он  тут же вернулся, весь сияя, и предложил  вниманию  комиссара одну  из  утренних газет, проводя  пальцем по строчкам со сдерживаемым восторгом.

     Мой  дух  воспрянул.   Какой-нибудь  параграф  светской  хроники   явно подтверждал нашу личность.

     Манеры  комиссара сразу же изменились. Его новый тон не был  совсем  уж дружелюбным   и   сочувственным,  но  я   приписал   это   его   плебейскому происхождению.

     Он  что-то  сказал насчет "Consule",  и направил нас в приемную.  Клерк показал, что нам придется ждать здесь - сомнений не было - прибытия консула.

     Прошло не больше получаса; но  он показался вечностью. Нам с  Лу нечего было сказать друг другу. Мы  только  и  чувствовали, что невыносимое желание поскорее убраться  от  этих  дряных людишек,  снова  попасть  в  "Калигулу", принять ванну, съесть обед. Но прежде всего  - успокоить свои нервы доброй и крепкой дозой героина и несколькими щедрыми порциями кокаина.

     ГЛАВА X

     МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ ЛОПНУЛ

     Мы поняли,  что  наши  беда позади,  когда  в  приемную  продефилировал высокий, загорелый джентльмен во фланелевом костюме.

     Мы  инстинктивно  вскочили на ноги,  но он  не обратил на  нас никакого внимания,  только  взглянул  краем  глаза  и скривил  свой рот  в  курьезном компромиссе между улыбкой и знаком вопроса.

     Клерк с поклонами проводил  его в кабинет.  А мы все ждали и ждали. Мне было совершенно непонятно, о чем они могли там разбираться так долго.

     Но вот,  наконец, солдат  у  дверей поманил и нас. Вице-консул сидел на софе  в  отдалении.  Склонив  голову  на  бок,  он   бросал   проницательные пристальные взгляды,  и настойчиво  кусал  ноготь  большого  пальца,  словно находился в состоянии крайне нервозной растерянности.

     На  меня  нахлынуло  чувство  полнейшего  унижения.  То был преходящий, лихорадочный всплеск, но после него я стал еще слабее.

     Комиссар  развернулся  в  своем  кресле  к  нашему спасителю, и  что-то сказал, что очевидно означало: "Пожалуйте открыть огонь".

     -  Я -  здешний  вице-консул,  - начал тот.  - И,  как  я  понимаю,  вы настаиваете, что вас зовут Сэр Питер и Леди Пендрагон.

     -   Они   самые,   -   мой   ответ   был   жалкой   попыткой   казаться небрежно-развязным.

     - Не  сомневаюсь, что вы меня простите, - промолвил вице-консул, - если я  скажу,  что  на  взгляд  среднего итальянского  чиновника  вы  не  совсем подходите для этой роли. Паспорта у вас с собой?

     Уже  одно  присутствие  английского джентльмена возымело  положительный эффект и помогло мне взять себя в руки.

     Я  сказал,  с  большей,  чем  прежде,  уверенностью,   что  наш   агент организовал нам  показ в Неаполе  некоторых зрелищ, о которых обычный турист ничего  не знает,  и  в порядке  избежания возможного  беспокойства,  он  же порекомендовал нам  надеть этот маскарад - и так далее, вплоть  до того, чем закончилась эта история.

     Вице-консул улыбнулся - снисходительно, как мне показалось.

     -  Признаться, кое-какой опыт у нас имеется, - произнес он  неспешно, - когда  молодые  люди, наподобие  вас, попадают  в разного рода неприятности. Нельзя  ожидать от  каждого  знания всех  хитростей; и  кроме  того,  если я правильно понимаю, вы совершаете свадебное путешествие.

     Я подтвердил  этот факт  с  несколько смущенной улыбкой.  Мне пришло  в голову,  что  парочки  молодоженов  традиционно  были  предметом  беззлобных насмешек со стороны людей в менее блаженном положении.

     -  Совершенно верно,  -  ответил  вице-консул. -  Сам  я  не женат,  но несомненно это весьма впечатляет. Кстати, как вам понравилось в Норвегии?

     - В Норвегии? - переспросил я, полностью изумленный.

     -  Ну  да, -  повторил  он. -  Как вам понравилось в Норвегии;  климат, cеледка, тамошние люди, ее фьорды и глетчеры?

     Тут должно быть закралась какая-то большущая ошибка.

     - Норвегия? - повторил я не своим голосом.

     Я был на грани истерики.

     -  Я  ни  разу в жизни не бывал в этих местах.  И если это что-то вроде Неаполя, то я не желаю их видеть!

     - Это гораздо более серьезное дело, чем вы думаете, - парировал консул. - Если вы не в Норвегии, то где же вы?

     -  Как  это где, я - здесь, черт побери,  -  огрызнулся  я с  очередной слабой вспышкой гнева.

     - Позвольте спросить, с каких пор? - прозвучало в ответ.

     Тут он меня и поймал.  Я понятия не имел,  как долго я не был в Англии. Даже на пари я не смог бы ему назвать, какой сегодня день или месяц.

     Меня выручила Лу.

     -  Завтра будет ровно три недели, как  мы покинули Париж, - сказала она достаточно  определенно, несмотря на  слабый и утомленный  тон  ее голоса, в глубине которого были слышны раздражение и  страдание. Я с трудом  признал в нем  те  богатые и глубокие оттенки, которые пленили мое  сердце, когда  она декламировала свою превосходную "Литанию" в "Курящем Псе".

     - Мы провели здесь два дня,  - продолжила она, - в отеле "Музео-Палас". После  чего остановились  в "Калигуле"  на  Капри; и наша  одежда, паспорта, деньги и все остальное находится там.

     Я  не  мог  не  обрадоваться   той  легкости,  с  какой  она  вышла  из критического положения; ее  практичный здравый смысл, ее память  на  детали, что  так  важно в делах, пускай мужской темперамент  и  рассматривает их как необходимое неудобство.

     Все  эти  качества  абсолютно  необходимы   в  случае   бюрократической неразберихи.

     - Вы совсем не говорите по-итальянски? - спросил консул.

     - Всего несколько слов, - призналась Лу. - Правда, знание Сэром Питером французского и латыни помогают  ему улавливать смысл  того,  о  чем  пишут в газетах.

     - Хорошо, - сказал консул, томно вставая, - так получилось, что  именно в этом суть дела.

     - Я понимаю главные  слова, - ответил я, - а вот с  причастиями у  меня неважно.

     -  Тогда,  возможно,  я избавлю вас от лишних трудов, если  я  предложу вашему вниманию вольный перевод одной заметки в этой утренней газете.

     Он протянул руку, взял ее у комиссара и приступил  к чтению,  бегло, но ровно, выговаривая фразы.

     - Англия всегда впереди, если  речь идет  о романтике  и  приключениях. Знаменитый  ас,  Сэр  Питер   Пендрагон,  Кавалер  Креста  Виктории,  Рыцарь Британской Империи,  недавно  взволновавший Лондон своей внезапной женитьбой на  ведущей  светской  красавице,  мисс Луиз Лейлигэм, нисколько не  намерен проводить  свадебное  путешествие  каким-либо  общепринятым   путем,  как  и следовало ожидать от джентльмена со столь отважным и склонным к приключениям характером. Он пригласил свою невесту провести сезон занимаясь скалолазанием без проводника на Йостедаль Браэ, самом большом леднике Норвегии.

     Я мог видеть, что комиссар буквально  сверлит дыры  в  моей душе своими глазами.  Что  до  меня,  то  я  был  совершенно  сбит  с  толку  бесцельной фальшивостью этой заметки.

     - Но, Боже правый! - воскликнул я. - Ведь все это полнейший вздор.

     - Извините, - произнес консул немного мрачно. - Я не дочитал до конца.

     - Прошу прощения, сэр - ответил я учтиво.

     -  Этими  фактами, а также  легким внешним сходством с Сэром  Питером и Леди  Пендрагон,  воспользовались   двое   хорошо  известных   международных мошенников. Выдавая себя за чету молодых аристократов, последние появились в Неаполе  и  его окрестностях, где их  жертвами  уже успели  стать  несколько торговцев.

     Он бросил газету, убрал руки за спину и строго посмотрел мне в глаза.

     Я был не в силах встретить его взгляд. Обвинение было таким  абсурдным, уродливым,  таким неожиданным! Я  чувствовал,  что  вина читается  в  каждой черточке моего лица.

     С запинкой я  изрек  какое-то слабенькое, но бурное  опровержение. У Лу слух был по-прежнему лучше моего.

     - Но,  помилуйте, это нелепо, - возразила  она. - Пусть пошлют за нашим агентом. Он знает Сэра Питера со школьной скамьи. Вся  эта история позорна и отвратительна. Не понимаю, как только газетам дозволяют такие вещи.

     Консул, кажется,  сомневался,  как ему поступить.  Он нервно  поигрывал цепочкой своих часов.

     Я  упал на стул, и  отметил, что они не  предложили нам сесть, когда мы вошли - и вдруг вся сцена перестала занимать мой мозг. Я не сознавал ничего, кроме страстной жажды наркотиков. Мне хотелось их физически, как не хотелось до сих пор ничего в  жизни.  Но и  умственно  мне  их тоже хотелось. Они,  и только они, прояснили бы мой разум от этого смятения, и указали бы мне выход из  этой дрянной  ситуации. Более всего мне хотелось их  морально. У меня не доставало духа выстоять под этим внезапным шквалом ураганного огня.

     Однако Лу держалась бойко. Она сохраняла мужество, хотя я и мог видеть, что она почти теряет сознание под гнетом различных обстоятельств.

     - Пошлите за нашим курьером, Гектором Лярошем, - настаивала она.

     Консул пожал плечами.

     - Но где его взять?

     - Как это где, - удивилась Лу, - да  он должно быть ищет  нас по  всему городу. Когда  он попал  в "Пьяный  Фавн" и  обнаружил, что нас там  нет,  и услышал, что произошло, он наверняка очень встревожился за нас.

     - В самом деле, мне  непонятно, почему он  сейчас  не здесь, -  заметил консул. - Ведь он должен был узнать, что вас арестовали.

     -  Быть может с ним что-то случилось,  - предположила Лу. - Правда, это было бы совсем уже странное совпадение.

     - Да, такие вещи случаются, - согласился консул.

     Похоже  ему  было  несколько  легче общаться  с  ней,  чем  со мной,  и расположен  он  к ней был явно  лучше. Ее магнетическая красота и  очевидный аристократизм не могли не возыметь своего эффекта.

     Я  любовался ею со стороны безмерно, и совсем иначе, чем прежде. Я и не подозревал, что она способна выходить из положения с таким самообладанием.

     - Не хотите ли вы присесть? - предложил консул. - Уверен, что вы сильно устали.

     Он подал ей стул, и снова занял свое место на софе.

     - Как-то нескладно получается, - вернулся  он к теме, - видите ли, я не очень-то верю всему, что печатают газеты. И в этой  ситуации есть  несколько пунктов, которые и вы сами,  похоже, не  понимаете. И я не могу не отметить, что  ваше   неведение   относительно  их,  производит  весьма  благоприятное впечатление.

     Он помешкал, кусая губу, и вытянул шею.

     - Дело очень трудное, - наконец продолжил он. - И те его факты,  что на поверхности, выглядят без сомнения паршиво. Вас поймали  переодетыми в одном из  наихудших мест  Неаполя,  и  вы  действительно  держали в руках  оружие, которое strengst verboten [строго запрещено - нем.], как говорят в Германии. С другой стороны то, как вы себя  ведете, выставляет вас такими, извините за прямоту  выражения,  дураками,   что  это   не  вызывает  сомнения  в  вашей невиновности; ну и то,  что  вы британцы, - тут он дружелюбно  улыбнулся,  - также несомненно,  и мне  думается,  что я обязан  сделать для  вас все, что смогу. Прошу извинить, но мне нужно побеседовать с моим здешним другом.

     Лу  обернулась ко мне с триумфальной улыбкой;  одной из ее былых гордых улыбок,  если  только  не  считать  того,  что  она  была,  если  можно  так выразиться, выжата из сердца в несказанной агонии.

     А комиссар, тем временем, размахивал руками и орал  на консула, который отвечал  с  похожей  живостью  языка,  сохраняя  однако  свою  непреодолимую апатичность.

     Затем их разговор резко прекратился. Оба поднялись.

     - Я  все это уладил с моим  здешним другом,  ведь у  него  большой опыт работы с нахальными британскими туристами. Вы пройдете со мною в консульство под охраной двух его людей, - он снова улыбнулся, теперь саркастически, - из опасений, что вы снова  попадете в беду. Вы можете получить  назад все  свои вещи, за исключением револьверов, ношение которых запрещено.

     Как  мало  понимал он,  какой всплеск радости вызвали  в  нас последние слова!

     - Я пошлю с вами на Капри одного из моих клерков, - сказал консул. - Вы получите  ваши  паспорта  и деньги, и все необходимое, после чего  сразу  же возвратитесь ко мне, чтобы привести дела в полный порядок.

     Мы получили  наши вещи  у сержанта,  и  принесли извинения  за минутную отлучку.

     Черт возьми, как же мы этого хотели!

     Пятью минутами позже мы снова почти стали самими собой. Все случившееся виделось  нам грандиозной забавой, так что бодрость нашего духа передалась и сопровождающему.  Он  приписал  ее,  несомненно, перспективе  избавления  от неприятностей.

     Лу всю дорогу тарахтела о нашей жизни в Лондоне, а я рассказал историю, убрав  лишь "снежную" тему  нашего романтического бегства,  и консул  оттаял совершенно. Наша уверенность успокоила и его.

     Мы  пожали  друг  другу  руки  посреди  всеобщего  радушного  смеха,  и отправились под присмотром чрезвычайно деловитого  итальянца, который хорошо говорил по-английски.

     Успев на катер до Капри, имея избыток свободного времени, мы развлекали помощника  нашего  консула  разными  забавными  анекдотами.  Тот  был  очень доволен, что с ним общаются на такой дружеской ноге.

     Мы поднимались на Пьяццу в фуникулере с ощущением почти что парения над землей. Нам чертовски не повезло, но через пять  минут этому придет конец. И несмотря  на  экзальтацию, я дал зарок,  что больше  ни  за  что не  совершу подобную глупость.

     Конечно  было ясно,  что  случилось  с Фекклзом. Каким-то образом он не сумел узнать  о нашем аресте, и дожидается, томимый тревогой и  нетерпением, нашего возвращения в отеле.

     В то же время,  было несколько смешно средь бела дня требовать у портье ключ в таких нарядах.

     Я не совсем понял неподдельное удивление в его глазах. Дело тут было не просто  в одежде - я почувствовал это задницей. Тут же явился и управляющий, он  кланялся  и  расшаркивался,  точно  обезьяна. Похоже,  он  утратил  свое самообладание. Поток приветственных слов катился по очень каменистому дну.

     Я  не  мог  толком  уловить,  что,  собственно, он  говорит.  Но  смысл последней фразы был понят мной без ошибок.

     - Я в таком восторге, что вы переменили  решение, Сэр Питер, однако я и не верил, что Капри можно покинуть так скоро! Капри, наш прекрасный Капри!

     Что  за вздор болтает этот  малый? Изменил решение? Все, чего я  хотел, это переменить одежду.

     Клерк сделал несколько быстрых пояснений на итальянском, и  я чуть было не упал, наблюдая за лицом управляющего, когда он поднял глаза и увидел двух типов, явно детективов, застывших в дверях.

     - Я не понимаю, - сказал он с внезапной тревогой. - Я совсем ничего  не понимаю, - и ринулся к своему столу.

     - Где наш агент? - воскликнула Лу. - Он должен все объяснить.

     Управляющий напыжился изо всех сил.

     - Ваша милость несомненно правы, - вымолвил он.

     Но  вежливый  оборот речи  не мог  скрыть  тот  факт,  что  управляющий напоминал  человека,  который  неожиданно  провалился  через  люк-ловушку  в подвал, утыканный чем-то острым.

     - Тут какая-то ошибка, - добавил он. - Позвольте, я выясню.

     Он  обратился к барышне  за  столом  по-итальянски.  Та,  покопавшись в выдвижном ящике, извлекла оттуда телеграмму.

     Управляющий вручил ее мне. Она была адресована Лярошу.

     "Срочный дел обязн выхать Рим ночью.  Плати счет весчи жду  Музео-Палас Неапль во-врем помать дненой поезд. Пендрагон".

     Большая  часть слов  была с ошибками;  но смысл  был  достаточно  ясен. Должно  быть  кто-то  решил   нас  разыграть.  Заметка  в  газете,  по  всей вероятности,  также  была частью этого замысла.  Поэтому я предположил,  что Лярош находится в Неаполе, в отеле, недоумевая, почему мы не показываемся.

     - Но где же наш багаж? - воскликнула Лу.

     - Как где, - ответил управляющий.  - Агент Вашей Милости  оплатил счет, как положено. Лакеи помогли ему упаковать вещи, и он только-только успел  на утренний катер.

     -  Но в  каком  часу  это  произошло?  -  не  отставала  Лу,  тщательно перечитывая телеграмму.

     Она пришла через несколько минут после того, как мы покинули отель.

     Барышня передала  нам еще одну телеграмму, и на  этот раз  ее адресатом был  управляющий. "Сэр Питр и Леди Пендрагом выржат сви сожаления покиду так вензапно  и  всегда  будут имет  самы теплы восоминания счасливых ременах  в Калигуле  и  ндеются  врнутся  по  возмости  ранше.  Агент  дудет  заботся о деталях".

     Внезапно  меня  осенило,  что  во  всей этой  фантастической  околесице имеется  только один лоскуток  правды. Наш  агент  позаботился  о деталях  с эффективностью, достойной лучших традиций его профессии.

     Тоже самое открылось и Лу, словно человеку, занятому решением шахматной задачи. Ее  лицо  сделалось абсолютно белым  от холодной  и  сосредоточенной ярости.

     - Видимо  он  наблюдал  за нами  и в Париже,  -  тихо рассуждала она. - Видимо он узнал, что мы потратили деньги, которые должны  были вложить в его аферу,  и  твердо  решил,   что  лучшим  для  него  ходом  будет  заполучить драгоценности и остаток наличных.

     Внезапно она присела, съежилась и начала плакать. Плач перерос в бурную истерику,  настолько  обеспокоившую управляющего,  что  он  счел необходимым послать за доктором.

     Кучка лакеев и  постояльцев собрались в вестибюле отеля. Героем момента стал наружный швейцар.

     - Как же, конечно, - провозгласил он триумфально на ломаном английском. - Мистер Лярош отбыл этим утром на семичасовом катере. Я думать, что вам его никогда не поймать.

     События недавних нескольких часов изнурили меня так, что  исчерпалось и второе дыхание. Я повернулся к клерку консула, и заговорил. Но голос исходил не от меня, казалось это  говорит засевший  во  мне  зверь;  тот изначальный Пендрагон,  если  вы  понимаете, что  я имею  в  виду;  существо  со слепыми инстинктами и автоматическим аппаратом мышления.

     - Вы видите, дело плохо,  - услышал я себя. - Паспортов нет, денег нет, вещей нет - ничего нет!

     Я  говорил  о себе автоматически  в  третьем лице. Процесс человеческой жизни и  деятельности  целиком остановился,  по  крайней мере в этом  отеле. Кучка бормочущих сплетников напоминала рой москитов.

     Помощнику консула ситуация была достаточно ясна; но я заметил возросшую подозрительность со стороны детективов. У  них руки чесались арестовать меня на месте.

     Помощник яростно проспорил с ними немыслимое количество времени, утонув в  нескончаемом потоке слов. Похоже неудобнее всех на Капри  чувствовал себя управляющий.  Он возносил безмолвные  протесты небесам  -  на земле его  все равно никто не слушал.

     Ситуация стронулась с мертвой точки по возвращении Лу, которую вела под руку горничная  в  сопровождении  доктора,  который  шел с  видом  человека, встретившегося с Королем Страхов и выбившего из него всю дурь.

     Состояние  Лу было в  высшей  степени  неустойчиво,  она  поочередно то бледнела, то заливалась краской. Я ненавидел ее. Ведь это она меня ввергла в такой скандал.

     -  Ладно,  -  заявил помощник консула, - мы просто  должны  вернуться в консульство  и объяснить, что произошло. Не  убивайтесь, Леди  Пендрагон,  - добавил  он.  - Не может быть сомнений, что этого  типа  поймают  уже  через несколько часов, и вы получите назад все ваши вещи.

     Конечно,  я  был достаточно  вменяем,  чтобы видеть, что он не верит ни слову  из того,  о  чем  говорит.  Пословица "Пошли  вора  ловить  вора"  неприменима к Италии. Вот  если  бы вор был достоин кражи, это  была бы совсем иная история.

     В тот  вечер катера в Неаполь больше не было. Нам ничего не оставалось, кроме как ждать до утра. Управляющий был настроен до крайности сочувственно. Он раздобыл для нас кое-что из одежды, и даже если это было и не совсем  то, к  чему  мы  привыкли, то по крайней мере лучше того ужаса, что был надет на нас.  Он  заказал особый  обед  с большим количеством шампанского,  и  велел подать его в наилучшем номере отеля.

     Инстинктивный такт итальянца подсказал ему, что не стоит помещать нас в наши прежние комнаты.

     Время от  времени  он  заглядывал  и  бодро  справлялся,  как  мы  себя чувствуем, заверяя нас, что по телеграфу уже разослано  предписание схватить мистера Ляроша Феккльза.

     По ходу  вечера мы  ухитрились изрядно  напиться; но веселья в этом  не было. Слишком сильным был шок, слишком гнусным разочарование. И, кроме того, обнаружилась полная  пропажа того,  что  было  главной движущей силой  нашей жизни - нашей любви друг к другу.

     Она пропала, словно была упакована в наш багаж. Единственным  моментом, доказавшим  родство наших  страстей, стал  момент, когда Лу,  практичная  во всем, извлекла наши до смешного маленькие запасы героина и кокаина.

     - Вот и все,  что  у нас осталось, - прошептала она с душевной мукой, - до Бог знает каких времен.

     Вдобавок  нас терзал  страх,  что  и это смогут у  нас  отнять. Мы были снедаемы тревогой  относительно  разрешения нашей тяжбы с полицией. Мы  даже сомневались,  не обернется  ли  против нас и консул, и  не  отметет  ли  наш рассказ, как очередной обман.

     Утро выдалось неприятно холодным. Нас била дрожь. Было слишком холодно, и  море  выглядело  неспокойным.  Спали  мы  плохо  и  неспокойно, терзаемые отвратительными видениями.

     До  консульства добрались  две живые развалины. Но, несмотря ни на что, там  нас ожидала  небольшая  удачи.  Наш багаж отыскался в  одном из  отелей Сорренто.   Все,   что   можно  было  продать,   включая  запас  наркотиков, изобретательный мистер Фекклз, разумеется, увел.

     Хоть по крайней  мере у нас снова были паспорта и кое-что из одежды; да и сам факт находки багажа подтверждал наши показания.

     Консул был крайне отзывчив, снова  пошел  вместе  с  нами  к комиссару, который довольно  великодушно  отпустил  нас  с миром,  очевидно  еще  более убежденный, чем прежде, что все англичане - безумцы, и если уж нам приспичит еще раз путешествовать, то делать это следует в детском манежике.

     Понадобилось три дня, чтобы из Англии пришли телеграфом деньги. Бродить по  Неаполю было крайне  унизительно.  Нам казалось,  что на  нас показывают пальцем, как на комический дуэт из очень низкопробного фильма.

     Мы  заняли довольно денег,  чтобы  на них можно было существовать, и уж конечно мы видели им только  одно применение. Мы сидели в номере  маленького отеля,  где  редко  бывали  англичане,  и выползали оттуда только по  ночам, пытаясь купить наркотики.

     Это была  мрачная и  зловещая  эпопея.  Нас  постоянно сопровождал  так называемый гид  нижайшего класса. Утомленные духом, мы  волочились из  одной грязной и сомнительной улочки в другую; вступали шепотом в долгие переговоры с наиболее  отвратительными  представителями человеческой расы,  и через раз покупали безвредную пудру по вопиющей цене, рискуя стать жертвами шантажа, а то и чего-нибудь похуже.

     Но потребность  в снадобье  неумолимо  тянула нас  дальше.  Наконец нам повстречался  честный поставщик, и  у  него  мы  получили  запас  настоящего порошка. Но даже и тогда нам, похоже,  не  стало лучше. Большие дозы вернули нас к  нашему нормальному, то  есть  пред-наркотическому состоянию. Мы стали напоминать Европу после войны.

     Лучшее и худшее, что нам удалось -  полностью возненавидеть  себя, друг друга, Неаполь и жизнь в целом.

     Дух  авантюры умер - он был мертв, как и его предшественник, дух Любви. Нам  едва  достало  мужества, после  очень хорошего  ланча  в  "Гамбринусе", принять решение полностью сменить эту чертову атмосферу.

     Мы льнули  друг  к другу, точно  двое  утопающих -  вот, чем стала наша любовь. Мы пожали руки, дав обет вернуться в Англию, и сделать это как можно быстрее.

     По-моему, мне не удалось бы сделать и этого. Но снова меня выручила Лу. Мы сели в veittura [вагон - ит.] и уже там взяли билеты.

     Мы возвращались в Лондон,  поджав хвосты, но все-таки мы возвращались в Лондон!