Кржижановский Сигизмунд ДоминиковичПни

Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Пни

Были: город; вкруг города пригород; за пригородом лес. Город - городом и стоит; пригород расползся крашеными кровлями вширь; а леса - нет: растаскали лес врозь на полозьях, колесах и гнутых спинах. Попробовал было подняться еще раз дымными стволами над тысячью низких кирпичных труб, да ветром свеяло: и нет леса. Нет.

А где был - поле, пнями поросшее: отовсюду торчками - пни, пни, пни. Вот уже два года отошло, как свеяло лес, а все еще от пня к пню, по старой лесной повадке, мшатся мхи, топырит плоские, в зеленых перчатках, пальцы папоротник. Земля изрыта кротовым ходом, не затянуты травой путаные лесные тропки, а на всхолмии все еще и посреди пней лесная сторожка. На стене краской: "Лесн. уч. 7 ст. № 2".

Сторожка привыкла к крову из листа и игл, а теперь стоит с оголенными стенами. Окно зажмурило диктовым веком, плотно зажата войлоком крытая дверь. И только дымок, качаемый ветром, говорит, что в сторожке не пусто.

Я люблю прогулки по "бывшему" лесу. Люблю захаживать к старому Филатычу, блюдущему теперь пни, как раньше тысячестволое лесное угодье. Филатыч тут уж тридцать девятый год. Помнит время, когда и города не было, а была кругом, куда глазом ни кинь, лесная заросль: от опушей до опушей не считаны версты.

Сев у крылечка, бородою в грудь, с трубкой, зажатой меж пустых десен, Филатыч любит повспоминать:

- Всего, всего тут было: и звериного рыску, и птичьих щекотов; и травы пахучие, синецвет, горькое зелье, целебное коренье тож. Встанешь с зорями земля росами Богу плачется, сверху синь-сине, а кругом все так и застволило, будто только и есть на свете - лес да небо. И тишь нерушимая; в жары тень, Богом стланная. Прохлаждайся. И человек зря земли не топтал. Да. Ну да ладно. Пойти разве участок проверить.

Старик, кряхтя, разгибает колени.

- Зачем, Филатыч, и так видно кругом. Да и кому нужны твои пни?

Старик сердито стучит дутышем трубки о ладонь:

- Видно. Коли тебе видно, так и видь, а мое дело - служба. Приставлен я к лесу или нет?

- Приставлен.

- Ну и...

Старик идет меж пней. И я за ним. Шагает он всегда по тропе, медленно обходя деревянные торчки, как если б вокруг все еще был старый, привычный мачтовый бор.

Меж мхов одиночится сломанная юная березка. Кто-то (и не нужна, видно, она ему была) порвал березке пилой кору, пригнул листьями к земле, так что клочьями из-под коры заголилось нежное тело, и бросил так - недорубком.

- И к дитенку у них жали нет. Насильники.

Старик сердито водит бровями, сгибаясь сухим, будто тоже надрубленным телом над обезлиствевшей березкой.

Идем дальше.

Старый дуб снят пилой у самой земли: выщерился трухлявым дуплистым пнем в небо. Но у корня вялая поросль в три слипшихся блеклых листика.

- Ишь, старый, балуется,- шепчет Филатыч любовно, и улыбка разводит беззубые десны.

А я смотрю по горизонталям:

- Гляньте, Филатыч, у пригорода обоз. Возов двадцать. С чем бы это?

Но старик снова хмурится и упрямо смотрит вниз - в мхи и тропы: он в лесу; никакого ни пригорода, ни города, сквозь чашу ведь не разглядишь. Да, может быть, и не строен, не тесан еще город, а вкруг, как и встарь, лесная дремучая заросль: от опушей до опушей не считаны версты.

И, потоптавшись на согнутых коленях меж пней и щеп, старик поворачивает назад - к дымку:

- Седьмой участок, против него, скажу тебе, не сыскать. Тут наезжали, годов тридцать тому, лесничий с лесоводами - "дерево считать". Считали, считали, нет, говорят, на счетах костей нехватка, за костьми бы в город съездить. А город где? Да-а, большая сила у леса этого, так и стволится, так тебе и прет комлем в синь-небо. И уехали: не сосчитали.

Вечереет. Сумерками и мглами застлало даль. Без дали старику легче, удобнее. Теперь он и приветливее и веселее:

- Отночевал бы ты, сударь, в сторожке. Ночью неспокойно у нас в лесу-то. Заплутаешься еще: дороги трудные.

Я улыбаюсь, но говорю:

- Ладно, останусь. А то и впрямь заблужусь.

За войлоком двери - печь, стол на скрещенных ножках да полавочье. В углу - святой Никола, на стене - серое с зеленым: план лесного участка.

Старик молчит. Молчу и я. Ветер, нарастая к ночи, рвет окну дикт.

- Слыхали, Филатыч, переворот в городе?

Филатыч начинает демонстративно разматывать онучи.

- Ложился бы, сударь: экое завел. Знаю я перево-ротчиков этих. Лесу от них обида. И вообще.

Открестившись, старик громоздится на лавку. Ложусь и я. Но сон мой прерывист. Вдруг просыпаюсь. О стены с разлета бьет ветер. Что-то гудит густым гудом, будто листья в ветру: стучит, шершаво трется о стены. Подымаюсь с лавки. На столе плывкий огарок. Не спит и старик: он сидит, .бородой в грудь, и слушает:

- Ишь разветрилось. Дереву, дереву-то вреда сколько. Одного сучья, почитай, не собрать. И рваного листу насыплет. Ишь, так и гнет.

Я зажмурил глаза: мне было чуть жутко. А вдруг...

И когда, с первым светом (старик еще спал глазами в стенку), я, втолкнув ноги в сапоги, взялся за ручку двери, "а вдруг", как и давеча, уцепилось за пальцы. Но я рванул дверь: пни, пни, пни; над ними - куда ни глянь - вольный разбег горизонталей; а вдалеке, кровлями в зарю - город. Я взял прямиком и, улыбаясь, слушал, как в ногу со мной мысль: пни - пни пни.

1922