"Чёрная вдова" - читать интересную книгу автора (Безуглов Анатолий Алексеевич)

Часть четвёртая

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля… —

гремела из репродуктора знакомая с детства песня, за окном вагона проносились бесконечные кварталы многоэтажных домов, гигантские заводские корпуса, улицы, захлёстнутые потоками автомобилей.

Глеб Ярцев стоял в коридоре, поражался громадности и необъятности столицы, вспоминал, как приезжал в Москву последний раз. Это было восемь лет назад.

Окончен девятый класс, в табеле исключительно одни пятёрки. Отец сделал ему подарок — взял с собой в командировку.

Отец… С ним всегда было легко и надёжно. Не успели сойти с поезда, как появились двое энергичных мужчин. Машина уже ждала на привокзальной площади. Потом все как в сказке: низко поклонившийся швейцар у входа в чопорный вестибюль гостиницы «Москва». Двухкомнатный номер с видом на Большой театр, роскошный ужин в ресторане. Впрочем, ресторан был каждый день. Обошли все, что находилось на улице Горького. Правда, вечерами Глеб был предоставлен сам себе. Отец возвращался поздно и обязательно навеселе. А наутро сообщал: выбил какие-то фонды, лимиты, запчасти и другие вещи, от которых сын был весьма далёк. Но Глеб не скучал: те двое бойких знакомых снабжали его билетами на концерты и зрелища, труднодоступные даже для москвичей.

Такой и оставалась в его памяти поездка — везде все для них заранее забронировано, приготовлено, предусмотрено…

А теперь? Глеб даже не знал, где остановиться. Ни родственников, ни близких знакомых. Единственное, что оставалось, уповать на Вербицких. Но как они встретят его, Глеб не знал. Раза два он звонил из Средневолжска Вике, разговаривали вроде сердечно. Но одно дело разговор, а другое практическая помощь и поддержка.

Могло случиться и такое, что Вербицких нет в Москве. Мало ли, на даче или на курорте, время-то отпускное.

Что тогда делать? В гостиницах наверняка мест нет. Их всегда нет, а сейчас и подавно — лето.

Говорят, деньги открывают любую дверь. Но как и кому их предложить? Администратору или более ответственному лицу? Глеб никогда не сталкивался с подобными вещами. И потом: раньше, возможно, такие штучки и проходили (считались даже в порядке вещей), а теперь? Предложишь купюру, а тебя, чего доброго, потащат в милицию, подзагоришь ни за понюшку табаку.

Вот с такими мыслями и заботами Ярцев сошёл на перрон Курского вокзала, как он читал, самого крупного в Европе.

Это был Вавилон! Захваченный людским десятым валом, Глеб с трудом отыскал телефоны-автоматы и выстоял огромную очередь, прежде чем добрался до одного из них.

Выхода не было — надо стучаться к Николаю Николаевичу. Если кто и в состоянии помочь с гостиницей, так это он.

Ответил низкий мужской голос. Ярцев ещё подумал, наверное, референт Вербицкого, однако когда Глеб спросил Николая Николаевича, ему ответили, что такого не знают.

— Как же так? — растерялся Глеб. — Он же начальник главка… А я куда попал?

— В Госагропром, — ответили с того конца трубки. — Позвоните в справочную, — посоветовали Глебу и назвали номер.

Битых полчаса названивал он в справочную Госагропрома, а когда наконец прорвался, то получил ответ: в телефонных списках имя Вербицкого не значилось.

С замиранием сердца — а вдруг и тут сорвётся — Ярцев набрал домашний номер Николая Николаевича.

— Вам кого? — послышался незнакомый женский голос.

— Николая Николаевича, Татьяну Яковлевну или Викторию Николаевну, — начал было Глеб, но услышал, как женщина крикнула: «Вика, тебя! Наверное, очередной красавец…»

И через полминуты ему уже отвечала Виктория.

— Глеб! Ты откуда? — радостно воскликнула она, узнав его с первого слова.

— Из Москвы, — ответил Ярцев, растерянно соображая, как бы поделикатнее изложить свою просьбу.

— Наш адрес у тебя есть, так что бери мотор и жми сюда, — предложила Вика.

— Да понимаешь, я прямо с вокзала, — промямлил он. — С чемоданом и прочее…

— А где ты думаешь приземлиться? — спросила она.

— В том-то и дело, что негде, — ответил Глеб. — Пытался дозвониться до твоего папы.

— Зачем? — В голосе Вики послышалось удивление.

— Хотел попросить, чтобы он посодействовал насчёт гостиницы.

— С таким же успехом можешь обратиться по этому вопросу к фонарному столбу, — рассмеялась Вика. Глеб опешил, но не успел ничего сказать, как она уже серьёзно добавила: — Ну что ж, надо выручать земляка. Позвони минут через десять. Идёт?

На всякий случай он позвонил через двадцать.

— Все в порядке, — как о какой-то безделице, просто, по-будничному сообщила Вика. — Езжай в гостиницу «Россия».

И назвала фамилию администратора, к которому следовало обратиться.

Ярцев был так ошарашен, что даже забыл поблагодарить.

И все же, подъезжая к «России», он не до конца верил, что дело улажено, настолько его подавило зрелище рядов интуристовских автобусов, роскошных иностранных лимузинов, разноплемённой и разноязыкой толпы, фланирующей у гостиницы.

Глеб успокоился лишь тогда, когда вошёл в тихий уютный номер, сверкающий чистотой.

Успокоился и подивился — ай да Вика, ай да волшебница!

Он поставил в шкаф чемодан, заглянул в ванную, пахнущую освежителем, потом отдёрнул штору, закрывающую окно во всю стену. И остолбенел от захватывающей дух красоты: перед ним открывалась панорама Кремля с его башнями, дворцами, золочёными куполами храмов и курчавой зеленью деревьев. И дальше, до горизонта, простиралась Москва. Близкая, желанная и… недоступная.

«Почему же недоступная? — вдруг улыбнулся Ярцев, не в силах оторваться от прекрасного вида. — Все в руках человека. Вот она, столица, у моих ног…»

Его размышления прервала телефонная трель. Глеб, недоумевая, кто бы это мог звонить, снял трубку.

— Устроился? — раздался голос Виктории. — Нравится?

— Не то слово! Шик! — Не мог скрыть своего восхищения Ярцев. — А откуда ты узнала номер телефона?

— Голуба, это Москва! Тут все чётко: сделал — доложил. Послушай, у тебя нет никаких планов на ближайшие пять-шесть часов?

— Вольный, как орёл.

— Через двадцать минут спустись к западному выходу. Поедем на дачу к одному моему знакомому. Гарантирую, будет интересно.

— Ну ты даёшь! Я даже не успел залезть под душ.

— Дача на самом берегу водохранилища, накупаешься всласть. Так что прихвати плавки.

«Задала Виктория темп! — подумал Глеб, лихорадочно соображая, что надеть. — Джинсы и рубашку-сафари? Удобно ли? Первый раз к людям… Строгий костюм тоже вроде бы ни к чему, ведь за город направляемся».

Он остановился на вельветовых брюках, трикотажной бобочке, а для вящей солидности накинул кожаный пиджак.

Выйдя на улицу, Глеб стал высматривать зеленую «Ладу-Спутник». Когда он последний раз звонил Вике из Средневолжска, она сказала, что купила машину.

К гостинице одна за другой подруливали «мерседесы», «тойоты», «фольксвагены», «Волги». И вдруг из чёрной «Волги», резко осадившей возле Ярцева, выскочила Вербицкая. Глеб, не успев очухаться, попал в её объятия.

Вика была в легкомысленных голубых брючках из хлопчатки, в куцей кофточке. А на ногах вообще черт-те что — чуть ли не пляжные тапочки.

Она пропустила Глеба вперёд себя на заднее сиденье, а потом села сама.

— Знакомьтесь, — сказала она. — Глеб… А это, — показала Вика на мужчину за рулём, — Леонид Анисимович… И — просто Алик.

Леонид Анисимович, лет пятидесяти, в безупречно белой рубашке с закатанными рукавами и при галстуке, благосклонно кивнул Ярцеву. Алик, сидевший рядом с водителем, протянул Глебу крепкую руку. Ему было за двадцать, и одет он был под стать Вербицкой — в светлых хлопчатобумажных «бананах» и майке с абстрактным рисунком на груди.

Леонид Анисимович тронул машину, аккуратно пробираясь сквозь ряд «иностранок», то и дело поглядывая по сторонам и в зеркало заднего вида.

Глебу показалось, что он рассматривает его.

«Что это за белая мышь?» — подумал Ярцев.

У водителя были светлые-светлые волосы, белесые брови и светло-карие глаза. Руки — в бледных редких веснушках. Он почему-то напомнил Глебу растения, выросшие под камнем или доской.

Рядом с ним Алик гляделся ядрёным яблоком — каштановая шевелюра, румянец во всю щеку, проступающий даже сквозь загар.

— Глеб, прошу обратить внимание на торжественность момента: едешь рядом с самим Александром Еремеевым. Надежда русской поэзии! — сказала Виктория.

— Очень приятно, — в тон ей ответил Ярцев, чувствуя, однако, неловкость: в словах Вики звучала нескрываемая ирония, а объект её тут же, в машине.

Но, взглянув на Алика, Глеб понял: тот и не собирается обижаться, наоборот, комплимент девушки доставил ему истинное удовольствие — Еремеев расплылся в самодовольной улыбке.

Вокруг бурлила, шумела Москва. «Волга» двигалась в плотном потоке машин.

Будучи сам водителем, Глеб отметил про себя, что Леонид Анисимович классный шофёр. Так спокойно и плавно вести автомобиль на нервных московских перекрёстках может только истинный мастер.

Глеб гадал, кто такой Леонид Анисимович. Друг Николая Николаевича? Вполне может быть. На человека из художественной среды он вроде не похож.

Тем временем сидящие впереди мужчины стали обсуждать, как лучше выехать на нужное шоссе, а Вербицкая спросила:

— В отпуск приехал, отдохнуть?

— Скорее — в командировку, — ответил Ярцев. — В ноябре у меня защита, надо в Ленинке посидеть, в архивы заглянуть.

Глеб лукавил. Конечно, отправляясь в Москву, у него было в плане посетить Ленинскую библиотеку. Но главное, для чего он приехал, — вплотную заняться обменом средневолжской квартиры, доставшейся от отца.

Мечта переехать в столицу жила в его мыслях давно. И вообще, в их семье это было вроде заветной цели. Идефикс. И наверное, в сына вложил её Семён Матвеевич. Ему самому, увы, осуществить задуманное не удалось. Отец успокоился на тихом деревенском кладбище, а Глеб словно принял эстафету от Ярцева-старшего. Он даже считал, что ему куда нужнее перебраться в Москву. Впереди — целая жизнь, которую можно и должно сделать в самом главном городе страны. Средневолжск казался Глебу чем-то вроде костюмчика, из которого он уже вырос. Университет, окружающие давно приелись, а главное, не соответствовали, по мнению Ярцева, его способностям и возможностям. Он мог проявить себя, развернуться только там, где решались глобальные проблемы исторической науки, где имелись академические институты, задающие тон всем остальным, где из первых рук раздавались положения, почёт и привилегии.

И вот сейчас у него стала появляться уверенность, что переезд произойдёт так же гладко и успешно, как он поселился сегодня в одной из лучших гостиниц Москвы.

— Ну а как Николай Николаевич? — спохватившись, спросил Глеб. — Мама?

Этим следовало поинтересоваться пораньше.

— У него теперь забот больше, чем в главке, — ответила серьёзно Вика.

— Ядохимикаты, удобрения, посадочный материал, ранние овощи… Ни минуты покоя. Ужас!

— Так его назначили?.. Представляю, сколько легло на плечи, — понимающе кивнул Глеб.

— Целых шесть соток! — округлила глаза Виктория.

В машине заулыбались. Глеб понял, что его разыгрывают.

— Он теперь командует на своём участке в садовом кооперативе, — пояснила Вербицкая. — Пенсионер… Мы к нему наведаемся. Старикан будет рад тебя видеть.

Машина вырвалась наконец на загородное шоссе.

Леонид Анисимович прибавил скорость.

— Когда ты наконец подаришь сборник? — спросила Вика Еремеева.

— Не волнуйся, тебе первой презентую, — ответил Алик, в голосе которого послышались грустные нотки. — В издательстве мурыжат…

— Драться за себя надо, — подзадоривала его Вербицкая.

— Ты что, с луны свалилась? — обернулся к ней Еремеев. — Или прикидываешься? Сама же знаешь, как относятся к нам, молодым! Эти заслуженные, со званиями, лауреаты обступили все кормушки, как тараканы. Насмерть стоят! Не дай бог проскочит что-то талантливое, яркое! Что же тогда будут делать они, серые и убогие?

— Это ты зря, братец, — заметил Леонид Анисимович. — Зачем так мрачно?

— Я ещё мягко выразился! — распалился поэт. — Из года в год, десятилетиями, одни и те же имена! Словно Россия оскудела на новые таланты! Это же мафия: друг друга хвалят, друг друга издают, друг друга награждают…

— Настоящий талант все равно пробьётся, — не соглашался Леонид Анисимович. — Рано или поздно признают.

— Ну да, сначала в гроб положат, а уже потом слезу утирают: какого человека потеряли! — Видя, что Леонид Анисимович хочет что-то возразить, не дал: — Да-да, так было с Николаем Рубцовым, Вампиловым, Высоцким» Шукшиным! При жизни их не больно чествовали. В президиумы не сажали, наградами не забрасывали…

— Шукшину же дали Ленинскую, — сказала Вика.

— Посмертно! — грозно поднял палец Алик. — Когда уже стал не опасен для маршалов и генералов от литературы.

— Зол ты, Алик, зол, — попытался успокоить его Леонид Анисимович. — А злость — плохой советчик. Я не хочу спорить с тобой, но, как мне кажется, для того, чтобы писать стоящие книги, нужно узнать, почём фунт лиха.

— Давайте, давайте, — осклабился Алик, — ещё про Горького скажите, про его университеты…

Ярцев слушал и любовался прекрасной природой Подмосковья. Берёзовые рощи сменялись вековыми соснами, потом они ехали мимо густого молодого ельника. Проскочили какой-то дачный посёлок с богатыми домами на обширных участках. Затем дорога углубилась в лес, и «Волга» некоторое время мчалась одна: не было ни встречных, ни попутных машин. Слева мелькнула голубая ширь, запятнанная белыми парусами яхт.

— Красота, а? — кивнула в окно Вика.

— Изумительно, — согласился Глеб.

— Скоро будем на месте.

Из-за поворота навстречу им выехал иностранный автомобиль.

«Вольво», — отметил про себя Ярцев, когда лимузин, сверкая серебристым кузовом, проскочил мимо.

— От Решилина небось, — заметил Алик.

— От кого же ещё, — усмехнулся Леонид Анисимович. — Он за рубежом гремит, пожалуй, больше, чем у нас в стране.

«Решилин, Решилин… — повторил по себя Ярцев. — Что-то очень знакомое».

— Художник, что ли? — вспомнил он вслух.

— Точно, — кивнула Вика. — К нему едем.

Глеб чуть не подскочил, не переставая удивляться Вике: иметь в приятелях такую знаменитость!

«Волга» свернула и скоро остановилась у высокого глухого забора. Алик выскочил из машины и нажал кнопку у ворот. Звонка не было слышно, но из глубины двора раздался лай нескольких собак. Минуты через две в щели забора мелькнули чьи-то глаза, и ворота медленно раздвинулись.

— Привет, Оленька! — помахал Леонид Анисимович женщине лет тридцати, стоящей в окружении трех громадных псов. Она была одета в яркий ситцевый сарафан. Миловидное русское лицо её было обрамлено прямыми волосами, сходящимися за спиной в тугую длинную косу.

— Вот молодцы, вот молодцы, — приветливо проговорила Ольга. — Как обещали, так и приехали.

Леонид Анисимович въехал на участок и заглушил мотор. Взяв с сиденья какие-то свёртки, он вручил их женщине.

— Прошу, все, что просили.

— Ой, спасибочки, — обрадовалась Ольга. — Сейчас рассчитаюсь с вами.

— Там написано сколько, — сказал Леонид Анисимович.

Глеб заметил на свёртках какие-то цифры, написанные карандашом.

Вика поздоровалась с женщиной как со старой знакомой. Алик, видимо, был здесь тоже не в первый раз.

— А это мой земляк, — представила Глеба Вербицкая, — вот с таких лет дружили.

— Милости просим, — чуть поклонилась Ольга.

И Ярцеву стало легко и приятно от этой простоты, которой веяло от женщины.

— Сестра Решилина, — шепнула ему Вика, когда все двинулись в глубь участка. — За хозяйку здесь.

Участок был огромный и казался пустынным, так как деревьев здесь росло мало. Преимущественно сосны, уходящие высоко в небо своими старыми вершинами. На солнечной стороне вдоль забора тянулся малинник с аккуратно подвязанными к шестам стеблями. Возле него стояло несколько ульев.

Дом располагался на противоположной стороне участка. Он напоминал деревянные хоромы, которые Глеб видел на Архангельщине и Псковщине, куда ездил как-то в турпоездку. Рубленая махина, пологая лестница в виде крытой галереи вела на второй этаж. Крыша покрыта дранкой. От строения веяло замшелой стариной.

Словно в дополнение к ней на участке косил траву высокий старик с косматыми волосами и бородой, одетый в белую холщовую рубашку и порты.

Когда прибывшие подошли к нему, косарь вытер рукавом пот со лба и произнёс:

— Точность — вежливость королей.

«Батюшки, — остолбенел Ярцев, — так это же Решилин!»

Вблизи ему можно было дать чуть больше пятидесяти. Это издали художник выглядел стариком.

Решилин поздоровался со всеми за руку, а когда очередь дошла до Глеба, спросил:

— Вы и есть тот самый школьный приятель Вики? — Глеб кивнул. — Что ж, давайте знакомиться: Феодот Несторович.

Ярцев назвал себя, поражаясь, как точно соответствовало облику хозяина его имя, которое уводило в прошлые века, воскрешало предания и поверья.

Решилин был бос. Говорил он на «о».

— Ведро нонче, — посмотрел на небо художник. — Окунуться будет в самый раз. — Он гостеприимным жестом показал в ту сторону, где был край участка, заросший ветлами.

Гурьбой пошли к дому. Ярцева Решилин буквально заворожил. Его размеренный голос, сухопарая жилистая фигура, угадывающаяся под просторной крестьянской одеждой.

Глеб вспомнил все, что читал и знал о художнике. Любая выставка — сенсация, попасть невозможно. А на выставках споры, споры до хрипоты. Пару репродукций решилинских творений Ярцев видел в каком-то журнале — не то Куликовская битва, не то битва при Калке, в общем, сюжет исторический.

Подошли к дому. За ним был разбит цветник. А дальше, за частоколом ветл, была вода. Она рябилась солнечными зайчиками, манила, притягивала к себе.

На высоком противоположном берегу горбатился лес, а мимо него стремительно летела на подводных крыльях «Ракета».

— Батюшки! — вдруг вскричала Ольга. — Потравит цветы!

Глеб обернулся. В зарослях настурции он увидел… барашка. Заметив бегущую к нему женщину, барашек взбрыкнул и пустился наутёк. Алик присоединился к погоне. Животное, ловко увёртываясь от людей, кругами двигалось по цветочным грядкам, запуталось в гибких лозах климатиса, обвившего декоративную решётку. И вот так, в попоне из листьев и сиреневых звёзд, угодило в руки крепкого мужчины, вышедшего из времянки, расположенной у цветника.

Барашек, жалобно блея, вырывался, но его держали намертво.

— Гляди-ка, — улыбнулся Леонид Анисимович, — шашлык сопротивляется!

Подошли запыхавшиеся Ольга и Алик.

— Вот чертяка, — вздохнула хозяйка. — Слопал три куста настурции.

— Губа не дура, — откликнулся Леонид Анисимович. — В Южной Америке это деликатес. Особенно почки и незрелые плоды.

— Ничего, — засмеялась Ольга, — сейчас сам деликатесом станет. Ты уж расстарайся, Алик, — обратилась она к поэту.

— Будьте спокойны, — заверил Еремеев.

— И сразу начинай, — продолжала хозяйка. — А то пока забьёте, пока освежуете…

— Не-не! — в ужасе замахал руками Еремеев. — Только не это! Чтоб я живое существо!..

— Ну и мужики пошли, — покачала головой Ольга. — Хоть помоги Тимофею Карповичу, — кивнула она на здоровяка, который продолжал прижимать к себе обречённого на заклание агнца.

— Увольте, — взмолился поэт. — Я даже смотреть не могу.

Хозяйка сделала жест здоровяку, и тот, держа барашка могучей рукой, пошёл за времянку.

— Откуда сей агнец? — спросил Алик.

— С Кубани, — ответила хозяйка. — Вчера земляки привезли.

Поднялись на застеклённую веранду. Исчезнувшая куда-то на минуту Ольга вернулась и протянула Леониду Анисимовичу деньги. Тот как-то очень профессионально развернул веером в руке купюры, затем полез в карман и, достав портмоне, протянул сдачу — рубль с копейками.

— Да что вы, — отмахнулась хозяйка.

— Нет, Оленька, — спокойно сказал Леонид Анисимович, — мне вашего не надо, вам — моего. Дружбе это не вредит, наоборот.

Она приняла деньги и стала разворачивать содержимое свёртков, закладывала в холодильник, стоящий тут же, на террасе. Пара батонов сырокопчёной колбасы, баночки с икрой, что-то ещё, завёрнутое в вощёную бумагу.

Переодевались для купания в комнатах нижнего этажа. Глеб понял, что ему досталась спальня. В ней стоял простенький шкаф для белья, скромная деревянная кровать, покрытая дешёвым байковым одеялом, и тумбочка с ночником.

На тумбочке лежала Библия в старинном кожаном переплёте с золотым обрезом.

«Интересно, чья это келья? — подумал Глеб. — Может, кого-нибудь из родителей Решилина?»

Он взял в руки книгу, с благоговением перелистал. На Глеба всегда производили сильное впечатление старинные издания, а это было позапрошлого века, с красочными заставками.

Когда Ярцев уже в плавках спускался по ступенькам крыльца, за времянкой раздался предсмертный крик барашка. Сердце кольнула жалость.

«Что ж поделаешь, человек живёт потому, что убивает животных», — настроил себя Глеб на философский лад и направился к воде.

За ветлами были широкие мостики на сваях. Стояло несколько шезлонгов. В одном из них сидел Решилин в тех же полотняных брюках, но без рубашки. На его голой груди висел золотой крестик. Другое кресло занимал пожилой мужчина в чёрных «семейных» трусах и соломенной шляпе.

Остальные гости, выходит, ещё переодевались.

— Лезьте в воду, она сегодня хороша, — посоветовал Глебу хозяин, почему-то посчитав излишним представить его мужчине.

— Спасибо, — ответил Глеб. — Немного остыну.

Действительно, надевать кожаный пиджак не следовало — запарился. Он устроился в кресле. Между Решилиным и мужчиной возобновился прерванный разговор.

— Что мы творим! — печально вздыхая, говорил гость. — Неужто трудно понять, что пора остановить разрушение памятников старины! Это варварство. Ей-богу, сто раз прав митрополит Киевский и Галицкий Филарет, когда говорит, что те, кто сегодня спокойно взирает, как разрушаются памятники нашей культуры, но не позволяет восстановить их, поступают не лучше тех, кто разрушал их в тридцатые годы. А в чем-то даже хуже.

— Это почему же? — прервал Решилин.

— Так те хоть не лицемерили. А эти говорят одно, а делают другое. А ведь ещё в Евангелии сказано: пусть у вас будет — да — да, нет — нет. Дорогой Феодот Несторович, если мы не опомнимся, не забьём во все колокола, то проснёмся однажды и увидим, что навсегда исчезла, погибла наша национальная культура! Потому что будет умерщвлён её дух, её любовь к отчей земле, её красота, её великая литература, живопись, философия!

— Верно, ох верно, Пётр Мартынович, — задумчиво кивал Решилин, зажав в кулаке клок бороды.

Они оба замолчали, глядя на воду. Глебу показалось странным, как можно на виду такой красоты вокруг высказывать эти безнадёжные слова.

— Где же выход, Феодот Несторович? — прижав руки к груди, вопрошал Пётр Мартынович.

— Вы сами ответили — звонить во все колокола, — сказал художник.

— Кто услышит, — грустно продолжал гость. — Возьмите, к примеру, реставрационные работы. К восстановлению историко-архитектурных сооружений относятся как к ремонту коровника или бани, честное слово! Не поверите, я специально заехал по пути в Москву в Кирилло-Белозерский музей-заповедник. Только на моей памяти его реставрируют пятнадцать лет. А работам конца не видно! Более того, угробили огромные средства, а толку? Из двадцати шести памятников, до которых, с позволения сказать, дошли руки реставраторов, сданы лишь три! Да и те в ужасном виде! Сплошные недоделки. Дверные коробки вываливаются, полы сгнили, цементная отмостка отошла от стен… На церковь Преображения шестнадцатого века смотреть больно: водоотвод ухитрились сделать так, что заливает южный и северный фасады, от побелки и обмазки остались одни воспоминания!

— Печально все это, печально, — покачал головой Решилин.

— Сердце кровью обливается! — воскликнул Пётр Мартынович. — Не восстанавливают, а губят! Представляете, ещё шесть — десять лет назад специальной комиссией было указано на губительное действие цемента при реставрации фресок — плесень от него идёт. Нет же, опять гонят цемент! Цементным раствором заполняют трещины, делают из него отмостки и даже полы!

Послышались голоса, и показались Вика, Леонид Анисимович и Алик. Довольно дряблое тело Леонида Анисимовича было покрыто светлыми волосами. А у Еремеева, несмотря на возраст, уже «прорезался» животик.

Вербицкая была в очень смелом купальнике.

«А что, такую фигуру скрывать грех», — подумал Ярцев, любуясь Викой.

Оказалось, что приехавшие с Глебом гости тоже не были знакомы с Петром Мартыновичем. Представляясь, Леонид Анисимович назвал свою фамилию — Жоголь.

— Предлагаю массовый заплыв! — весело провозгласила Вика.

Глебу было интересно посидеть и послушать беседу Решилина с его пожилым гостем, который, как выяснилось, был когда-то учителем Феодота Несторовича, но отставать от компании тоже не хотелось. И он бултыхнулся с мостков в воду вслед за остальными.

Вербицкая отлично плавала, но и Ярцев не сдавался. Отмахав метров сто пятьдесят, Глеб и Вика решили отдохнуть, перевернулись на спину.

— Тебе нравится? — отдышавшись, спросила Вербицкая.

— Спрашиваешь! — откликнулся Глеб.

У него была масса вопросов к Вике, но он задал один:

— Почему ты не ответила на моё послание? И на поздравление с Восьмым марта?

— Вот если бы мы были в Венесуэле… — сказала Вербицкая.

— А что? — не понял Ярцев.

— Там существует скидка на послания влюблённых. — Она улыбнулась. — Ты хоть и не мой возлюбленный…

— Нет, там правда так? — пропустил последнее замечание мимо ушей Глеб.

— Факт. Но при условии, что письмо будет вложено в розовый конверт.

— А если я обману и вложу в такой конверт не любовное, а деловое письмо?

— Для этого есть специальная служба контроля, которая имеет право вскрывать розовые письма, — сказала Вика.

— Значит, пожалела для меня шесть копеек, — деланно обиделся Ярцев.

— Шучу, конечно… Просто не люблю писать. Даже поздравительные открытки. Телефон — другое дело.

Под ними заколыхалась вода — накатила волна от проходившего теплохода.

— Как в колыбели, — блаженно произнёс Глеб.

— Чудо! — тихо откликнулась Вика.

— Послушай, а кто такой Жоголь? — не выдержав, спросил Ярцев, которому показалось, что Леонид Анисимович довольно ревниво относится к их отношениям с Вербицкой.

— Отличный мужик, — ответила Вика. — Мой друг. Удовлетворён?

Глеб почувствовал, что девушка его подзадоривает.

— Я не о том, — поправился он. — Где работает?

— Представь себе, замдиректора гастронома.

— Бывает, — произнёс Ярцев с усмешкой.

— Глеб, — фыркнула Вика, — тебе не личит быть обывателем. Лёня… — Она запнулась и поправилась: — Жоголь среди торгашей белая ворона. Между прочим, был пианистом, и неплохим. Не повезло человеку, в автомобильной аварии сломал руку. Раздробило кости… Все! Карьере конец.

— А-а, — протянул Глеб. — Понятно.

Ему стало неловко за свои намёки. Но то, что Вербицкая назвала Жоголя уменьшительным именем, не ускользнуло от внимания.

— Советую тебе подружиться с ним, — сказала Вика.

— Зачем?

— Пригодится, — не стала разъяснять она.

Глеб не понимал, зачем это ему может понадобиться. Вот сойтись бы поближе с Решилиным — знаменитость!

— Ну, если ты советуешь, постараюсь, — ответил он.

Поплыли к мосткам.

С участка тянуло дымком: Алик приступил к своим обязанностям. Решилин, сидя в шезлонге, рассматривал цветные фотографии, которые передавал ему Пётр Мартынович, извлекая из старенького портфеля. Жоголь, стоя сзади художника, тоже с интересом смотрел на снимки.

Феодот Несторович хмурился, вздыхал, недобро качал головой. Глеба разбирало любопытство, но из деликатности он оставался в сторонке.

— Варвары мы, что ещё сказать, — мрачно произнёс художник, отдавая Вике просмотренные фотографии.

Теперь и Ярцев мог видеть, что так возмутило Решилина.

Церковь с облупившимися стенами и обшарпанными куполами. Звонница без колоколов. Затем — росписи внутри храма. Они являли печальное зрелище: сохранились немногие, остальные были изуродованы временем и рукой человека. Особенно резанул снимок, на котором виднелась корявая надпись: «Тут был Костя Томчук»… Прямо на фигуре какого-то апостола.

Дальше шли на фотографиях увеличенные фрагменты — лики святых, части их одежды, пейзажа.

— Слава богу, с мёртвой точки уже сдвинулось, — сказал Пётр Мартынович. — Здание начали реставрировать, а вот с росписями загвоздка.

— Средств нет? — спросил Решилин.

— Деньги-то выделили, но не могу найти подходящих мастеров. Понимаете, Феодот Несторович, здесь нужна не просто имитация древних живописцев. Так ведь у нас обычно принято считать реставрацию. Я против такого подхода категорически! Чтобы восстановить эту красоту, нужен истинный художник, знаток! Это же памятники четырнадцатого века — расцвет русской иконописи. Вот, посмотрите…

Пётр Мартынович достал новый снимок.

Решилин долго смотрел на него и наконец тихо, торжественно произнёс:

— Господи, да этому творению цены нет!

Все сгрудились вокруг него, глядя на чудом сохранившееся изображение святого.

— Вот-вот! — заволновался Пётр Мартынович. — И я говорил! Может быть, даже сам Андрей Рублёв!

— Ну что вы, какой Рублёв, — замотал головой Решилин. — Санкирь! Обратите внимание на густо-оливковую гамму.

— А что такое санкирь? — полюбопытствовал Жоголь.

— Основной тон лица, — пояснил художник. — А их черты? Резкие, суровые. И все цветовое решение… Видите, как контрастируют темно-жёлтые и темно-синие одежды с широкими золотыми пробелами ярко-красных и зелёных тонов ореола. Конечно, не Рублёв! У него другая манера письма — мягкая, воздушная, утончённая. Вспомните хотя бы его «Троицу», «Спас в силах»…

— Так чья же это работа, как вы думаете? — Пётр Мартынович глядел на художника, как на оракула, не скрывая благоговения.

— Скорее всего, Даниил Чёрный, — отстранил от себя снимок Решилин. — Тоже, скажу я, талантище! Мастер от бога! Они были друзьями с Рублёвым. Вместе расписывали храмы. Некоторые источники утверждают, что он был учителем Андрея, как старший по возрасту…

Вербицкая вернула Петру Мартыновичу фотографии. От волнения тот никак не мог засунуть их в портфель.

— Феодот Несторович, дорогой, как же отдавать в руки каким-то ремесленникам такое сокровище? А ежели испортят? Может, посоветуете, кого пригласить?

— Надо подумать, — ответил Решилин.

— А сами? — Во взгляде Петра Мартыновича была мольба и надежда. — Лучше вас никто не справится! Заплатим хорошо, а уж…

— При чем тут оплата? — перебил его художник. — Вот если бы Рублёв! Он мне ближе. Да что там ближе — чувствую каждый его мазок, каждую линию.

Разговор неожиданно был прерван.

— Небось проголодались? — появилась из кустов Ольга. — Просим к столу. И поживее, шашлык ждать не может.

Повторять не пришлось — все дружно потянулись на участок.

Возле времянки был накрыт стол: свежие помидоры, огурчики, редиска, зелёный лук и разнообразная пахучая зелень. Глеб отметил, что из деликатесов, привезённых Жоголем, ничего не подали. Зато крепкие и прохладительные напитки имелись в изобилии.

Чуть в стороне стояло небольшое сооружение из красного кирпича с невысокой трубой, напоминавшее камин. В нем и готовился над раскалёнными углями шашлык. Запах дыма и жареного мяса плыл в воздухе. У Глеба засосало в желудке.

Возле очага священнодействовал Алик, время от времени переворачивая шампуры. Тут же на корточках сидел Тимофей Карпович. Он брал из кучи поленья и перешибал ребром ладони, словно это были лучины.

— Ну, силён мужик! — тихо прошептал на ухо Вике Ярцев.

— Не бойся, не услышит, — сказала Вика. — Тимоша глухонемой. С рождения. Понимает только по губам.

— Откуда он?

— Так это же муж Ольги.

Сели за стол. Тут же возле Решилина устроились на траве все три собаки, глядя хозяину прямо в глаза.

— Смотрите-ка, вот преданность! — умилился Пётр Мартынович.

— Просто мяса ждут, — усмехнулся Жоголь, тем временем наполняя рюмки и бокалы. Себя он пропустил — за рулём, Решилина тоже обошёл: перед художником Ольга поставила стакан молока. Пётр Мартынович осторожно поинтересовался, почему хозяин не хочет выпить с гостями рюмочку.

— Указ чтит, — поддел Решилина Жоголь. — Антиалкогольный.

— У меня свой указ, — сказал художник. — От давних, славных времён. Помните, Пётр Мартынович, какой обет давали иконописцы: когда творишь, не смеешь сквернословить, к зелью прикасаться и вообще иметь дурные мысли…

— Как же, как же, читал, — закивал тот. — Отсюда такой свет в их работах. Благолепие.

— И сила божеская, — как-то подчёркнуто значимо произнёс Решилин. — Сила, которая творила чудеса! Останавливала и обращала вспять врагов.

— Вы имеете в виду Владимирскую богоматерь? — не удержавшись, осмелился вставить своё слово Ярцев.

— Да, пример, пожалуй, самый яркий, — сказал художник. — Знаменательное событие.

— Какое событие? — встрепенулась Вика.

— Да, какое же? — тоже заинтересовался Жоголь.

— Глеб, вы, кажется, историк, — посмотрел на Ярцева Решилин. — Наверное, можете рассказать подробнее моего.

Взоры всех обратились на Глеба.

— В общем, это для учёных до сих пор загадка, — немного робея, начал он. — Видите ли, ещё с двенадцатого века в Успенском соборе Владимира пребывала чудотворная икона. Очень почитаемая святыня Северо-Восточной Руси. Называлась она Владимирская богоматерь. И вот в тысяча триста девяносто пятом году, когда над Москвой нависла смертельная угроза — на престольную в это время надвигались орды Тамерлана, — великий князь Московский по совету митрополита Киприана решил перенести икону в столицу. Заметьте, враг уже захватил Елец… И как только Владимирскую богоматерь доставили в Москву, Тамерлан ни с того ни с сего вдруг повернул назад и ушёл в степи. Понимаете, без всякой объяснимой причины! Для историков во всяком случае.

— Почему же необъяснимой, — слегка улыбнулся Феодот Несторович. — Святая Мария всегда почиталась как заступница русского народа. Так и говорили тогда — крепкая в бранях христианскому роду помощница…

Ярцев хотел было возразить, что скорее всего поведение Тамерлана объяснялось куда более прозаически — например, болезни, падеж лошадей или смута, да мало ли что ещё — просто об этом не имелось пока документов и свидетельств. Но не решился.

Да и всеобщее внимание переключилось на подошедшего Алика. Блюдо с шампурами, на которых ещё шипело с румяной корочкой мясо, исходящее немыслимым ароматом, водрузили на середину стола.

Первый бокал подняли за Еремеева, что тот воспринял как должное. А похвалу Алик действительно заслужил: шашлык был нежный, сочный, прямо губами можно было жевать.

Ярцев отметил, что Тимофей Карпович не сел за общий стол, продолжая возиться у очага. Что касается Ольги — она все время была на ногах: то хлеба подрежет, то поднесёт ещё из дома овощей, на которые напирали гости, то, убрав использованные бумажные салфетки, положит новые. Освободившиеся шампуры она мыла в тазике, а Еремеев тут же насаживал новую порцию мяса.

Глеб почувствовал, что тяжелеет, грузнеет от сытной еды. Да и вино действовало расслабляюще. Впрочем, остальных тоже, видимо, разморило. Феодот Несторович и Пётр Мартынович ударились в воспоминания.

— Трудные времена выпали на вашу юность, ой нелёгкие, — качал головой Пётр Мартынович. — Послевоенная разруха…

— Знаете, теперь трудности как-то забылись, осталось только светлое, — с ностальгической грустью произнёс хозяин. — Иной раз думаю: самые лучшие годы жизни…

— Вот-вот, молодость! Ей все нипочём! Смотрел я на вас, худых, в заплатанных штанах, и так вас жалко было. Вспоминаю дни, когда выдавали месячный паёк… Вот праздник был! Не забыли?

— Ещё бы! У меня до сих пор во рту вкус того чёрного хлеба с мякиной, яблочного повидла. А уж омлет из американского яичного порошка! Деликатес! Дня три стоял пир, а потом снова впроголодь. И ничего! Радовались жизни, с девчонками в кино, на танцы бегали. Вот с одёжкой была сущая беда. Но голь, как говорится, на выдумки хитра. Недостающие детали одежды дорисовывали прямо на голом теле. Хорошо художники. Получалось очень даже натурально: носки, тельняшка… Правда, завхоз страшно ругался, что краски изводим, не хватало для занятий.

— Только ли красок! Холсты и кисти — тоже проблема. А какая была тяга к учёбе! — продолжал Пётр Мартынович. — С практики привозили по двести — триста этюдов. Не то что теперь! У нынешних студентов художественных институтов всего завались. Даже такие фломастеры, которыми в самый лютый мороз писать можно… А почему-то двадцать — тридцать этюдов за практику считается пределом.

Их беседу прервал зуммер. Глеб удивлённо огляделся: откуда? Тут Решилин взял со стула телефонную трубку… без проводов, но с антенной. Это ещё больше заинтриговало Ярцева. За столом все притихли.

Глеб, распираемый любопытством, спросил Вику, что это за электронная диковина.

— Никогда не видел? — удивилась девушка.

— Откуда?

— Феодоту Несторовичу привёз один почитатель — японец. Действует в радиусе не то двухсот, не то пятисот метров от аппарата.

— А можно такой достать?

— В Москве все можно, — улыбнулась Вербицкая.

Решилин закончил разговор, и тут подоспела вторая порция шашлыка.

— Оленька, если не сядешь с нами, тут же поднимемся и уедем! — с шутливой серьёзностью пригрозил Жоголь.

Хозяйка стала отнекиваться, но Леонид Анисимович чуть ли не силком усадил её рядом с собой, положил на тарелку овощей, выбрал лучший шампур с шашлыком и налил вина.

— Штрафняк, — сказал он с улыбкой. — До дна.

— Тогда, за вас, — выпила Ольга.

Она поинтересовалась, что слышно о бывшем директоре гастронома, которого недавно арестовали.

— Все ещё идёт следствие, — ответил Жоголь.

— А новый навёл порядок?

— Цареградский? — Жоголь зло усмехнулся. — Наве-ел!.. Одного хапугу посадили, другого поставили, ещё похлеще.

— Батюшки! — всплеснула руками Ольга. — Неужто?.. А в «Вечерке» на прошлой неделе его статья была. Цареградский прямо громы и молнии мечет на головы взяточников и расхитителей!

— Клюнула, значит? — покачал головой Леонид Анисимович. — Впрочем, не только ты. Знаешь, где он до этого работал? В Минторге, заместителем начальника главка.

— По шапке дали, что ли?

— Ход конём! Заявил, что готов возглавить любой проворовавшийся магазин! Обязуется, мол, сделать из него образцовое предприятие? Тоже мне, новая Гаганова выискалась! Короче, назначили с помпой. Хотели прежний его оклад сохранить, нет, отказался. Эксперимент, говорит, должен быть чистым. Опять же на свой политический капитал работал! Более того, сам, представляете, сам директор гастронома простоял одну смену за прилавком! Личный, так сказать, пример. И ещё просил не афишировать свой, так сказать, подвиг. И ведь верно рассчитал — подхалимы, естественно, растрезвонили повсюду. Через несколько дней бац — съёмочная группа с телевидения! Интервью и так далее… Не смотрели?

— Нет, — ответила Ольга.

— Зато теперь стрижёт купоны без зазрения совести.

— В каком смысле?

— Обложил данью заведующих секциями, а те — продавцов. — Жоголь с усмешкой посмотрел в сторону Глеба. — Как когда-то завоёванные страны.

— Так ведь и прежнего вашего директора за это посадили, — сказала Ольга.

— Тот неумно работал. Брал сам, а то, что собирал, почти все отдавал.

— Кому? — не унималась хозяйка.

— Кому… Наверх, ОБХСС, ревизорам, грузчикам да шофёрам. Себе оставлял, можно сказать, рубли. А Цареградский почти весь навар кладёт в свой карман. И поборами занимается не лично, а через своего «шестёрку» — старшего товароведа Ляхова. Прежнего-то новый директор уволил. С Ляховым Цареградский ещё со студенческих лет вась-вась, в одной группе в институте учились.

— Значит, директор берет взятки с завсекциями, — загибал пальцы Пётр Мартынович, — те — с продавцов… А продавцы?

— С покупателей, дорогой мой, с вас, откуда же ещё! — ответил Леонид Анисимович. — Обсчёт, обвес…

— Но каким образом? Я вчера покупал в универсаме колбасу: электроника. Вес — до грамма, цена — до копейки.

— Э-э, — протянул с улыбкой Жоголь. — Техника в руках человека! Вон в одном московском ресторане поставили финскую электронную кассовую систему. И что вы думаете? Её быстренько вывели из строя.

— Не знаю, не знаю, — бормотал Пётр Мартынович в замешательстве. — Видеть, что творится, и…

— Дорогой Пётр Мартынович, попробуйте залезть в мою шкуру, — обиделся замдиректора гастронома. — Ну пойду в управление, в министерство, скажу: Цареградский — взяточник! Там, естественно, спросят: где доказательства? Никто же не признается! А мне ещё и аукнется: порочу передового директора! Разве не так?

— Неужто нет других способов?

— Писать анонимки? Не в моем характере. Если я имею что сказать, то делаю это в открытую. Хотя на меня и смотрит кое-кто: взяток не беру, продукты не ворую. Белой вороной считают.

— Ох и не сладко, наверное, вам, Леонид Анисимович! — посочувствовала хозяйка.

— Как в стае волков, — осклабился Жоголь.

— Как же они вас терпят? — спросил Пётр Мартынович. — Недаром говорят: с волками жить — по-волчьи выть. А вы не желаете. Не растерзают?

— Сдюжим, — улыбнулся Леонид Анисимович.

— Когда же начнут наводить порядок в торговле, а?

— Сначала нужно вырвать всю сорную траву! — решительно сказал Леонид Анисимович. — С корнем!

— Куда уж больше. Только и читаешь в газетах: там арестовали целую группу, там посадили чуть ли не всех ответственных лиц.

Пётр Мартынович вдруг спохватился, глянув на часы:

— Как ни славно с вами сидеть, а нужно в город. Пока обойдёшь всех чиновников, соберёшь десятка полтора подписей…

— Мы тоже скоро в Москву, — сказал Жоголь. — Хотите, подбросим?

— Вот было бы здорово! — обрадовался Пётр Мартынович, и, смущённый, попросил Решилина показать свои картины.

— Ради бога, — просто ответил художник.

Гости двинулись к дому.

Глеб спросил у Вики, кто занимает спальню, где он переодевался.

— Феодот Несторович… А что?

— Словно келья отшельника. Библия…

— Его настольная книга.

— А семья у Феодота Несторовича есть?

— Нет.

— Он что, никогда не был женат?

— Когда-то в молодости был. Разошёлся. Говорит, мешало ему писать картины, полностью отдаваться живописи.

— Прямо по Толстому…

— Что ты имеешь в виду?

— Лев Николаевич где-то высказал мысль: если, мол, сильно полюбишь женщину, то не сделаешь того, что задумал в жизни.

— А сам был очень привязан к Софье Андреевне. Вон сколько детей наплодил.

— Великие люди толкают идеи, но вот всегда ли следуют им? — усмехнулся Глеб.

Ярцев оделся — появиться в плавках в мастерской посчитал кощунством — и поднялся на второй этаж. Он невольно зажмурил глаза: после полутёмной лестницы огромная, во весь этаж, комната полыхнула ярким освещением. Один скат крыши, — его не видно, когда идёшь от ворот к берегу, — был застеклён, и солнце заливало помещение. Его свет словно ещё больше раздвигал стены. Пахло свежеструганым деревом, олифой.

Решилин, Жоголь и Пётр Мартынович, стоявшие в противоположном конце у небольшого верстака, словно затерялись в этом пространстве.

Ярцев огляделся. Куда ни посмотри — везде картины.

Пересекая мастерскую, Глеб ощутил странное волнение — словно вступил в храм.

Решилин держал в руках доску для будущей картины.

— Я, видите ли, не признаю холст, — объяснил он. — Разве можно сравнить! — Художник нежно погладил обработанную золотистую поверхность, на которой были чётко видны ровные, будто под линейку, линии волокон.

— Что за дерево? — спросил Пётр Мартынович.

— Липа… Лучше всего. По ней и работали наши славные предшественники… Можно, конечно, и другое. Главное — чтоб ни единого сучка! Тогда краску не разорвёт, не раскрошит и за двести — триста лет! Даже больше.

— А какими красками пользуетесь? — продолжал расспрашивать Решилина его бывший учитель.

— Сам готовлю, — Феодот Несторович показал на длинный массивный стол, уставленный банками, бутылками, коробками, ящичками, ступами, разноцветными камешками и кусками янтаря. — По старинным рецептам.

— Где же вы их раскопали? — удивился Пётр Мартынович.

— Пришлось потрудиться… По крохам отыскивал. В древних рукописях, по монастырям ездил, храмам… Да и сам экспериментирую. — Художник улыбнулся.

— Ольга называет меня алхимиком.

Он взял банку, отвинтил крышку.

— Олифа? — вопросительно посмотрел на хозяина Пётр Мартынович, принюхиваясь к духовитому запаху.

— Да, — кивнул Решилин. — Покроешь картину — краски словно живые! А чтобы добиться идеальной прозрачности, стойкости — не один и не два дня нужно простоять на ногах. — Феодот Несторович кивнул на газовую плиту. — Масло идёт только конопляное или маковое. Но главный секрет — вот он! — Решилин поднял со стола кусочек янтаря, повертел в руках. — Тут все зависит от того, как его истолчёшь. Надобно тонко-тонко, чтобы — как пух! Потом разогреешь посильнее, пока янтарь не потечёт, — и в кипящую олифу. Такой янтарной олифой пользовались в старину в исключительных случаях — для особо чтимых, драгоценных икон.

— Господи, это же адский труд! — восхищённо и почтительно произнёс Пётр Мартынович. — Какое же надо иметь терпение?

— А вспомните, как при Рублёве готовили материал для грунта под фрески… Известь гасили сорок лет. Представляете, сорок! — поднял палец Решилин. — Оттого мы с вами и можем наслаждаться их творениями через пять веков!

— Даже больше, — решил снова продемонстрировать свою эрудицию Ярцев. — Например, в Успенском соборе Кремля, построенном ещё при Иване Калите, в тринадцатом веке…

— Простите, Глеб, тут вы не точны, — мягко возразил Феодот Несторович.

— Того храма, увы, давно не существует. Как и росписей. На этом месте теперь стоит другой, с тем же названием.

— Разве? — растерянно пробормотал Глеб. Ему хотелось сквозь землю провалиться за свою оплошность.

— Да-да, в четырнадцатом, — повторил художник. — Но вы правы, что сохранились шедевры русской иконописи ещё более раннего периода… Вот, например.

Решилин подошёл к небольшой иконе в богатом серебряном окладе, висевшей на стене. Гости — за ним.

— Георгий Победоносец, — продолжал хозяин. — Любимый русским народом святой, его защитник. Одиннадцатый век! И какое высочайшее мастерство! На таких образцах и учился Рублёв. Эта икона составила бы честь любому музею мира. Даже таким, как Британский или Лувр! Один американец, увидев у меня эту икону, с ходу предложил пятьсот тысяч…

— Долларов? — уточнил Ярцев, поражённый такой цифрой.

— Рублей. По золотому курсу. А это куда больше, — пояснил Решилин. — Но я, естественно, отказал. Американец стал набавлять цену. Пришлось сразу поставить точку: я сказал, что национальным достоянием не торгую.

Сумма особенно сильное впечатление произвела на Петра Мартыновича. Он стоял перед иконой в благоговейном молчании.

— Да, — усмехнулся Жоголь. — Сотворил-то её небось какой-нибудь бессребреник. И даже не мог, наверное, представить себе, что когда-то за неё будут давать целое состояние! Интересно, сколько за подобную икону платили в то время?

— Кто знает, — пожал плечами Решилин. — Рублевские иконы, например, шли по двести рублей. Так, во всяком случае, свидетельствует Иосиф Волоцкий

— первый на Руси собиратель икон Рублёва.

— Разница, а! — оглядел присутствующих Жоголь. — Двести рублей и пятьсот тысяч!

— Ну, двести рублей тогда тоже были внушительной суммой. — Глебу захотелось реабилитироваться. — Судя по хозяйственным и торговым документам четырнадцатого века, на них можно было купить целую деревню — с постройками, землёй, угодьями.

Подождав, пока гости вполне насладятся созерцанием иконы, Феодот Несторович, чуть улыбнувшись, произнёс:

— Ну, а теперь, Пётр Мартынович, может, перейдём к работам вашего смиренного ученика?

— Горю нетерпением, — встрепенулся тот. — Хотя насчёт смирения, вы, мягко говоря, несколько преувеличили. Эх, знали бы, сколько шишек на мою голову… — Видя, что Решилин хочет сказать что-то в оправдание, он замахал руками. — Нет-нет, я не в обиде! И вообще не люблю тихонь! В молодости все должно бурлить, переливаться через край.

У каждой картины Феодота Несторовича задерживались подолгу. Художник рассказывал их сюжет, прояснял некоторые детали.

Что поразило Ярцева — небольшие размеры картин. Он представлял себе — по немногим репродукциям в журналах — огромные полотна. Из разговора художника с Петром Мартыновичем Глеб понял, что Решилин работает в стиле древней русской иконописи и миниатюры. Да и выбор тем, персонажей тоже был ограничен этими рамками. Библейские истории, важнейшие моменты из прошлого России.

Пётр Мартынович то и дело повторял: «Изумительно! Превосходно! Потрясающе!»

Но одной картиной он был буквально сражён. Миниатюра изображала прощание двух воинов со своим погибшим в битве при Калке товарищем.

— Как просто и в то же время буквально раздирает душу! — с волнением произнёс Пётр Мартынович. — Нет, вы посмотрите на скорбную фигуру коня! Удивительно! Передать невероятное горе через животное! Слов нет, честное слово! А какая тонкая прорисовочка! А цветовое решение!

— Эх, где бы взять миллион? — со вздохом сказал Жоголь. — Ей-богу, отдал бы не задумываясь.

— И вы, значит, покорены? — радостно повернулся к нему Пётр Мартынович.

— Спрашиваете! Смотрел бы и смотрел. — Жоголь снова вздохнул. — Все прошу Феодота Несторовича, чтобы он уступил мне эту картину. Я даже готов машину продать.

— Лёня, сам знаешь, пустые разговоры, — сказал художник, комкая в руках бороду и думая, видимо, о чем-то своём. — Дело не в деньгах… Я не продам её никогда и никому!

— Знаю, знаю, — улыбнулся Жоголь. — Хоть это отрадно.

— Эх, жаль, что вы не пишете портреты наших знаменитых современников,

— заметил Пётр Мартынович.

— Портреты? — удивился Решилин. — Зачем?

— Так здорово схватываете человеческую сущность! Какие лица! За каждым

— глубокий характер, яркая индивидуальность!

— Нет-нет, — замотал головой художник. — Давно пройденный этап. Пусть уж Илюша Глазунов, у него это выходит. И потом, я согласен с Пабло Пикассо, что фотография в некоторых случаях может выразить лучше, чем живопись. Тем более сейчас есть отличные фотомастера. Техника у них — будь здоров! Им, как говорится, и карты в руки — запечатлевать конкретного человека, конкретный момент, знатных людей, великие стройки. Кстати, это освободило бы художников от сиюминутного, преходящего. Согласитесь, истинная цель творца — вечность, душа, бог!

Пётр Мартынович поспешил согласиться. И вообще он, что называется, смотрел Решилину в рот, ловя каждое его слово.

— Как жаль, что времени уже нет, — расстроился Пётр Мартынович, поглядев на часы. — В полшестого как штык должен быть в министерстве.

— Сто раз успеем, — успокоил его Жоголь.

— Представляете, никак не могу встретиться со старшим инспектором управления, — поделился своими заботами Пётр Мартынович. — То он на заседании, то на совещании комиссии. Кошмар! А у нас строители без дела сидят…

— Обратитесь прямо к Регвольду Тарасовичу, — посоветовал Леонид Анисимович.

— К замминистра?! — округлил глаза Пётр Мартынович. — Бог с вами! Только чтобы записаться к нему на приём, нужно неделю обивать пороги! А у меня завтра кончается командировка.

— Хотите, он примет вас сегодня же? — спросил Жоголь.

— Шутите? — буквально оторопел бывший учитель Решилина.

— Не волнуйтесь, — заверил его Феодот Несторович. — Если Леонид обещает, значит, сделает.

— Не знаю даже, как благодарить! — горячо произнёс Пётр Мартынович, а когда двинулись к дверям, он, оборачиваясь на картины, сказал восхищённо: — Я так рад, так рад, словно вдохнул чистого, целительного воздуха! Нет, не умерло наше истинное русское искусство! Феодот Несторович, вы просто обязаны иметь последователей! Каждый великий мастер должен быть окружён учениками. Чтобы не иссяк божественный поток…

— Слава богу, есть кому передать эстафету, — ответил Решилин. — За двоих-троих я ручаюсь. Вот, кстати, папаша одного из них, — похлопал он по плечу Жоголя. — Правда, Михаил давно у меня не был…

— Как давно? — удивился Леонид Анисимович.

— Месяца полтора не появлялся.

— Полтора?! — Жоголь даже остановился. — Не может быть!

Он переменился в лице. И это все заметили.

— Да-да, — подтвердил художник. — Остальные приезжают регулярно. Я хотел тебе позвонить, но подумал, что неудобно…

— Зря! Надо было позвонить! Понимаешь, Михаил куда-то периодически исчезает. Как-то отсутствовал несколько дней. Каждый раз говорит, что едет к учителю… Но ведь учитель у него один — ты! Значит, врёт? — Леонид Анисимович был в явной растерянности.

— Может, Мишу потянуло на современную живопись? Это не страшно. Надо переболеть модными течениями, — ободрил Жоголя Решилин. — Это — как детская болезнь, никого не минует. Я тоже когда-то…

— Нет-нет, я должен разобраться! — перебил художника Жоголь. — Ох, не нравится мне его болезнь. — Он покачал головой. — Миша последнее время ведёт себя как-то странно. И дружки новые появились, извините, чокнутые несколько. Представляешь, завалились однажды вчетвером среди ночи. Заросшие, в невообразимых лохмотьях. Девчонка с ними — тоже вся обтрёпанная, напялила на себя три свитера, один на другой. И на всех какие-то медальончики, погремушки, амулеты… Жена стала хлопотать, покормила их, предложила помыться в ванне, постели приготовила. А они улеглись на кухне, прямо на полу. Я потом спросил Михаила: кто такие? Сказал, что знакомые. И все.

— Современная молодёжь, — сказал сочувственно Пётр Мартынович. — Забот у них настоящих нет, вот и куражатся. Выдумывают идолов. То в хиппи играют, то в панков…

— Ладно, выясню, — как бы подбил черту Жоголь, которому обсуждать поведение сына при посторонних, по-видимому, не хотелось.

Пока Леонид Анисимович звонил в министерство, а Решилин что-то обсуждал со своим бывшим учителем, Глеб и Вика последний раз подошли к воде.

Небо затягивало тучами, набегал ветерок, от которого водохранилище покрылось рябью, приобретая мутно-серый оттенок.

— Странно, — проговорил Ярцев, — Феодот Несторович, как я понял, напрочь отрицает современную живопись. А я, знаешь, вспомнил… Как-то смотрел в библиотеке старые «Огоньки», пятидесятых — шестидесятых годов, и увидел его картину на развороте — целина, трактора… Может, ошибаюсь?

— Нет, — улыбнулась Вика, — не ошибаешься. Было, Глеб. Когда сняли запрет с Пикассо, Гуттузо, Леже, он ударился, как и многие, в модернизм. Но ненадолго. Стал писать рабочих у станка, доярок, передовиков и так далее.

— По убеждению? — усмехнулся Глеб.

— Не знаю, — пожала плечами Вербицкая. — Во всяком случае, довольно быстро пошёл в гору. Получил звание заслуженного художника, одна за одной персональные выставки, крупные заказы. А потом… Потом, говорит, озарило. Как увидел работы Рублёва — словно мир перевернулся. С головой ушёл в древнерусское искусство, иконопись. Объездил весь север России, Псковщину, Новгородчину, Суздальщину, Владимирщину… Словом, где русский дух, где Русью пахнет. Ну а Рублёв стал для Решилина — все! Бог и учитель! Установка у Феодота Несторовича такая: дописать то, что не дописал в своё время Андрей Рублёв! — Вика вдруг подозрительно посмотрела на Ярцева. — Скажи прямо, не нравится?

— С чего ты взяла? — удивился Глеб. — Нравится. Честное слово!

— Конечно, его можно принимать или нет — дело вкуса. Но что талантлив

— бесспорно! А врагов у него хватает. И скорее не из-за творческих убеждений. Завидуют. Ещё бы! Иностранцы-коллекционеры, когда приезжают, прежде всего к кому — к Решилину! За его «Прощание с воином», ну, что вам всем понравилась, знаешь, сколько предлагают?

— Интересно?

— Сто тысяч долларов!

Ярцев присвистнул:

— Что же он её не продаст?

— Сам слышал: ту картину — никому и никогда! Но другие продаёт. А вообще-то в частные коллекции за границу ушло много работ Решилина.

— Разве это можно? — удивился Глеб. — Продавать за рубеж, да ещё в частные руки? Это же достояние наше.

— Конечно. Но все делается официально, через ВААП, то есть Всесоюзное агентство по охране авторских прав.

— И как он не боится держать на даче картины? Одна икона одиннадцатого века чего стоит!

— Не заберутся воры, не волнуйся! Ты на собак его посмотри!

— Да, сторожа отменные! — согласился Ярцев. — С телёнка.

— И потом, электронная система сигнализации. Мышь проникнет в дом — сирена на десять километров завоет.

Их позвали. Пробираясь сквозь заросли кустарника, Глеб спросил:

— А где те его работы — передовые рабочие, колхозники?

— Сжёг! — тихо сказала Вика. — Даже купленные и подаренные снова выкупил, вернул — и в огонь. Только ты… — Она приложила палец к губам. — Никому!

Глеб понимающе кивнул.

Простились с хозяином, Ольгой, её глухонемым мужем и двинулись гурьбой к машине Жоголя. До Москвы добрались за полчаса. Когда въехали в столицу, начался мелкий дождь. Подбросили к министерству Петра Мартыновича, которому Жоголь устроил-таки встречу с ответственным руководителем. Бывший учитель Решилина долго всем жал руки и приглашал в свой город в гости.

Затем поехали к гостинице «Россия».

— Может, хотите посетить какое-нибудь зрелище? — спросил у Глеба Леонид Анисимович.

Ярцев от неожиданности растерялся.

— На бокс сходи, — посоветовала Вербицкая. — Международные соревнования. Леонид Анисимович организует билеты.

Пришлось Глебу согласиться.

Проснувшись в своё первое московское утро и посмотрев на часы, лежащие на тумбочке у кровати, Ярцев удивился — не было и восьми. Дома, в Средневолжске, он отходил ото сна не раньше одиннадцати, а потом ещё нежился в постели битый час, выкуривая две-три сигареты и лениво размышляя, какое бы найти себе дело. И так в последнее время — изо дня в день.

Сейчас же Глеб ощутил такой прилив сил и энергии, какого не испытывал давно. Он решительно откинул одеяло, встал, раздвинул шторы на окне. Торжественный и прекрасный Кремль играл в лучах утреннего солнца позолотой куполов.

Ярцев поморщился, словно от зубной боли: надо же было так опростоволоситься вчера у Решилина с Успенским собором!

«Да, кисну я в провинции, мозги зарастают жиром», — чертыхнулся он про себя, по привычке потянувшись к пачке «Космоса». Но передумал. Лучше взбодрить себя зарядкой, которую он давно уже забросил.

После зарядки и душа тело обрело лёгкость, голова работала на удивление ясно и чётко. Хотелось куда-то идти, ехать, с кем-то встречаться, словом, действовать.

Он набрал номер Вербицких, но трубку никто не брал.

«Это тебе не Средневолжск, — подумал Глеб. — Москва — темп и ещё раз темп!»

Праздное шатание по столице, ненужные посещения разного рода зрелищ, магазинов он отмёл сразу. Дело — вот чему должен посвятить себя Ярцев целиком и полностью.

Дежурная по этажу, которой он отдал ключ от номера, объяснила, как побыстрее добраться до Ленинской библиотеки. Глеб наскоро перекусил в буфете — кофе, бутерброды — и вышел на улицу.

Окинув взглядом громадину «России», сверкающую алюминием и стеклом, Ярцев двинулся к Красной площади. Миновал церковь Василия Блаженного, Мавзолей. Александровский сад курчавился кронами деревьев, мимо Манежа к гостинице «Москва» устремлялся нескончаемый поток машин, среди которых то и дело мелькали чёрные длинные правительственные лимузины.

У Ярцева защемило в груди: он ощутил себя песчинкой, существование которой не только не влияет на судьбы мира, но и просто-напросто незамечаемо этим миром.

Собственно говоря, вера в свою исключительность поколебалась ещё вчера, когда он вернулся в гостиницу от Решилина. Обширные, как прежде считал Глеб, знания, эрудиция оказались в общем-то весьма сомнительными. В Средневолжске он, возможно, и был первым парнем на деревне, но тут… В столице мерки совсем другие! Ну разве можно называться историком, не зная древнюю русскую живопись, храмовую архитектуру, иконопись? Стыд и позор!

Ещё в школе Глеб разработал жизненную программу: в двадцать четыре года защитить кандидатскую, в тридцать — докторскую.

А результат? С кандидатской безнадёжно завяз — шеф дал понять, что и в этом году вряд ли удастся защититься. Да и сам Ярцев понимал теперь, что его научный багаж до убогости мал.

«Когда я упустил время? В чем промашка?» — размышлял Ярцев, застряв с толпой людей у красного светофора. И эта задержка показалась ему символической: он явно опаздывал в жизни.

С такими мыслями Ярцев вошёл в Ленинскую библиотеку. У столика, где оформляли читательские билеты, толпилось человек десять. И все, как Ярцев, немосквичи.

«Сколько же нашего брата, диссертанта, по всей стране! — мелькнуло у него в голове. — Прорва!»

Вот и он тужится изо всех сил, чтобы получить заветный диплом. Выискивает чужие мысли, суждения, из сотен томов добывает крупицы истин, забытые события. А для чего, собственно?

Если даже взять идеальный вариант, лет через пять (это в случае исключительного везения!) будет защищена докторская. И что она даст? Ну, в лучшем случае четыреста — пятьсот рублей в месяц.

Ярцев усмехнулся: ещё позавчера это была заветная цель, путеводный, так сказать, маяк, а сегодня?

Перед глазами все время стояла огромная дача на берегу водохранилища, икона стоимостью в полмиллиона золотых рублей. Что по сравнению с этим представления Глеба о положении, о материальном достатке?! Смех, да и только!

«Но ведь и Решилин когда-то был никто, — утешал себя Ярцев. — Метался, искал себя и все-таки нашёл. В науке тоже можно добиться немало. Академик — это звучит! Это слава, многотомные издания в Советском Союзе и за границей. Значит — тысячи, десятки тысяч рублей!»

Наконец с билетом было улажено. Ещё не меньше часа ушло на выбор книг по каталогу, оформление и получение заказа. Несмотря на летнее время, народу в читальном зале было полно. Глеб устроился поудобней, положил перед собой блокнот, авторучку, открыл тяжёлый фолиант в кожаном переплёте и углубился в события давно минувших дней.

Он прочёл страницу, другую и вдруг почувствовал, что не может сосредоточиться. В голову лезли мысли, не имеющие совершенно никакого отношения к смутным временам царствования императрицы Анны Иоанновны.

«Нет, сегодня решительно не работается!» — с досадой констатировал Глеб.

Слишком сильны были московские впечатления. Да ещё мешала девушка, сидевшая впереди через три стола: то улыбнётся, то состроит глазки.

«Познакомиться, что ли?» — подумал Глеб, поймав на себе очередной взгляд симпатичной незнакомки.

Но эту идею он отмёл тут же — сразу видно, приехала из какой-нибудь Тмутаракани. Нет, в принципе он не прочь. Как-никак — холостяк почти. А «почти» — из-за Ленки, которая наотрез отказала в разводе. Правда, можно было бы подать в суд, но не хотелось обострять отношения. Шеф посоветовал сидеть тихо, пока не состоится защита. Старостин так и сказал: «Запомни, защищается не столько диссертация, сколько диссертант! А в нашем учёном совете, сам знаешь, сплошные старые грымзы, не сумевшие получить от жизни всех удовольствий, а посему весьма чувствительные к вопросам нравственности. Не дай бог, твоя жёнушка накатает „телегу“ — дело, пиши, пропало! С радостью забаллотируют!»

Вот и приходилось выжидать. Но как только он положит в карман заветный диплом, тут же разведётся, какие бы препятствия ни стояли на пути. Пусть Елена пишет, идёт в профком, ректорат — куда угодно! Даст бог, он и вовсе к тому времени будет уже в Москве. Ну а уж здесь Глеб сто раз подумает, прежде чем дать снова заковать себя в цепи Гименея. Вот разве что встретит такую, как…

Почему-то на ум пришла Вика. Он вспомнил покойного отца, его желание породниться с Вербицкими.

«Может быть, батя был дальновиднее меня? — подумал Глеб. — Но кто она, а кто я?»

Впрочем, вчера на даче Глебу показалось, что Вика проявляет к нему не только дружеский интерес.

А может, только показалось?

«Звякну-ка я ей ещё раз», — решил Ярцев.

Он вышел из зала, спустился в вестибюль. Но у Вербицких снова никто не брал трубку. Глеб зашёл в курительную комнату. И только достал из пачки сигарету…

— Вот ты где! Попался! — хлопнул его кто-то по плечу.

Ярцев от неожиданности чуть не подпрыгнул. И тут же раздался знакомый смех.

— Здорово, сердцеед! — обнимал его… Аркашка Буримович.

— Вот так встреча! — обрадовался Ярцев. — Откуда ты, философ мой румяный? — Он присвистнул: куда подевались Аркашкины пухлые щеки, кругленький животик? — Братец, где же твоя вальяжность?

Они не виделись с декабря прошлого года.

— Да, — ответил деланно-грустно Буримович, — отощал я. В духе, так сказать, времени. — Он погрозил Глебу пальцем. — Друг ещё называется! Жену соблазняешь…

— Какую жену? — оторопел Глеб.

— Мою, конечно! Смотрю, она кому-то знаки подаёт. Хотел уже сцену ревности закатить.

— Господи! — вырвалось у Ярцева с улыбкой. — Так это она?

— Не узнал? А Стася тебя сразу!

Жену Буримовича Анастасию Глеб видел давно, да и то мельком. Тогда она показалась ему неприметненькой, а вот поди ж ты — расцвела! А вообще о женитьбе Аркадия по институту ходили прямо-таки легенды. Искал он будущую свою супругу по научной методе — сам выдумал тесты. Умственные способности проверял по кроссвордам, шарадам и другим интеллектуальным играм. Духовное

— куда влекло избранницу: в ресторан, на каток, на эстраду или же послушать серьёзную музыку. Но самым оригинальным испытанием была проверка характера. Аркаша приглашал девушку в парк культуры и отдыха, вёл к пруду с лебедями. И когда, мирно беседуя, шли вдоль берега, словно бы нечаянно толкал в воду (знал, хитрец, где неглубоко, а значит — неопасно). Одна обозвала Аркадия дураком, другая подняла такой визг, что сбежались чуть ли не все отдыхающие в парке, третья залепила пощёчину и потребовала купить новые туфли взамен испорченных.

Со всеми ними Аркадий, понятное дело, немедленно порвал отношения.

Стася же только посмеялась. Более того, немного обсохнув, потащила расчувствовавшегося Буримовича на симфонический концерт.

Аркадий был сражён наповал! На следующий день они пошли в загс. Таким образом, Буримович стал первым «женатиком» на их четвёртом курсе. И естественно, являлся любимым объектом для шуток. Аркадий тогда носил среди приятелей кличку Слоник. Полный, невысокий… Когда его спрашивали: ну, как семья, он охотно отвечал — нормальная слоновья семейка. Смеялись. Однако Буримович серьёзно пояснял, что ничего смешного тут нет, так как учёные выяснили, что в природе самые прочные семьи как раз у этих могучих толстокожих животных.

И действительно, жили они со Стасей душа в душу. В день получения институтского диплома у Буримовича родилась дочка, а через полтора года — сын.

И вот — неожиданная встреча. И где — в Москве! Естественно, заговорили о самом больном — о диссертациях. Ярцев высказался о своей неопределённо — «заканчиваю». Насчёт срока защиты пока неясно.

— А я думаю представить не раньше чем через два года, — сказал Аркадий.

— Через два? — вытаращился на него Глеб. — Ну ты даёшь! Имея такого шефа…

— Шеф тут ни при чем, — сказал Буримович. — Если халтурить, то я мог бы защититься хоть завтра. Напустить псевдонаучного тумана, побольше цитат… У меня от этого душу воротит! Понимаешь, я хочу исследовать проблему комплексно! Поднять современную социологию на высоком философском уровне. Надо придумать оригинальные анкеты, обследовать тысячи людей! Статистика!.. Это тебе хорошо — копайся в библиотеках яко книжный червь, а мы с людьми работаем. Черновой работы — выше маковки!

— Но во главе всего должна быть идея!

— Идеи есть! И какие! — сверкнул глазами Аркадий. — Вообще нынче без нашей науки шагу ступить нельзя. Соображаешь?

Но развернуться дальше Аркадию не дали.

— Так я и знала! — брезгливо помахивая перед собой руками, Анастасия пыталась разогнать табачный дым. — Хватит травиться!

— Идём, идём! — отозвался Буримович, бросая в урну давно погасший окурок.

Ярцев последовал его примеру. Жена Аркадия протянула Глебу руку.

— Привет! Ты что же это земляков не замечаешь? — укоризненно спросила она.

— Извини, зачитался, — стал оправдываться Глеб.

— Видела я, как ты зачитался. Больше в окно смотрел да мечтал!

Затем пошли непременные восклицания, что мир, мол, тесен, земля круглая и так далее.

Ярцев, хотя почти и не знал Анастасию, почувствовал, что общаться с ней легко и просто, как с давним товарищем.

— Скажи, что ты сделала с моим другом? — подначил он её, даже не обратив внимания, что они сразу стали на «ты», так естественно это получилось. — Половина осталась.

— Скажем точнее, — с улыбкой поправил Аркадий, — одна суть.

— А зачем мне доходяга с одышкой и гипертонией в придачу? — насмешливо покосилась на мужа Анастасия. — Смотри, какой он стал стройный да видный.

— Ты знаешь, что придумала Стаська? — сердито произнёс Буримович. — Врезала в холодильник замок и ключ себе на шею повесила!

— А с тобой иначе и нельзя!

— Да, — усмехнулся Глеб, — теперь-то вашу семейку слоновой никак не назовёшь!

— В смысле габаритов — да, — сказал Буримович. — А в остальном — все по-прежнему.

Анастасия посмотрела на часы.

— Совершенно верно: делу — время, потехе — час, — сказал Глеб, поворачиваясь к лестнице, ведущей в читальный зал, хотя, признаться честно, с большим удовольствием потрепался бы с Буримовичами, прогулялся с ними по Москве.

— А у нас сейчас по плану, — Анастасия заглянула в маленькую записную книжечку, — поездка в Астафьево.

— Это где Вяземский жил? — уточнил Ярцев.

— Точно, — кивнул Аркадий. — А потом опять сюда.

— Поехали с нами, Глеб, — неожиданно предложила Анастасия. — День сегодня — просто прелесть!

Ярцев на минуту заколебался: надо было бы повидать Вику. Впрочем, можно ведь соединить полезное с приятным.

— Я сейчас, — бросил он землякам, направляясь к телефону-автомату.

На этот раз ответили. Женский голос. Как показалось Глебу, тот же, что и вчера, когда он звонил с вокзала.

— Виктория только что ушла, — сказала женщина. — Она вам очень нужна?

— Очень. Скажите, звонил Глеб.

— Ярцев, что ли? — уточнили на том конце провода.

— Да.

— Хорошо, что вы позвонили. Вика просила сообщить: вам оставлены два билета на бокс во Дворце спорта ЦСК. Подойдите в половине седьмого к администратору.

Глеб поблагодарил и повесил трубку.

«Вот те раз, — усмехнулся он. — Думал, Вика деловая, спозаранку на ногах, а оказывается…»

— Ну? — вопросительно посмотрел на него Аркадий.

— В Астафьево так в Астафьево, — махнул рукой Ярцев. — Айда, литературу сдадим.

— Стася уже…

Супруги поджидали Глеба на улице.

— Перед дорогой надо бы закусить, — сказала Анастасия.

Глеб посмотрел по сторонам, соображая, где тут поблизости приличное заведение.

— В гостинице «Москва» два или три ресторана, — вспомнил он по той, давней поездке в столицу. — А можно проехать на троллейбусе до «Арбата».

— Не-не! — замотала головой Анастасия. — У нас с Аркашкой два рэ на обед.

— Да, — кивнул Буримович. — Бюджет расписан до копейки.

— Приглашаю, — сказал небрежно Глеб.

— А что, рискнём? НЗ немножко потревожим, — закинул удочку Аркадий. — Когда ещё встретимся с Ярцевым в Москве?

— Ты мне зубы не заговаривай, — погрозила мужу пальцем Анастасия. — И не подумай, что я жмусь. Тебе бы только повод найти, чтобы слопать кусок мяса да кусок торта!

— Стася!

— Все, точка! Пошли в нашу закусочную.

В закусочной, куда они зашли, было полно народу.

— Чушь какая-то, — возмущённо сказал Глеб, который страсть как не любил ждать. — Стоять в очереди, чтобы отдать свои же деньги! Стоять, чтобы получить, — это ещё понятно. А тут, ей-богу, ощущение такое, словно тебе делают одолжение, забирая твои рубли!

— Это разве очередь? — усмехнулась Стася. — Вчера мы два часа простояли в «Электронике» на Ленинском проспекте. И знаешь за чем? За батарейками. — Она ткнула пальцем в ручные кварцевые часы. — Мне чуть плохо не стало.

— И неудивительно! — сказал Аркадий. — По официальным данным, стрессовые состояния, порождающие инфаркт, в восемнадцати процентах случаев возникают именно в очередях!

Когда, наконец покинув закусочную, Глеб узнал, что до Астафьева надо добираться на электричке, а потом ещё на автобусе, то решительно заявил:

— Не пойдёт! Только на такси! — И, увидев, что Стася собирается протестовать, успокоил её: — Платить буду я.

Он шагнул на проезжую часть и остановил подвернувшуюся «Волгу» с шашечками. Буримовичи не успели опомниться, как Ярцев запихнул их на заднее сиденье, а сам устроился рядом с водителем.

— Ты что, спешишь? — спросил Аркадий.

— Вечером иду на бокс, — ответил Глеб. — Кстати, один билет лишний. Может, отпустишь со мной супруга? — повернулся он к Стасе.

— Не-а, — мотнула та головой.

— Боишься, что какая-нибудь красотка заарканит твоего Аркашу? — улыбнулся Глеб. — Так я могу достать ещё один билет. Администратор — свой человек, — похвастал он.

— Да нет, мы заняты, — ответил Буримович, перехватив насмешливый взгляд жены. — И вообще, терпеть не могу мордобития. Пусть даже и спортивного. Лучше ты присоединяйся к нам.

— А что за мероприятие? — поинтересовался Глеб.

— В Ленинке будет вечер поэзии Гумилёва.

— Ого! — Брови Ярцева изумлённо полезли вверх. — Даже так? Уже проводятся его вечера? А как же его монархическое прошлое, участие в контрреволюционном заговоре? Насколько мне известно, Гумилёва расстреляли именно за это.

— А Иван Бунин? — спросила Стася.

— Что Бунин? — не понял Глеб.

— Тоже не принял революцию. Активно! Одна его книга «Окаянные дни» чего стоит! Однако Бунин был, есть и останется великим русским писателем! Это наше наследие. И Гумилёв тоже. А наследие надо знать! — горячо закончила Буримович.

— Слава богу, что приходят к этому, — кивнул Глеб. — Мозги у людей зашевелились. Да, многие прозрели, очень многие.

— А меня всеобщее прозрение как раз и настораживает, — сказал Аркадий.

— Как? — удивился Ярцев. — Неужто тебя не радуют перемены? Возьми хотя бы телевидение. Интересно стало смотреть. А газеты? Прямо захватывающие! Все бурлят, критикуют!

— Вот-вот, — усмехнулся Буримович. — Раньше, выходит, никто ничего не замечал, не понимал, и вдруг этакое поголовное просветление. Как по команде.

— Между прочим, мне давненько хотелось с тобой потрепаться, но как ни зайду в вашу контору, тебя не видать.

На самом деле Ярцев кривил душой: последние полгода он с головой окунулся в личные проблемы и в университет забегал периодически.

— А ты разве не знаешь, что я теперь заочник? — спросил Аркадий. — Мы ведь из Средневолжска уехали.

— Как? Куда? — изумился Ярцев.

— Болотными жителями стали, — продолжал с улыбкой Аркадий.

— А если серьёзно?

— Факт, — подтвердила Анастасия. — Про Ямбург небось слышал? В Тюменской области.

— Кто о нем не слышал! Только при чем здесь болото?

— Понимаешь, это место называлось Юмбра, — пояснила Стася. — По-ненецки означает «большое чёрное болото». Ну а потом уже его назвали Ямбургом. По созвучию, наверное.

— И надолго закатились туда? — полюбопытствовал Глеб. — До Аркашкиной защиты?

— Да нет, старик, мы решили осесть насовсем, — ответил Буримович. — Здорово там!

— Чем же?

— Трудно объяснить. Да и не поймёшь, пока сам не побываешь. Удивительное ощущение! Бескрайняя тундра, тишина. Нет такой сутолоки, — Аркадий кивнул на толпы людей, вереницы машин, запрудивших московскую улицу, и неожиданно спросил: — Скажи, ты хоть раз пробовал строганину?

— Нет, конечно, — пожал плечами Глеб, — только слышал, читал.

— Потрясающе вкусно! — Стася закатила глаза и даже почмокала губами.

— Ну знаешь, я сырые вещи терпеть не могу, — сказал Глеб. Кровинку в мясе увижу — настроение портится на целый день.

— Что делать, как говорится, на вкус и на цвет… — развёл руками Аркадий. — Вот и Север тоже — кому как. Мы со Стаськой прямо-таки влюбились в него. А это хуже, чем болезнь.

— Знаешь, как назвал Сибирь один канадский профессор? — поддержала мужа Стася. — Страна для настоящих мужчин.

— Я бы сказал по-другому: страна настоящих людей, — серьёзно сказал Буримович. — Народ там действительно стоящий! Потому что — отбор!

— Но хоть этот ваш Ямбург ничего городишко?

— Зря ты, старик, — покачал головой Буримович. — Условия для организма, между прочим, очень здоровые.

— Скажи ещё, что лучше, чем в Сочи, — поддел его Глеб.

— К твоему сведению, долгожителей в некоторых районах Сибири больше, чем на Кавказе. Да-да, не усмехайся, пожалуйста! Хочешь статистику? Среди сельского населения Таймырского национального округа перешагнувших за сто лет людей почти в два раза больше, чем на Кавказе. В пересчёте, разумеется, на сто тысяч жителей.

— А знаете почему? — неожиданно встрял в разговор водитель такси. — Руководство за тридевять земель. А тут тебе на каждом шагу начальники да инспектора…

— Верно мыслите, — одобрительно произнёс Буримович. — Производственные конфликты — вот что прежде всего сокращает жизнь.

— Кем же вы там устроились? — продолжал интересоваться Глеб.

— Я — социолог, — ответил Аркадий. — Стася — библиотекарь. Правда, она на общественных началах.

— Пока школу не построят, — пояснила Анастасия, которая закончила пединститут по факультету русского языка и литературы.

— Что же это за город, если даже школы нет? — недоуменно пожал плечами Ярцев.

— Вообще-то это не город, а посёлок на две тысячи жителей, — ответил Аркадий. — Причём необычный, вахтовый. Слышал о таких?

— Краем уха, — признался Ярцев.

Такси вырвалось из города. За окнами поплыл распаренный солнцем подмосковный лес.

Буримович стал расспрашивать Глеба об университетских делах. За разговорами дорога пролетела незаметно.

Как только они вышли из машины, Анастасия достала из сумки фотоаппарат и повесила себе на шею.

У входа в усадьбу стояло несколько человек. Они были ужасно расстроены: музей для посещений закрыли неизвестно на какой срок. Кое-кто собрался вернуться в Москву. Но Стася отправилась на поиски администратора, нашла и добилась, чтобы их пропустили на территорию Астафьева. Так сказать, в порядке исключения.

Роль гида взяла на себя молодая женщина, кандидат филологических наук, приехавшая из Ленинграда. Она стала рассказывать об эпохе, в которой жил Вяземский, и Ярцев заскучал. Единственное, что на некоторое время захватило его внимание, это когда добровольный гид сообщила о том, что сын поэта одним из первых в России стал собирать старинные иконы, рукописи, изделия прикладного искусства и даже имел титул «Гофмейстер Двора Его Величества, сенатор князь Павел Петрович Вяземский, основатель и почётный президент Императорского общества любителей древней письменности».

«Надо найти его труды», — подумал Ярцев, который жаждал при встрече с Решилиным блеснуть знаниями в милой художнику области.

Ленинградка прочитала стихотворение Вяземского, кто-то вспомнил ещё одно. Потом эстафету подхватила Стася, которую опять сменил гид:

Бог голодных, бог холодных, Нищих вдоль и поперёк, Бог имений недоходных, Вот он, вот он русский бог.

К глупым полон благодати, К умным беспощадно строг, Бог всего, что есть некстати, Вот он, вот он русский бог…

Эти стихи настолько захватили Глеба, что он сразу запомнил их наизусть и, пока ходили по усадьбе, все повторял про себя.

Назад, в Москву, тоже ехали на такси: настоял Глеб, да и времени у него и у Буримовичей было в обрез. Плюс ко всему Стасе надо было заехать в фотоателье, чтобы отдать проявить цветную плёнку.

— Потрясные получатся слайды, — сказала она.

— А для чего тебе все это? — спросил Глеб. — В семейный архив?

— Для занятий в школе! Будут они в Ямбурге, вот увидишь!

— Когда? — усмехнулся Глеб и посмотрел на Аркадия.

Тот не удостоил приятеля ответом, лишь загадочно улыбнулся, словно давая понять, что правда за ним, за его идеями.

— Сколько вы ещё будете в Москве? — поинтересовался Глеб.

— Дня три, — ответила Стася. — А сколько ещё надо посмотреть! В Абрамцево съездить, в Вяземы, сходить на Арбат в Пушкинский дом, в дом Марины Цветаевой…

— И конечно же театры?

— Какие театры, старик! В это время они все на гастролях, — сказала Буримович. — Нет, театры мы запланировали на осень. Специально!

Такси подкатило к Ленинской библиотеке, Анастасия помахала кому-то рукой. Ей ответили приветствием мужчина и женщина, стоящие на площади перед библиотекой. Обоим было лет под пятьдесят.

— Родственники, — пояснил Аркадий, выбираясь из машины. — Дядя и тётя. Тоже пришли на Гумилёва.

— Погодите, — задержал Буримовичей Глеб. — Вы в какой гостинице остановились?

— У двоюродной бабушки, то есть матери дяди, — кивнул на родственников Аркадий. — Одна живёт в двухкомнатной квартире.

— Телефон есть?

— Нету, — ответила Стася.

Ярцев дал приятелям свои координаты и попросил шофёра отвезти его на Ленинградский проспект.

Перед входом во Дворец спорта гудела толпа. Многие спрашивали лишний билетик. Глебу даже стало приятно, что он в привилегированном положении.

Однако само зрелище Ярцева так и не увлекло, хотя вокруг среди болельщиков бушевали страсти.

Глеб думал о Жоголе. Вроде бы не ахти какая должность, а поди же! Запросто устроил встречу гостю Решилина с заместителем министра, ему вот, Ярцеву, — билет… Откуда у Леонида Анисимовича такая пробивная сила?

Вернулся он в гостиницу поздно и долго не мог уснуть. Из головы не лезла встреча с Буримовичами. Он не мог понять их решения поменять Средневолжск на суровое, полное лишений и трудностей Заполярье.

«Для чего люди бросают уютные квартиры, привычный цивилизованный уклад жизни? — размышлял Ярцев. — Что их влечёт? Острые ощущения, желание испытать себя? Как Седов, Нансен, Пири?..»

На память пришла прочитанная недавно статья в научно-популярном журнале, где автор пришёл к довольно любопытным выводам, что риск — великая движущая сила. Она побуждает человека к действию, творчеству. Казалось бы, к чему рисковать, если за этим не кроется ожидание выгоды? ан нет, тянет, ох как тянет иной раз искусить судьбу!

С этими мыслями Ярцев и уснул.

Вика позвонила, когда Глеб, свежий после гимнастики и душа, тщательно выбритый, уже собирался уходить.

— Небось обижаешься, что бросила тебя вчера? — спросила она.

— Да ты что, никаких претензий, — успокоил её Глеб, довольный, что Вербицкая проявляет о нем заботу. — Спасибо за билеты на бокс.

— Понравилось?

— Очень, — не стал распространяться он. — А ты как?

— Приятели затащили на дачу обновить сауну. Ну, скажу тебе — полный кайф! — восторженно произнесла Виктория и поинтересовалась: — Что делаешь сегодня?

— Ближайшие планы — встреча с земляками у метро «Арбатская». Идём в Дом-музей Пушкина. Присоединяешься?

— А я знаю этих средневолжцев? — спросила Виктория.

Ярцев рассказал о Буримовичах. Оказалось, что с Анастасией Вербицкая ходила когда-то в детскую спортивную школу и рада будет увидеться.

Глеб отправился пешком, снова с удовольствием окунувшись в учащённый ритм московских улиц. Когда он подошёл к «Арбатской», Буримовичи и Виктория были уже на условленном месте. Судя по их лицам, встреча была сердечной… Вспоминали родной город, общих знакомых.

Пошли на старый Арбат. Глеб полюбопытствовал у Буримовичей, какое у них впечатление от вечера Гумилёва.

— Безумно интересно! — воскликнула Анастасия.

— Родственникам тоже понравилось? — спросил Глеб.

— Тётя в восторге, — ответил Аркадий. — А вот дядя — так себе. Он у меня завзятый меломан, обожает оперу.

— Ну, опера — это вещь, — заметил Ярцев. — Кто её не обожает?

— Я, например, — заявила Вика, — и все посмотрели на неё с удивлением.

— Да, да, — улыбнулась она. — Сидишь, слушаешь, а что поют, непонятно. — Увидев непонимающие лица собеседников, объяснила: — В Англии один врач-отоларинголог даже проводил исследования. Выяснилось, что слушатели на оперных спектаклях улавливают всего три-четыре слова из ста.

— И все равно мы бы сходили в Большой, — сказал Аркадий. — Но, увы, он на гастролях.

Вика вдруг, бросив «извините», направилась к двум мужчинам, приветливо махавшим ей с противоположной стороны улицы.

Буримовичи и Глеб прошли немного вперёд и остановились, поджидая её.

Вербицкая вернулась минут через пять.

— Узнали? — кивнула она вслед удаляющимся мужчинам и, не дождавшись ответа, сказала: — Это же космонавт… — Она назвала известную фамилию.

— Что же ты! — стала сокрушаться Анастасия. — Сказала бы сразу! Я бы автограф попросила.

— Ну-ну, не переживай, — обняла её за плечи Вербицкая. — Ты ведь не последний раз в Москве. Устрою!

Аркадия же поразил тот факт, что знаменитый покоритель космоса разгуливает пешком, в скромном костюме, без звёзд и регалий.

— Это там, на орбите, он космонавт, — улыбнулась Виктория. — А на Земле — простой мужик, которому не чуждо ничто человеческое.

«Ну, Вика, ну даёт!» — подумал Глеб, в который раз поразившись кругу её знакомств.

Однако вслух ничего не сказал.

Народу на Арбате было, как на праздничной демонстрации. Буримовичи вертели головами, любовались стилизованными фонарями, витринами, скамейками.

— Здорово! — восхищалась Анастасия. — Все выдержано под старину!

— Какую? — не скрывая иронии, спросила Вербицкая. — Непонятно, это Арбат конца прошлого века или декорация оперетты начала нынешнего?

Её замечание осталось без ответа: они уже подошли к двухэтажному особняку с ажурным балкончиком и решётками на окнах. Скепсис Вербицкой пропал, как только она переступила порог дома-музея. Более того, Глеб даже не мог определить, кто был довольнее от его посещения — она или Буримовичи. Лично он, Ярцев, был удовлетворён тем, что экскурсия заняла минимум времени.

Когда они покинули музей, Виктория стала прощаться.

— У меня назначено важное деловое свидание, — с сожалением сказала она. — Однако часика через два я освобожусь и можно будет снова встретиться.

Анастасия достала записную книжку.

— В семь часов у нас намечено посещение клуба «Аукцион», — сверилась она со своим расписанием, которого, как знал Глеб, Буримовичи придерживались свято.

— Отлично! — неожиданно обрадовалась Вербицкая. — С удовольствием приеду.

— Адрес… — начала было Стася.

— Знаю, знаю, — остановила её Виктория. — Кстати, там мне надо повидать одного человека…

Расстались до семи вечера. Буримовичи и Глеб пошли на метро. Вербицкая

— в один из арбатских переулков, где оставила машину.

Ещё совсем недавно Жоголь приглашал её пообедать в ресторан. Рестораны были самые лучшие, в центре Москвы. Если позволяло время, Леонид Анисимович вёз Вику за город в «Кооператор», «Иверию» или «Русь». Тогда считалось: чем шикарней «кабак», тем престижнее. Но времена переменились, теперь могут не понять. И когда Жоголь позвонил утром и назначил встречу в пиццерии на улице Горького, Вербицкая нисколько не удивилась. Насторожило её другое — тон Леонида Анисимовича. Жоголь был явно чем-то встревожен, хотя и пытался замаскировать свою тревогу. Но Вика знала его не первый день…

В кафе Жоголь был не один, а с Арнольдом Борисовичем Севрухиным, проректором медицинского института. Они только что заняли столик, даже не успели сделать заказ.

Сколько Вика знала Севрухина, у этого шестидесятипятилетнего человека всегда был цветущий вид. Он поцеловал ей руку, отпустил дежурный комплимент.

— Недурно, недурно, — сказал Арнольд Борисович, с любопытством оглядывая помещение. — Слышать слыхивал, а вот побывать здесь ещё не удосужился… Значит, говорите, сие заведение создано итальянцами?

— При участии итальянской фирмы «ФИМЕ Традинг», — уточнил Жоголь.

— Ну что ж, — потёр руки Севрухин, — закатим лукуллов пир!

— Особенно не разгуляешься, — сказал Леонид Анисимович. — Только пицца. Правда, с различными начинками.

— Да, считай, наши расстегаи, — усмехнулся проректор и потянулся к меню.

— Лучше спросим, — Жоголь знаком подозвал официанта в красно-белом костюме: именно такое сочетание цветов преобладало в оформлении пиццерии. — Сами знаете, в меню одно, а в наличии…

— Здравствуйте, — склонился в полупоклоне официант. — Слушаю…

— Что у вас сегодня? — спросил Жоголь.

— Пицца «Неаполитанская», — ответил тот. — С помидорами, разной пряной травкой, чесноком и селёдкой.

— Нет-нет, чеснок ни в коем случае! — запротестовал Севрухин. — У меня ещё визит.

— У меня тоже, — сказала Вербицкая.

— Тогда предлагаю «Маргариту», — продолжал молодой человек. — Тёртый сыр с томатом, специи… Или «Каприччо» — помимо сыра в начинку добавляются оливки, овощи…

— Остановимся на «Каприччо», — отпустил официанта Жоголь.

Он старался держаться бодро, но Вика видела, что ему не по себе. Первый признак — изредка поглаживает левую сторону груди. Не ускользнуло это и от Севрухина.

— Что, дорогой Леонид Анисимович, сердчишко прихватывает? — спросил он участливо.

— Ерунда, — отмахнулся Жоголь. — Наверное, к перемене погоды… Вот все хочу попросить вас поделиться секретом здоровья.

— Секрет простой, — хохотнул проректор. — Веду лошадиный образ жизни.

— В каком смысле? — вскинул брови Жоголь.

— Не пью, не курю, ем в основном растительную пищу и каждый день бегаю… Между прочим, у этих животных действительно крайне редко случаются сердечно-сосудистые заболевания.

Подоспел официант, поставил перед каждым тарелку с дымящейся пиццей. Все принялись за еду.

— Никогда не понимал, почему вилку надо держать непременно в левой руке, а нож в правой, — сказал Жоголь, разрезая пиццу. — Удобнее ведь наоборот.

— Так принято в Европе, — заметил Севрухин. — Американцы же сначала режут пищу на кусочки по-европейски, а затем, отложив нож, едят вилкой, держа её в правой руке. Левая находится у ножа…

— Зачем? — полюбопытствовала Вика.

— Пошло это якобы от первых переселенцев в США. Им все время приходится быть начеку. — пояснил проректор. — Держать, так сказать, нож под рукой.

Когда покончили с пиццей и перешли к кофе, Леонид Анисимович обратился к Севрухину:

— Странно, Арнольд Борисович, лето, а вы в Москве… Как же ваши горы, непокорённые вершины?

— И не говорите, — вздохнул проректор. — Так и хочется бросить все к чёртовой бабушке и махнуть куда-нибудь на Памир или Тянь-Шань.

— Так бросьте, — посоветовал Жоголь.

— Э-э, батенька, наш ректор большой дипломат: сам на Рижском взморье, а я — тут, на растерзанье абитуриентов оставлен.

— Кажется, теперь приёмные экзамены упорядочили. Вместо экзаменаторов ввели ЭВМ, — заметила Вербицкая. — Вроде построже стало и больше объективности.

— Это на словах, — усмехнулся Севрухин. — Шеф, уезжая, подсунул мне списочек. Кого нельзя провалить. А тут ещё звонки замучили. От высокого начальства. Главное, теперь никто не приказывает, а этак вежливенько: «Проследите, проконтролируйте»… И попробуй не проследи! Не жизнь, а сплошной ад! Родители дежурят у подъезда, на лестничной площадке, телефон оборвали, пришлось отключить. Прячусь, как алиментщик, ей-богу… И что самое страшное: сколько ни боремся с блатом — побеждаем не мы, а он!

— Да-да, — кивнул Жоголь. — К сожалению, так почти везде.

— Леонид Анисимович, дорогой, медицинский институт — это не «везде»! Его должны заканчивать исключительно по призванию! Что может быть дороже здоровья человека, его жизни? Ни-че-го! — горячо произнёс Севрухин. — Но я-то знаю, кого мы выпускаем! Знаю, почему наше здравоохранение на недопустимо низком уровне! Ну кто нас лечит, кто? Равнодушные, некомпетентные люди!.. А почему? Потому что вместо парня или девушки, как говорится, с искрой божьей проталкивается блатовик!

— Неужто дела обстоят так плохо? — покачала головой Вика.

— Увы, дорогуша, увы! — развёл руками проректор. — Настоящих врачей — единицы… Надо кардинально изменить принцип состязания абитуриентов. Будь моя воля, я вообще бы не принимал в медицинский вуз тех, кто не поработал сначала санитаром или санитаркой. И не для проформы. Вот там начинается настоящий отбор!

— Ну, а если это действительно, как вы говорите, с искрой божьей юноша? — спросил Леонид Анисимович. — И не представляет себе другой стези, кроме медицины? Такого бы вы взялись поддержать?

— Где они, бескорыстные, преданные нашей профессии отроки, — усмехнулся проректор. — Мне в основном подсовывают оболтусов.

— Есть один, — кивнул Жоголь. — К тому же — медалист. Честное слово, Арнольд Борисович, вам за него краснеть не придётся.

— Кто же ваш протеже?

— Сын приятеля, Виталий Гайцгори. — Леонид Анисимович улыбнулся. — Так что вы его в тот подмётный списочек, а?

— На самом деле толковый парень? — внимательно посмотрел на Жоголя Севрухин.

— Очень способный! Ручаюсь.

— Ну, если вы… Как сказали — Гайцгори? — переспросил проректор. — Запомню.

— Зачем же, вот… — И замдиректора протянул Севрухину визитную карточку. — Здесь все данные на отца Виталия.

Арнольд Борисович прочёл визитку и спрятал её в портмоне.

Арнольд Борисович вскоре откланялся. Когда он ушёл, Вика поняла по лицу Леонида Анисимовича: предстоит какой-то серьёзный разговор.

Когда ехали в «Аукцион», Ярцев стал расспрашивать Буримовичей, что он из себя представляет.

— Ну, собираются энтузиасты, — пояснил Аркадий, — изобретатели, рационализаторы, начинающие поэты, художники, скульпторы. Предлагают свои работы на суд товарищей и специалистов, экспертов как бы… В обсуждении может принять участие каждый. Короче, без всякой официальщины и формализма.

— Словом, поощрение самодеятельного творчества, — сказал Глеб.

— Не только поощрение, — добавила Стася. — Клуб помогает проталкивать то, что интересно, перспективно для внедрения, опубликования. А организовал клуб профессор Киселёв.

— Говорят, сам когда-то намучился, пробивая своё изобретение. Представляешь, двадцать лет пролежало оно без движения. Кончилось тем, что купили на Западе лицензию на аналогичное. Валютой заплатили! Вот Киселёв и решил облегчить жизнь современным Черепановым, — закончил Буримович.

Клуб располагался во Дворце культуры большого завода. Ярцев со своими спутниками прибыл туда без четверти семь.

В вестибюле стоял неумолчный шум от множества голосов. В основном собиралась молодёжь. В одном конце велись жаркие споры вокруг выставленных в холле картин, скульптур, поделок из дерева, глины и других материалов. В другом стояли два стенда. Над первым вывеска гласила: «Предложено на наш аукцион», над вторым — «Внедрено по предложению членов клуба». А ещё выше — транспарант «Не хочешь быть винтиком прогресса, стань его двигателем!»

Стася и Аркадий буквально прилипли к стендам, а Глеб стал искать Вербицкую. Но её нигде не было видно.

Раздался звонок, приглашающий на заседание клуба, и вестибюль быстро опустел.

Было решено сначала пойти в научно-техническую секцию, а затем побывать у писателей и художников.

Устроились у самого входа, чтобы не прозевать Вербицкую. Помещение было мест на сто. На сцене за длинным столом сидели человек пятнадцать. Как понял Ярцев, это были эксперты.

— Дорогие друзья! — поднялся с микрофоном один из них, пожилой, с бородкой, похожий на учёного-академика из довоенных фильмов. — Рад приветствовать вас! Начинаем очередной аукцион… Для тех, кто пришёл сегодня впервые, напоминаю: любая идея, даже полуидея может двигать научный, технический и социальный прогресс. Не стесняйтесь, мы внимательно выслушаем каждого из вас…

— Кто это? — тихо спросила Стася у своего соседа, парнишки лет шестнадцати.

— Владимир Васильевич Киселёв, — с уважением ответил тот.

А на сцену уже поднимался худощавый молодой человек. Он предложил аукциону «купить» его идею, которую сопровождал демонстрацией чертежей и расчётов. Изобретатель сильно волновался, начал сбивчиво, но потом успокоился и стал объяснять более толково.

— Представьте себе, вы садитесь в пригородный поезд… Чтобы добраться до места, удалённого, допустим, на сорок километров, приходится тратить сейчас больше часа. Это при скорости семьдесят — восемьдесят километров. И все из-за остановок! Но ведь и без них не обойтись… Я предлагаю следующее: по мере приближения к очередной остановке задний вагон, занятый пассажирами, которым нужно сойти на этой остановке, автоматически отделяется от состава и останавливается у платформы. А поезд следует дальше, не снижая скорости…

Когда автор проекта закончил своё выступление, на него посыпался град вопросов из зала. Было видно, что публика собралась знающая и дотошная. Каждый вставал и говорил, что думал. Спорили яростно, до самозабвения, словно решали судьбу человечества.

«Сколько страсти, — размышлял Глеб. — И по поводу какой-то фантастической идеи! Интересно, что движет этими людьми? Изобретатель явно не получит ни копейки. А ведь небось ночи не спал, на одни чертежи убил уйму времени!..»

Подытоживая обсуждение, профессор Киселёв сказал:

— Ну что же, друзья, поздравим нашего коллегу с оригинальным, нетривиальным решением… К сожалению, воплотить проект в настоящее время трудно по причинам, на которые многие из вас указали. Но это не должно смущать молодой смелый ум! Пусть изобретатель не боится заглядывать в будущее! И пожелаем ему новых дерзновенных помыслов…

Вдруг на плечо Глеба, увлечённого происходящим в зале, легла чья-то рука. Он повернулся — Вика. Аркадий зашептал ей:

— Проходи, садись. Очень интересно…

— Нет, нет… Не могу… Извините, — отрывисто произнесла Вербицкая. — До свидания, звоните…

И вышла.

Ярцев выскочил следом.

— Что случилось? — спросил он, встревоженный её состоянием.

— Мишу, понимаешь, Мишу надо найти! — проговорила с каким-то непонятным отчаянием. — Сына Леонида Анисимовича!

Она бросилась к телефону-автомату, стала накручивать диск. Дрожащие пальцы не слушались, срывались.

— Да успокойся ты, нельзя же так… — начал было Глеб, но Вика только метнула на него взгляд, отчуждённый, недобрый.

Звонила она долго, по нескольким телефонам, но, как понял Ярцев, напасть на след Жоголя-младшего ей не удалось. Вика решила ехать в какое-то кафе. Глеб поехал с ней.

Девушка гнала как сумасшедшая. Ярцев делился с ней впечатлениями о клубе, но, сдаётся, она его не слышала, думая о чем-то своём. Припарковала машину она возле подъезда, над которым светилась неоновая вывеска «Кафе „Зелёный попугай“.

Оно помещалось в полуподвальном помещении. Столиков было немного — с десяток. Бухали невидимые ударные инструменты, хрипловатый мужской голос пел:

Девочка сегодня в баре Девочке пятнадцать лет Рядом худосочный парень На двоих один билет…

Вербицкая всматривалась в полутёмный зал, буквально затопленный табачным дымом.

— И тут, конечно, нет, — расстроенно произнесла Вика.

Вдруг она заметила, что кто-то машет ей с самого дальнего столика, и поспешно направилась туда. Глеб двинулся следом.

— Привет! — вскочил со стула навстречу Вике мужчина лет тридцати в модной рубашке на кнопках, в котором Ярцев сразу узнал известного киноартиста Александра Великанова.

За столиком сидел ещё один мужчина, постарше, который поздоровался с Викой тоже по-свойски. А когда представлялся Глебу, назвался Лежепековым.

— Приземляйтесь! — жестом радушного хозяина указал на два свободных стула Великанов.

Ярцев, признаться, все же немного робел. Хотя видел артиста неделю назад, и довольно близко. Великанов провёл у них в Средневолжске несколько встреч со зрителем в клубах и во дворцах культуры, но почему-то по линии… общества книголюбов. Глебу удалось попасть на вечер, который проходил в здании Высшей школы милиции. Народу было битком. Артист рассказывал о своём детстве, о работе в Театре-студии киноактёра, о тёте, знаменитой Евгении Великановой, игравшей с такими корифеями сцены, как Грибов, Яншин, Тарасова. Популярная артистка театра и кино скончалась несколько месяцев тому назад, и некролог о ней был помещён в центральных газетах. По словам Великанова, именно тётя приобщила его к искусству.

— Миша здесь не был? — спросила у Великанова Вика.

— Вчера приходил, а вот сегодня что-то не видно, — ответил тот.

Вербицкая, секунду поколебавшись, решила:

— Ладно, чего гоняться за ним по Москве… Может, заглянет.

— Миша говорил, что у него должно состояться где-то обсуждение, — сообщил Великанов. — Питает надежды…

— В том-то и дело, что рухнули надежды, Саша! — вдруг снова заволновалась Вика. — Представляешь, парень работал над картиной целый год. Год! Как одержимый! И нашлась сволочь, плюнула ему в душу…

— Иди ты! — встревожился Великанов и, повернувшись к Лежепекову, пояснил: — Я тебе рассказывал о Мише Жоголе. Совсем ещё пацан, а кистью работает — как бог!

Лежепеков чинно кивнул, пыхнул трубкой. И вообще Глеб обратил внимание: насколько просто и контактно вёл себя Великанов, настолько был сдержан и даже высокомерен его приятель.

Киноартист попросил Вербицкую рассказать подробнее, и Глеб узнал, что в то время, когда он с Буримовичами слушал дебаты в научно-технической секции, буквально за стенкой разбирали картину Миши, которую он выставил на суд членов клуба «Аукцион».

— Представляете, никто ничего не успел сказать, поднимается один деятель и начинает разнос: пропаганда религиозного дурмана, спекуляция на приближающемся тысячелетии крещения Руси!

— Погоди, — перебил её Ярцев. — Эксперт, что ли?

— Какой там эксперт? Чиновник из отдела культуры райисполкома! Никто и не звал его на обсуждение. Пришёл посмотреть: а вдруг, не дай бог, крамолу разводят?

— Сюжет действительно религиозный? — поинтересовался Лежепеков.

— Более патриотичного нельзя и придумать! — ответила Виктория. — Между прочим, подсказал Решилин. На историческом материале. Сергий Радонежский благословляет на битву с Мамаем Пересвета и Ослябю. — Она обратилась к Глебу: — Вот ты, как историк, скажи, что в этом религиозного?

— Господи, да это ведь один из самых великих моментов в истории России! — сказал Ярцев. — Доподлинно известно, что московский князь Дмитрий, когда шёл со своим войском в донские степи, заезжал в Радонеж к Сергию… Потом была Калка, принёсшая славу русскому воинству. Стыдно не знать эти вещи!

— Да весь сыр-бор из-за того, что, как я поняла, Ослябя и Пересвет были иноками, — сказала Виктория.

— Ну и что? — усмехнулся Глеб. — Нельзя, черт возьми, требовать, чтобы у них был в кармане комсомольский билет! Другие времена! Научного материализма ещё не существовало! Сознание у людей основывалось на религиозных представлениях. Более того, в монастырях развивались ремесла, искусства, а такие, как Сергий Радонежский, несли просвещение в народ. Монахи же умели не только молиться, а и землю пахали, строили, воевали. И забывать подвиг Пересвета и Осляби, полёгших на Куликовом поле за землю русскую, — кощунство!

— Ну а что Михаил? — нетерпеливо перебил его Великанов.

— У парня — нервный срыв. При всех разорвал холст и убежал. Ребята — за ним, но его и след простыл. Представляю, что у него в душе! Все накинулись на райисполкомовца, а тот все своё гнёт: мол, понаразрешали всякое, дошло до того, что уже в литературе открыто занимаются богоискательством. Назвал Солоухина, Айтматова…

— Прямо как у Полунина, — серьёзно проговорил Лежепеков. — Помните ленинградского мима? «Низ-з-зя!» По рукам и ногам вяжут: так не делай, так не думай, так не поступай. Захочешь в магазине примерить перчатки — «низ-з-зя»! Задумал на своём садовом участке вырыть нормальный погреб, так, оказывается, глубже метра девяносто — «низ-з-зя»! Предлагаешь директору киностудии острую тему — опять-таки «низ-з-зя»!

— Потому что последнее слово все равно за чинушами. У них одно: не пущать, не разрешать! — в сердцах произнесла Вербицкая.

— Вика, милая, да если дать народу свободно думать и делать, кому что положено, без всяких запретов и помех, — чинушам этим смерть! — усмехнулся Ярцев. — Таков закон жизни: одним хорошо, когда другим плохо.

— Но почему же этих одних так мало, а других, кому плохо, так много? — грустно улыбнулась Вика.

Великанов щёлкнул пальцами. Подошёл бармен. Поздоровавшись с Вербицкой как со старой знакомой, спросил, что подать.

— Принеси нам, Руслан, четыре… — распорядился киноартист, кивая на пустые бокалы из-под коктейля. — И столько же кофе.

Глеб, обвыкнув в полумраке, разглядывал помещение кафе. Оформление не отличалось особой изобретательностью. Что же касается посетителей, — в подавляющем большинстве своём зеленые юнцы с такими же девчонками.

«Да, заведеньице, прямо скажем, не шик», — отметил про себя Ярцев.

Он вспомнил кафе и рестораны, которые обычно посещал в Средневолжске,

— роскошь по сравнению с этой забегаловкой. Что публика, что меню, что джаз! А тут даже нет официантов. Посетители сами подходили к стойке и получали свой коктейль или кофе с бутербродами.

Для Великанова, видимо, Руслан сделал исключение — принёс заказ сам.

Коктейль Ярцеву тоже не понравился, кисло-сладкая водичка, и ни грамма алкоголя.

— Шеф, скоро видео врубишь? — вдруг выкрикнул кто-то из зала.

— Даёшь хард рок и хэви металл! — подхватил другой. — Уже одиннадцать часов!

Бармен невозмутимо подождал, пока кончится очередная запись на магнитофоне, и только потом включил видеосистему. На большом экране телевизора, который Глеб поначалу не заметил, под густой тяжёлый ритм забесновались длинногривые парни с цепями на шеях.

— Группа «Меноур»! — восхищённо передавалось от столика к столику.

— Ну, у детишек начинается кайф, — улыбнулся Великанов, снисходительно глядя на возбуждённые молодые лица.

Несколько пар выскочили на средину зала и энергично дёргались под музыку.

— Встряхнёмся? — неожиданно для Ярцева предложила Вербицкая.

Глеб встал, подал ей руку.

— Вот уж не думал, — признался он Вике, когда они присоединились к танцующим, — что буду сидеть с Великановым за одним столиком.

И рассказал о приезде киноартиста в Средневолжск, о своём недоумении по этому поводу.

— Все очень просто, — объяснила Вербицкая. — Общество книголюбов платит за выступление больше, чем бюро пропаганды Союза кинематографистов. Ты думаешь, Саша один такой? Многие наши звезды с удовольствием ездят от книголюбов. — И она назвала несколько известных артистов.

— Неужели не хватает? — Глеб потёр большой палец об указательный, имея в виду деньги.

— А кому их хватает? Потом, актёры, старик, люди зависимые. Не пригласит режиссёр — соси лапу. Ты обратил внимание, как Великанов обхаживает Севу Лежепекова?

Глеб и сам заметил, что киноартист слишком уж почтителен с тем.

— Лежепеков режиссёр? — догадался он.

— Постановщик, — кивнула Вербицкая. — Получил несколько дипломов на международных кинофестивалях. Саша мечтает сняться у него в главной роли.

Рок-группу на экране сменили девицы в предельно откровенных нарядах. Под томную мелодию с явным восточным акцентом они исполняли танец живота.

Глеб и Вика вернулись к своему столику. Лежепеков и Великанов говорили о молодёжи.

— Детки, детки… — попыхивал трубкой режиссёр. — Что мы о них знаем? Что творится в этих головках с растрёпанными волосиками? — кивнул он на соседнюю компанию подростков, жадно впившихся в экран телевизора.

На головах у них творилось черт-те что: космы, словно специально смазанные каким-то жиром, торчали во все стороны. Трудно было отличить ребят от девушек. К тому же у парнишек поблёскивали в одном ухе серёжки: принадлежность к клану почитателей «металлического» рока…

— Панки, — отмахнулся киноартист. — На уме лишь хэви металл. И вообще какое-то танцующее поколение. Книжки читают единицы.

— А кто виноват, старик? — усмехнулся Лежепеков. — Лично я не знаю, как ещё сохранил любовь к литературе. Во всяком случае, в школе сделали все, чтобы убить её. Вот я смотрю на свою Иришку. Какие у неё могут быть идеалы, стремления? Ты же знаешь, она не из одноклеточных…

— Ирка у тебя чудо! Тонкая натура.

— Поэтому ей не позавидуешь, — продолжал режиссёр. — Совершенно не переваривает телевизор! С ума, говорит, можно сойти от такой серятины! И потом, наше с тобой сознание давно закалилось, адаптировалось к тому, что мы живём как бы на кратере вулкана. Я имею в виду атомную бомбу… А как же им, с их хрупкой психикой? Зачем мучиться над загадками и сложностями бытия? Стоит ли заниматься образованием, самосовершенствованием, если все и так пойдёт в тартарары? Так уж лучше забыться, успеть вкусить все наслаждения жизни!

На экране телевизора один номер сменялся другим. Глеб заметил, что ни Лежепекова, ни Великанова, ни тем более Вику зрелище особенно не привлекало. Зато вызывало восторг у остальных посетителей. Ярцев невольно прислушался к тому, что говорили за соседним столиком подростки. Каждый новый ансамбль или исполнителя они узнавали с первого звука.

Очередной фильм был фривольного содержания, и Глеб, никогда ранее не видевший ничего подобного, удивился, как это Руслан осмелился показать его публично.

Полумрак в зале, происходящее на экране, запах кофе и сигарет, застывшие в немом возбуждении юные лица, — все это рождало в голове эротические фантазии. И Глеб понял: именно этим привлекает посетителей «Зелёный попугай».

Бармен знал, что им нужно, зажигать их постепенно, начиная с невинных, казалось бы, песенок.

— Как тебе? — неожиданно прервала его мысли Вика, кивнув на экран.

— Так себе, — ответил небрежно Ярцев, чтобы не показаться лопухом-провинциалом, заворожённым созерцанием полуголых девиц.

— После двенадцати — ещё интереснее, — сказала Вербицкая.

— А видеоустановка шикарная, — одобрил Глеб. — Цветопередача, экран…

— Интересуешься? — спросила Вика.

— Давно. Но у нас купить невозможно.

— Если ты серьёзно… — начала было она.

— Да хоть сегодня бы взял, — перебил Ярцев. — Разумеется, только фирму. Наша электроника мне и задаром не нужна.

Глеб заметил, что Великанов и Лежепеков посмотрели на него как-то по-иному, уважительно, что ли.

Вербицкая, бросив «момент», встала и подошла к одному из столиков, за которым сидел молодой человек лет двадцати — двадцати трех. Вика перекинулась с ним парой слов и поманила Ярцева. Когда он подошёл, она представила Глеба своему знакомому, которого звали Феликсом.

Несмотря на молодость, Феликс вёл себя по-деловому.

— Могу кое-что предложить, — сказал он, скользнув по Ярцеву быстрым оценивающим взглядом, а затем, уже обращаясь к Вербицкой, добавил: — Загляните ко мне завтра, часиков в семь.

— Договорились, — кивнула Вика.

Возвращаясь к своему столику. Глеб спросил:

— А сколько денег брать с собой?

— Думаю, тысяч семь-восемь хватит, — ответила Вика.

Великанов и Лежепеков говорили о том, почему здесь, в кафе, нет ни одного свободного места, а в театр зрителей и калачом не заманишь. За исключением, конечно, таких, как МХАТ, Театр сатиры, на Таганке, и ещё нескольких.

— Да потому, что докатились, как говорится, до ручки, — в сердцах произнёс артист. — Из года в год на сцене одна и та же жвачка! Ей-богу, иной раз хочется плюнуть и бросить все к чёртовой матери! Обрыдло играть роли, от которых тошнит. Недаром говорят: ржа ест железо, а лжа душу. Я вот не понимаю, каким образом покупают бездарные пьесы. Более того, почему серых так много, а ярких, талантливых — кот наплакал?

— Очень просто, — усмехнулся Лежепеков. — За плохие, но правильные пьесы никого не ругают. А все мало-мальски значащее пахнет конфликтом.

Лежепеков хотел что-то ещё сказать. Но Вика вдруг облегчённо воскликнула:

— Наконец-то явился!

— Привет! — крикнул кому-то артист, подняв руку. — Рули сюда!

Глеб повернул голову и увидел парня лет двадцати, стоящего посреди кафе и мрачно озирающегося вокруг. Ярцев почему-то догадался, что это и есть Жоголь-младший.

Михаил совсем не был похож на отца: шатен, с курчавыми волосами под Валерия Леонтьева, высокий, с не до конца ещё оформившейся фигурой.

Жоголь разглядел наконец в полумраке Викторию и на секунду замер, но вместо того, чтобы подойти к их столику, порывисто подскочил к бармену и сказал ему несколько слов, которые отсюда не были слышны. Руслан кивнул, выключил видео и нажал кнопку магнитофона.

Густая, тяжёлая синтез-музыка заполнила кафе. Все повернулись к Михаилу. И вдруг тот совершенно преобразился. Человек словно превратился в робота. Он медленно двинулся на середину кафе, где пустовало небольшое, свободное от столиков пространство. Движения были дёрганые, рваные и в то же время пластичные, не лишённые своеобразной гармонии.

Это был робот, но какой-то необычный, нежный робот.

Посетители «Зеленого попугая» замерли в восторге, наблюдая за Жоголем.

— Верхний брейк, — прокомментировал кто-то за соседним столиком.

Но Михаил недолго оставался «роботом». Неожиданно он бросился на пол и стал вытворять нечто невообразимое: крутился на голове, на спине, на одной руке, на двух, перекатывался, как пресс-папье.

Кафе взорвалось восторженными криками.

— Давай, Майк, давай! — подбадривали танцора.

— Нижний брейк, — снова раздался комментарий соседей.

А Михаил продолжал вытворять свои головокружительные трюки все в более убыстряющемся темпе.

«Так вот он какой брейк-данс», — подумал Ярцев.

Об этом увлечении молодёжи ему приходилось только слышать или читать в прессе. В основном — ругательное. И вот — увидел собственными глазами.

Глеб посмотрел на своих компаньонов. Великанов откровенно наслаждался зрелищем. Лежепеков наблюдал за Жоголем скорее с любопытством, а вот лицо Виктории выражало непонятное смятение.

— Молоток! — не удержавшись, похвалил танцующего Великанов.

— А ведь на Западе, точнее, в Америке, — сказал Лежепеков, — где и родился брейк-данс, его танцуют исключительно только негритянские парни. Белые — ни в коем случае!

Рок кончился. Кончился и танец. Кафе разразилось аплодисментами.

Великанов и Виктория позвали Жоголя, но он будто и не слышал. Направился к стойке бара, одним махом выпил коктейль, с улыбкой предложенный Русланом.

Вика не выдержала, резко встала, подошла к Михаилу и взяла его за локоть, но он грубо выдернул руку. Вербицкая, видимо, растерялась, что-то сказала ему, но тот ответил ей с гримасой злобы на лице. Затем он решительно повернулся и почти бегом покинул кафе.

Вербицкая бросилась за Михаилом.

— Переживает, наверное, до сих пор, — сказал Лежепеков.

— Вообще-то на Мишу это не похоже, — недоуменно глядя на входную дверь, произнёс Великанов. — Общительный, отходчивый. Видно, его сегодня действительно сильно корёжит.

Эпизод этот, однако, больше никого в зале не затронул. Посетители вновь уставились на экран телевизора, так как бармен поставил ещё более «смелый» видеофильм.

Ярцев глянул на часы, стрелки показывали начало первого. Вика так и не появилась.

Но досмотреть фильм не удалось. Буквально минут через пятнадцать в кафе вбежал патлатый парень и что-то шепнул на ухо Руслану. Изображение тут же погасло. А в помещение уже входили несколько дружинников с красными повязками. Они рассыпались по залу, выспрашивая о чем-то сидящих за столиками.

— По-моему, пора поднимать паруса, — встав со своего стула, сказал Лежепеков и выбил о край пепельницы погасшую трубку.

— Да, как говорится, от греха подальше, — последовал его примеру Великанов.

Ярцев поднялся тоже. Они двинулись к стойке бара. Глеб достал бумажник.

— Спокойно, — улыбнулся артист. — Спрячь. — И небрежно бросил Руслану:

— Запиши, старик, все на меня.

— Хорошо, Саша, — кивнул тот. — Заходи.

Попрощавшись с барменом, который поставил на видеоприставку кассету с невинными мультиками, они вышли на улицу.

«Лады» Вербицкой не было.

Лежепекова посадили в такси. А Ярцев с Великановым ещё часа полтора бродили по Москве.

Проснувшись на четвёртое утро в своём великолепном номере, в котором он лишь ночевал, Глеб с ужасом обнаружил, что за три дня, проведённых в Москве, по существу, ничего не сделал. Разработанный им чёткий план уже с первых часов в столице полетел ко всем чертям. Казалось бы, время насыщено до предела, куда-то едешь, с кем-то встречаешься и, возвратившись к ночи в гостиницу, валишься с ног от усталости и впечатлений. Конечно, интересного немало: знакомство с Решилиным, Великановым (будет чем похвастать у себя!), посещение Астафьева, Пушкинского музея на Арбате… Но ведь не для этого он ехал в Москву! Такие дела от Ярцева не уйдут, когда он переедет сюда насовсем. Обмен — вот главное, ради чего он вырвался из Средневолжска, вырвался всего на пять дней! И для осуществления своей основной миссии не удосужился даже пальцем пошевелить.

«А ещё считаю себя деловым человеком!» — ругнулся про себя Глеб.

Он вспомнил скептиков, осмеявших его идею. Мол, желающих перебраться в столицу — тьма. Но где найти таких дураков, которые променяли бы Москву на другой город?

У Ярцева, как ему казалось, имелся серьёзный аргумент — роскошная четырехкомнатная квартира в центре, на самой набережной. Глеб же был согласен даже на однокомнатную на окраине. Но если относиться к столь ответственному мероприятию, как он…

«Все, — решил Глеб. — Занимаюсь только обменом! Ножками надо потопать, ножками!»

Времени вообще оставалось в обрез.

Водитель такси, услышав адрес в Банном переулке, оживился:

— Меняешься на съезд или разъезд?

— На другой город, — ответил Глеб, кратко описав своё предложение и что хотел бы иметь.

— Найдёшь, — солидно сказал таксист и посоветовал: — Ищи клиентов среди алкашей. И не жмись, паря, насчёт денег.

— А кто мне скажет, закладывает или нет желающий меняться? — усмехнулся Ярцев. — Такого учёта в бюро, по-моему, нет.

— Действуй через маклера, — не обращая внимания на тон пассажира, поделился ещё одним советом водитель. — Без маклера будешь ждать варианта годами. И дождёшься ли — бабка надвое сказала. А тут — гарантия. Отвалишь какой-то процент — и ни хлопот тебе, ни забот. Башли, паря, они сохраняют время и здоровье. — Он обернулся к Глебу и засмеялся: — Если они, конечно, есть.

Само слово «маклер» вызывало у Ярцева глубокое недоверие, хотя с такого рода деятелями он пока в жизни не встречался.

«Обойдусь», — подумал он.

Но вслух ничего не сказал, одарив таксиста сверх показаний счётчика рублём.

Около входа в здание бюро обмена к Глебу подошёл молодой человек и спросил, не нужна ли ему помощь.

«Маклер», — подумал Ярцев и ответил отрицательно. Но парень все-таки сунул ему клочок бумажки со своим телефоном.

Глеб поспешил в бюро. Однако, увидев ошеломляющее количество народу, он приуныл. Но отступать было некуда — встал в очередь. Для успеха дела в ход пошёл флакон духов — испытанный способ. И вот наконец в руках три адреса тех самых «дураков», которые по неизвестным пока Ярцеву причинам захотели переселиться из Москвы в Средневолжск.

Четвёртый адрес он получил, так сказать, в знак особой любезности (сыграл флакончик, сыграл, родимый, свою роль!). Предложение не касалось именно Средневолжска, податель его желал переселиться, как явствовало из заявления, чуть ли не к черту на рога, и побыстрее. Глеб в первую минуту подумал даже, не чокнутый ли? Или шутник?

Однако в таком серьёзном деле шутить вроде не принято. Фамилия — Киселёв — показалась Глебу знакомой. Но мало ли людей с подобной фамилией?

Сначала он решил наведаться в Столешников переулок. Уже само название будоражило воображение — центр, главный пятачок, можно сказать, столицы!

Человек всегда надеется на лучшее, хотя и учит себя ожидать худшего. Глеб, сидя в такси, с нетерпением ждал встречи с неким Ческисом, обладателем двухкомнатной квартиры в двух шагах от Большого театра, ГУМа, ЦУМа. А по лестнице на третий этаж старинного дома он буквально взбежал, уже представляя себе, что именно этот вариант послан ему провидением и сработает непременно.

Но уже у двери с нужным номером Ярцева озадачило несоответствие сведений, полученных из бюро, и реальности: на косяке красовалось восемь или девять кнопок звонков.

Значит, не отдельная квартира, а коммуналка…

Он нажал кнопку возле фамилии Ческис. Где-то далеко-далеко послышался слабый отзвук. Подождав безрезультатно минуты две, Глеб снова утопил кнопку.

То, что квартира жила, было ясно из доносящегося изнутри шума голосов. Но откликнулись лишь на четвёртый звонок. На пороге появилась дама с сигаретой в зубах; обилие косметики на лице не скрашивало, но ещё более подчёркивало её возраст.

— Если не открывают, значит, человека нет, — смерила дама взглядом Ярцева.

— Простите… Видите ли, я насчёт обмена… Ну, квартиры… — путался в словах Глеб. — К товарищу Ческису… Не скажете, когда его можно застать?

— Дома — не знаю, а вот в больнице, видимо, ещё можно, — усмехнулась дама.

— И давно он?

— Месяца три.

— В какой?

— Понятия не имею, — последнее, что услышал от дамы Ярцев.

Дверь захлопнулась со звуком пистолетного выстрела.

С трудом отыскав такси (летом, в центре Москвы!), Глеб отправился по второму адресу. Он не жалел, что не увиделся с Ческисом: жить с такой соседкой не пожелаешь и врагу, а уж себе… Ярцев утешался мыслью, что Ленинский проспект даже лучше. Много зелени, простор и дома куда пригляднее.

Однако и здесь его ждало разочарование: хозяин квартиры находился на даче и, кажется, переезжать в другой город раздумал. По словам родственницы, находившейся в квартире, причиной этой перемены явилось якобы его примирение с начальством.

Выйдя на шумный проспект, Глеб долго размышлял, по какому из двух оставшихся адресов отправиться. И выругал себя: вот недотёпа! Телефоны… Ведь надо было сперва дозвониться, справиться, а потом уже мчаться через весь город. Правда, по одному из вариантов телефон отсутствовал. Здесь уж ничего не поделаешь, придётся, видимо, ехать наобум. Зато чудак, желающий срочно переселиться в любой город страны, телефон имел. Туда Ярцев и позвонил. Ответил мужчина. Узнав, что это по поводу обмена, коротко сказал:

— Жду вас.

И объяснил, как проехать. Конец оказался не близким — Свиблово, за ВДНХ. Пришлось опять брать таксомотор.

Когда Глеб подъехал к новому светлому дому из голубых панелей, настроение у него поднялось. Район был симпатичный, тихий. Рядом небольшая рощица из высоких сосен. И что тоже весьма важно — метро буквально в пяти минутах ходьбы.

Открыл пожилой мужчина с бородкой и в очках. На нем были пижамные брюки и майка с короткими рукавами.

И тут только Глеб понял, откуда ему показалась знакомой фамилия Киселёв — перед ним стоял президент того самого клуба «Аукцион».

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич! — вспомнил Глеб его имя и отчество.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, — приветливо ответил профессор, вглядываясь в Ярцева. — Простите, что-то запамятовал…

— Мы, собственно, незнакомы, но я был вчера в клубе…

— А-а! — обрадованно проговорил Киселёв. — Проходите, проходите, пожалуйста!

Они вошли в комнату, всю заставленную стеллажами с книгами.

Гостю Киселёв предложил кресло, а сам устроился на крохотном диванчике.

— Да-а, — протянул учёный, — вчера было очень плодотворное заседание… Вам понравилось?

— Очень, — ответил Глеб и, чтобы расположить к себе хозяина, сказал: — Честное слово, прямо не ожидал. Я ведь впервые… Здорово вы все организовали.

— Ну почему я, — несколько смутился профессор. — Мой только первый толчок, а остальное все — молодёжь… Какие смелые идеи! Совершенно нестандартный подход к решению технических и научных проблем! Хотя бы этот проект с пригородным поездом…

— Интересно, — поддакнул Ярцев.

Боковым зрением он вдруг заметил, что в комнате происходит нечто необычное. Глеб повернул голову и увидел: в приоткрытую дверь вползает… горжетка. Он даже зажмурил глаза. А когда открыл, это нечто мохнатое было уже посредине комнаты. Вжавшись в кресло, Ярцев чуть не вскрикнул.

И тут в комнату, смешно переваливаясь на ногах, вбежал мальчонка лет трех. Он был неестественно полный, кожа на его словно раздутых ручках, ножках и щеках, казалось, вот-вот лопнет.

— Тотосик, Тотосик, — залопотал ребёнок, беря с пола извивающееся существо.

— Господи! — едва мог вымолвить Глеб. — Что это?

— Представьте себе, змея, — сказал Киселёв. — Волосатая.

— Змея? — вырвалось у Ярцева.

— Да вы не бойтесь, — поспешил успокоить его профессор. — Она совершенно безобидная. Это я внуку привёз из Мексики. Был там на симпозиуме, видел, как дети играют с ними, словно со щенками или котятами… Максик сразу назвал её Тотосиком и очень привязался.

— Он хороший, — сказал мальчик.

— Хороший, хороший, — погладил внука по голове Киселёв. — Ты поиграй в другой комнате.

И Глеб с облегчением вздохнул, когда мальчик со своим Тотосиком очутился по другую сторону двери.

— Вы, наверное, с какой-нибудь идеей? Или проектом? — спросил хозяин.

— Нет-нет, — сказал Глеб. — Насчёт обмена. Это я звонил вам.

— Да? — улыбнулся Киселёв. — Вы что, на вертолёте с Ленинского проспекта?

— Такси, — пояснил Глеб.

— Понятно, — кивнул профессор. Он вдруг стал озабоченным, поднялся с диванчика, зачем-то подошёл к окну, стал смотреть в него и грустно проговорил: — Вот такие дела… Как сказал Чацкий: «Вон из Москвы»… — Он резко повернулся. — Знаете, вы первый откликнулись на моё предложение. Только вчера подал. Да, из какого вы города?

— Из Средневолжска, — ответил Ярцев. — Квартира у меня шикарная. Честно, без дураков.

И он стал описывать свои апартаменты, не забыв упомянуть про центр и набережную.

— Да-да, — кивнул профессор. — Место — лучше не придумаешь… Я был в Средневолжске.

Глебу показалось, что Киселёв слушал его рассеянно. Это несколько удивило и встревожило его: неужто у профессора вдруг изменились планы? Тогда Ярцев сказал, что получил солидное наследство от отца, намекнув при этом, что готов предложить хорошую доплату. Последнее, как ему показалось, профессор пропустил мимо ушей или сделал вид, что это его не интересует. Он стал расспрашивать, чем занимается Глеб. Тот коротко поведал о себе. Без пяти минут кандидат наук, имеется перспектива и так далее. И снова вернулся к делу.

— Насколько я понял, вы хотите все оформить срочно? — спросил он.

— Прямо сейчас бы на поезд! — с каким-то отчаянием произнёс Киселёв. И спохватился: — Не подумайте, что меня гонят с работы. Ценят. И даже очень.

— Он улыбнулся. — Вы решили, наверное, — старик, пора бы угомониться и на покой?

— Вовсе нет, — возразил Ярцев.

— Хотя, конечно, были бы вправе так подумать, — серьёзно сказал Киселёв. — Я ведь физик, а физики похожи на поэтов, как сказал Фредерик Жолио-Кюри, они делают открытия в молодости… Это как вдохновение. Ферми в тридцать три года создал теорию бета-распада. Резерфорд проявил свой гений в тридцать два года, де Бройль и Паули сделали важные открытия в тридцать один год. А Эйнштейн сформулировал частную теорию относительности в двадцать шесть… Я, конечно, в гении не лезу, но, как говорят, есть ещё порох в пороховницах. И голова моя пригодится везде. — Он взял фотографию в рамке, где был снят с миловидной цветущей женщиной лет сорока пяти. Оба улыбались. — Это моя жена, Люся, — зачем-то показал он портрет собеседнику.

— Очень приятно, — сказал Глеб.

— Снимались пять лет назад, — с тоской проговорил Киселёв. — Тогда мы ещё были счастливы и не думали… — Он махнул рукой, тяжело вздохнул.

«Умерла, что ли? — промелькнуло у Глеба в голове. — Вот и хочет уехать, забыться…»

— Я вам объясню, почему такая спешка, — неожиданно резко сказал Киселёв, ставя фотографию на стол. — Объясню… Просто не хочу терять жену раньше времени. Я её очень люблю. Очень! А она души не чает в Максике. Вы обратили внимание, внук у нас… Ну, словом, не совсем здоров. — Он кивнул на дверь. — Врачи говорят, что со временем мальчик войдёт в норму. Если лечить, все будет в порядке. И мне Максик очень дорог! Но нельзя же этим пользоваться! Нельзя! — почти выкрикнул Сергей Яковлевич.

Он разволновался, стал ходить по комнате. Глеб, пока ещё ничего не понимая, молча следил за профессором.

— Из-за этого мерзавца Люся буквально тает как свеча! — продолжил Киселёв.

— Простите, я не совсем улавливаю, — сказал Ярцев. — Кто мерзавец?

— Мой зять! — остановился возле него Киселёв. — Проходимец! Из института, а он учился в физкультурном, выгнали! Из спорта — тоже!.. Спекулянт и убийца! Вы спросите, чем он спекулирует и кого убивает? Наглейшим образом спекулирует на нашей с Люсей любви к внуку. И тем самым верно и отнюдь не медленно убивает мою жену! Свою, впрочем, тоже! То есть мою дочь! Нет, вы только подумайте, до какой низости, до какой наглости может дойти человек! Чтобы увидеться с Макси-ком, подчёркиваю, только увидеться, я должен этому негодяю выкладывать каждый раз двадцать пять рублей! Если внук остаётся у нас на сутки — пятьдесят! На двое суток — семь-десять пять, а за четвёртые — сотня!

— Сотня? — переспросил зачем-то Глеб, ошеломлённый услышанным.

— И ни копейки меньше!

— А как же ваша дочь позволяет?

— Ах, дочь, дочь… — произнёс с невероятной мукой Киселёв. — Татьяна ещё более несчастна, чем мы. Вбила себе в голову, что дурнушка. Пуще смерти боится потерять этого подлеца! Издёрганная, отчаявшаяся какая-то. Представляете, на нервной почве экзема. Это ещё пуще загоняет её в омут. А подлец все сильнее распоясывается. Словом, порочный круг… Я понял, пока мы с Люсей не уедем из Москвы, его не разорвать.

— Извините, Сергей Яковлевич, — сказал Ярцев. — Логики не вижу. Так любите внука и хотите в другой город. Как же вы сможете без него?

— Вы ещё молоды, разобраться, естественно, трудно… Логика на самом деле очень простая. Думаете, ему нужен сын? К Максику у этого чудовища вот настолько нет чувств — профессор показал кончик мизинца. — Татьяна же совершенно потеряла волю. Да исчезни мы с Люсей из Москвы, они оба взвоют через неделю! Обуза для них Максик, понимаете, обуза! Тем паче — больной! Врачи, лекарства, присмотр! Вот увидите, через месяц в ножки бросятся, чтобы мы взяли внука к себе.

— А если не бросятся?

— Уверяю вас, я прав! Да и выхода другого, признаться, нет. Вы же понимаете, это обыкновенный шантаж. Хватит! Я глубоко убеждён: стоит вымогателю один раз дать по морде, и он будет знать своё место. Да-да! И ещё приползёт лизать руки!

Из прихожей раздался звук отпираемой двери.

— Это Люсенька, — заволновался Киселёв. — Была у них…

Он ринулся к выходу, но в комнату уже входила его жена.

Ярцев поразился её облику — старуха с запавшими глазами на посеревшем морщинистом лице. Он невольно бросил взгляд на фотокарточку: невозможно было поверить, чтобы человек так изменился за каких-нибудь пять лет.

— Вот, дорогая, познакомься, — засуетился Сергей Яковлевич. — Глеб… Он был в бюро обмена, и ему дали наш адрес.

Женщина молча кивнула гостю и как-то отрешённо опустилась на стул.

— Предложение — мечта! — продолжал возбуждённо Киселёв. — Представляешь, Средневолжск! Роскошная квартира на берегу Волги! Помнишь, как мы гуляли с тобой вечером по набережной? И у меня там друзья, единомышленники! Мои бывшие ученики! Хотя бы Кац, ну, у которого я был оппонентом по докторской. Неужели забыла? — тщетно пытался расшевелить свою жену профессор. — Алексей Данилович теперь замдиректора института. Если не отдел, то лабораторию даст непременно.

— Серёжа, о чем ты говоришь? — вдруг всхлипнула она.

Киселёв, словно споткнувшись обо что-то, сжался, сгорбился и прерывающимся голосом спросил:

— Значит, опять? Гнула свою линию?

— Я хотела… Понимаешь, последний раз пыталась уговорить отпустить с нами Максика. Но Александр…

— Господи, я же просил никогда при мне не упоминать его имя! — затрясся от злости Киселёв. — И не так надо было с ним, не так! Уезжаем, и все!

— Я же бабушка! — взмолилась жена.

— А я дедушка! И твой муж! — хлопнул рукой по столу профессор.

— Серёжа, Серёжа! — сложила на груди худенькие ладошки Киселёва. — Успокойся, прошу тебя, выслушай. Я почти уговорила его. Он, возможно, и согласится. Но при условии, если мы оставим им нашу квартиру и дачу. И тогда Максика отдадут нам…

— Никаких условий! — буквально взревел профессор.

Его жена разрыдалась, стала уверять, что дочь и зять загубят Максика и из плана Сергея Яковлевича ничего не выйдет.

Ярцев понял, что дальше никакого разговора не получится, и поднялся уходить. Киселёв взял у него средневолжский адрес и телефон, проводил до двери, извинился, просил звонить, убеждая Глеба, что доведёт задуманное до конца.

Выйдя на улицу, Ярцев некоторое время не мог опомниться от сцены, невольным свидетелем которой он стал. Глеб оглянулся на голубую громадину дома, на сосновую рощу и понял, что возможность поселиться в этом чудном уголке Москвы схожа с призрачным облаком, повисшим в небе. Он остановил проезжавшее такси и вскочил в него. Оставался последний шанс: двухкомнатная квартира на Беломорской улице. Он поинтересовался у водителя, что это за район.

— Речной вокзал? Что ты, парень! Место — люкс! Дома, как в лесу. Рядом водохранилище, парк Дружбы и до центра пятнадцать минут на метро.

Дом, который они искали, действительно находился среди густых деревьев. Рядом с кинотеатром «Нева». Ярцев поднялся на лифте на седьмой этаж, готовясь к разговору с хозяйкой, некой Валентиной Михайловной Наумовой. С волнением позвонил и…

— Приве-т! — протянул с удивлённой физиономией Аркадий Буримович, стоявший в дверях.

У Глеба едва не отвисла челюсть.

Вот уж поистине день неожиданных встреч!

Забыв даже поздороваться, Ярцев лихорадочно соображал, что может делать у Наумовой его приятель. Неужели опередил?

— Может, все-таки войдёшь? — усмехнулся Аркадий.

— Попробую, — шагнул в прихожую Глеб. И, оглянувшись, тихонько спросил: — Ты что, тоже?..

— Что тоже? — не понял Буримович.

— Ну, по обмену?

Аркадий, наморщив лоб, некоторое время соображал, что имеет в виду его друг, и наконец произнёс:

— Теперь понимаю, почему ты здесь. — И как-то по-хозяйски, что немало удивило Глеба, добавил: — Айда на кухню.

Тот покорно проследовал за Аркадием, сел на предложенную табуретку. На плите варились сосиски в кастрюльке, на столе стоял распечатанный пакет молока, лежали свежие помидоры и огурцы.

— Как насчёт пожевать? — спросил Буримович, нарезая овощи на тарелку.

— Не откажусь, — ответил Ярцев, вопросительно глядя на земляка, мол, что это все означает.

— Что же ты не сказал, что хочешь перебраться в Москву? — с укоризной покачал головой Аркадий.

— Случая не было, — ответил Глеб. — Я смотрю, ты распоряжаешься здесь как хозяин…

— Баба Валя — моя родственница. Когда мы приезжаем в Москву, всегда останавливаемся у неё.

— А-а, — с облегчением произнёс Ярцев. — Где Стася?

— Э, брат, тут такое, — вздохнул Аркадий, накладывая себе и приятелю сосиски. — Кошмар! Так что с обменом — ты абсолютно не ко времени. Бедная баба Валя не знает, на каком она свете.

— Постой, постой, а зачем она обратилась в бюро обмена?

— Да она хочет переехать в Средневолжск к дочери своей, то есть к моей тёте. Понимаешь, тётя недавно похоронила мужа… Помочь ей надо. Четверо детей на руках — не шутка. Вот баба Валя и решила… А тут другое несчастье.

— Какое?

— Дядю Диму вчера вечером арестовали.

— Кто это?

— Да сын её… Ну мы ещё позавчера ходили с ним на вечер Гумилёва в Ленинку, — растолковывал Аркадий. — Ты видел его. Взяли прямо с работы. А с утра сегодня баба Валя со Стаськой пытаются что-нибудь узнать.

Доели сосиски молча, Ярцев не знал, о чем и как дальше вести разговор.

— И за что его? — спросил он, когда они закурили.

— За что… — как эхо повторил со вздохом Буримович и, в свою очередь, спросил: — За что теперь берут? За нетрудовые доходы. Так что, Глеб, сам понимаешь, соваться к бабе Вале с обменом…

— Понимаю, понимаю, — поспешно ответил Глеб. — Ну, я пойду.

— Может, посидишь? На душе жуть как муторно. — Аркадий посмотрел на часы. — По телеку как раз баскетбол…

— Прости, старик, дела. — Ярцев тоже посмотрел на часы и встревожился: надо срочно позвонить Вербицкой. — Слушай, где у вас тут телефон-автомат?

— У кинотеатра, — показал в окно Буримович.

Расставание вышло невесёлым. Глеб спустился к «Неве», зашёл в телефонную будку, набрал номер Вики.

— Ну как, идём к Феликсу? — спросил он.

— А как же!

Договорились встретиться в семь часов на площади Белорусского вокзала у памятника Горькому.

Впервые за день не надо было спешить — в запасе целых два с половиной часа. Ярцев отправился на метро «Речной вокзал» пешком. Этот район действительно был самым лучшим из всех, в которых он бывал в Москве. Дома утопали в зелени. Не улицы, а тенистые парковые аллеи. И какая-то удивительно приятная атмосфера.

Глеба одолевали отчаянные мысли: исколесил весь город, просадил уйму денег на такси, а результат?

Везде какая-то неопределённость, у всех свои сложности, проблемы. Удивительно, но нигде Ярцев не получил окончательный ответ. Ни отрицательный, ни положительный. Это его категорически не устраивало. Завтра он уезжает в Средневолжск, и кто вместо него будет связываться со всеми этими людьми?

«Может, и впрямь прибегнуть к услугам маклера? — подумал Глеб, вспомнив парня у бюро обмена, давшего ему свой телефон. — Но где гарантия, что он не окажется мошенником? Сдерёт деньги — и поминай как звали! В милицию ведь не сунешься…»

Из метро плотным потоком выходили люди. Но в направлении центра вагоны шли полупустые.

Он нашёл сберкассу неподалёку от Белорусского вокзала, снял с аккредитива деньги, и все равно ещё оставалась масса времени. Ярцев извёлся от ожидания, к тому же Вербицкая опоздала. И когда уже терпению подошёл конец, появилась, стремительная и элегантная, в облаке лёгких духов.

— Не ругай меня, Глеб, — извиняющимся тоном проговорила Вика, решительно беря его под руку. — Все из-за Мишки…

Он вспомнил вчерашнее появление в кафе Жоголя-младшего, его эксцентричное поведение, а также скоропалительное исчезновение вместе с Вербицкой.

— Ещё не пришёл в себя? — поинтересовался Глеб.

— Какой там! От меня убежал, домой ночевать не явился. Отец страшно переживает. Мы сейчас были с ним в Измайлове. Между прочим, и Решилин там был.

— А что там такое? — спросил Глеб, которого спутница вела сквозь толпу уверенно и быстро.

— Собираются художники. Ну, что-то вроде вольной выставки… Народу съезжается посмотреть — пропасть. Что понравится — можно купить.

— Хорошие картины?

— Разные. Есть очень хорошие, а есть просто дурного вкуса… Да там не только картины. Керамика, чеканка, резное дерево. И даже вышивка. Словом, московский Монмартр.

— А власти как, одобряют?

— Скажешь! Скорее терпят. Ну кому плохо от того, что кто-то купит и повесит у себя дома пейзаж или поставит красивый кувшин? Ведь не бутылку покупают из-под полы, а красоту!

— Худсовет не утвердит, — усмехнулся Глеб.

— А сколько безобразной безвкусицы на прилавках магазинов, утверждённой этим самым худсоветом? — возмутилась Вербицкая. — Вон Жоголь купил сегодня картину, честное слово, такой ни в каком художественном салоне не увидишь! И цена умеренная…

— А что там Решилину делать? — полюбопытствовал Ярцев.

— Как что? Посмотреть на работы молодых. Что их волнует, какие теперь увлечения, тенденции. Ведь на официальные выставки тому, что показывают в Измайловском парке, ни за что не пробиться!

— Ну, и Мишу нашли?

— Нет, — коротко ответила Вика и, посмотрев внимательно на Глеба, спросила: — Вижу, думы тебя мучают. Какие, если не секрет?

Ярцев помедлил с ответом, решая, поделиться своими заботами по поводу обмена или нет. Откровенно говоря, у него уже возникала мысль: а не стоит ли обратиться к Вике или Жоголю за помощью? Но что-то останавливало.

Каждый раз, когда заходил разговор о Леониде Анисимовиче, Вика подчёркивала его интеллигентность, принципиальность и, главное, кристальную честность. Последнее особенно смущало Глеба. Взваливать на плечи человека такие хлопоты… Кому охота заниматься этим безвозмездно? Конечно, можно предложить определённую мзду, но при подобной характеристике… Хотя Глеб не верил в абсолютно бескорыстных людей. И если уж связываться с Жоголем, то конечно же без посредничества Вербицкой.

— Так, устал, — ответил наконец Ярцев.

— Я тоже не прочь расслабиться, — улыбнулась Вика. — Есть планы на вечер?

— Никаких.

— Отлично! — обрадовалась она. — Совместим дело с отдыхом. У Феликса, имею в виду. Кстати, мы пришли…

Ярцев невольно огляделся. Он даже не заметил, когда исчезли шум и суета огромного города. Они стояли возле высокого дома с широченными лоджиями, большими панорамными окнами. Глеба поразила тишина, таинственная зелень огромных деревьев, пустынность дворика.

И это в нескольких шагах от улицы Горького!

— Ну, старуха, шикарный домина!

— Подожди, ещё квартиру увидишь, — многозначительно пообещала Вербицкая. — Посмотришь, как живёт босс из Внешторга.

— Кого ты имеешь в виду?

— Папашу Феликса… Но, по существу, его предки все время за границей.

— Ясно, — усмехнулся Ярцев. — Отец, значит, привозит видеоаппаратуру, а сын…

— Нет-нет, — решительно сказала Вербицкая, увлекая спутника в подъезд.

— Феликс бизнесом занимается самостоятельно.

У двери находилась панель с несколькими десятками кнопок. Вика нажала одну из них.

— Слушаю, — раздалось из переговорного устройства.

— Привет, Феликс, — сказала Вика. — Вербицкая.

— Привет, поднимайся.

Что-то щёлкнуло, зажёгся красный индикатор. Вика открыла дверь.

— Смотри-ка, сплошная электроника, — уважительно заметил Глеб.

В холле кругом стояли цветы в кадках, расстилалась ковровая дорожка. Вербицкая вызвала лифт.

— Феликс работает, учится? — полюбопытствовал Ярцев.

— Заканчивает на следующий год биофак. Да, имей в виду, он парень надёжный и не трепач.

— Я ещё вчера заметил.

Они зашли в подошедший лифт, двери за ними мягко закрылись, и Вика нажала самый последний этаж.

— Деньги с тобой? — спросила она.

— Конечно.

— Сколько?

— Десять кусков, — потряс Ярцев кожаной сумочкой, ремешок которой болтался на его запястье.

— Вполне хватит, — кивнула Вика. — И на шикарную видеосистему, и на отдых… Кстати, по какому классу желал бы провести вечер?

— Классу? — удивлённо переспросил он.

— Я же говорю, — улыбнулась Вика, — у Феликса хватка бизнесмена. Если только посмотреть видео — пятнадцать целковых, видео с кофе — уже четвертной. Ну а если не пожалеешь сотню — высший класс обслуживания.

Глеб хотел уточнить, что значит этот самый высший класс, но постеснялся — ещё подумает, что он жмот. И весело сказал:

— Живём, старушка, один раз. Конечно, по высшему!

Открыла им дверь девушка лет семнадцати с обольстительной фигуркой, которую подчёркивала коротенькая юбочка из сверкающего материала и блузка, едва прикрывавшая грудь, оставляя открытым все остальное, а также туфли на высоченном каблуке. На лице — макияж. Но самым примечательным были волосы — клочками окрашены во все цвета радуги.

Поздоровавшись, девушка сказала, что Феликс ждёт их в лоджии.

— Это кто, его жена? — тихо спросил у Вики Глеб.

— Людочка? — хмыкнула Вербицкая. — Нет, Феликс у нас, как Орлов из Чехова. Помнишь его «Рассказ неизвестного человека»? Там герой рассказа считал, что в квартире порядочного, чистоплотного человека, как на военном корабле, не должно быть ничего лишнего — ни женщин, ни детей, ни тряпок, ни кухонной посуды…

— Порядочного? — усмехнулся Ярцев. — А чем же она здесь занимается?

— Индивидуальной деятельностью, — тихо рассмеялась Вербицкая. — После работы. А если быть точной — учёбы в МГУ. Тут Людочка зашибает больше своих профессоров раза в три.

Квартира ошеломила Ярцева своей роскошью. Огромная прихожая была устлана толстым ковром, зеркало в бронзовой раме, высокие канделябры, стены отделаны дорогим деревом.

Вика, отлично ориентировавшаяся здесь, повела Глеба внутрь квартиры по коридору, в который выходили несколько дверей. И из-за каждой раздавались звуки — то стрельба, то дикие вопли, то джазовая музыка.

Комната, через которую они двигались к лоджии, и вовсе напоминала музей старинной обстановки: гнутые ножки столов, стульев, диванов, на стенах — гобелены, картины в багете. С потолка свисала хрустальная люстра. От инкрустированного дерева, бронзовых и позолоченных ручек, часов и безделушек, расставленных повсюду, рябило в глазах.

Феликс вышел из лоджии с пожилым мужчиной. Поздоровавшись с Викой и Глебом и бросив, что сейчас придёт, исчез за дверью. И действительно, он вернулся буквально через минуту.

— Это нечто новенькое, — показала Вербицкая на небольшой старинный пейзаж, который заинтересовал её.

— На прошлой неделе купил. Фламандская школа, — сказал Феликс. — Ты пока наслаждайся, а мы потолкуем.

Он провёл Глеба в лоджию. Просторная, застеклённая листами стекла без переплёта, она напоминала зимний сад в миниатюре. Вьющиеся растения затеняли лоджию от солнца. Украшением этого зеленого уголка был столик из хохломы и такие же стульчики.

— Садись, старик, — предложил хозяин.

На Феликсе была простенькая хлопчатобумажная рубашка в полоску и потёртые джинсы. Но Ярцев знал цену этой простоты и потёртости. От них на версту несло фирмой.

Ярцев опустился на стул, провёл рукой по столешнице.

— Ничего, — сказал он. — Но у нас можно достать пошикарнее…

— А блюда? — заинтересовался Феликс. — И эти, ковши… Ну, такие большие, как лебеди?

— Если интересует… — ответил Глеб, довольный, что сумел найти, чем привлечь внимание к своей особе.

— Я вообще все тут, — хозяин обвёл рукой лоджию, — хочу оформить под хохлому. Но только чтоб подлинное, а не подделка. Поможешь?

— По рукам, — кивнул Ярцев.

— Ты мне нравишься, — засмеялся Феликс и предложил Глебу длинную сигару с фильтром в половину её. — А теперь выкладывай свои заботы.

— Хочу иметь видео, — в тон ему ответил Ярцев. — Фирму.

— Они бывают разные, — сказал хозяин. — Системы «Мицубиси», «Фин-люкс», «Грюндиг», «Джи-ви-си», «Акай», «Шарп», «Гониба», «Панасоник»…

— А что лучше?

— Получше, старик, обойдётся тебе в пятнадцать кусков.

— Дороговато, не сдюжу.

— Есть и за шесть… Сколько сдюжишь?

— В пределах десяти.

— Подыщем, — сказал Феликс и, подумав, добавил: — Если возьмёшь сразу две системы, скидка. Три — ещё большая скидка. Ну а оптом — вообще, считай, задаром, — улыбнулся он. — Имей в виду на будущее… Как, а?

— Ну, я посмотрю, если у нас кому ещё нужно.

— Ладно. — Хозяин поднялся. — Как гласит пословица, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Пойдём, ознакомишься, как они в действии.

Глеб встал.

— Да, ещё будем у тебя отдыхать с Викой сегодня, — сказал он.

— Милости прошу.

— По высшему, — полез Ярцев в карман.

— А вот это потом, — жестом остановил его хозяин: — Ты же не в «Ударник» пришёл.

Он пропустил Глеба вперёд.

— Не скучаешь? — спросил хозяин у Вербицкой, когда они зашли в гостиную.

— Наоборот, очень даже мило трепемся, — ответила Вика, кивнув на Людочку.

Они сидели на диванчике в стиле ампир и потягивали через соломинку кока-колу из бутылочек.

— У нас дел ещё минут на десять, — сказал Феликс. — А потом…

— Ради бога! — сказала Вика.

Хозяин открыл перед Ярцевым одну из дверей. Их встретила оглушительная пальба. В углу комнаты на большом экране телевизора спортивного вида мужчина с квадратной челюстью расправлялся с дюжиной врагов. Все буквально содрогалось от звуков разлетающихся стёкол, рушившихся столов, шкафов. Блистательный супермен швырял в окно, шмякал об пол и стены дюжих молодцов, словно это были чучела, набитые соломой. Смачно хукали страшные удары в челюсть, в живот, в пах…

Обвыкшись в полумраке (окно было зашторено), Глеб разглядел с десяток молодых лиц, заворожённых стремительным действием. Кто курил, кто жевал резинку.

— Система «Акай», — тихо сказал Феликс.

— А что за фильм? — спросил Глеб.

— Джемс Бонд. С Шоном О'Коннори.

Тем временем знаменитый агент 007 уже мчался в умопомрачительном лимузине, преследуемый противниками. Роскошные автомобили на полном ходу врезались друг в друга, летели с обрыва, сплющивались в гармошку, взрывались.

Хозяин вышел, Ярцев — за ним. Феликс секунду поколебался, куда зайти, и наконец произнёс:

— Теперь посмотрим «Фин-люкс».

Эта комната была чуть побольше. Десятка полтора человек, тоже в основном молодёжь, затаив дыхание, наблюдали за жутким зрелищем на цветном экране телевизора.

Глеб в первую секунду даже не понял, что там происходило. А когда разобрался, тошнотворный комок подступил к горлу.

Руки людоеда с длинными загнутыми ногтями погрузились в разверстый человеческий живот. Крупные планы сменялись один за другим — хищный оскал клыкастого рта с куском кровоточащего мяса. Безумные глаза… Кровь, стекающая по подбородку…

Глеб невольно сделал шаг назад и, очнувшись в коридоре, перевёл дух.

— Как машина? — спросил Феликс, вышедший за ним. — Нравится? Последняя модель.

— Хорошая система, — стараясь не выдать своего состояния, согласился Ярцев. — Что за лента?

— Американская. «Белая богиня каннибалов».

Он прижался к стене, пропуская парочку: мужчину лет пятидесяти и совсем ещё молоденькую девушку. Парочка исчезла в одной из дверей.

В третьей комнате было только двое зрителей — мужчина лет сорока и женщина лет тридцати. Сидели на диване, слившись в поцелуе. Когда хозяин заглянул к ним, они спокойно оторвались друг от друга.

— Пардон, — извинился Феликс и хотел ретироваться.

— Заходи, заходи, — добродушно сказала женщина.

— Буквально на минуту, — сказал Феликс, приглашая Глеба.

Тот робко зашёл. А когда глянул на экран, то невольно отвёл глаза. Под томную музыку на роскошной кровати две совершенно обнажённые девицы предавались недвусмысленным ласкам.

Хорошо, что в комнате стоял полумрак и смущения Глеба никто не заметил.

Пахло кофе, и он подумал, что тут, вероятно, отдыхают по второму классу.

Выходя, Феликс многозначительно показал гостям на дверную задвижку.

— Система «Грюндиг», — пояснил он Ярцеву. — Фильм «Мелодии любви».

И он потащил Глеба в следующую комнату. Здесь не было никого. Видеосистемы — тоже.

— Моя конура, — сказал Феликс.

Небольшой письменный стол, рабочее кресло, уютная тахта с полосатым (под тигра) пледом, вдоль одной стены — полки с книгами, вдоль другой — стеллажи с видеокассетами. Их было куда больше, чем книг.

— Вот проспекты, — Феликс взял с полки стопку красочных брошюрок и протянул Глебу. — Характеристика видеосистем, инструкция, как пользоваться…

— Для меня это тёмный лес, — усмехнулся Ярцев, листая глянцевитые листы; тут же был русский перевод, отпечатанный на машинке. — Я доверяю тебе, шеф.

— Лично я посоветовал бы «Панасоник», — сказал Феликс, польщённый словом «шеф». — Кстати, посмотришь систему с Викой. Ты какие фильмы предпочитаешь? — Он обвёл рукой свою видеотеку.

— На твой вкус.

— Та-ак, — протянул хозяин, не зная, что выбрать. — У меня более тысячи кассет. Вот, например, «Кладбище ужасов». Про банду врачей, которые используют больных для своих опытов… Или «Элита убийц»… Как?

— Нет, давай что-нибудь повеселее, — сказал Глеб, вспомнив кошмарный фильм о каннибалах.

— Тогда, может, «Сексконцерт»? По названию видно, о чем речь.

— Сойдёт, — кивнул Ярцев.

— А вот ещё одна забавная штука! — Феликс достал кассету. — Концерт французского театра «голубых».

— Кого? — не понял Глеб.

— Гомосексуалистов, — как ни в чем не бывало пояснил хозяин. — Ещё рекомендую «Жеребца» и «Суку», это, я считаю, самые балдежные фильмы. Англичане умеют подать секс!

— Хорошо, — кивнул Ярцев. — А кассеты с фильмами продашь?

— Ну не будешь же ты на своей системе смотреть «Чапаева»! — засмеялся Феликс. — Вот список, выбирай. — Он протянул Ярцеву несколько листков с машинописным текстом.

Цена за видеокассету колебалась от ста пятидесяти до трехсот рублей.

— Названия мне ничего не говорят. — Глеб возвратил список хозяину. — Подбери, пожалуйста, сам с десяток.

— О'кей! — обрадовался Феликс. — Если эти понравятся, — он показал на отобранные для просмотра кассеты, — я их тоже включу.

— Когда платить? — поинтересовался Ярцев. — И когда можно забрать?

— Вика говорила, что ты завтра уезжаешь?

— Да, — кивнул Глеб. — Поздно вечером.

— Погоди, — Феликс записал в блокнот номер поезда, вагона и время отправления. — Доставлю прямо на вокзал, в упакованном виде. А башли дашь, когда будешь уходить сегодня.

Глеб на какой-то миг растерялся: сумма большая и отдать её заранее…

— Я не навязываюсь, — холодно произнёс Феликс, от которого не ускользнуло замешательство клиента.

— Не-ет, шеф, все в порядке! — поспешил заверить его Ярцев. — Просто может возникнуть ситуация, что я буду вынужден сдать билет… Одно дело горит, очень важное для меня.

— Ну что же, — спокойно сказал хозяин, — тогда позвонишь мне и скажешь, куда привезти товар.

— Договорились.

— Ну а за отдых и прочее рассчитаешься с Людой, — закончил деловую часть хозяин, ставший снова приветливым и доброжелательным.

Им отвели уютную обставленную комнату, предназначения которой Ярцев так и не понял. Тут была мягкая мебель, журнальный столик, большой аквариум с подсветкой. На стене висело несколько старинных ружей и кавказские кинжалы в ножнах, отделанных чеканкой. В углу стоял бар с холодильником.

Глеба, естественно, заинтересовала видеосистема. Экран телевизора был такой же, как у отечественных «Рубинов», но сам приёмник значительно компактней. А вот видеоприставка оказалась плоским ящичком, размером с том Советской энциклопедии. Устройство же дистанционного управления и вовсе было не больше пачки сигарет.

Феликс объяснил, как пользоваться аппаратурой. Впрочем, Вербицкая отлично знала, как с ней обращаться. Хозяин ушёл, пожелав хорошего отдыха. Потом Людочка принесла кофе и тоже удалилась.

За окном горел закат, позолотив чехарду московских крыш. В просветах между ними проскакивали жучки-автомобили, муравьями копошились человеческие фигурки. И в виду этой людской суеты квартира Феликса и то, чем здесь занимаются, показались Ярцеву фантасмагорией, странной реальностью, пока ещё не укладывающейся в его сознании.

Все, что обычно стыдливо скрывается, прячется от глаз и слуха, здесь выставлялось напоказ, было предметом привычной купли-продажи. Предчувствуя, какое предстоит увидеть зрелище, Глеб терялся, не зная, как себя вести. Ну ещё одному, например, или в мужской компании — куда ни шло, а тут с молодой женщиной наедине…

— Что будем пить? — спросила Виктория, открыв бар.

Ярцев затруднился с ответом: в баре шеренгами стояли бутылки с иностранными этикетками. Коньяк, ром, виски, мартини, джин, чинзано. Некоторые названия он вообще читал впервые.

— Выбери сама, — предложил он.

— Знаешь, чем спиваются англичане? — спросила Вербицкая, доставая красивую плоскую бутылку. — Джином с тоником. Давай и мы по-английски.

— Давай.

Она налила в два высоких бокала джин, разбавила тоником и бросила туда кубики льда. Отпила глоток. Глеб тоже попробовал напиток. Он приятно отдавал можжевельником и цитрусом. Даже горечь была пикантной.

— Давай обмоем твою покупку! — подняла Вика свой бокал.

— За тебя, — чокнулся с ней Ярцев. — Так бы она не состоялась.

— А что ты выбрал?

— Феликс порекомендовал эту систему, — кивнул Глеб на телевизор. — Так что у нас сейчас что-то вроде смотрин.

— Тогда приступим! — весело откликнулась Виктория.

И поставила видеофильм «Жеребец».

Ярцев не был ханжой, но то, что он увидел, поначалу просто ошеломило его. Глеб старался не видеть лица Вики. Сюжет был примитивный. Герой фильма по имени Тони являлся менеджером небольшого ночного клуба, где происходили необузданные оргии. Любовь показывалась совершенно открыто, происходила везде, где это возможно и невозможно, даже в плавательном бассейне.

От вида обнажённых тел, грубой неприкрытой страсти Ярцев совершенно обалдел. Но постепенно его смущение проходило. Виной тому, вероятно, послужил джин, бутылку которого они опустошили к концу фильма.

Вербицкая держалась спокойно. Разве что глаза… Глебу показалось, что они у неё куда-то плывут.

Когда фильм кончился, они сделали перерыв. Ярцев потянулся к пачке сигарет, которую положил на журнальный столик.

— Может, хочешь эти? — взяла с бара инкрустированную сигаретницу Вика и на его немой вопрос пояснила: — С травкой.

— Гашиш, что ли?

— В этом доме говорят — марихуана.

Глеб отказался.

Вербицкая поставила сигаретницу на место. И было непонятно: она не закурила в знак солидарности или вообще против наркотика.

Следующий фильм «Сука» являлся продолжением первого. Жена Тони убивала его и сама становилась владелицей клуба, предавшись страстям ещё пуще своего мужа.

Но происходящее на экране занимало Ярцева все меньше и меньше.

В какое-то мгновение он отчётливо понял, зачем Вика привела его к Феликсу, почему они остались вдвоём. Он чувствовал, что сидящая рядом девушка наэлектризована, как и он.

Она словно ждала, когда его рука прикоснётся к её колену. Дрожь пробежала по её телу…

Потом были её губы, жадные, влажные, и закрытые глаза, уголки которых совершенно уплыли вдаль…

…Уходили они, когда короткая летняя ночь сменилась бледной зарёй. Молчали пустынные улицы, громады уснувших домов. Глеб отвёз Вику на такси.

Когда он расплачивался у гостиницы с таксистом, то подгрёб последнюю мелочь. Вся наличность ушла на видеосистему с десятком фильмов, которые Феликс завтра доставит к поезду, и на «отдых».

Поначалу он протянул Людочке сотню, но оказалось, что и за свою спутницу Ярцев должен был выложить ещё столько же.

«Ничего, сниму с аккредитива оставшиеся», — с беспечностью подумал Глеб.

Он ощущал себя в какой-то невесомости.

Говорят, утро вечера мудрёнее. Проснувшись, Ярцев совершенно отчётливо понял, что без услуг пробивного настырного человека ему самому обмен не осилить. Вчерашнее мотание по Москве показало это с очевидностью.

«Слава богу, что взял номер телефона того деятеля, что ошивался у бюро», — подумал Глеб. И позвонил маклеру. Тот вспомнил Ярцева и сказал, что возьмётся за его дело. В качестве задатка маклер просил сто рублей. Узнав, что клиент уезжает, маклер продиктовал Глебу свой адрес, по которому тот должен был выслать задаток, и обещал все устроить наилучшим образом.

Ярцев решил, что сотня — не ахти какие деньги, потерять их беда небольшая, но зато в случае удачи…

Тут он вспомнил, что у него нет даже рубля, и помчался в центральную сберкассу. Вернулся Глеб в гостиницу как раз к тому времени, когда за ним заехала Вика, чтобы повезти к своим родителям на дачу. Зелёная «Лада» уже поджидала Ярцева.

— Привет. — Он сел рядом с Вербицкой. — Извини за опоздание.

— Ерунда, — сказала она, заводя машину.

Глеб пытался разглядеть выражение её глаз, но не мог, мешали тёмные очки на Вике.

— Нам долго ехать? — поинтересовался он.

— Порядочно. Час в один конец.

— Ничего себе! — присвистнул Ярцев. — Неужели Николай Николаевич не мог устроить себе дачу поближе?

— Теперь вообще выделяют у черта на куличках. Сто двадцать, сто пятьдесят километров. У нас ещё по-божески…

— Все равно далеко.

— Ну и пусть. В Москву каждый день родителям ездить не надо. Отец страшно доволен. Не знает, как благодарить маму, ведь это она настояла взять садовый участок. Ей-богу, старикан заболел бы от ничегонеделанья после ухода на пенсию.

— Пенсия хоть ничего?

— Сто шестьдесят рэ.

— Выходит, та история, ну, в Новый год, на нем не отразилась? — осторожно спросил Ярцев.

— Отразилась, и ещё как! Так бы он в Госагропроме занимал сейчас пост ого-го!

Они некоторое время молчали.

— И все же — персональная, — заметил Ярцев.

— А, ты в этом смысле? Да, не повлияло. Анкета у него для персональной самая подходящая. Председатель облисполкома, член коллегии министерства… Положено по всем статьям.

Глеб промолчал, а сам подумал: собственно, почему положено? Главное, не какой пост занимает человек, а как он работает. Ведь есть хорошие председатели и плохие министры тоже. Одни уходят на заслуженный отдых с почётом, других — «уходят». А пенсии все равно особые: повышенные, персональные! Разве это справедливо?

По случаю воскресенья движение было куда менее интенсивным, чем в будни, и скоро они уже мчались по загородному шоссе.

Ярцев испытывал зависть к Вике — соскучился по рулю.

— Нет, что ни говори, — продолжала она об отце, — а участок помогает ему здорово! Не так болезнен переход из одного состояния в другое. Был на виду, держал в руках бразды. Сколько человек от него зависело! Раньше попасть к Вербицкому — ну если не как к богу, то уж как к апостолу, это точно! В праздники отбою не было от поздравлений. Телефон обрывали, открытки и телеграммы — ворохами. С периферии приезжали и, чтобы без подарка, — ни-ни! А как вышел на пенсию — словно отрубили! Все исчезли. Человек, выходит, сам по себе ноль. Уважали не папу, а его кресло. Впрочем, так со всеми. Ценится не личность, а положение. Люди смотрят, у тебя служебная «Волга» или «Чайка», одна секретарша или две, дача в Барвихе или же в менее престижном месте…

Глеб вспомнил, что и его отец с пустыми руками никогда в Москву не отправлялся. Вёз целые окорока, ящиками фрукты, дюжинами коньяк.

«Вот черт! — спохватился он. — Еду к людям в первый раз в гости и не прихватил даже копеечного сувенира! На худой конец — букетика цветов Татьяне Яковлевне».

— Эх, надо бы цветов купить, — сказал он вслух.

— Зачем? — удивилась Виктория.

— Для мамы.

Она рассмеялась:

— В Тулу со своим самоваром… Да у нас там этого добра!

— Дорог не подарок, а внимание. Сама же говоришь, как только отец стал пенсионером…

— Самое удивительное, что как раз истинные друзья и стали бывать у нас. Те, кто прежде стеснялся или не решался… Между прочим, сегодня на дачу пожалует папин старинный знакомый. Григорий Петрович. Представляешь, когда отец был ещё председателем райисполкома, он его возил…

— На машине?

— В том-то и дело, что не на машине. На фаэтоне! Вскоре после войны.

— Словом, был обыкновенным кучером.

— Водителем кобылы, как в той песне Утесова, — засмеялась Вербицкая, затем, посерьёзнев, добавила: — Григорий Петрович человек необыкновенный. В то время ему было всего годков пятнадцать, а уже кормил семью. Отца убили на фронте, мать хворала. Помимо него ещё трое детей.

— Тогда, наверное, многие подростки находились в его шкуре, — заметил Ярцев.

— Да, — согласно кивнула Вербицкая. — Но главное не в этом… Представляешь, он буквально бредил математикой. Отец рассказывал: как выдаётся свободная минута, так он за книжку! Непонятно, правда? Простой деревенский мальчишка, а такая удивительная страсть!

— Ну почему же, — пожал плечами Глеб. — А Ломоносов? Или Петров-Водкин? Вышли из самых что ни на есть низов… И кем сейчас ваш Григорий Петрович?

— Кандидат наук. Работает в научно-исследовательском институте где-то в Сибири. Позвонил сегодня спозаранку, взял координаты дачи.

Ярцев слушал Викторию и все время пытался уловить или хоть как-то почувствовать отголоски прошедшей ночи. Но она вела себя так, словно не было тех часов, проведённых у Феликса.

— Да, старик, одна просьба, — неожиданно перескочила Вика на другое. — На даче будет друг нашего дома, не обращай на него внимания…

— В каком смысле? — не понял Ярцев.

— Воздыхатель, — улыбнулась Вика. — Спит и видит, чтобы я вышла за него замуж.

Это сообщение приятно пощекотало самолюбие Глеба: значит, Вике не безразлично, как он к этому отнесётся.

— И что представляет из себя этот воздыхатель? — поинтересовался Глеб.

— Юра. Сосед по даче. Бывший референт папы, а теперь помощник министра.

— Фью! — присвистнул Ярцев. — Что же ты, а? — подначил он Вербицкую.

— Голуба моя, если бы я сказала, кто мне делал предложения, ты бы уписался, — спокойно сразила его Вика и продолжала: — А вообще он интересный мужик. Головастый. Раньше, когда он был на подхвате у моего отца, я даже не замечала его. Этакий Молчалин… Как все-таки меняются люди, когда исчезает служебная зависимость! Отец, и тот удивился. Часами теперь говорят и наговориться не могут. Спорят до посинячки! Юра такие идеи толкает, что у отца челюсть отвисает.

— Сколько же ему лет?

— Под сорок. Но до сих пор не женат. У него только мать. Обожает её. А уж она сыночка — словами не передать. И ещё. Я думала, что Юра чернильная душа, дальше своих бумаг ничего не видит. Представляешь, оказалось — талант! Такое развёл на своём участке — диву даёшься! Впрочем, посмотришь сам. Он непременно потащит нас к себе.

За разговорами летели километры. И когда Вика свернула на узкое, петляющее в лесу шоссе, Глебу показалось, что они добирались не более получаса. Лесок быстро кончился, и взору их открылся садовый кооператив с рядами домиков посреди невысоких ещё деревьев.

Ворота были распахнуты настежь. «Лада» осторожно въехала на усыпанную гравием дорожку, сделала один поворот, другой и стала.

Заборов между участками не было. Их разделяли ягодные кустарники или цветочные бордюры.

Только они вышли из машины, как от небольшого домика с двускатной крышей к ним навстречу поспешила дородная женщина в стареньком ситцевом сарафане и мужских сандалиях на босу ногу.

— Глебушка, дорогой, вот здорово, что навестил нас! — заключила его в мягкие тёплые объятия женщина, в которой Ярцев с трудом узнал Татьяну Яковлевну.

Прямо-таки по-родственному расцеловав его в обе щеки, она затем небрежно чмокнула свою дочь.

Ярцев все ещё не мог прийти в себя от той перемены, которая произошла с женой Николая Николаевича. Встреть он Татьяну Яковлевну в городе, ни за что не узнал бы. И дело было не только в выцветшем платье и мужских босоножках. Осанка, вот что переменилось в ней. Он помнил её надменной, недоступной, проезжавшей в служебной «Волге» мужа по Средневолжску. Она всегда сидела рядом с шофёром, словно машина предназначалась не супругу, а ей. На Татьяне Яковлевне все было непременно самое лучшее — шуба ли, пальто ли, сапоги или шляпа.

Тут же появился из-за дома и сам Вербицкий. В заляпанных краской старых штанах и рубашке, с малярной кистью в руках.

Он тоже полез к Глебу с поцелуями, но без объятий, чтобы не испачкать гостя.

— Ну, спасибо! — расчувствовался Николай Николаевич. — Ей-богу, уважил!

С того трагического дня в Ольховке Вербицкий изменился. И, нужно сказать, в лучшую сторону. Пополнел, загорел, на щеках даже появился лёгкий румянец, о чем Глеб не преминул тут же сказать хозяину дачи.

— А все свежий воздух! — довольный тем, что услышал такой комплимент, откликнулся Вербицкий.

Он пошёл отмывать руки от краски.

Как-то незаметно появился ещё один человек, моложавый мужчина в шортах и пляжных резиновых сандалиях.

«Наверное, тот самый референт», — подумал Глеб и не ошибся.

— Юрий Васильевич, — представила его Татьяна Яковлевна. — Мой незаменимый и верный помощник, — добавила она с нежностью.

— Перешёл по наследству от папы, — не удержавшись, сострила Вика.

Юрий Васильевич извинился, что не может подать Глебу руку — он помогал Вербицкому красить.

Помощник министра был недурён собой. И рост хороший. Ярцев даже испытал что-то наподобие ревности. Правда, когда он пошёл мыть руки и нагнулся над умывальником, Глеб заметил на его голове плешь.

«Это уж наверняка не нравится Вике», — усмехнулся Ярцев.

Татьяна Яковлевна стала накрывать стол на верандочке, а Николай Николаевич потащил Глеба осматривать участок.

Все шесть соток были использованы, по словам Вербицкого, предельно рационально. И действительно, Глеб не увидел ни одного невозделанного клочка земли. Но когда они дошли до границы с соседом, Ярцеву бросилась в глаза небольшая полоска, поросшая крапивой.

— Руки не дошли? — с улыбкой спросил он.

— Вовсе нет, — возразил Николай Николаевич. — Татьяна Яковлевна специально из леса пересадила.

— Зачем? — удивился Ярцев.

— Очень полезное растение, — пояснил Вербицкий. — Фабрика витаминов. Едим, как только листочки проклюнутся… Ну а переросшую супруга моя сушит. Отвар из неё — лучшее лекарство для укрепления волос. Татьяна у меня вообще питает слабость к народным средствам. Пропагандирует дары природы. Приехал бы ты в начале лета, попробовал бы салат из одуванчиков. Или напиток из листьев мать-и-мачехи. У жены все идёт в пищу: и клевер луговой, и лебеда, подорожник, и даже молодой берёзовый лист… Я сперва относился скептически, потом привык. Даже нравится.

Был на участке и небольшой парничок, накрытый полиэтиленовой плёнкой, а также сарайчик. Сооружение это несколько поразило Глеба: нижняя его часть почти до окна была присыпана землёй.

— А это будущие наши с Татьяной Яковлевной апартаменты, — с улыбкой сказал Вербицкий.

— Как это? — не понял Глеб.

— Ну, выйдет же когда-нибудь Виктория замуж… Домик у нас молодые отберут, это факт, — шутливо продолжал Николай Николаевич. — Вот мы и позаботились заранее.

— Пропорции странные, — заметил Глеб.

— Маленькая хитрость, — подмигнул Вербицкий, распахивая дверь. Пол в сарайчике находился ниже уровня земли. — Понимаешь, строил я на глазок. Хотелось, конечно, повыше. Вдруг заявляется какой-то контролёр. Смерил и говорит: «Что же вы, дорогой товарищ, нарушаете положение? На пятьдесят пять сантиметров превысили норму высоты строения». Я прикинулся дурачком: не знал, мол, ошибся. А он и слышать ничего не хочет: укоротите или снесём. Ничего себе, думаю! Как укорачивать-то? Юрий Васильевич молодец, быстро скумекал. За одну ночь навозили мы с ним грунта, подняли уровень земли да ещё маргаритки посадили. Как чувствовали! На следующий день — комиссия из райисполкома. Тот контролёр успел рапортичку накатать. Ну, измеряют… Что такое? У меня сарай на семь сантиметров даже ниже предельной нормы. Конфуз! Извинились, пообещали контролёру шею намылить за ложный сигнал. Я на прощание несколько маргариток сорвал, преподнёс женщине, что возглавляла комиссию. Здорово мы их, правда? — довольно потёр руки Николай Николаевич.

Глеба удивило, что эта «победа» радует так Вербицкого, человека, который ещё совсем недавно мог росчерком пера решить судьбу целого региона страны!

— Неужели такие строгости? — подивился Ярцев.

— А ты думал!

— Я в прошлом году был на Кавказе. Там такие дома строят — дворцы! Два этажа над землёй и два под землёй. Там тебе и бар, и биллиардная, и даже плавательный бассейн! Сам видел, честное слово! Почему же никто не запрещает?

Николай Николаевич не успел ничего ответить — их позвали обедать.

На портативной газовой плитке жарились купаты, купленные Викторией в кулинарии. Их запах разжигал и без того разыгравшийся на свежем воздухе аппетит. Стол был уставлен тарелками с овощами.

— Все прямо с грядки, — похвалилась Татьяна Яковлевна, возясь с миксером. Она готовила какие-то коктейли.

Юрий Васильевич тоже участвовал в обеде. Он сел за стол в чем был. Глеба посадили так, что ему была видна в открытую дверь комната. Его поразила обстановка в ней: старенькая кушетка, допотопная железная кровать с панцирной сеткой, выцветший коврик на полу.

«Вот тебе и начальник главка!» — все ещё не мог поверить в увиденное Ярцев. В его понятии Вербицкий всегда был представителем самых верхних, обеспеченных кругов, у кого квартира не квартира, дача не дача, мебель не мебель. А тут…

— Ну-ка, матушка, подавай скорее купаты! — потёр руки хозяин. — А то мы совсем отвыкли от мяса.

— И очень хорошо, — назидательно произнесла Татьяна Яковлевна, расставляя бокалы с коктейлем. — Холестерина будет меньше. Овощи куда полезнее.

— Вот башка! — хлопнула себя по лбу Виктория. — Забыла! Григорий Петрович в Москве, звонил.

— Гриша? — обрадовался Николай Николаевич. — Тот?

— Ну да! Приедет сегодня сюда.

— Боже мой, сколько же мы не виделись, — грустно произнёс Вербицкий и ударился в воспоминания о послевоенном времени.

Татьяна Яковлевна приготовила ещё два коктейля — один из помидоров с молоком и лимоном, другой, на десерт, с морковью, сахаром и опять же с молоком.

И когда уже все, отяжелевшие от еды, хотели встать из-за стола, появился Григорий Петрович.

Первым его увидела Татьяна Яковлевна и бросилась навстречу так же, как к Глебу. Бывший кучер Вербицкого смутился от такого приёма. Он был чуть ниже среднего роста, кряжистый, с прозрачно-голубыми глазами, как у Есенина. Сходство с поэтом дополняли чуть волнистые волосы, распадавшиеся на его голове прямым пробором. Только были они у математика совершенно седые.

Григорий Петрович вручил хозяйке огромную коробку с тортом и букет роз.

Та рассыпалась в благодарностях и сказала:

— Приехали в самый раз к столу.

— Нет-нет, спасибо, — отказался гость. — Очень плотно пообедал.

— Ну хоть чайку?

— Это можно.

Николай Николаевич сердечно обнялся со своим бывшим «водителем персональной кобылы», представил ему Юрия Васильевича, Глеба. Здороваясь с Викой, Григорий Петрович отметил, что та повзрослела, похорошела; они виделись последний раз лет пять назад.

Пока хозяйка собирала чай, Вербицкий поинтересовался у гостя, здоровы ли жена и дети.

— Слава богу, все нормально, — ответил тот. — У вас, вижу, тоже?

— Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, — постучал по спинке стула хозяин. — Я теперь пенсионер.

— Слышал… Ну и как? Не скучаете?

— Какой там! Не поверишь, Гриша, только сейчас по-настоящему понял, что такое радость жизни! — искренне произнёс Вербицкий. — В сущности, человеку не так уж много надо… Яблоньки дадут нынче хороший урожай. Чёрная смородина тоже уродилась. Окна сегодня покрасил — вот и счастливо на душе!

— Я читала в журнале, — откликнулась от плиты Татьяна Яковлевна, — что иметь собственный клочок земли гораздо ценнее и полезнее, чем самый роскошный дворец развлечений.

— Ну а ты? Как работается? Зачем пожаловал в Москву? — забросал вопросами гостя Николай Николаевич. — Проездом на курорт?

— Не до курорта мне, — вздохнул математик. — Приехал сражаться.

— С кем это? — удивился Вербицкий.

— С бюрократами, Николай Николаевич. Ох и живучее племя! Я, например, уверен, что ваше министерство, — Григорий Петрович повернулся к Юрию Васильевичу, — абсолютно не нужно.

Помощник министра улыбнулся, ничего не ответил, зато Вербицкий округлил глаза.

— Как не нужно? А общее руководство, направление, так сказать? В конце концов хотя бы техническая политика? — спросил он.

— О какой политике можно говорить?! За все годы, что я работаю в институте, не помню ни одной рекомендации по совершенствованию производства. Ни одной! — горячо произнёс гость из Сибири.

— Прости, а где вы будете черпать идеи, передовой опыт? — возразил Николай Николаевич.

— Хорошо, давайте разберёмся, — поднял руку Григорий Петрович. — Чем занимаются отраслевые министерства? Что они производят? Идеи? Должны выдавать, но не выдают. А вот бумаг плодят — дальше некуда! Более того, бумага теперь заменила все, идеи в том числе! И это оборачивается сущей бедой для нижестоящих организаций и предприятий. Потому что бумагу нельзя ни обсудить, ни оспорить!

— Ну а учёт? — не сдавался Вербицкий. — Вспомним, что говорил Ленин: социализм — это учёт!

— Правильно, с этим тезисом никто не спорит. Но с каких-то пор в наш повседневный обиход ворвался другой термин — отчёт. Незаметно, тихой сапой, он подменил учёт. А если вдуматься, то между учётом и отчётом такая же разница, как между почётом и начетом.

— Ну зачем же так вульгарно? — поморщился Вербицкий.

— Может, несколько преувеличено, но суть верна, — заметил с улыбкой Юрий Васильевич.

— Понимаете, отчётность подменила созидательную деятельность! Ценится не тот, кто умеет работать, а кто лучше составит бумагу! Ненужными стали профессиональная компетентность, не говоря уже о таланте! Бумаготворчество вышло на первый план! И неудивительно, что в системе торговли, например, канцелярского персонала столько же, сколько специалистов! До какого же абсурда мы дошли, если для выпуска нового совка для мусора нужно собрать тридцать три подписи при согласовании технических условий! А то, что благодаря узаконенным директивам сырьё превращают во вторсырьё, чушку в стружку, слона в муху? Причём если бы ещё отчёты отражали истинное положение вещей! Ведь липу гонят наверх! И пошло это очень давно. Ещё Дзержинский, будучи председателем ВСНХ, утверждал, что цифры, которые дают тресты, раздуты, что они фантастичны, а та отчётность, которую мы собираем, есть фантастика, квалифицированное враньё!

— Постой, Гриша, постой, — перебил гостя Вербицкий. — Послушать тебя, выходит, что раньше и хлеб не растили, и дома не строили, и штаны не шили, так? А мы, руководители, только ушами хлопали да благодушествовали?

— Зачем вы так? — укоризненно покачал головой гость. — Растили хлеб, Николай Николаевич, возводили дома, штаны шили, делали все, что нужно. Но вот как? Давайте же смотреть правде в глаза — плохо! В последние годы и вовсе тяп-ляп! Почему? Причин много. Главная из них — потому что исходили из придуманного человека, а не из реального. Только теперь задумались что он есть такое на самом деле.

— Чай остынет, пейте, Григорий Петрович, — засуетилась хозяйка, бросив укоризненный взгляд на мужа.

— Я думаю, меня простят, если я оставлю компанию, — поднялась Виктория. — Слишком большие интеллектуальные нагрузки. Кто ещё со мной на природу?

— Извините и меня, — встал Юрий Васильевич.

Поблагодарив хозяйку за обед, а сибирского гостя за торт, он спустился вслед за Викой в сад. Глеб последовал за ними.

— Николай Николаевич, ну неужели вы, будучи на таком высоком посту, сами не видели, в какой тупик мы зашли? — снова заговорил математик.

— Я не хочу все оправдывать, — ответил Вербицкий. — И признаю, что кое-какие упущения имели место. Но я не согласен с твоим паническим настроением… Был тупик! Это же надо?

— А как же ещё? — горячился Григорий Петрович. — Оглянитесь вокруг! Знания подменили всезнайством, волю — волюнтаризмом, силу слов — пустословием! Те, кто призван руководить, совершенно оторвались от жизни. Мудрые садовники, устраивая газон, не прокладывают дорожку сразу. Они ждут, когда её протопчут люди, а уж потом прокладывают. Понимаете? Человек сам знает, где ему удобно. Нужно, просто необходимо доверять людям! Реальная жизнь и труд укажут на самые выгодные дорожки, поверьте! Это куда полезнее, чем предписывать их заранее.

— Ну, знаешь, если каждому позволить делать, что ему вздумается, весь газон истопчут, — заметил Вербицкий. — Ты зовёшь к анархии.

— Вовсе нет! К целесообразности, если хотите… Я не посягаю на то, что руководящая идея, сила нужны. Но вмешиваться по всякой мелочи — увольте! Сидя в министерском кресле, даже самый гениальный человек не может знать, что нужно и должно делать работнику на его конкретном месте. Теперь это многим становится ясно. Как и то, что давно уже пора упразднить некоторые звенья в управленческом аппарате. Вот тут и начинается главное! Кому хочется терять тёплое местечко? Для них перестройка — нож в сердце. Вот и развили ИБД.

— Что? — не понял Вербицкий.

— Имитацию бурной деятельности, — пояснил гость.

Вербицкий устал. Пропустив последнее замечание мимо ушей, перевёл разговор на другое, и гость понял, что он бьётся о глухую стену. Он засобирался в город. Вербицкий задерживать его не стал: ему надоел спор и он уж никак не был расположен дискутировать на темы, которые теперь никак его не касались.

— Будешь в Москве, заезжай, — сказал Вербицкий математику на прощанье дежурную для этого случая фразу.

— Непременно, — холодно ответил тот, явно давая понять, что потерял всякий интерес к своему бывшему патрону.

— По-моему, нехорошо получилось, — заметила Татьяна Яковлевна, когда гость ушёл.

— Пусть думает что угодно! — сердито отрезал Николай Николаевич. Он махнул рукой и отправился красить сарай, недовольный тем, что испортили воскресенье.

Вербицкий не знал, что в это время Юрий Васильевич нахваливал Глебу своего бывшего шефа. Он действительно затащил Вику и Ярцева к себе. Вика болтала с матерью Юрия Васильевича, худенькой экзальтированной женщиной, а помощник министра с Глебом осматривали участок.

— Работал Николай Николаевич, что говорится, от зари до зари, — рассказывал бывший его помощник. — Но стремился всегда быть в курсе. Требовал, чтобы я каждый день подробно докладывал об основных статьях в центральной прессе. Особенно о передовицах… Ну, куда ветер дует…

— Что, сам читать не любил?

— Да просто физически не мог! Вы не представляете, какая жизнь у руководителя его ранга. Вечные заседания, совещания, коллегии. С утра тащил целую кипу бумаг на подпись! И так изо дня в день. Входящие, исходящие… Девятый вал!

— Но ведь эти самые входящие и исходящие надобно читать, насколько я знаю, — заметил Ярцев.

— Смотря какие. Если бумаги сверху или же наверх, например, в Совмин или ЦК, эти он, конечно, читал в обязательном порядке. Остальные подмахивал, как правило, не глядя.

— Но ведь надо знать, кому какую бумагу направить, какое решение по ней принять, так?

— Ну, я писал на листочке, что и как, и прикалывал к документу скрепкой. Шефу оставалось только поставить подпись.

— Выходит, решает помощник, а не руководитель? — удивился Глеб.

— Ну, зачем так категорично? Помощник продумывает вопрос, готовит проект решения, — сказал Юрий Васильевич.

«Странная кухня, — недоумевал Ярцев. — Продумывает, подготавливает… По существу, получается, что решает один, а ставит подпись другой. Зачем и кому это нужно? Раз головой работает помощник, его бы и поставить начальником главка или министром».

Он чуть было не высказал эту мысль вслух, но воздержался. И спросил о другом:

— А сейчас, когда вы помощник министра, что-нибудь изменилось в вашем положении?

— Конечно! У министра два помощника. Мой напарник сидит исключительно на тех самых входящих и исходящих, а я — писарчук. Готовлю выступления для патрона. На коллегии, совещаниях, — охотно разъяснил Юрий Васильевич. — По радио, телевидению. Сейчас это вошло в моду — разные «круглые столы», ответы на вопросы телезрителей. Работёнка, скажу я вам, не из лёгких. Представляете, мне нужно предугадать, что взбредёт кому-то в голову спросить у министра. Ведь больных мест много! Иной раз такой вопросик выскочит — хоть стой, хоть падай! Вот и ломаешь голову!

— А как это практически? — спросил Глеб.

— Очень просто. Вызывает шеф, говорит, что пригласили на ЦТ. Такая-то направленность передачи. Я — за газеты. О чем могут спросить? Ну, подготовишь пятьдесят — шестьдесят ответов. Министр их проштудирует — и…

— А если зададут вопрос, который вы не предусмотрели?

— Нагоняй получу, — улыбнулся Юрий Васильевич. — Шутка ли — министру оконфузиться! Аудитория — десятки миллионов! Шеф потому и не любит выступать в таких передачах. Правда, я в последнее время нашёл выход. — Он хитро посмотрел на собеседника. — Подсадку использую. Мои люди задают нужные вопросы.

— Как в цирке? — засмеялся Ярцев.

— А что делать? — с улыбкой развёл руками Юрий Васильевич. — Жизнь учит, как надо приспосабливаться в стремительно изменяющихся условиях. Но вообще-то я больше люблю, когда заказывают брошюры, статьи в газеты, журналы. Шеф не беспокоит. Сиди себе, скрипи пёрышком.

— А кто получает гонорар?

— Тот, чья фамилия под материалом.

— Но ведь пишете вы!

— У меня — зарплата, — усмехнулся Юрий Васильевич.

— У министра тоже, — сыграл в наивность Глеб. — И куда больше вашей. Если вдуматься, — а не пахнет ли здесь нетрудовыми доходами? — поддел он собеседника.

Помощник обошёл этот вопрос и сказал:

— Министр всегда берет меня в загранкомандировки. Какой-никакой, а навар. Компенсация в определённой степени.

За разговором они не заметили, как к ним подошла Вика.

— Ну как тебе, а? — спросила она у Глеба.

— Что? — не понял тот.

— Посмотри, какая красота! — обвела рукой участок Вербицкая.

— Да-да, здорово, — согласился Глеб, который, по существу, так и не успел хорошо разглядеть его, хотя был несколько удивлён тем, как помощник министра распорядился землёй — большую часть занимал газон.

— Ой, Вика, не надо преувеличивать, ничего особенного, — постарался предупредить её восторги Юрий Васильевич.

— Ну-ну, не скромничай, — сказала Вербицкая и потащила Глеба к рядку штакетника, увитого лозами с… клубникой. — Прелесть, правда?

— Первый раз вижу такую, — признался Ярцев. — Неужели действительно клубничка?

— «Гора Эверест», — пояснил хозяин. — Ешьте, пожалуйста.

Повторять дважды не пришлось. Гости с удовольствием полакомились ягодами. Вербицкая на этом не успокоилась, повела Ярцева к теплице.

— А вот дыньками угостить не могу, — сказал Юрий Васильевич. — Рано ещё.

— Дыни?! В Подмосковье?! — поразился Ярцев.

В теплице дозревали на земле круглые плоды. Одни были уже желтоватые, другие — с зеленоватой кожицей.

— Эти вот — сорта Золотистая, — показал на первые хозяин. — А это — Грибовская.

— Я смотрю, вы не очень-то жалуете фруктовые деревья, — обратился к помощнику министра Глеб.

— Знаете, что говорили древние? Зрение ничем так не наслаждается, как мягкой, тонкой невысокой травой, — сказал Юрий Васильевич. — Я сюда приезжаю для отдыха, а не для производства овощей и фруктов. Клубника и дыни — скорее для души, а не для желудка.

Они пошли к дому, и Юрий Васильевич негромко попросил Глеба:

— Мама покажет своих питомцев, вы уж не пожалейте комплиментов, хорошо?

— Ради бога! — откликнулся Ярцев.

— Уважите её, а меня тем самым — ещё больше.

Вера Марковна — так звали родительницу Юрия Васильевича — только, казалось, и ждала, чтобы продемонстрировать новому гостю «ферму», как она выразилась.

В крохотной вольере у сарайчика возились в земле полдюжины молодых индюшек под присмотром дородной мамаши. Вера Марковна стала объяснять Глебу, какие это интересные животные, как они любят её.

— Вы знаете, — уверяла она Ярцева, — мне кажется, что они понимают, когда я с ними разговариваю. Честное слово.

Глеб подошёл поближе к сетке, и индюшка вдруг, растопырив крылья и распушив хвост, зашипела на него.

— Смотри-ка, бдительная мамаша, — заметил Глеб.

— Папаша, — поправил Юрий Васильевич.

— Да? — удивился Глеб.

— Это индюк, — подтвердила Вера Марковна. — Видите ли, их мать снесла яйца и померла. Высиживать пришлось отцу…

— Ну, старик, — засмеялась Вика, — спутать индюка с индюшкой…

— То-то, я гляжу, странная индюшка, — смутился Ярцев.

Вика спохватилась: пора было двигаться в Москву. Да и Глеб тоже спешил. Он договорился в ту ночь, когда бродил с Великановым, поехать с ним на дачу к Алику Еремееву. Киноартист, оказывается, был хорошо знаком с начинающим поэтом.

Вера Марковна огорчилась, что гости не смогут остаться подольше: она затеяла пироги.

Юрий Васильевич проводил Глеба и Вику до участка Вербицких.

— А где Григорий Петрович? — спросила Виктория.

— Уехал, — ответила Татьяна Яковлевна.

— Так быстро?

— На твоего отца ни с того ни с сего напустился, — поджала губы Вербицкая-старшая.

— Больно учёный, — сердито подхватил подошедший Николай Николаевич. — Сейчас все в умники лезут! Газет начитались! Им лишь бы покритиканствовать! Тоже мне, ниспровергатели! Хотят в мгновение ока рай на земле создать. Посмотрим, что из этого получится.

— Ладно, Коля, не нервничай, — успокаивала его жена. — Тебе оправдываться, а тем более стыдиться нечего. Ты своё отпахал. Дай бог, чтобы все так горели на работе!

Вербицкий ещё немного поворчал, но скорее для проформы. Слова Татьяны Яковлевны подействовали на него как лекарство. Он нарвал цветов, овощей и зелени для дочери, сердечно простился с Глебом, попросив его не забывать их, стариков.

Когда Вика с Ярцевым отъехали, они долго махали им вслед.

По дороге в Москву говорили мало. Каждый думал о своём. Виктория подвезла Глеба к памятнику Юрию Долгорукому, где они и расстались до вечера. Вербицкая пообещала приехать на вокзал проститься.

Артист опоздал на целых полчаса. Глеб уже подумал, что тот не придёт, но тут возле Ярцева остановилось такси.

— Привет! — распахнул дверцу Великанов. — Садись!

Облегчённо вздохнув, Глеб плюхнулся на заднее сиденье рядом с киноартистом, и машина тронулась.

— А я тебе все утро названивал в гостиницу, хотел предупредить, что задержусь, — вместо оправдания сказал Великанов.

— Ничего, бывает.

— Понимаешь, неожиданно вызвали на пересъёмку, — продолжал Великанов.

— Только что закончили.

— Значит, мы сейчас на электричку? — спросил Ярцев.

— Зачем, прямо до места, — откинувшись на спинку, небрежно сказал Великанов.

— И далеко нам? Я ведь ещё плохо ориентируюсь.

— Не очень. Под Звенигородом. Я шефу уже сказал, — кивнул на водителя Великанов.

Тот повернулся к ним и радостно сообщил:

— Довезу как надо, мужики!

Всем своим видом он давал понять, что считает за честь везти знаменитого киноартиста.

— Отдыхать на даче у Алика — одно удовольствие! — закатил глаза артист. — Ты у него бывал?

— Нет, — ответил Глеб. — Я же тебе говорил: дела, диссертация… Это же мой хлеб!

— Что даёт тебе твоя наука! — отмахнулся киноартист. — Если бы я жил лишь на то, что получаю в театре и кино…

Всю дорогу Великанов говорил о том, что актёрский труд оплачивается несправедливо. И когда такси остановилось возле дачи Еремеева, Ярцев, наслушавшись жалоб Великанова, хотел оплатить проезд сам.

— Ни в коем случае! — отвёл его руку артист и, дав шофёру несколько купюр, сдачу не взял.

Дачный участок был огромный. Особенно это бросалось в глаза после крохотных шести соток Вербицкого. Да и сама дача тоже производила впечатление: солидный двухэтажный дом с эркерами и застеклённой верандой. Старомодное строение, видимо, было сработано ещё до войны.

— Вот строили, правда? — заметил Великанов. — В таком доме чувствуешь себя человеком!

— Не ожидал, что у Алика такая дача, — признался Ярцев.

— У его жены дед был академик, — пояснил артист, заходя во двор. — И вообще здесь кругом дачи знаменитых учёных.

Во дворе стояли «Жигули»-шестёрка и чёрный приземистый «ситроен», похожий на хищное чудовище.

— Ба! — провёл рукой по его лакированному капоту Великанов. — Наш Феофан Грек тоже здесь.

— Кто? — не понял Глеб.

— Решилин. Художник.

— Феодот Несторович? Мы знакомы, — сказал Ярцев.

И тут они увидели самого живописца. Он о чем-то разговаривал с невероятно толстым человеком. Решилин был в светлых хлопчатобумажных брюках и косоворотке, подпоясанной шнурком с кистями.

— Играет под Толстого, — шепнул на ухо Глебу Великанов.

Не успели они поздороваться с художником, как к даче подъехала белая «Волга». Водитель вышел из машины, открыл ворота, заехал на участок. И тут Ярцев увидел, как из автомобиля вместе с шофёром вышел Скворцов-Шанявский.

— О, кого я вижу! — кажется, искренне обрадовался профессор, подходя к Глебу.

Они обнялись как старые друзья. Валерий Платонович, оказывается, был знаком со всеми. А с толстяком, насколько понял Ярцев, был в особенно близких отношениях и звал его Стёпа (полное имя мужчины было Степан Архипович).

Из-за дома появился наконец Алик Еремеев.

— Прошу всех в баньку! — сказал он торжественно, поздоровавшись с вновь приехавшими.

— А как же Леонид Анисимович? — спросил профессор. — Он говорил, что будет непременно.

— Семеро одного не ждут, — заметил Решилин.

— Подъедет, подъедет, — успокоил всех Алик.

Все двинулись за ним. Скворцов-Шанявский и Глеб шли последними.

— Как живёшь, что новенького? — спросил профессор.

— В двух словах не расскажешь. По-разному.

— Да, да, — кивнул Валерий Платонович, и его лицо погрустнело. — Слышал, брат, о твоём горе. Прими соболезнования.

Баня располагалась в углу участка. Возле неё был крохотный цементированный прудик. Из бани вышел глухонемой муж родственницы Решилина и жестами что-то показал Еремееву.

— Спасибо, спасибо, Тимофей Карпович, — поблагодарил Алик.

В предбаннике пахло распаренным деревом. Все ввалились в раздевалку. За ней была чайная.

Вдоль одной её стены располагался встроенный шкаф. Посреди комнаты стоял деревянный стол со скамьями. На нем — самовар в окружении чашек. Был тут и холодильник.

Алик нажал какую-то кнопку. Откуда-то с потолка и боков загремели невидимые динамики. Певец хриплым голосом — под Высоцкого запел:

Девушек любить, с деньгами надо быть, А с деньгами быть, значит, вором…

— Ну, предпочитаете русскую баньку или сауну? — обратился к гостям Алик. — Готовы обе.

— Конечно, русскую, — сказал Решилин, все так же окая. — Тимофей в этом деле толк знает.

Возражать никто не стал. Хозяин выдал каждому комплект для бани — чистую простынь, огромное махровое полотенце, в которое можно было завернуться с ног до головы, и полотенце поменьше.

Когда Степан Архипович взял в руки полотенце-гигант, Скворцов-Шанявский, не удержавшись, сострил:

— Да, Стёпа, тебе оно, конечно, маловато. Могу одолжить «облепиховому королю» ещё и своё.

— Боишься, что король будет голый? — усмехнулся толстяк.

— Э, нет, брат, ты у нас весь в броне, — со смехом продолжал профессор. — Из купюр.

— Завидуешь? — Степан Архипович разделся, обнажив свои непомерные телеса.

— Скорее — уважаю, — серьёзно сказал Скворцов-Шанявский и обратился ко всем: — Представляете, был я недавно в командировке. Сунулся в гостиницу — мест конечно же нет. И каким образом, вы думаете, мне удалось заполучить номер?

— За соответствующую купюру, вложенную в паспорт? — высказал предположение Великанов.

— Нет.

— Флакон французских духов? — выдвинул свою версию Глеб.

— Эка невидаль! — хмыкнул профессор. — Ладно, не буду дальше интриговать. За бутылку облепихового масла! Тут же выделили «люкс»! Спасибо, Стёпа надоумил и снабдил поллитровкой столь дефицитного продукта.

— Так вы можете достать? — вдруг загорелся Алик, обращаясь к толстяку.

— Сколько надо? — охотно откликнулся тот.

— Не знаю… Ну, бутылку-две, — сказал Еремеев. — Для сынишки. Врачи рекомендуют.

— Милый, — засмеялся Скворцов-Шанявский, — Степан Архипович ворочает тоннами! Причём маслице отменное! Частник делает.

— Вам, Алик, я презентую троечку бутылок. Качество гарантирую. Потому как отдельные типы мухлюют, подмешивают всякую дрянь, — сказал Степан Архипович.

Еремеев не знал, как и благодарить гостя.

Зашли в парную. В ней было все как надо: и шайки с водой, и полки из липы, и берёзовые веники. Аромат стоял удивительный — с мёдом и пряными травами.

Феодот Несторович залез на самый верх, где погорячее, и буквально блаженствовал, когда его принялся охаживать веником глухонемой родственник. Остальные гости лупцевали друг друга.

— Хорошо-то как, ах, хорошо! — стонал Решилин. — Знаете, как раньше банщики говорили: ваш пот, наши старанья!

— Слышь, Стёпа, потей! — продолжал подтрунивать над толстяком профессор. — Глядишь — десять кило долой! Тогда сможешь усыновить какую-нибудь сироту. А то куда свою мошну девать будешь?

— При чем тут усыновить? — не понял приятеля «король», кряхтя под ударами веника, которым ловко орудовал Алик, отрабатывая, видимо, обещанное масло.

— А при том. В Австралии, например, очень толстым людям отказывают в усыновлении, — пояснил Скворцов-Шанявский. — Дело в том, что чрезмерная полнота указывает на возможное нездоровье человека.

— У нас не Австралия, — откликнулся Степан Архипович. И блаженно заметил: — Да, кто придумал баньку, тому нужно памятник поставить. Словно десять лет сбрасываешь с плеч!

— Это ещё древние римляне поняли, — сказал Глеб. — Их знаменитый врач Гелен рекомендовал париться. Особенно старикам, у которых с возрастом кожа становится плотной, поры сужаются, а это затрудняет потоотделение. Вот баня и помогает порам открыться… Между прочим, встречая друг друга на улице, римляне говорили: «Как потеешь?»

— Русские тоже оценили баню по заслугам, — раздался сверху голос Решилина. — Когда хан Батый впервые увидел её, спросил у своего толмача, что это такое. Тот ответил, что, мол, русские моются в бане горячей водой и квасом, бьют себя берёзовым веником, затем окунаются в прорубь. Оттого они такие сильные… Для здоровья, конечно, это первое дело.

— Вон Суворов хиляк был от рождения, — снова проявил свои познания Ярцев. — А баней закалил себя.

— Ну а финны вообще свою сауну считают панацеей от всех болезней, — сказал Великанов. — Я там снимался в одном фильме, видел. Почти в каждом доме своя сауна. Они так и говорят: сауной может пользоваться каждый, кто способен до неё дойти.

Напарившись, хозяин и гости выбегали во двор и бросались в прудик. Затем все, укутанные в полотенца, уселись за стол в чайной. Еремеев достал из холодильника западногерманское пиво в банках и блюдо варёных раков.

Вкусы разделились: Решилин, Скворцов-Шанявский и «облепиховый король» предпочли чай, остальные с удовольствием пили пиво. Хозяин снова включил магнитофонную запись. Все тот же певец затянул:

От звонка до звонка я свой срок отсидел, Отмотал по таёжным делянкам Снег щипал мне лицо, ветер вальсы мне пел Мы с судьбою играли в орлянку.

— Алик, дорогой, — не выдержал Скворцов-Шанявский, — что у тебя за вкус!

У остальных гостей тоже были кислые лица.

— Понял, Валерий Платонович, понял! — остановил запись Еремеев и начал манипулировать кнопками.

В баню ворвалась бодрая мелодия с одесским уклоном.

Решилин снисходительно улыбнулся, но Валерий Платонович морщился, как от зубной боли, и качал головой.

— И это вам не по душе, — огорчился Еремеев, останавливая музыку.

— «Тишина — лучшее, что я слышал», — с улыбкой произнёс Великанов. — Борис Пастернак.

— Да, — согласился профессор.

Раздался телефонный звонок.

— Уверен: Жоголь, — обрадовался Алик, снова нажимая какую-то кнопку. Из столешницы выдвинулся телефонный аппарат. Он взял трубку. — Слушаю… Наконец-то, Леонид Анисимович! — радостно проговорил Еремеев. Но постепенно его лицо становилось все озабоченнее, а когда разговор окончился, он и вовсе помрачнел. — Но вы уж так не расстраивайтесь. Может, обойдётся… Ладно, до свидания.

— Что случилось? — спросил Скворцов-Шанявский, когда Еремеев положил трубку.

— Не приедет. С Мишей, с сыном, какая-то беда стряслась, — ответил Алик. — Оставил жуткую записку… Словом, кошмар! С женой Леонида Анисимовича припадок, сейчас там врачи.

В комнате воцарилась тишина.

— Довели-таки парня! — Решилин стукнул кулаком по столу.

— Миша — это сын Жоголя? — уточнил Степан Архипович.

— Да, — кивнул художник и коротко рассказал, что произошло в «Аукционе» и реакцию на это Жоголя-младшего.

— Парня, конечно, жалко, — сказал «облепиховый король». — И надо было ему рисовать церковнослужителей… Что, мало других тем? Зачем дразнить гусей? Хотел, наверное, удивить, а вышло себе дороже.

— Почему — удивить? — нахмурился Феодот Несторович. — Михаил стремился показать историческую правду! Просто мы забыли, что раньше религиозные идеи были тесно переплетены с вопросами государственной политики на Руси, национального престижа. Даже в конце прошлого века такие художники, как Васнецов, Нестеров, Врубель, не стыдились оформлять храмы. Наоборот! Это был их вклад в воспитание гражданственности и патриотизма людей.

— Возможно, возможно, — поспешил согласиться с художником Степан Архипович. — Дай бог, чтобы с Мишкой все обошлось. — Он расстроенно покачал головой. — Конечно, Леониду Анисимовичу теперь не до меня. А ведь это он назначил мне здесь встречу.

— Что-нибудь обещал? — поинтересовался Решилин.

— Да есть одно дело, — кивнул толстяк.

— У Стёпы проблема, — ответил за него Скворцов-Шанявский. — Хочет усыновить ребёнка.

— Больше не я, а моя благоверная.

— Неужели это так сложно? — удивился Великанов.

— Понимаете, раз уж брать в семью чужое дитя, так чтобы у него все было в порядке, — пояснил Степан Архипович. — Здоровье, наследственность… А вдруг родители алкоголики или психи? Короче, не хочется получить кота в мешке. А без протекции, как сами понимаете, у нас ничего нельзя сделать. Вот Жоголь и взялся устроить.

— Лёня сделает, — успокоил его Решилин.

— Так что не переживай, — сказал толстому приятелю Скворцов-Шанявский и перевёл разговор на другую тему.

И без Жоголя компания отлично провела время.

Глеб досидел до последнего. Хорошо, была под рукой машина: Скворцов-Шанявский дал задание своему шофёру Вадиму отвезти Глеба на вокзал.

Ярцев простился со всеми, провожать до авто его пошёл хозяин.

— Рад был с тобой пообщаться, — сказал Еремеев. — Когда снова думаешь объявиться в Москве?

— Сам пока не знаю, — ответил Глеб.

— Но в Южноморск приедешь, как договорились?

— Непременно, — пообещал Глеб. — Так что в любом случае встретимся не позже осени…

На вокзал он прибыл за двадцать пять минут до отправления поезда. А когда составу оставалось стоять минут десять, у вагона появились Вика и Феликс, сопровождаемые носильщиком. В купе были занесены картонные коробки с японским телевизором и видеоприставкой. В отдельной упаковке находились кассеты с фильмами. Прощание вышло сухое, деловое. А Глебу так хотелось побыть с Викой хоть две минуты без свидетелей, прояснить наконец, как же она к нему относится.

И вот поезд медленно отошёл от перрона. Глеб оказался в своём двухместном купе один — значит, второй билет не продали.

«Непостижимая штука — железная дорога, — удивлялся он. — Люди спят на вокзале, согласны хоть на верхнюю полку в общем вагоне, а тут свободное место… Хорошо, что я взял обратный билет в Средневолжске».

От чая, предложенного проводником, Ярцев отказался. И, запершись, повалился спать.

Но сон долго не шёл. Перед глазами плыли яркие картинки — московские впечатления. Он вспоминал дачу Решилина, солнечные блики на гребешках волн, поднятых «Ракетами» на глади водохранилища, студию-ателье художника и небольшую икону стоимостью в полмиллиона рублей. И почему-то те зайчики на воде представились Глебу в виде купюр…

«Да, живёт же человек», — вспыхнула горячая зависть в душе Ярцева.

Потом в его памяти возник странный дом Феликса, где деньги тесно переплетались с сексом.

«И этот тоже гребёт деньги лопатой!» — подумал Глеб о сыне внешторговца.

При воспоминании о той ночи в сердце шевельнулась жалость к совсем ещё молоденькой девчонке с пожилым ловеласом. Ярцеву пятидесятилетние мужчины казались глубокими стариками.

«Как это можно, — с тоской пронеслось у Глеба, — ведь ей вряд ли больше семнадцати! Совсем ещё юная! Едва-едва распустившийся цветок… А кто же он, тот кобель?»

Сами по себе возникли в голове слова песни: «Девушек любить, с деньгами надо быть, а с деньгами быть, значит, вором…»

Стучали колёса, и в их стуке скоро стало слышаться Глебу другое: «Эх, червончики, мои червончики… Эх, червончики, мои червончики»… Отвязаться от этих слов было невозможно.

«Будут у меня червончики, будут, родимые! — неожиданно решил Глеб. — Много! Как листьев на деревьях».

Эта мысль была последней перед тем, как Ярцев погрузился в блаженный сон.