"Фердинанд Врангель. След на земле" - читать интересную книгу автора (Кудря Аркадий)

Глава вторая

В селении Качуг на Лене путники с лошадей пересели на плоскодонный паузок, приспособленный для плаванья по мелководью. Каюты убогие, отдающие сыростью, но что есть то есть, пора отвыкать от комфорта. И вот какой уже день еще неширокая здесь река, приняв судно в свой поток, несет его вниз по течению.

На плесах, где стремление воды замедляется, дружно берутся за весла гребцы. Их около дюжины, народ пестрый, разноязыкий: ссыльный татарин, черноусый, мрачно глядящий уроженец Кавказа — неведомо, что занесло его в сибирскую глушь, и, пожалуй, самый колоритный из всей команды — отставной, лет сорока пяти, солдат в изрядно потрепанной шинели, с медалью за войну 1812 года. Он бородат, весел, с дерзким вызовом в глазах. Чего ж не радоваться жизни! Отслужив положенные двадцать пять годков, приняв своей горемычной спиной сотни палочных ударов, уцелев в боях, прошагав в военные годы через всю Европу туда и обратно, он следует теперь в родной Киренск, домой, а до него по Лене-реке уж рукой подать. Потому и весел!

Река тянется меж гористых, поросших хвойным лесом берегов. После затишья вдруг задул попутный ветер, на судне подняли парус, гребцы с облегчением отложили весла и, покуривая самокрутки, разговорились. Голубая медаль на груди солдата вызвала любопытство.

— За дело дали аль в кабаке купил? — поинтересовался татарин.

— Поди купи такую в кабаке! — с вызовом ответил солдат. — За ратную службу выдана, как положено.

— С французами воевал? — встрял в беседу курносый, со следами оспы на лице малороссиянин.

— А с кем еще! До самого Парижа их гнали. А Париж город большой, шумный, там всякий народ живет, даже немцы есть, не пашут, не орают, богато проживают.

— А ты туда все песком и песком шел? — не отставал татарин.

— А как еще, конечно, пешком! — осклабился солдат. — Кто ж мне карету подаст? Лоб пулям открыт, в спину унтер, чтоб не мешкал, подгоняет. А ныне и не иду — на крыльях домой лечу. Вот отпустили тебя на волю — небось, и в дикой тайге дорогу найдешь.

— Он «песком» не пойдет — кобылу украдет, — пародируя выговор татарина, подмигнул другим мужик, отмеченный оспой.

— Ну ты на меня не больно-то! — обиделся татарин.

Стоявшие на палубе Анжу и Врангель с улыбками слушали разговор. Настроение у обоих было под стать погоде — ясное и безмятежное. Совместный путь друзей лежал до Якутска. Там дороги разделятся: Анжу намеревался со своими спутниками плыть далее по реке до выхода ее в Ледовитое море, чтоб оттуда пройти на оленях к устью Яны. Врангелю предстоял конный путь на восток, в Нижнеколымск, через горы и реки.

Балагурство отдыхавших гребцов, должно быть, отвлекло от своих обязанностей и лоцмана: уверенно шедшее вперед судно вдруг наскочило на мель. Недовольно замычала привязанная на корме корова семьи переселенцев, следующих в низовья реки. Лоцман и гребцы засуетились. Кто-то крикнул:

— Плеуху тащи!

Несколько человек спустили с носа судна широкую доску и установили ее поперек течения. Вскоре искусственная плотина напором воды приподняла паузок, и, подталкиваемый дружными взмахами вернувшихся к работе гребцов, он вновь заскользил по реке.

В ночной тиши с окрестных скал мрачно ухает, пророча беду, филин. Селения по берегам, в основном почтовые станции, редки, да и там трудно купить в эту пору свежее мясо: жители сетуют, что и самим-то есть нечего.

В Киренске с просиявшим от счастья лицом легко спрыгнул на родную землю давным-давно покинувший ее отслуживший свое солдат. Он зычно крикнул стоявшим у пристани мужикам и бабам:

— Митька Фарков я! Неужто не признали?!

Народ, пока не признавая, почтительно сторонился, давая ему дорогу, и солдат, жадно всматриваясь в лица земляков, широким шагом пошел к городку.

Верст на двести пятьдесят ниже Киренска подошли к величественно-мрачному скальному суженью реки — щекам. Прослышав от лоцмана о необыкновенном эхе, которым знаменито это место, Анжу сходил в каюту за ружьем и, направив ствол вперед и вверх, нажал на курок. Звук выстрела, как в бесконечном зеркале, отразился в горах вновь и вновь, вспугнув стайку затаившихся близ берега уток.

Приняв в себя воды Витима, известного добываемыми по его берегам соболями, Лена заметно разлилась. На стрелке другого притока — Олекмы — в спокойном до этого плавании случилась заминка. Сильный встречный ветер поднял такую волну, что она совершенно остановила ход паузка. И тут флотские офицеры еще раз имели возможность оценить сметливость сибирских речников. Та же плотина из связанных друг с другом лесин была закреплена к носовой части судна и с помощью груза привязанных к ней камней опущена в реку на сажень от поверхности воды. Не затронутое ветром нижнее течение реки уперлось в подводный парус и, наперекор ветру и встречной волне, повлекло судно вперед.

За Олекмой небо помрачнело. Зной сменился дождем, но и он не мог справиться с охватившим прибрежные леса пожаром. Повсюду в зеленом массиве сквозили черные пятна гарей. Подлесок огонь сожрал начисто, и тем эффектнее сияли в ночной тьме объятые пламенем сосны и лиственницы. Время от времени подточенное огнем дерево с глухим треском падало в окрашенную заревом воду. Туда же ныряло пытавшееся спастись от пожара лесное зверье.

— Смотри, впереди лось плывет! — возбужденно вскрикнул Анжу, схватив за руку стоявшего рядом на палубе Врангеля. — Подстрелить бы — вот и свежатинка на дальнейший путь.

— Не надо, — удержал его Врангель. — Разве это охота? Убийство! Деваться-то ему некуда. Пусть живет.

По прибытии в Якутск офицеры, как рекомендовал Сперанский, тотчас явились представиться областному начальнику капитану первого ранга Михаилу Ивановичу Миницкому. Имя его на флоте было известно. Наряду с первыми русскими волонтерами Миницкий несколько лет служил на английских кораблях, плавал в Средиземном море, участвовал в сражениях против испанских судов. До назначения в Якутск несколько лет командовал Охотским портом. Да и в Якутии, по словам Сперанского, прожил уже лет пять, считался опытным и честным администратором и большим знатоком этого сурового и отдаленного края.

Северный городок производил весьма унылое впечатление. На улицах не видно ни деревьев, ни кустиков. Лишь свежая травка зеленеет возле домов. От прошедших недавно дождей дороги развезло, экипажи то и дело ныряют в заполненные грязью колдобины. Вдоль проезжей части настелены тротуары из досок, по которым семенят ко всему привычные горожане.

Дом областного начальника, как ему и положено, смотрелся просторнее и основательнее соседних. Сам Михаил Иванович встретил гостей радушно, крепко жал руки, внимательно, чуть улыбаясь, всматривался в их лица, словно испытывая, не ошиблись ли в Петербурге, избрав в опасное предприятие столь молодых людей.

Хозяин дома и всей Якутской области был уже в годах, под пятьдесят, с крупной, местами заметно посеребренной головой, с сильным, широкой кости, телом. Первые вопросы были о дороге, как доехали. Затем затронулась и иркутская тема: как жизнь там и какие идут преобразования? Во внешне невинных, естественных вопросах капитана Миницкого все же проглядывала внутренняя обеспокоенность. До него, несомненно, дошли вести об осуществляемой Сперанским полномасштабной ревизии сибирских дел, о смещении иркутского губернатора Трескина вкупе с ближайшими подручными. И Миницкий, должно быть, переживал, не сломит ли сия буря и его служебное благополучие. Тем более, кто ж в Иркутске, не исключая, разумеется, и самого Сперанского, не знает о родственных отношениях, через жену, Миницкого с Трескиным.

Уловив его состояние, Врангель, дабы внести в ситуацию определенность, сказал, что, как он понял из бесед со Сперанским, здесь, в Якутии, кое-что уже подготовлено, проведена работа по обеспечению нужд экспедиции, и потому они прибыли сюда в уверенности, что никаких серьезных сбоев быть не должно.

— Все так и есть! — облегченно подтвердил Миницкий. — Подчиненные мне комиссары на местах, в кои вы отправляетесь, уведомлены и сделают все, что в их силах, для обеспечения походов транспортными собаками и необходимым кормом. Здесь тоже для дальнейшего вашего пути все готово, дадим лучших лошадей и проводников. Особливо вам, Фердинанд Петрович, — Миницкий участливо посмотрел на Врангеля, — придется непросто. Дорога до Нижнеколымска не сахаром усыпана — болота, топи, перевалы. Опять же бурные реки. И потому советую: выступать пока не торопитесь, чтоб хоть некоторые реки уже по льду перейти. Да и топи, как подморозит, легче преодолевать будет. А вот товарища вашего, — бойкий парень этот мичман Матюшкин, он вас дожидается, — все ж вперед пустите, чтоб в Нижнеколымске нужную подготовку провести.

— А что мне, тоже ждать? — вступил в разговор Анжу.

— Нет, — решительно опроверг Миницкий. — Вам-то погоды ждать совсем не резон. У вас, Петр Федорович, путь водный, и, пока шуга не пошла, напротив, поспешать надобно.

— Мне, — вспомнил Врангель, — рекомендовал в Иркутске Геденштром... может, слышали о нем?

— Слышал, — подтвердил Миницкий.

—...Толкового напарника в поход, отставного унтер-офицера Решетникова. Он вместе с Геденштромом к полярным островам ходил. Человек вроде знающий и толковый. Он здесь, в Якутске, сейчас?

— Иван-то? Ну а как же! Должен быть здесь, если на рыбный промысел не подался. Мы его разыщем. Вам правильно его рекомендовали. Много знает, умеет, с ним будет легче.

В заключение беседы Миницкий пригласил отобедать и сказал, что будет рад, ежели воспользуются они гостеприимством его дома и поживут здесь, кому сколь потребно. Да и все вопросы, находясь в его доме, решать будет проще. Анжу и Врангель с благодарностью приняли приглашение.

Перед тем как представить жену и сесть за стол, Михаил Иванович с извинительной ноткой предупредил, что супруга его приходится сестрой опальному губернатору Трескину, и все дела, связанные с братом очень ее беспокоят. Не лучше ли, мол, избегать за обедом болезненных для нее тем? Так и порешили, и разговор за столом вращался первоначально, как и в иркутском доме Кутыгина, вокруг перипетий совершенного Врангелем кругосветного плавания под командой Головнина, а затем, в силу естественного интереса гостей, перешел к особенностям езды на собаках, в чем Миницкий показал себя человеком вполне осведомленным. Столь же основательно дал он характеристику Усть-Янска и Нижнеколымска и народам, проживающим на подведомственной ему территории: якутам, тунгусам и юкагирам. Когда же на этом фарватере обозначился подводный камень — супруга Миницкого спросила, как воспринимают в Иркутстке нового генерал-губернатора, — Врангель беспечно заметил, что они были заняты там иными делами и не имели ни времени, ни желания выслушивать разного рода обывательские разговоры.

— По-моему, все, как обычно. Одни хвалят, другие ругают. На всех, как известно, не угодишь.

От внимания офицеров не ускользнул выразительный взгляд, брошенный Миницким на жену, женщину, судя по чертам лица, независимого нрава. Этого оказалось достаточно, чтобы приглушить неприятную тему, и разговор вновь свернул к обсуждению предстоящего гостям путешествия.

В ожидании товарищей Федор Матюшкин уже истосковался в Якутске и не без ехидства повествовал, какой прогресс достигнут здесь за последние годы:

— Вообразите, закопали и покрыли настилом несколько уличных ям, в которые раньше лошади с головой уходили. В домах тоже порядок: вместо льдин и слюды в окна стекла вставляют — чем не Москва или Петербург. Да и якутских юрт по улицам не видать. А вот ярмарка местная, право, хороша. Жаль, вы на нее не поспели.

Мичман торопился в дальнейший путь, и Врангель, наказав ему быть поосторожнее при форсировании рек, отправил его в дорогу. Федор пообещал, что к прибытию в Нижнеколымск начальника постарается построить там здание для астрономической обсерватории. Само собой, займется и заготовкой рыбы для собак.

Вслед за Матюшкиным отплыл со своим отрядом в низовья Лены и Анжу. Договорились, что как-нибудь летом встретятся в Нижнеколымске — обменяться первыми результатами своих походов.

Миницкий выполнил обещание разыскать Решетникова, и тот сам явился в дом начальника области. Унтер-офицер оказался человеком представительным, высоким, дюжим, с лицом, обветренным солнцем и морозами, с серьезным и, пожалуй, даже суровым взглядом. От Миницкого он уже был наслышан об экспедиции, и вопрос его участия в ней, особливо после упоминания Врангелем, что будет положено приличное вознаграждение, решился к обоюдному удовольствию.

— Вот с собаками только могут быть проблемы, — посетовал Решетников. — Да ничего, где-нибудь отыщем. А как там Матвей Матвеевич Геденштром поживает в Иркутске? Слышал, вы навещали его? — При упоминании Геденштрома теплота вдруг проскользнула в его голосе.

— Да, мы виделись, — ответил Врангель. — Матвей Матвеевич дал несколько ценных советов касательно нашего путешествия. Показал коллекцию предметов, собранных во время полярных странствий. Кстати, и о вас, Иван Федорович, с большим уважением отзывался, говорил, что с вами, ежели согласитесь, будет легче.

— Человек-то он хороший, душевный, — Решетников, казалось, чуть не силком выдавливал из себя эту оценку. — Досадно, что под следствие, как слышал я, попал. Да у нас такие есть: оговорят облыжно и возьмут за то недорого, — в голосе его скользнуло ожесточение.

С помощью Решетникова сборы в дорогу пошли живее, подготовлены необходимые припасы, найдены проводники, и в середине сентября отряд Врангеля выступил в путь.

Уже первые дни после отъезда из Якутска убедили Врангеля, что его главенство над небольшим караваном в достаточной степени иллюзорно. Двое проводников-якутов, сорокалетний Анисим и тридцатилетний Петр, как будто сразу признали своим истинным начальником унтер-офицера Решетникова. Ведь именно унтер-офицер, а не Врангель, как только переправились на другой берег Лены, где поджидали проводника с лошадьми, тщательно проверил укладку вьюков, потуже увязал одну из кладей, осмотрел и лошадей, проверяя, не больны ли копыта, и при этом дал какие-то указания смиренно слушавшим его якутам на их родном языке. В глубине души Врангель сознавал, что Иван Решетников имел немалые основания для почтительного отношения к нему местных жителей. Он не хуже их знал предстоящий маршрут до Нижнеколымска, лошади повиновались ему столь же легко, как и проводникам. Да и чисто внешне выигрывал по сравнению с невысоким и достаточно юным командиром отряда: сильное, тренированное для дальних походов тело, зычная глотка и строгий, почти немигающий взгляд выдавали в унтер-офицере человека, умеющего заставить других повиноваться себе, используя при этом средства простые, но эффективные.

Что ж, решил Врангель, для успеха в походе это не так уж и плохо, а ежели Решетников вдруг забудет, кому здесь принадлежит первое слово, придется напомнить и поставить его на место.

Когда оседлали лошадей и тронулись, Врангель, подъехав к Решетникову, спросил:

— Сколько дней, думаете, займет путь?

— Ежели б немного погодя вышли, когда реки станут, за пару месяцев добрались бы. А ныне — не менее семидесяти дней. Реки вброд придется. Опять же топи не подмерзли. Сейчас-то полегче стало, дорога кое-где расчищена, а прежде и все три месяца шли.

Проводников с вьючным караваном пустили вперед. Правильно ли, размышлял, следуя за ними, Врангель, поступил он, поторопившись в дорогу и оставив в Якутске Козьмина, чтобы тот собрал еще кое-какое необходимое для экспедиции снаряжение. Впрочем, Миницкий предупредил, что Козьмину идти будет легче и о надежном сопровождении штурмана он сам позаботится. Однако вдвоем-то им было бы веселее.

Путь пролегал через холмы и долины с оживляющими их лиственничными рощами. Неяркое осеннее солнце серебрилось в небольших озерах. На их не возбужденную ветром гладь то и дело садились стаи пролетных уток, и Решетников, пришпорив коня и с ходу снимая со спины ружье, пригласил Врангеля:

— Надо бы и об ужине позаботиться.

Вдвоем они настреляли десятка два уток и куропаток.

Уже в сумерках добрались до первой от реки станции, расположенной в лесу, на большой поляне. Внутри просторного бревенчатого дома, покрытого землей, горел в глиняной печи, чувале, огонь, и было дымно. Хозяин станции, средних лет якут, живший здесь вместе с семейством, засуетился, принимая гостей, и дал поначалу промашку, приняв за начальника каравана Решетникова. Тот, со скользнувшей по губам усмешкой, поправил оплошность, представив якуту более молодого спутника.

Поужинали отварной утятиной и стали устраиваться на ночлег. Врангелю было предложено лучшее место на нарах — как раз против очага. Но, не успев заснуть, он предпочел перебраться на свежий воздух: неприятно действовали сложная смесь запахов, переговоры людей, детская возня. Да еще в бревенчатую юрту забрались пара собак и несколько телят.

Взяв медвежью шкуру, лейтенант расстелил ее возле ярко горевшего на поляне костра. Пахло ночной сыростью, увядающей травой. Облегавший его теплый мех вызывал ощущение уюта. «Хорошо, все пока хорошо», — засыпая, подумал он.

Проснулся рано от треска возрождаемого якутами огня и запаха разогреваемой на костре похлебки. Одеваясь, поежился от озноба: ночью был заморозок, и термометр показал два градуса ниже нуля. Что же будет дальше?

Каждый день, проведенный в дороге, умножал знания о стране, через которую лежал путь, и об обычаях ее жителей. Так, когда караван проезжал через вершину поросшей лесом сопки, якуты остановились возле старой высокой лиственницы. С ее ветвей свисали конские волосы с привязанными к ним разноцветными лентами, а у корней были воткнуты в землю шесты и прутья. Старший из проводников, Анисим, выдернул из гривы своей лошади несколько волосьев и тоже подвесил их на дерево. Лишь после этой, не без торжественности исполненной церемонии караван возобновил свой путь. Якуты почти тут же затянули монотонную песню.

На вопросы Врангеля, что значит жертвоприношение и о чем поют якуты, Решетников пояснил:

— Так задабривают они духа гор, чтобы беда миновала их. А поют о том, как красивы горы и реки, и озера. Ну, вроде как хвалят своего бога за его всемогущество.

— Разве они не крещеные?

— А кто их знает, — пожал плечами Решетников, — может, и крещеные. Но и своих древних богов не забывают.

К ночи добрались до другой станционной юрты, где предстояло сменить лошадей. Лишь холодный дождь заставил Врангеля, вновь расположившегося спать на поляне, уйти из-под сени деревьев в помещение. Но спертый воздух, дружный храп утомленных спутников и другие малоприятные звуки, производимые людьми и скотиной, отбили у него всякий сон. Он встал, как и лег, усталый, с воспаленными от бессонницы глазами, но постарался скрыть плохое расположение духа и лишь подумал о том, что пора бы подавить культурные привычки и попытаться приспособиться к иной жизни, которой эти люди живут из века в век.

Встретивший его у костра Решетников участливо спросил:

— Аль не здоровится, Фердинанд Петрович? Что-то глаза у вас нынче красные.

— Это ничего, пройдет, — суховато ответил Врангель и спросил: — Свежих лошадей привели?

— Привели. Уже седлают.

Теперь они вступили в низменный край с множеством тихих, словно заколдованных озер. Шуршащая под копытами лошадей сухая листва, обеспокоенные крики вспугнутых караваном птиц, созерцание ловких прыжков резвящихся меж веток лиственниц белок — все это целительно действовало на душу, и Врангель, поборов дрему, с любопытством и радостью всматривался в окрестный пейзаж.

В глубине долины, покрытой тучным лугом, вдруг открылось целое поселение из нескольких юрт, и, как только караван приблизился к Врангелю, поспешило с докладом тамошнее начальство — голова улуса[11] с якутским князем и писарями. Взаимные подарки заключались с якутской стороны в свежих съестных припасах, а со стороны гостей — в чае, табаке и водке. Впрочем, подарки подарками, а приезд русского офицера якуты использовали, чтобы вывалить на него ворох своих жалоб и обид на проезжающих через их наслег, т.е. поселение, казаков, которые обирают жителей, а в случае протестов еще и потчуют плеткой.

— Не слушайте вы их, ваше благородие, — советовал выступавший переводчиком Решетников. — Известные ябедники, все врут.

Не в его силах был что-либо изменить здесь, но Врангель посчитал нужным вдохнуть в якутов надежду на лучшее. Вскоре, заявил он, все должно измениться: по новым установлениям казаки получают землю и, возделывая ее, не буду иметь времени докучать своим соседям-якутам.

Выслушав эту новость, якуты молча переглянулись.

На Алданской станции вновь взяли свежих лошадей. Оседлав коренастого, с широкой грудью и мохнатого, как все якутские лошади, жеребца, унтер-офицер Решетников, прежде чем тронуться, размашисто перекрестился. Поймав на себе взгляд Врангеля, словно оправдываясь, пояснил:

— Впереди Тукуланский путь, самые тяготы. Да ничего, не впервой, Бог нам в помощь!

Ясная в последние дни погода сменилась ненастьем. С обложенного тучами неба сыпал дождь. Холодный ветер поднимал волну на Алдане. До другого берега, отстоящего на полторы версты, переправлялись на плоскодонном судне того же типа, на каком плыли по Лене.

Несмотря на усилия гребцов, судно заметно сносило по течению. Когда достигли середины реки, снизу, из трюма, вдруг стали выскакивать мыши. Лошади, брезгливо переступая ногами, обеспокоенно заржали.

— Дармоеды! — в сердцах ругнулся Решетников на станционных служителей. — Дали худую посудину, не могли проконопатить.

Паузок заметно оседал, уже и на палубе начала плескаться вода. Врангель лихорадочно размышлял: как же спасти инструменты? Кажется, они лежат в ящике, обернутом кожей, вон на той рыжей кобыле.

— Глубок ли здесь Алдан? — отрывисто бросил он Решетникову.

Но тот уже не слушал его.

— Круче вправо забирай! — с бешенством крикнув гребцам, Решетников сам бросился вперед, рывком оторвал от весла щуплого парня, сел на его место и взял команду на себя:— А ну веселее, раз, еще раз!

Только сейчас Врангель заметил, что гребцы пытаются вырулить судно на островок посреди реки. И это, не без помощи энергичного Решетникова, удалось. Лошадей осторожно свели на берег и отпустили пастись. Общими усилиями паузок толкнули повыше на мель и начали конопатить травой и мхом.

Пока под большой березой ставили палатку, разводили костер, стряпали ужин, начало смеркаться. До темноты все же успели переправиться через реку.

Ночь выдалась стылой. На рассвете пошел снег с градом. Теперь узкая тропа вела караван ущельем вдоль бурного притока Алдана — Тукулана, к его верховью, берущему начало в горах Верхоянского хребта.

Снег присыпал пожелтевшие листья осин и ив, накрыл шапками вершины гор. На Тукуланском пути, считавшемся самой трудной частью дороги до Нижнеколымска, уже не действовала традиционная для якутов мера расстояния — кёс, т.е. тот путь, который можно преодолеть за время, пока в котле сварится мясо. В горах меры иные.

Врангель в последующие дни потерял счет, сколько раз они преодолевали реки, сначала Тукулан, потом другие. Лошади осторожно ступали по камням, чтобы сохранить равновесие в стремительном потоке. Седоки поднимали ноги к их спинам, но вода доставала и здесь. На привалах лошади копытили траву из-под снега; стрелка термометра держалась на пяти градусах ниже нуля.

Чем дальше продвигались по реке, тем теснее сдавливали горы русло Тукулана. Лес, густо росший в низовьях: березы, ели, кедровый стланик, — заметно поредел. Вершины же гор и вовсе облысели.

— Сейчас бы самое время глухаришек пострелять, неторопливо попивая чай, говорил Врангелю Решетников. — Сентябрь — лучшая пора охоты на них; на галечные отмели выходят — камешки собирать. Да недосуг. Надо торопиться.

Молчаливый матрос Нехорошков, ловко работая на привале ножом, вырезал из тополиной чурки страшноватого языческого идола. Сидевшие по ту сторону костра якуты, покуривая короткие трубки — гамзы, о чем-то оживленно говорили. Прислушавшись к ним, Решетников иронически крякнул и со смешком сказал Врангелю:

— Вот врать-то горазды! Бают, что их сородич как-то в схватке зараз трех медведей уложил; одного ножом, другого топором, а третьего дубиной. Они, мол, напали, а он оборонялся. Да где ж это слыхано, чтоб три медведя на человека компанией нападали? Медведь, бывает, и сам нашего брата боится. А нападают лишь голодные шатуны, которые в берлогу не ложатся. Так они по одному завсегда бродят. Вот хвастуны так хвастуны!

Эту ночь провели в палатке. Внизу грозно рокотал Тукулан. И сладко было постепенно уходить в крепкий сон в сооруженном для себя логове из медвежьей шкуры.

Снег присыпал горную тропу, и местами, чтобы расчистить путь, приходилось браться за лопаты. Карабкаясь по скользким камням вверх, лошадей вели на поводу. На сей раз погода благоприятствовала: было ясно. По словам Решетникова, при ветрах и бурях здесь случалось, что лошади вместе с седоками увлекались в пропасть.

И вот наконец открылась вершина перевала. Остановились передохнуть. Все вокруг искрились от покрывавшего скалы инея. На севере проглядывала долина реки Яны — отсюда она берет свой путь к Ледовитому морю. Западная сторона была закрыта кряжем гор. Верховья рек, питающих Лену, остались позади.

Вниз спускались по северному, более пологому скату и вскоре повстречали на берегу Яны поварню — необитаемую избу для проезжих путников. Кто-то, проходивший тем же путем ранее, позаботился, чтобы наколоть возле нее запас сухих дров. Внутри обнаружили на полках у стола соль в банке, свечи. Задымил быстро растопленный очаг.

Перекусив, Врангель вышел с Решетниковым из избы. На всякий случай взяли ружья: вдруг удастся что-то подстрелить. Оказывается, они были здесь не одни. Слабый дымок тянулся от стоявшего поодаль на реке шалаша. Подошли ближе. У костра, поджав под себя ноги, сидел старый тунгус в ветхой камлейке. Две собаки, такие же старые, как хозяин, недовольно заворчали на пришельцев, но старик осадил их.

— Илэ нэнэденни?[12] — по-тунгусски приветствовал его Решетников.

Старик что-то пробормотал в ответ. Решетников задал еще несколько вопросов. Тунгус ответил и потом тоже спросил его о чем-то. Из шалаша, сделанного с помощью туго сплетенных веток ивы, вышла девочка лет десяти-двенадцати, тоже в камлейке и мягкой обуви из оленьей кожи. С любопытством взглянула на пришельцев темными грустными глазами.

— Старик говорит, — перевел Врангелю их беседу Решетников, — что караулит здесь диких оленей. Пока промысел скудный. Подстрелил лишь одного. А надо бы сделать запас на зиму. Дочь — вроде как домохозяйка. Готовит для него, пока он выслеживает зверей. Жаловался, что у него мало пороха. Нет ли, мол, у вас?

— Надо помочь ему, — встрепенулся Врангель. Он вернулся к их стану, достал из поклажи мешочек с порохом и вручил старику.

Старик взвесил мешок на руке, что-то спросил Решетникова, и тот, отрицательно махнув головой, ответил по-тунгусски. Потом пояснил Врангелю:

— Он хотел дать взамен мяса, но я отказался. Сказал, что это подарок. Что с них взять, сами-то едва живы!

— Луча[13] хороший! — на прощанье старик пожал обоим руки.

— И что же, Иван Федорович, когда отец охотится, неужели дочь живет здесь одна? — Врангелю это казалось невероятным.

— Так и живут, — пожал плечами Решетников. — Тунгусы ко всему привычны.

Станция в местечке Баралас оказалась самой благоустроенной из всех виденных ранее. Заведывавший ею пожилой якут (есаул, как называли его сородичи) содержал свою юрту в образцовом порядке: внутри чисто, выметено, на лавках — свежее сено, у входа — наколотый в реке лед для котлов и чайников.

Каким блаженством было скинуть с плеч тяжелые, покрытые ледяной коркой шубы, снять обувь и вытянуть ноги у жарко горящего очага. Чувство комфорта усилилось, когда внесли стол с угощением: строганина из жирного чира, мерзлое якутское масло, сырой олений мозг. Была предложена и горячая похлебка из конины.

Не испытывая большого доверия к свежемороженым блюдам, Врангель сразу начал с похлебки, но Решетников урезонил его:

— Попробуйте, Фердинанд Петрович, и строганину, и мозг. Это же вкуснятина — пальчики оближешь!

Непривычные поначалу деликатесы буквально таяли во рту.

После теплого ночлега — снова в путь. Яну переходили в двадцати верстах от Бараласа. Лед на ней оказался зеркально ровным, и лошади падали на каждом шагу. Перейти удалось лишь после того, как тропинку посыпали песком и золою.

У притока Яны, реки Догдо, Решетников, указав холм на том берегу, как бы мимоходом заметил:

— За холмом, в долине, Убиенное поле.

— Кого же там убивали?

— Тунгусов наши казаки, когда завоевывали этот край. Там многие свою могилу нашли.

— Стоит взглянуть, — в раздумье сказал Врангель и направил лошадь через реку.

И тут случилось неожиданное. Он еще не успел добраться до середины, как лед затрещал и лошадь стала проваливаться в пролом. Чувство опасности обострило реакцию всадника. Он мгновенно вытащил ноги из стремян и, упав грудью на край пролома, отполз от опасного места. Встал и, сокрушенно взглянув на вздыбившиеся льдины, пошел к берегу. Им овладела горечь потери и стыд, что так опростоволосился на глазах спутников.

Решетников и проводник Анисим, вероятно, видели, как все случилось, и уже подъезжали навстречу.

— Вот незадача, — пробормотал Врангель, — лошадь потерял, едва и сам не пропал.

— Лошадь? — весело осклабился Решетников. — Она цела, сейчас вытащим.

С помощью пешни и топора Решетников и проводник-якут пробили во льду коридор от берега до пролома. Удивительно, но пространство между льдом и дном реки оказалось совершенно сухим, вся вода ушла, и внизу, всхрапывая от возбуждения, стояла лошадь, целая и невредимая. Вывести ее на берег не составило никакого труда. Был утерян лишь упавший при падении и скользнувший куда-то дальше под лед вьюк с чаем, сахаром и ромом.

Узнав, что там был и ром, якуты с таким остервенением принялись долбить лед, как будто собирались взломать всю реку. Время шло, тюк все не находился, и Врангель приказал прекратить поиски.

Дни становились все короче. Менялся и ландшафт страны, которую пересекал караван. Почти непроходимые летом, а теперь подмерзшие болота, бадараны, и угнетенные холодом и ветрами заросли кедрового стланика. За замерзшими реками с голыми унылыми берегами следовали такие же пустынные, почти не оживленные рощами холмы. И озера под снегом, тысячи озер...

На одном из них, лежавшем недалеко от караванной тропы, в вечерний час, окрасивший небо багрянцем, путники увидели стремительно мчавшееся близ берега стадо оленей. Их преследовали, окружив с двух сторон и постепенно сокращая разрыв, два крупных волка. Олени резко повернули и исчезли за холмом.

Да, не только человеку тяжело выжить здесь, размышлял, покачиваясь в седле, Врангель. И дерево, и птица, и река, и зверь по-своему принимают суровый вызов холода и тьмы, стремятся приспособиться и сохранить себе жизнь.

С наступлением зимней поры все с большей надеждой всматривались путники в заснеженную даль: не покажется ли в сумрачном небе столбик дыма — признак жилья?

На сто сороковой версте от Алазейского хребта подъехали к Сарадахской станции. По местным понятиям она была сооружена на славу: на берегу обильного рыбой озера, к которому примыкал густой лиственничный лес, обнесенные палисадом изба и юрты, навесы для лошадей и загоны для скота. Станцией заведовал отставной вахмистр Атласов[14] — один из потомков известного покорителя Камчатки. С особой сердечностью, по-медвежьи облапив, приветствовал он давнего своего приятеля Ивана Решетникова и с благодарностью принял от него гостинец — бутыль водки.

На расспросы Врангеля Атласов сообщил, что мичман Матюшкин проезжал через станцию пару недель назад и даже оставил письмо для своего начальника. В присущем ему юмористическом тоне Матюшкин писал, что на первых верстах от Якутска его изрядно поел гнус, лишив доброй половины запасов крови, что часть пути ему пришлось сплыть по Индигирке, и, напоровшись на валун, он едва не пошел ко дну. В остальном же все прекрасно.

Молодец, прочитав письмо, облегченно подумал Врангель. Несмотря на свои романтические выходки, Федор все же крепкий, неунывающий парень. И, кажется, не придется раскаиваться, что сманил его в этот поход.

Остервенелым лаем собак встретил караван засыпанный в снегах Среднеколымск. Шпиль колокольни торчал в темнеющем небе. В окнах сквозь вставленные в них вместо стекол льдины тускло мерцали огоньки свечей.

На подступах к городку Врангель изрядно продрог, мороз уже подбирался к тридцати, — и без раздумий внял совету облачиться в привычную для местных жителей зимнюю одежду. Поверх форменного платья он надел теплую меховую кухлянку, штаны из заячьих шкур, на ноги — высокую меховую обувь — торбаса. Не помешала и большая лисья шапка. Все уязвимые для холода места Нос, лоб, подбородок — тоже были защищены от ветров и Мороза специальным меховыми покрытиями.

В трехстах верстах от Среднеколымска, в деревне Омолонской, с лошадей пересели на собачьи упряжки, и через два дня стремительной езды на нартах караван наконец прибыл в Нижнеколымск. Путь от Якутска занял два месяца и двадцать дней.