Леонид Кудрявцев ВТОРЖЕНИЕ Фантастический рассказ

Розовые колонны дворца право-, прямо– и левосудия медленно тонули во тьме. Наконец с тихим плеском они исчезли окончательно, и наступила тишина. Сначала на ногу Ипату, а потом на хвост сиамской, с отрезанными ушами и блудливой мордочкой кошки. Ее вой прорезал темноту и затерялся в кривых переулках в ожидании того, кто пожелает его найти. Между тем половинки темноты рухнули и пришел день. Он был очень вежливый, этот день, даже не забыл вытереть о горизонт ноги.

И все начиналось хорошо, но кончилось плохо. Потому что небо затянуло тучами и на землю посыпались веники. На лету они сдирали побелку со стен домов, а с деревьев сшибали листья, и по тротуарам текли неопрятные ручьи, которые собирались в неопрятные потоки, низвергавшиеся в неопрятную реку.

А еще у Ипата болел зуб. Да так, что хоть на стенку лезь. Он подумал-подумал, плюнул да и действительно полез. Но легче от этого не стало. Даже тогда, когда он лег на потолок и, чтобы отвлечься, стал вспоминать… вспоминать…

Например, что жена укатила куда-то на Эльфа-Ариадну и пообещала вернуться через пару тысяч лет. Очень мило с ее стороны. Прекрасный способ увильнуть от супружеских обязанностей, которые обычно состояли в том, что она жарила тривиальную яичницу и не менее получаса в день зудела, чтобы он не курил в комнате, а выходил для этого на лестничную площадку.

И завтрашний компот получился из рук вон плохо. Главное – у кого? У всеми признанного мастера завтрашних компотов. Черт знает что такое!

Он хорошо помнил, что сделал все правильно. С филигранной точностью представил, как будет его варить завтра. Потом тщательно вымыл кастрюлю и осторожно-осторожно, с присущим ему мастерством и умением, проколов сущность, с меткостью снайпера просунул шланг в завтрашний день. Теперь оставалось только перелить компот из “завтрашней” кастрюли в “сегодняшнюю”. И все! Дело сделано. Причем правильно, грамотно и хорошо. Вот только почему же компот получился невкусный?

Ипат даже попробовал ради развлечения поразмыслить над парадоксом, который возникает при изготовлении завтрашнего компота. Действительно, откуда все-таки берется компот, если завтра он его варить не будет?

Но тут зуб задал ему такого жару, что Ипат скатился с потолка и, бросившись к аптечке, стал искать в ней анальгин. И конечно же, перепутав, принял вместо него стрихнин. А обнаружив это, меланхолично подумал, что умирать когда-нибудь все же придется…

Лежать на полу и умирать от стрихнина было жутко неприятно, но Ипата поддерживала мысль, что теперь проклятый зуб болеть уже не будет. И точно, как только он умер окончательно, зуб болеть перестал. Совсем.

После этого Ипат некоторое время лежал на ковре и радовался, что все прошло удачно: и умер, как человек, и зуб больше не болит. Однако вскоре ему это надоело, и тогда он стал прикидывать, когда же его все-таки найдут. Ему представились собственные похороны, от которых уже заранее хотелось зевать, и он решил обойтись без них вовсе.

Для этого он сказал “чур не игров”, встал и, тщательно заперев входную дверь, позвонил своему лучшему другу Бангузуну.

– Привет, – сказал Бангузун на другом конце провода.

– Привет, – с трудом двигая непослушной нижней челюстью, ответил Ипат.

– Представляешь, я диплодока купил, – радостно сообщил Бангузун.

– Поздравляю, – сказал Ипат.

– Да, но в магазине меня надули. Диплодок оказался с купированными ушками и хвостом.

– Какая жалость, – посочувствовал Ипат.

– Да, но я все же решил, что оставлю его себе. Он такой милашка…

Они помолчали, потом Бангузун спросил:

– А как ты поживаешь?

– Да так себе, – сказал Ипат. – Где-то между плохо и очень плохо. И вообще, передай всем нашим, что я улетаю минимум на год на побережье черной дыры. Отдохнуть хочу. Так передашь?

– Передам, – рассеянно сказал Бангузун и отключился.

Все, дело сделано.

Ипат снова лег на ковер, но только на этот раз так, чтобы видеть себя в огромном настенном зеркале. Потом вздохнул последний раз и стал наблюдать за появлением трупных пятен на собственном лице. Это было забавно. Например, одно из пятен очертаниями сильно напоминало австралийский континент.

А вообще-то это было здорово. Лежать и ничего не делать. И он лежал… лежал… лежал…

И за год постепенно освободился от плоти, покрывавшей его костяк. Увидев это, он облегченно вздохнул.

Все получилось как нельзя лучше. И даже червей, съевших его мясо, склевывали птицы, прилетавшие в окно, которое он мудро забыл закрыть. Так что о чистоте можно было не беспокоиться.

Он встал, побрякал суставами и, довольно ухмыляясь, пошел в ванную. Помылся. Правда, вытираясь полотенцем, он порвал его об одно из ребер, но что поделаешь, такие неприятности теперь будут подстерегать его на каждом шагу.

А день-то какой чудесный!

Он сварил себе кофе и выпил его целую чашку. Правда, все, что попадало в рот, тотчас же выливалось на стол, но от этого кофе не становился хуже. Напротив!

Напившись, Ипат тщательно вымыл чашку и позвонил Бангузуну.

– У, вернулся, – радостно сказал Бангузун.

– Вернулся, – не менее радостно сообщил Ипат.

– Ну и как?

– Отлично, все отлично… Что ты сейчас собираешься делать!

– Сейчас… – Бангузун на секунду задумался, потом сказал: – Сейчас я иду гулять вместе с диплодоком.

– Ну вот и хорошо. Значит, я тебя жду, заходи – вместе погуляем.

– Заметано, – сказал Бангузун.

Ипат положил трубку и огляделся по сторонам. Так!

Как вихрь пронесся он по дому, надевая на себя белье, штаны, рубашку с надписью от правого плеча к левому “серебристый хек в томатном соусе”, старый плащ с пятью рукавами и почти новую стетсоновскую шляпу. Потом он распихал по карманам бутерброды и пиленый сахар, браунинги и чековые книжки, двадцать четыре тома Большой советской энциклопедии и восемь ниток бисера. А также многое другое. Один Аллах знает, что может понадобиться на прогулке. По крайней мере нужно быть готовым ко всему.

На улицу он выскочил несколько рановато и поэтому, до того как пришел Бангузун, успел помочь одной старушке перейти через дорогу. У бедняжки болела третья нога.

А потом появился Бангузун, за которым топал диплодок, и оба они Ипату очень обрадовались. Да так, что от избытка чувств Бангузун толкнул Ипата и тот, совершенно случайно, повалил газетный киоск. И пока киоскер бегал и ловил листы “Местной сплетницы”, с которыми баловался еще не совсем проснувшийся утренний ветерок, Ипат выбрался из-под обломков киоска и, радостно хохоча, толкнул Бангузуна так, что тот сбил с ног диплодока. Тут уж захохотал диплодок, и они, все втроем, устроили прямо на улице небольшую кучу-малу, во время которой Бангузун оторвал на одежде Ипата все пуговицы и сыграл на его ребрах “Лунную сонату”, а диплодок сорвал с одной из голов Бангузуна шапку и тотчас же ее слопал, а Ипат измазал диплодока чернилами с ног до головы, так что тот стал похож на ягуара.

Так могло продолжаться долго, но прохожие стали возмущаться, и пришлось кучу-малу прекратить. Тогда Бангузун стал знакомить Ипата с диплодоком, теперь уже всерьез. И диплодок кланялся и даже сказал, что он – “покорный слуга” Ипата на все оставшееся время. А потом наступил ему на ногу. Совершенно случайно.

От неожиданности Ипат закричал и увидел, что Бангузун, превратившись в оборотня, оскалил полуметровые клыки, и почувствовал запах. Горьковатый запах Лемурии.

И проснулся…

Он долго лежал на своей узкой холостяцкой кровати и пытался понять, что же это ему приснилось. Не было у него раньше таких снов. А что было? Детство, кусок юности и Лемурия, которую он помнил, в отличие от детства и юности, очень реально, потому что вернулся из нее всего лишь две недели назад. Вот она-то действительно все еще была с ним, жила в каждом его движении, глядела его глазами, говорила его губами, и довольно часто этот благополучный мир, в котором он теперь жил, особенно тогда, когда он доставал из старого шкафа свою военную форму и любовался погонами, петлицами и наградами, казался нереальным и ненастоящим, словно сделанным из папье-маше… Ткни пальцем, и под плотной оболочкой окажется пустота.

Тогда Ипат часами сидел возле шкафа, прислонившись к его полированной стенке, почти не двигаясь, разглядывая что-то широко открытыми, неподвижными глазами, пока звяканье проезжавшего по улице трамвая или запевший за стенкой арию Иоланты сосед не приводили его в чувство, и он, вздрогнув, медленно освобождался от дурмана воспоминаний.

Как правило, после этого он вешал форму обратно в шкаф, на сделанную в виде скелетика летучей мыши вешалку, и шел прогуляться или же садился пить чай с рогаликами.

А вечерами он лежал на диване, курил папиросу за папиросой и думал о том, что вот, проходит время и надо бы устраиваться на работу, а также забыть о том, что было. Потому что теперь у него другая, мирная жизнь. И можно даже познакомиться с какой-нибудь девушкой. Если, конечно, она захочет иметь с ним дело. А захочет ли?

Когда он задавал себе этот вопрос, ему вдруг становилось плохо, хотелось плакать, пить вино, чтобы забыться, и стрелять в холодную, мертвенно-бледную луну из крупнокалиберного пулемета, чтобы хоть кому-то отомстить. За то, в чем были виноваты все. Все, кто вокруг, кто спешил по утрам на работу, рассеянно поглядывая на часы, думая о девушках и танцах, которые будут вечером. А также те, кто возил своих детей в колясочках по набережным и бульварам, рассеянно присаживаясь на скамейки, небрежно покачивая маленькое, завернутое в пеленки, сопящее во сне чудо, которого у него не было. А почему? Почему?

Уж не потому ли все знакомые при встрече с ним прятали глаза, говорили дутые жизнерадостные слова и норовили поскорее от него отделаться? Может быть, они чувствовали себя виноватыми? В чем?

А в том, что он был в Лемурии, а они нет. И потому для них он стал живым напоминанием. А кому понравится напоминание о такой вещи, как Лемурия?

Именно поэтому он и не мог познакомиться ни с одной девушкой. А может, просто забыл, как это делается. С ней же надо о чем-то говорить. А о чем? О рейдах, противопехотных минах, убитых товарищах и двух годах юности, которые вырвали из его жизни напрочь, а оставшееся место заполнили кровью, грязью и пороховым дымом?

И можно было только надеяться, что со временем все наладится. А пока он ждал. Если бы его спросили чего, он бы не смог ответить. Просто была в нем эта уверенность, что вот-вот что-то изменится, перевернется…

Так было до сегодняшнего утра, когда он, очнувшись от странного, чужого сна, долго глядел в девственно-чистый потолок, а потом повернулся на правый бок и вспомнил о бабке Меланье.

Да, когда-то давно, тысячу лет назад, еще до Лемурии, он ездил к ней каждое лето и подолгу гостил. Разглаживая ладонью скомканные за ночь простыни, он вдруг вспомнил ее старую хижину, на пороге которой она так любила сидеть, задумчиво глядя на волны, подкатывающие почти к самому порогу, на суматошных чаек и еще на что-то, что должно было принести рыбакам богатую добычу. Это у нее работа была такая, у бабки Меланьи, – глядеть на море, чтобы рыба ловилась лучше.

А еще у нее были теплые, шершавые руки, и когда она усаживалась на пороге хижины, Ипат мог уходить куда угодно на целый день.

Что он и делал.

Поначалу он бродил по берегу моря, любуясь волнами и собирая все интересное, что оно выбрасывало на песок. Но потом пристрастился к “походам в глубь побережья”. Происходило это так: он уходил как можно дальше в дюны и садился на песок в ожидании дождя. Иногда ему приходилось ждать час, два, полдня, но рано или поздно дождь все же начинался, и тогда происходили удивительные вещи.

Под ударами тяжелых мутноватых дождевых капель ветки съеденных зноем акманов оживали, покрываясь молодыми клейкими листочками. Из земли мгновенно вырастали шары фумов. В подземных пещерах просыпались грогусы. Они выскакивали наружу и, приветствуя дождь мощным ультразвуковым криком, скакали по камням, безжалостно сдирая с них голубой мох. И пили, пили, пили воду, раздуваясь, и, достигнув предела, разлетались разноцветными брызгами, которые тоже начинали поглощать воду и расти, расти… А боруны уже выкапывались из песка и, разлепив огромные желтые глаза, осторожно переступая десятью мохнатыми и костистыми лапами, набрасывались на грогусов и жадно их поедали. Тотчас с них сползала старая шкура и, свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для самообновления.

Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на точеные китайские пагоды колыбельки фамсов. Разглядывая все это, можно было сидеть целый день, но когда наступала темнота, вся эта праздничная жизнь умирала. Тогда Ипат возвращался в избушку бабушки Меланьи и, устроившись у окна на твердом топчане, долго не мог заснуть, слушая глухие, мерные удары моря…

Вспомнив все это, он встал с кровати и тщательно побрился. Так, теперь остается только одеться и собраться в дорогу.

Застегнув последнюю пуговицу, он сунул в карман нераспечатанную пачку сигарет, зажигалку в форме льва и толстый кожаный бумажник. Карман заметно оттопырился, стал похож на хорошо набитый живот. Может быть, даже слишком…

Наверное, поэтому, когда Ипат вышел на улицу, с твердым намерением отправиться в аэропорт и сегодня же улететь к бабке Меланье, карман стало пучить. Шагов через десять у кармана разыгрались колики. Так как без сигарет обойтись было невозможно, Ипат вытащил бумажник и швырнул его в ближайшую канаву.

Тотчас же тень какого-то проходящего мимо гражданина соскочила с тротуара и метнулась туда, куда он упал. Но ее хозяин был очень воспитанный. Он решительно взял тень за руку, и как она ни упиралась, как ни протестовала, потащил ее в сторону. На перекрестке тень все же зацепилась правой рукой за телеграфный столб, и пока гражданин пытался ее от него отодрать, сумела вывести на ближайшей стене большим пальцем правой ноги “свободу угнетенным…”. Но тут гражданин изловчился и, скрутив ее приемом “двойной нельсон”, благополучно утащил за угол. Оттуда через несколько секунд выскочила трехногая бабушка с диким криком: “Убили! Убили!”

Кто кого из них там убил, Ипата не интересовало. Никак не прореагировав на вопли бабуси, он пошел по улице дальше, рассеянно поглядывая по сторонам, чуть прикрыв глаза и побаиваясь в глубине души лишь того, как бы улица не возмутилась и не пошла в аэропорт по нему. Это было бы не очень хорошо. Можно сказать даже, что не совсем удобно. Кроме того, несомненно, в аэропорт он сегодня бы опоздал. А какой интерес приходить в аэропорт не с утра! Так и мест хороших не получишь, и потолкаться как следует не успеешь, да и последних новостей не услышишь. Однако обошлось. Улица с утра, очевидно, была в хорошем настроении, поэтому асфальт очень мягко, благожелательно ложился Ипату под ноги. И даже не пробовал столкнуть его в ближайшую канаву.

На небе светило треугольное солнце. И время от времени лопоухий медвежонок-панда вылезал из своей норы и тщательно протирал солнечный треугольник мягкой замшевой тряпочкой, смахивая космическую пыль и мелкие метеориты. Крупные он просто бросал вниз, на радость местным мальчишкам. Еще бы, ведь у старьевщика на метеориты можно было выменять заржавленный мушкет или проволочную саблю, а то и целую пригоршню орденов государства Бульдонезии.

А на земле все шло своим чередом.

Возле киоска “Союзпечати” суетились продавцы счастья, раскладывая свой товар на дощатые прилавки, поправляя полосатые тенты, прикрывавшие его от солнца, и рассеянно обсуждали между собой вчерашний футбольный матч. На устилавших прилавки вчерашних газетах вырастали кучки любовного счастья, счастья творчества и счастья игроков. А также огромные кучи счастья дураков.

Заспанные дворники гладили асфальт березовыми вениками. Очевидно, асфальту это нравилось, потому что иногда он чуть заметно вздрагивал и приглушенно хихикал. А по дороге шли дома, которых хозяева отпускали на ночь за город – попастись. Резво скакали деревянные бараки. Весело попыхивая трубами, валили трехэтажные общаги. И совсем уж солидно, вперевалку, топали блочные пятиэтажки, тяжело помахивая подвалами, забитыми по самые двери ароматным луговым сеном.

Ипат даже остановился, став одним из этих домов, почувствовав, как приятно возвращаться обратно в город после ночи, проведенной на широком лугу, где ты почти один и только иногда в ночном тумане мелькнет бок какой-нибудь глупенькой одноэтажки, которой не сидится на месте, а хочется побегать и полаять на луну. Просто так. То, что луна может ответить ей тем же, такое несерьезное строение сообразить уже не может. А жаль…

Наконец, последний дом свернул за угол. Ипата отпустило. Он снова был человеком. (Рост: метр восемьдесят шесть. Лицо открытое, спокойное. На подбородке небольшой шрам. Без определенных занятий.) Он даже улыбнулся молоденькой продавщице пепси-коки, которая в ответ ему тоже улыбнулась.

И, наверное, поэтому Ипату совсем расхотелось улетать.

Собственно говоря, почему бы не остаться? Можно даже познакомиться с этой девушкой. Вечером сходить с ней на танцы. А там глядишь и… Но нет.

Одно дело просто улыбаться, другое – знакомиться. И скорее всего она его отошьет. А потом, часа через два, город скроется в оболочке сажи и копоти. Станет другим. Тем временем утро будет упущено, и он уже не улетит. А завтра еще черт его знает, что случится. Может, инопланетяне нападут! Да и пройти-то, собственно, осталось совсем немного. Рукой подать. Вот только завернуть за угол. Так, а теперь нырнуть в этот проходной двор. Слегка переждать, чтобы не попасть под копыта индрикотериев. Прошли. Ну вот, можно и дальше. Поворот. А сейчас прямо… Вот он, аэропорт.

Все же он немного опоздал. Десятка два энтузиастов уже отирались у касс, радостно похихикивая, и для разминки требовали у кассирши билет до Альфа-Альдебарана или до загадочной планеты Силэб. Кассирша вяло от них отмахивалась, хорошо понимая, что это так – семечки, и сладко позевывала в ожидании утреннего чая.

Ипат протиснулся к кассе и попросил, чтобы ему дали самый большой билет до бабушки Меланьи. С раздражением отложив в сторону помаду, которой подкрашивала нос, кассирша извлекла из стола пачку бланков, ножницы, пистолет кольт, баллончик слезоточивого газа и, с ожесточением взявшись за работу, ровно через минуту и тридцать семь секунд вручила Ипату билет.

Где-то невдалеке натужно ревел совершающий посадку самолет. Ипат отошел от кассы и увидел, что, пока он получал билет, людей в зале ожидания набилось столько, что яблоку негде упасть. Сквозь толпу продирались озабоченные мороженщицы. Возле ног Ипата уселся какой-то грязный, в телогрейке и кирзовых сапогах тип и, вытащив из уха гитару, ударил по струнам. По-блатному растягивая слова, да так, что некоторые с треском лопались, он запел старинную дворовую песню. Тотчас же толпа вокруг него уплотнилась. Ипата стиснули, и он понял, что попал в ловушку. А гитарист заливался соловьем, вкусно выводя: “А я тебя, и-эх, да поцелую, а потом, и-эх, да зарублю!”

И ничего другого не оставалось, как пройти по головам. Иначе так у кассы и прокукарекаешь до самого вечера.

Ипат ухватился руками за плечи своих соседей, подтянулся и забросил сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда все – неминуемо поскользнешься. Но бог миловал, и через минуту он уже спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.

Эхма! Ну вот и все. С билетом покончено. До самолета еще уйма времени. Можно и поразвлечься.

Он прошелся по залу и, остановившись возле девушки, которая бойко распродавала свежие номера “Местной сплетницы”, подмигнул ей. Та не осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер “Местной сплетницы”, и пришлось идти дальше.

Возле центрального фонтана он остановился и, усевшись на его мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:

– А вчера-то что было! На молокановской улице оборотня милицайты подстрелили…

– Да что ты! – выдохнула вторая бабуся.

– Истинный крест! Вот как бог свят… Иду я, значит, за молочком очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок, надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком. Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою сторону. И только я за угол свернула… Вдруг: бах, тарарах – шум, выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: “Ты, бабуся, не волнуйся. Это один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут”. И потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за молочком пошла…

Ипат усмехнулся.

Ведь как пить дать врет, старая. Делать ей нечего, вот и врет.

Он выкинул окурок в фонтан и, резко вскочив, быстро пошел к выходу из вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной площади, остановился.

Мимо шли и бежали люди. Вот торопится маленький старичок, помахивая длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка. Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины… И еще… И еще… Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.

Махнув рукой, Ипат вернулся в здание вокзала и протиснулся к телевизору. Передавали последние новости.

Сначала показывали обычный винегрет. Кто-то кого-то лупил резиновой дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы, тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах, украшенных витиеватой надписью “колониальное рабство”, из-под которых во все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами, чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.

Потом мелькнули голубые полосы, и вдруг показали Верховного Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и возле… Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак не может установиться демократия и где она должна быть, так как без нее не могут восторжествовать великие идеалы. А они неминуемо должны победить. И это невозможно, пока в Лемурии не существует даже правительства, а так, вече какое-то. Поэтому там некому командовать и некому исполнять, а также рапортовать и отчитываться. И что это такое, как не попрание демократии, когда простой лемурский народ лишают самых элементарных прав управлять и подчиняться. И они, те, кто туда идет, являются истинными носителями прогресса и гуманности. Они смело протягивают руку помощи маленькой, заблудившейся в прошлых веках стране…

А внизу сдавленно дышала толпа новобранцев. Ипат же, забыв обо всем, внимательно в нее вглядывался и искал в ней себя, такого, каким он был два года назад. Наголо остриженного пацаненка, которого выловили на улице, остригли и снабдили новеньким автоматом. Да, тогда-то он верил в эти слова и благоговел. А потом действительно пошел защищать демократию. Еще бы не пойти, когда в руках автомат. Всамделишный. Из него даже можно стрелять. И патронов сколько угодно. С серебряными пулями…

А сейчас, два года спустя, Ипат глядел на этих будущих “защитников” и думал о том, что же с ними будет дальше. А что там думать? Дальше – просто. Загрузят в машины и повезут.

Ипат закрыл глаза и, опершись о стену вокзала, оказался снова в Лемурии…

Они ехали по самой обыкновенной дороге. Но чем ближе к кордону, тем она становилась чуднее. А после кордона – одни лишь сгоревшие становища и бескрайняя пустыня. Голубой песок. Тишина, покой и безмолвие. А еще длинная колонна машин. И в каждой из них солдаты, солдаты… И каждый думает сейчас о своем. И вспоминает… Может быть, старый дом, знакомый с детства двор и маму. Безусловно, какую-нибудь девчонку с расцарапанными коленками, которая будет писать ему поначалу каждый день, но уже через полгода забудет напрочь…

А потом на горизонте мелькнет гигантская мохнатая тень, да из кустов вылетит отравленная стрела и вопьется в горло твоему товарищу. Считай – повезло. И не только потому, что остался цел. Просто теперь ты знаешь, что едешь не к теще на блины, а действительно воевать. И это понимание даст тебе пусть мизерный, но все же добавочный шанс выжить. И вернуться…

А впереди, там, куда уходила колонна, бушевал закат. Иначе и не скажешь. Лучи заходящего солнца странным образом искажались в воздухе Лемурии и теперь походили на тысячи кровавых рук, которые тянулись к цепочке двигавшихся им навстречу машин. Это было странно и боязно. А еще существовала дорога. И на закате она начинала что-то нашептывать, и поначалу едва слышно, но чем темнее становилось, тем громче. Когда же наступала ночь, шепот переходил в явственное бормотание. И так до самого рассвета, пока не вставало мрачное, всклоченное солнце. И тогда становилось видно, как туго приходится передним машинам. Об этом говорили то и дело мелькавшие на обочине дороги еще дымящиеся, полусожженные трупы. И чем дальше в глубь Лемурии, тем этих трупов становилось больше…

Временами казалось, что это будет продолжаться вечно, что они миллионы лет будут вот так ехать, ехать… ехать… миллионы лет… ехать…

И каждые два часа у какого-нибудь новобранца сдавали нервы. Тогда он начинал палить по дороге или же заливался идиотским смехом, колотя чем попало по головам своих товарищей. Колонна останавливалась, новобранца успокаивали и снова трогались в путь… путь… путь… И угрюмое молчание. Потому что говорить не о чем. И только иногда кто-нибудь сплевывал на дорогу и вздыхал:

– Эх, самолетом бы…

Но все уже столько раз это слышали, что даже не поднимали глаз на говорившего, и только если он повторял это как заведенный снова и снова, кто-нибудь лениво говорил:

– Заткнись…

И опять ехать… ехать… ехать…

И думать о том, что действительно самолетом все было бы проще. Но нельзя. Так уж устроено небо Лемурии, что ни один самолет не может в нем летать. Камнем падает вниз на границе. Говорят, будто в старину какой-то великий маг наложил на Лемурию проклятие. Это, безусловно, чепуха, бабушкины сказки. Но самолеты между тем не летают. Падают. И поэтому путешествовать по Лемурии можно только пешком или на автомобиле…

Ипат отвернулся от телевизора и, присев на край кадки, в которой стояла худосочная пальма, подумал, что из-за невозможности летать над Лемурией она так долго и была страной, о которой в прессе упоминают раз в год, да и то как о каком-то курьезе. Дескать, есть вот даже и такая. Ну и черт с ней.

А потом что-то изменилось в окружающем мире. Почему это случилось, так никто и не понял, но достоверно известно, что в один прекрасный день Верховный Предводитель, бессменный борец за демократию, человек, укравший Созвездие Павлина, имел пятичасовую беседу с министром внешней политики. А на следующее утро весь мир узнал, что в Лемурии, оказывается, большие беспорядки. И все газеты стали об этом писать. Подробно и красочно. А потом Великий Предводитель повелел ввести в нее войска. В целях защиты демократии. И наступил покой. Правда, по ночам стали приходить цинковые гробы да на улицах появились молоденькие увечные парни, у которых на груди поблескивали совсем новенькие ордена. И тогда по всей стране пошли гулять слухи. Они множились, мгновенно обрастая невероятными подробностями, и в скором времени никто уже не мог понять, где правда, а где вранье. А тем временем с экранов телевизоров упитанные дяди и тети-красавицы продолжали твердить, что все нормально, обстановка стабилизируется и вообще вся Лемурия с восторгом встречает войска, которые пришли ее освободить… и, может, даже спички в магазинах подешевеют…

А по ночам, гулко шлепая деревянными ножками по мостовой, приходили цинковые гробы и стучались в чьи-то двери. И все делали вид, будто их на самом деле нет. И все отлично. Многие в это даже верили. Год, два, пять… За это время обстановка в Лемурии стала еще лучше. И даже слухи утихли. К чему слухи, если и так все ясно? Даже гробы стали восприниматься как нечто привычное…

Ипат очнулся и ошарашенно посмотрел по сторонам.

Эх!

Он оттолкнулся от стены и пошел прогуляться по зданию вокзала, рассеянно перешагивая через ребятишек, которые прямо на полу играли своими прошлогодними снами. А их мамаши сидели на скамеечках и монотонно вязали длинные, скучные сплетни, тщательно отсчитывая петли и стараясь не пропустить ни одной достоверной подробности. Время от времени какая-нибудь из них поднимала то, что у нее получилось, повыше и спрашивала у своих подруг:

– Ну как?

И те одобрительно кивали, не отрываясь от работы, чтобы, не дай бог, не пропустить свою очередь похвастаться сделанным. Иногда самая толстая из них просовывала ногу под скамеечку, на которой сидела, и, тщательно прицелившись, пинала в корму собственного крохотного мужа, который с такими же мужьями других женщин прятался там. Мужик мгновенно летел вверх тормашками, но уже через пять минут, всласть наматерившись, снова присоединялся к тесному кружку таких же, как и он, обездоленных браком, чтобы спокойно попить пивка, посудачить о женщинах и перекинуться в картишки.

Ипат уже сворачивал за угол, к буфету, когда сквозь шум вокзала пробился крик: “Проворонили, гады!” Наступила мертвая тишина. И в этой тишине все услышали отчетливый шум мотора взлетающего самолета, который постепенно перешел в клекот и стал удаляться.

Вокзал охнул и встал на дыбы. Воспользовавшись этим, Ипат проскочил под стеной в том месте, где она приподнялась над полом метра на два, кстати – вовремя. Стена мгновенно опустилась. А в зале аэропорта поднялись душераздирающие вой и крик. Сквозь обширные окна можно было видеть, как толпа ринулась к окошечкам касс. Несколько человек подскочили к служебному входу и стали палить в него из старинных дуэльных пистолетов.

Прямо из стены вдруг выпрыгнула группа милицайтов, закованных в старинные рыцарские латы и вооруженных дубинками и ночными горшками. Толпа встретила их нестройным залпом, который, впрочем, не причинил милицайтам никакого вреда. А из дверей багажного отделения и буфета, видеокооператива и комнаты отдыха лезли уже другие вооруженные штакетинами милицайты.

Напрасно седой мужчина в лиловом парике размахивал веревкой и кричал: “Линч!” Напрасно худая девица, одетая в штормовку с протрафареченной на спине надписью “Беломорканал”, щедрой рукой рассыпала по сторонам бомбочки из магния и бертолетовой соли. Напрасно двое десятилетних пацанов швыряли с верхней галереи цветочные горшки, подбадривая друг друга индейским улюлюканьем. Напрасно…

Толпу быстро и организованно смяли, и она побежала. Под напором людских тел входные двери были сорваны с петель, послышался звон стекла. Словно паста из тюбика, толпа выдавливалась на улицу, где побоище сейчас же прекратилось. Милицайты занялись патрулированием пустого зала, а те, кто оказался вне вокзала, стали искать автоматы для продажи газированной воды.

– А что, собственно, произошло? – спросил Ипат у одного из пассажиров, одетого в штаны из мешковины. Больше ничего на нем не было, если не считать майки, нарисованной масляной краской прямо на голом теле.

– “Что, что”, – передразнил он. – Не понятно разве? Летающий крокодил втихаря сел на взлетную площадку и прикинулся пассажирским самолетом. А аэродромщики его проворонили, и сто двадцать пять человек как корова языком слизнула.

– А сбить не пробовали? – ошарашенно спросил Ипат.

– Сбить? Сбей его попробуй, если он над самой землей, на бреющем полете… Эх, слушай, ты не знаешь, где тут можно попить?

Ипат пожал плечами. Парень махнул рукой и растворился в толпе.

Минут через пятнадцать народ вокруг вокзала рассосался. Милицайты тоже успокоились. Несколько человек даже подняли забрала и, усевшись у самого входа, мирно покуривали, время от времени спрашивая у тех, кто был на площади: “А здорово мы вас?” Им отвечали неразборчивыми ругательствами.

Ипат подошел и спросил у одного из милицайтов, щит которого был украшен замысловатым вензелем и гербом с изображением толстой книги, очевидно свода законов, бутылка и чего-то здорово похожего на женский лифчик:

– А что, самолеты сегодня больше летать не будут?

Тот задумчиво оглядел его с ног до головы, потом бросил окурок в урну и, прежде чем надвинуть забрало, сказал:

– Господи, ну конечно, будут. Еще минут пятнадцать, все успокоятся, и начнем запускать… Так что не волнуйся.

– А я и не волнуюсь, – сказал Ипат и ушел на поиски чего-нибудь съедобного.

Вернулся он через полчаса, сытый, рассеянно ковыряя в зубах заостренной палочкой.

Вокзал снова был полон. И кто-то что-то уже покупал, кто-то куда-то спешил и толкался, кто-то улыбался, а кто-то плакал…

Ипат понял, что о похищенных людях уже забыли. А может, и не забыли, просто поручили разобраться в этом деле кому нужно. А уж “кто нужно” в этом разберется…

Так что не стоит и волноваться.

И можно лететь… можно лететь… можно… лететь… Лететь?

Он вдруг понял, что лететь ему на самом деле никуда не нужно. Зачем? Он должен остаться здесь и найти ребят, с которыми был в Лемурии.

Как-то так получилось, что, вернувшись в свой родной город, они рассеялись по дворам и улицам, потеряли друг друга. Если сейчас ничего не сделать, они больше не встретятся, прочно запутавшись в паутине будней и забот. Да, он должен их, своих друзей по Лемурии, найти. По одному. Обязательно. О чем они будут говорить, когда встретятся? Да черт его знает! Возможно, ни о чем. В этой мирной жизни, где все так похожи и все так похоже и есть только одна забота – достать как можно больше денег, о чем они, собственно, могут поговорить? Нет, скорее всего они просто посидят вечером на крыльце и помолчат. На теплом, нагретом за день крыльце. И этого будет достаточно. Потому что тогда он, наверное, сумеет понять что-то, для него совершенно непонятное… И, может быть, станет другим, совсем другим… А там…

Итак, кто первый? Андрей? Рыжий, круглолицый Андрей по кличке Трассер. Что же, он так он. Теперь остается его только найти.

Закрыв глаза, Ипат сосчитал до трех и, когда кончилась бесконечно долгая пауза, почувствовал, что держит в правой руке что-то. Открыв глаза, он увидел, что это золотистый волосок, который убегал все дальше и дальше и где-то там, квартала через два, сворачивал за угол.

Как это получилось, он не знал. Просто этому его научила бабушка Меланья. Она говорила, что все люди – единый организм. И нити связывают их между собой. И если сумеешь увидеть нужную нить, то она приведет к нужному человеку. Вот и все.

На ощупь нить была очень мягкая. Легко пропуская ее между пальцами, Ипат пошел вдоль по улице.

Квартал, в который он попал, был какой-то странный. Все близлежащие дома казались облитыми сахарной глазурью, которая ярко блестела на солнце, разбрасывая по сторонам тысячи зайчиков и бликов. У подъездов стояли черные правительственные “альбатросы”, в которых обедали усатые шоферы, запивая крепким кофе толстые бутерброды с первосортной копченой колбасой. За чугунными оградами парков под внимательными взглядами нянечек деловито играли расфуфыренные, как на праздник, дети. Время от времени кто-нибудь из них, с достоинством помахивая ведерком, провозглашал: “Все как один, во главе с сыном Бориса Глебовича, на постройку песчаных куличей” или “Берите пример с передовика детского труда, сына Ивана Пафнутьевича, во внерабочее время сконструировавшего улучшенный образец камнеметательного механизма под названием рогатка!” И тогда все остальные дружно хлопали в ладоши, а потом возвращались к прерванным играм.

Ипат даже остановился, чтобы понаблюдать, как два карапуза дерутся из-за лопатки, на черенке которой латинскими буквами было выведено “суперкинд”. Оба они громко ревели, призывая своих нянюшек, которые как раз куда-то отлучились. Минут через пять им это надоело. Тогда, крепко уцепившись за лопатку обеими руками, они стали поносить друг друга на великолепном английском языке. Последнее, что слышал Ипат, уходя, было: “гнилостный червяк, сын прачки и консерватора”.

– Ну и ну! – покачал он головой и подумал, что если Трассер здесь живет, то ему явно “повезло”.

Но нет. Сахарные кварталы кончились, а нить все тянулась и тянулась. Время от времени Ипат останавливался подкрепиться и перекурить, а иногда любовался, как бригады горилл выкорчевывают телеграфные столбы. Некоторые из столбов пробовали возражать, и тогда их приходилось усыплять хлороформом.

А нить все не кончалась. Ипат свернул в верхние кварталы, потом в нижние, а под конец попал даже в кварталы сбежавших от вероятностной волны.

Это было странное место. Кривые, грязные улочки, прорезанные косыми заездами, заканчивающимися глухими тупиками. Из окон высовывались и провожали его взглядами небритые мужчины и пьяные бабы.

Наступил вечер, и тут нить наконец-то уперлась в деревянные покосившиеся ворота, за которыми угадывался полуразвалившийся, вросший в землю домик. С трудом отворив скрипучую калитку, Ипат увидел просторный двор.

И тишина…

Осторожно, ступая как по минному полю, Ипат направился к избушке. Но когда он был уже на середине двора, на пороге появилась дородная женщина в цветастом платье и больших кирзовых сапогах.

– Чего? – недобро рассматривая Ипата, спросила она.

– Андрей дома?

– Нету его и не будет. Уехал он, далеко уехал.

Она смерила Ипата взглядом. Потом повесила этот взгляд на шею, точь-в-точь как портные вешают метр, и презрительно усмехнулась.

Проглотив душный комок, неожиданно оказавшийся в горле, Ипат спросил:

– А куда?

– Куда? – Женщина вдруг шагнула к Ипату и, твердо глядя ему в глаза, процедила: – Не знаю.

И тут с Ипатом случилось что-то странное. Ему вдруг стало дурно, и окружающий мир подернулся туманом, а сам он, словно робот, повернулся и пошел прочь от этого дома, этого двора, этой улицы…

Очнулся он квартала через три, в каком-то скверике, на скамейке. И тотчас же стал шарить по карманам, доставая из них сигареты, спички, неиспользованные автобусные абонементы, тут же пряча их обратно, и только минуты через две понял, что хочет закурить. И закурил…

Докурив сигарету до самого фильтра, он выкинул окурок и, откинувшись на спинку скамейки, попытался понять, что же все-таки произошло. И к нему пришло мгновенное, пронзительное ощущение страха и любопытства, чувство, что взгляд той женщины разбудил кого-то, кто живет у него внутри. И он проснулся всего лишь на секунду, чтобы улечься поудобнее и тотчас же уснуть…

А ведь было еще что-то, очень странное и знакомое. Но что? Запах! Ну конечно же! Странный какой-то, как будто поблизости находился сильный, хищный зверь. Медведи так пахнут и еще…

Да, а кроме того, пока он разговаривал с этой женщиной, за ее плечами что-то появилось и тут же исчезло. И оно совсем не походило на человека. Но что это было? Ясно одно – почему-то оно показалось очень знакомым… Почему?

Он выкурил еще одну сигарету, но так и не смог вспомнить, что же все-таки видел.

А потом накатило безразличие.

Ну видел он что-то. Ну и что? И какая разница, кто это был? В конце концов его-то какое дело? Она женщина свободная и может принимать у себя кого угодно. И вообще, это ее сугубо личное дело, в которое нечего совать нос посторонним людям.

Ипат постарался отвлечься и не думать об этой женщине. Он скрестил руки на груди и стал наблюдать за молодящимися бабусями, которые прогуливали своих взрослых внучек, крепко сжимая обрезы и с подозрением оглядывая всех встречных молодых людей. Время от времени бабуси с угрожающим видом щелкали затворами. Для профилактики, наверное.

Наблюдая за ними, Ипат несколько успокоился и даже стал обдумывать план умыкания одной из внучек, той, что покрасивше. Но тут снова одна из бабусь щелкнула затвором, и, очевидно, от этого звука на Ипата накатило…

Он снова увидел Лемурию, рейд, ясно и подробно, как в кино.

Из гарнизона вытягивалась колонна машин, наполняя воздух пустыни гудением моторов и запахом выхлопных газов. Черная лента дороги, по которой они ехали, делила пустыню пополам и исчезала в затянувшем горизонт жарком мареве, над которым висело огненное чудовище – солнце.

Медленно и неудержимо, как тонущий океанский лайнер, исчезал гарнизон, съедаемый горбатыми спинами барханов. Через час от него осталось лишь несколько спичек наблюдательных вышек.

Солдаты, которые сидели в кузовах машин, надвинув на глаза панамы и крепко сжав коленями автоматы, некоторое время еще спорили, пытаясь определить, сколько уже проехали, но потом, когда последнюю черную черточку съела желтизна песков, замолчали…

И только песок… Автомат… Глоток теплой, солоноватой воды… Марево… Смерчики на горизонте… Сосед закрыл глаза и уснул… Локтем в бок… Нельзя… Нужно быть наготове… Рейд…

И снова: жара… песок… автомат… марево…

Рейд…

И опять: дорога… раскаленное небо медленно стекает в ручей времени, омывающий подножие утеса равновесия этого бренного мира.

Жара… Сосед справа закрывает глаза и падает, падает, падает в бесконечную темноту… темноту… в конце которой находится его дом, с петухами на крыше и старой, надломленной грушей в саду, под которой так приятно лежать, жмурясь от яркого летнего солнца… А можно еще пойти на речку и, раздевшись, окунуться в ее прохладу… Но мешает падение, падение, падение в бесконечную темноту… темноту… в конце которой…

Песок… Он струится, раздумывая мимоходом, лениво и спокойно, спокойно, спокойно… о том, что минуло. О былых гордых замках и могущественных магах, в тишине подземелий творящих добро и зло, подкрепляющих его самыми ужасными клятвами из всех известных на земле, создающих из ничего золото и драгоценности, а также маленьких живых человечков под названием гомункулюсы…

Автомат… Самое главное – это надежность и безотказность, единственная гарантия в этом мире сдвинутого времени, сумасшедшего неба и забытых ужасов, которые, как серная кислота, разъедают все чужое… чужое… чужое… И поэтому здесь единственная гарантия – надежность и безотказность…

Марево… Они лежат там, в глубине, под защитой веков, сковавших их движение и мысли. Но вот приходит что-то, и они просыпаются… просыпаются… просыпаются… проверяя: так ли еще остры клыки и когти?.. Так ли еще сильны крылья?.. Хорошо ли видят глаза и действуют лапы?.. Просыпаются…

Рейд…

А из-за горизонта выглядывало огромное лицо, ощерившееся в зверской улыбке. У него был острый, похожий на клюв, нос и глаза, как две кровавые пещеры.

Машины остановились. Солдаты стали прыгать через борта, передергивая затворы автоматов и беспокойно оглядываясь. С одной из последних машин ударил ротный миномет. Гигантское лицо вспухло и взорвалось, разлетевшись пылающими кусочками.

И тут зашевелилась пустыня. Чудовища, вампиры, нетопыри, циклопы и тролли, щеря желтые клыки, появлялись из песка и с рычанием лезли на дорогу. Солдаты били по ним короткими очередями. Пули рвали синее, полуразложившееся мясо. Чудовища хрипели, корчились и тут же падали обратно в песок, чтобы сейчас же возникнуть снова и, оскалив клыки, кинуться к машинам. А потом из песка высунулись длинные, многосуставчатые руки и зашарили по дороге, хватая все, что подвернется.

С воздуха на дорогу пикировал кто-то огромный, косматый, с утробным ревом, размахивающий огромным огненным ятаганом. Вот он полоснул им по головной машине, и она мгновенно взорвалась. По пустыне пронесся радостный вопль. Но со второй машины уже били по чудовищу из крупнокалиберного пулемета. И Ипат на мгновение увидел необыкновенно сосредоточенное лицо пулеметчика и лицо его второго номера, который лихорадочно снаряжал пулеметные ленты патронами с серебряными пулями.

Не долетев до второй машины пяти метров, чудовище сломалось и развалилось на сотни летучих мышей, которые с жалобным писком взмыли вверх, на секунду закрыв солнце.

Отбросив в сторону пустой магазин, Ипат попытался вытащить полный, но тут кто-то дернул его сзади за ногу. Рывок был настолько силен, что он выронил автомат, едва успев ухватиться за колесо машины.

Так, следующий рывок оторвет его от этой опоры и утащит в песок, из которого уже не вернешься. Он оттолкнулся от колеса и, выхватив нож, обернулся. И увидел двухголовое чудовище, мертвой хваткой вцепившееся ему в ногу. А потом из-за машины выпрыгнул Трассер и вогнал длиннющую очередь в эту зверюгу, которая дрогнула и, мгновенно рассыпавшись, растеклась в стороны ручьями черной крови.

Перезарядив автомат, Ипат срезал гигантского аспида, пытавшегося напасть на Трассера сзади. В этот момент справа из песка показался бок василиска.

Как только эта тварь повернет к людям морду…

– Внимание! – крикнул Ипат и швырнул в василиска гранату. Они с Трассером упали на мокрую от чьей-то крови дорогу. Раздался взрыв.

Когда они вскочили, василиск был уже мертв и погружался в песок.

– Эх… твою мать! – крикнул Трассер, расстреливая какого-то зомби, который тянул к нему свои полусгнившие руки. Но тут грузовик, к которому они прижимались спинами, покачнулся. Оглянувшись, они увидели тролля.

На секунду Ипату показалось, что мир остановился. Он ясно увидел его гигантское лицо, ногу, которая медленно, как при подводных съемках, приближалась к машине.

В этот момент на груди тролля взорвался птурс. Взрывом ему оторвало голову, и она, дико вращая глазами и что-то яростно вопя, упала далеко в пустыне и исчезла в песке. А безголовое тело рухнуло на машину. Ипат едва успел оттолкнуть Трассера в сторону и отпрыгнуть сам, как на то место, где они только что стояли, обрушился огромный кулак. А из песка уже лезла очередная тварь, выпучив слепые бельмы и изрыгая огонь…

Кое-где пустыня еще клокотала и шевелилась, но на поверхности уже никто не показывался, и было ясно, что нападение отбито.

Что ж, остается только забрать с собой тела погибших, столкнуть с дороги сгоревшие машины и двигаться дальше.

Ипат сидел привалившись к колесу и вяло смолил сигаретку, чувствуя, что какое-то странное отупение навалилось на него, начисто прогнав все мысли. Хотелось сидеть вот так, покуривая, до бесконечности и поглядывать на горизонт, ясный и безоблачный, как будто ничего особенного не произошло… так, взрослые дяди поиграли в войну.

Трассер пристроился у соседнего колеса и тоже закурил. Потом блаженно потянулся и спросил:

– Ну что, воин, как самочувствие?

– Да пошел ты… – сказал Ипат.

– Ну вот, сразу и посылает…

Он выпустил дым в небо и, повернувшись к Ипату, доверительно спросил:

– А знаешь анекдот про то, как одна женщина купила шкаф?

– Нет, – вяло сказал Ипат и выкинул окурок.

– Ну так слушай… Одна женщина купила шкаф, а так как гражданка она была самостоятельная, стала его тут же собирать. Ну собрала, все по инструкции. Тут по улице прошел трамвай, звякнул. Шкаф и развалился. Женщина его опять собирает. Следующий трамвай звякнул – шкаф опять развалился. Она зовет соседа, чтобы помог. Тот собрал, подождал. Трамвай опять звякнул. Шкаф развалился. Тогда сосед и говорит, что надо бы посмотреть изнутри. Ну собрал, залез внутрь и ждет. А трамвая все нет и нет. Приходит с работы муж. Смотрит: жена какая-то разгоряченная, возле шкафа чьи-то ботинки. Открывает дверцу, а внутри сосед. Он его спрашивает: “Ты что тут делаешь?” А тот отвечает: “Честное слово, не поверишь – трамвай жду”…

И Ипат неожиданно захохотал. А Трассер тоже… Они хохотали как безумные, забыв про все и вся, не замечая неба, которое мгновенно окрасилось в зеленый цвет, колдовской дымки у самого горизонта и того, что передние машины уже заводят моторы.

А еще они не видели того, что сквозь щель в досках кузова просочилась струйка крови и тяжелые красные пятна падают им прямо на плечи…

А потом Ипат оказался на обыкновенной скамейке, в обыкновенном садике. И на нем была гражданская одежда, а Лемурия осталась где-то невообразимо далеко… далеко… Вот только почему сосет под ложечкой, словно поблизости притаился василиск и надо смотреть в оба, чтобы выстрелить прежде, чем он повернется к тебе мордой?

На город между тем упали сумерки. Черным лохматым свертком рухнули они с темнеющего неба и когда ударились об асфальт, земля вздрогнула. От удара сумерки ничуть не пострадали и стали медленно расползаться по улицам, переулкам, постепенно захватывая весь город, а также лес, который был за ним. И поля, которые были за лесом. И реку, которая текла между полями.

В темноте на соседней скамейке засветились огоньки сигарет. Забренчала гитара. Кто-то засмеялся высоким голосом.

В соседних кустах возились и целовались. Потом кто-то сказал басом: “Ой, наступила”, и что-то там зашуршало.

Ипат смолил очередную сигарету, ощущая горечь во рту, и не мог ответить на простой вопрос – что он делал в этой богом забытой стране и зачем отдал ей то, что обычно называют верой в будущее, светлыми идеалами и прочее… прочее…

Еще он думал о человеке, приказ которого стал началом этой Лемурской авантюры. Вот если бы его можно было судить! Но какое же тогда придумать наказание? К стенке? Да нет, вроде бы маловато. Тогда как же? А может, потратить месяц на изучение китайских учебников для палачей? Как известно, они в этом деле были большие мастера. Можно сказать, непревзойденные.

Нет, положительно, пора было уходить. Оставаться дольше просто неприлично. Те, в кустах, наверное, бога молят, чтобы он поскорее освободил скамейку.

И Ипат ушел. Побродив по набережной, он, перегнувшись через парапет, стал смотреть вниз.

А потом возле него остановилась легковая машина и его осветили фонариком.

– Документы, – потребовал начальственный голос.

Ипат вздохнул и полез в нагрудный карман.

Из машины вылез милицайт и, забрав у него паспорт и военный билет, некоторое время их рассматривал. Потом крякнул и, убрав фонарик, вернул документы Ипату.

Теперь можно было разглядеть его погоны. Ишь ты, старший милицайт города! Недурно.

– Вот что, – сказал старший милицайт. – Садитесь в машину. Это хорошо, что вы из Лемурии. Вы-то нам и нужны.

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался Ипат.

– Садитесь, садитесь. – Милицайт открыл дверцу. – По дороге расскажу. Времени почти нет.

В машине сидели четверо. На переднем сиденье шофер и милицайт. На заднем двое в штатском. Один из них потеснился, и Ипат, усевшись рядом, захлопнул дверцу. Машина тронулась.

– В общем, так. – Милицайт повернулся к Ипату. – Нужна помощь. В городе оборотень. Каким образом он пробрался через Лемурский кордон, установить не удалось. Но он здесь. Есть уже жертвы. Возможно, он не один. Хотя вряд ли. Оборотни обычно ходят поодиночке. Так что его надо взять. И как можно быстрее. Это я говорю вам, человеку, служившему в Лемурии. Понятно? Это не просьба, это приказ. Город надо спасать.

– Так, – сказал Ипат. – Ну что же…

– Понятно… – перебил его милицайт. – Держи…

Пошарив у себя под сиденьем, он вытащил и протянул Ипату автомат. А также битком набитый подсумок. Ипат вынул один из магазинов и, увидев, как блеснули серебряные пули, невесело усмехнулся.

– Так, я готов, – сказал он. Голос его был, пожалуй, излишне спокоен, но это не имело никакого значения. Он снова ощутил, как вернулся нервный азарт боя, странная жажда охоты, которую он чувствовал там, в Лемурии.

Офицер со странной полуулыбкой разглядывал его. Проплывали за окном машины дома. Освещенные проемы. Фонари. Люди. Повороты. Пылающие рекламные щиты: “Покупайте жареных уток. Наша газета выпекает лучшие жареные утки”. Постовой на перекрестке, в каске и с автоматом на изготовку.

– Вы только не думайте, что он обязательно вам попадется, – говорил милицайт. – Город большой… Шансов мало… Но если попадется – стреляйте без разговоров.

Машина остановилась, и они стали выгружаться.

Город словно бы вымер. Ишь ты! А ведь это за полчаса, что они ехали. Значит, получается, осадное положение? Ну что же. Мера разумная. Очевидно, там, наверху, кто-то уже сталкивался с оборотнями и знает, что такой зверь может наделать в ночном городе.

Ипат стал рассматривать тех, с кем ему предстояло патрулировать. Так… один, несомненно, рабочий. Староват, но сила еще есть. Пожалуй, на него можно положиться. Второй – жидковат. Шляпа, пижонские усики. И автомат держит, как дубину. Ну и черт с ним. В принципе оборотня он может завалить и один. Вот только надо бы за ребятами присмотреть. Пусть будут рядом. Для них же лучше.

Они построились в одну шеренгу, и милицайт пожал им всем руки. Проверил, все ли у них в порядке с оружием, и сказал, что утром по домам их развезет специальная машина. А сейчас они должны патрулировать такой-то и такой-то квартал. И службу нести бодро, бдительно… Прежде чем стрелять, убедиться, что действительно оборотень. Впрочем, с ними товарищ лемурец. Он человек опытный и в таких ситуациях бывал…

Милицайт сел в машину и уехал.

Они же взяли автоматы на изготовку и пошли по маршруту. С улицы Дерзаний, где все стены были оклеены пробитыми пулями плакатами: “Даешь!”, на улицу Великого Горного Орла, где каждое окно было плотно закрыто тяжелыми шторами. Следующей была улица Обновления, которая постепенно переходила в переулок Разумных Авантюр. А дальше расстилалась пышная Застоечная. Правда, к концу она становилась беднее и беднее. Потом был крутой поворот, и начиналась улица Второго Обновления, в конце которой виднелось помпезное здание театра Разговорников. И тут кольцо замкнулось. Они снова переходили на улицу Дерзаний. Некоторое время спустя они остановились на углу Застоечной и Дерзаний покурить. Интеллигент все пытался объяснить, как оборотень умудрился прорваться через кордон. Рабочий кивал головой и поминутно говорил “угу”. А потом он сказал, что лучше бы, конечно, эту лемурскую войну не начинать. Интеллигент возмутился и возразил, что этого требовала международная обстановка. И вообще, высокая политика – необычайно сложная вещь…

Ипат слушал их и вспоминал последний день в Лемурии.

…Машины катили к кордону. Ярко светило солнце. Настроение у всех было приподнятое. Чемоданы с дембельским барахлом весело прыгали по кузову. За машинами поднимались столбы пыли. А они, дембеля, болтали какую-то чепуху и думали о том, что это – все. Через несколько часов они пересекут кордон, и тогда можно будет снять с автомата руку и уже не бояться ничего. А потом будет гражданка и возвращение. И каждый постарается забыть эту дорогу, эти годы, эти рейды, вообще – все. Если сможет.

Когда до границы осталось совсем немного, в небе появилась огромная надпись: “До свидания!”. Между словами “до” и “свидания” было большое расстояние, и все его занимала страшная морда, отчаянно кривлявшаяся и поминутно высовывавшая длинный, тонкий, змеиный язык…

Рабочий и интеллигент разом выкинули окурки, а Ипат не спешил. Он докурил до самого фильтра. Звездочка сигареты канула в темноте. Они повернулись и пошли дальше, а когда свернули на улицу Дерзаний, Ипат вдруг вспомнил, что именно здесь живет тот самый Семен Бредихин из третьего взвода. И к нему надо обязательно зайти. Ну хотя бы на пять минут.

А может, вытащить его из дома? А что? Они бы ходили всю ночь по улицам и молчали. И этого было бы достаточно.

Что ж, надо действовать.

Он оставил своих товарищей под ближайшим фонарем, а сам вернулся…

Дом был одноэтажный, деревянный. Полусгнивший забор. Скрипучая калитка. Двор посыпан белым песочком. Дверь в дом оказалась почему-то незапертой.

Он включил фонарик и шагнул внутрь.

Итак: прихожая. Продранный диван, старые стулья. На стене – гипсовая пастушка, с нарисованной улыбкой на глупом лице. А это что? Кухня? Расшатанный стол, два табурета, довольно новая газовая плита. А это? Гостиная: обитые бархатом диваны, картинки с целующимися голубками. Телевизор под кружевной салфеточкой. На окнах герань и алоэ. Мило.

Спальня. Железная кровать, старый матрац. На стенах полуобнаженные девушки из журналов. Шкаф. В нем несколько гражданских костюмов и военная форма. Из-под кровати выглядывает дембельский чемодан.

Спальня была последней комнатой в доме, и здесь он задержался дольше, внимательно разглядывая смятую постель и валявшееся на ней мужское белье. А потом посветил в сторону подоконника и вздрогнул. Что-то было на нем, что-то знакомое, какое-то пятно… Он подошел поближе и, поднеся фонарик к самому окну, увидел, что это след. Волчий. Огромный отпечаток когтистой лапы.

И все встало на свои места. Ипат вдруг понял значение “до свидания”, когда он уезжал из Лемурии, смысл этого следа на подоконнике и многое другое. А еще он понял, что нельзя вести войну за пределами своего государства так, чтобы она не пришла к тебе домой. Нет локальных войн. И то, что происходило в Лемурии, безусловно, вторжение, которое идет полным ходом, и уже не первый год. Только не мы вторглись в Лемурию, а она ежедневно вторгается к нам, через тех, кто из нее вернулся. И нельзя увильнуть от ответственности. Мы посеяли эту войну. Плоды ее будем пожинать мы же. А кто еще? И вот один из этих плодов. Вот он. На подоконнике.

И словно под воздействием того, что он понял, живое существо, спавшее у него в груди, вдруг проснулось и, развернувшись, рванулось наружу.

Мир взорвался, расплескался разноцветными брызгами, а потом обвалился на него, как гора из сотен тысяч кирпичей, и наступило беспамятство…

Очнувшись, он понял, что лежит на полу, и попытался встать хотя бы на четвереньки. Это ему удалось. Он подумал было о фонарике, но обнаружил, что глаза у него уже привыкли к темноте и фонарик не нужен.

Теперь остается только встать. Потому что надо идти. Там, на углу, его ждут интеллигент и рабочий. И надо спешить. Потому что след на окне указывает на то, что оборотень близко и может в любой момент накинуться на них. Вот только надо найти фонарик и автомат.

Ипат снова попробовал встать и упал. Что-то происходило с ним. А может быть, и не только с ним, а со всем миром. Что-то очень странное.

Он поглядел вниз и увидел, что вместо ног у него волчьи лапы. И ничего в этом удивительного не было. Наоборот, все было абсолютно правильно.

Еще секунду он не верил в случившееся, а потом, осознав до конца, что это все же не сон, клацнул зубами и протяжно завыл…