"Затемнение в Грэтли" - читать интересную книгу автора (Пристли Джон Бойнтон)

1

Прежде чем мы с вами отправимся в Грэтли, сообщу вам о себе некоторые сведения. Меня зовут Хамфри Нейлэнд. Мне сорок три года, так что я успел еще получить легкое ранение в прошлую войну. Родился я в Англии, но называю себя канадцем, так как родители увезли меня в Канаду, когда мне было десять лет. Там я учился в начальной школе, а после войны – у Мак-Гилла. Окончив университет, работал в качестве инженера-строителя в различных местах между Виннипегом и Ванкувером, а потом несколько лет, начиная с 1930 года, – представителем крупной фирмы «Сили и Уорбек» в Перу и Чили. Рост у меня пять футов одиннадцать дюймов, кость широкая, вешу я без малого семьдесят пять килограммов, темноволос, бледноват и склонен к угрюмости. Впрочем, у меня есть причины быть угрюмым. Одна из них – та, что в 1932 году я женился в Сантьяго на прелестной девушке по имени Маракита, а в 1936-м, ведя однажды автомобиль с бешеной скоростью между Талька и Линаресом, разбил его вдребезги, и моя жена и маленький сын погибли, а я очутился в больнице, жалея, что не погиб вместе с ними. Вот этим да еще тем, что произошло с моими друзьями Розенталями, и тем, что происходит сейчас вообще во всем мире, объясняется мое недовольство жизнью. Давно прошли те времена, когда Хамфри Нейлэнд был «душой общества». И те, кому непременно нужны «Голубые птицы над белыми утесами Дувра», пусть лучше обратятся к кому-нибудь другому.

Теперь расскажу в нескольких словах, как случилось, что я работаю в контрразведке. У Сили и Уорбека служил вместе со мной в Перу и в Чили еврей из Германии Пауль Розенталь. Он и его молоденькая милая жена, венка Митци, были моими самыми близкими друзьями. Их обоих убили местные нацисты. Я добился того, что этих негодяев засадили – всех, кроме одного, который, собственно, и был главарем. Он бежал в Канаду, и я отправился за ним следом. Но в Канаде я потерял его из виду, а тут началась война, и я сразу же уехал в Англию хлопотать о патенте на чин офицера и назначении меня в инженерные войска. Слоняясь без дела по Лондону, в ожидании, когда мое заявление пройдет все нужные инстанции, я случайно встретил того человека, за которым гонялся в Чили и Канаде. Здесь, в Лондоне, он выдавал себя за голландца. Я сообщил о нем куда следует, меня вызвали к старику Оствику в его отдел, и я, неожиданно для себя, оказался на время втянутым в работу по борьбе со шпионажем. Военное министерство все еще отказывалось дать мне патент (теперь я знаю, что об этом постаралась контрразведка), и я согласился взять на себя несколько заданий по розыску шпионов, главным образом за границей. А зимой 1940 года я вернулся в Англию уже постоянным сотрудником отдела.

Здесь было очень много работы, и мне все время приходилось разъезжать между Лондоном, Ливерпулем и Глазго. И если вы воображаете, что я проводил вечера в роскошно обставленных квартирах, расставляя сети молодым девицам с наружностью Марлен Дитрих или Хэди Ламарр, то, смею вас уверить, вы жестоко ошибаетесь.

По правде говоря, мне не очень-то нравилось мое новое занятие, и я часто находил его скучным (впрочем, теперь я вижу, что в армии скучал бы еще больше). Но я не мог забыть Пауля и Митци Розенталь, я видел гиммлеровские методы в действии, и яростная ненависть к нацистам поддерживала меня в долгие периоды напряженной и неприятной работы. К тому же я не имел сейчас ни малейшей возможности заниматься своим основным делом инженера-строителя, разумным и культурным трудом в разумном и культурном мире.

Однако предписание отправиться в Грэтли было мне особенно неприятно. Во-первых, я только что упустил случай уехать на тихоокеанское побережье, по которому давно уже соскучился. Я начинал замечать, что у меня развивается клаустрофобия[1], – результат жизни на этом острове, постоянных томительных разъездов в битком набитых поездах, одних и тех же разговоров, которые приходилось слышать всюду, и душившего меня мрака затемненных городов. Я жаждал привычного простора и света. Но в нашем отделе стало теперь правилом посылать людей на работу в те места, где они никогда раньше не бывали. Я должен был ехать в Грэтли именно потому, что я не знал Грэтли и в Грэтли не знали меня. Предполагалось, что при таких условиях легче выдать себя за кого угодно, не прибегая слишком часто ко лжи, и что для дела полезнее непредубежденный ум и глаз нового человека.

О Грэтли мне было известно только то, что это промышленный город в северной части Средней Англии, в котором до войны было около сорока тысяч жителей, что оттуда к немцам просачиваются важные сведения и что наряду с обычной пятой колонной там орудуют и два-три настоящих нацистских агента. В таком месте, как Грэтли, успешно работающая шпионская организация представляет большую опасность, так как здесь находится Электрическая компания Чартерса, а у самого въезда в город выстроен громадный авиационный завод Белтон-Смита, выпускающий в настоящее время новые модификации самолетов «Циклон». Кроме того, неподалеку от завода стоят несколько эскадрилий тяжелых бомбардировщиков. В Грэтли человек, умеющий распорядиться собранными им сведениями, может быть весьма и весьма полезен державам оси, если он будет слушать и смотреть в оба.

Я знал, что Военно-разведывательное управление и Особый отдел имеют в Грэтли сотрудников, которые ведут там обычную, повседневную работу. Но последние донесения свидетельствовали о том, что Грэтли или его окрестности являются сейчас одним из штабов нацистских агентов, чем-то вроде небольшого шпионского центра. Меня, конечно, ознакомили с этими донесениями, и они показались мне достаточно убедительными, но толку от этого было мало. В сущности, все сводилось к тому, что где-то есть стог сена, а в нем иголки и нужно их отыскать. Так я и сказал старику Оствику перед отъездом из Лондона.

– Это верно. Но знаете, что я вам скажу, Нейлэнд: вы, конечно, далеко не гений, – Оствик ухмыльнулся, показав свои желтые зубы, – но человек напористый и удачливый. В нашем деле очень много значит удача, а вам до сих пор везло.

– Если бы мне действительно везло, я бы сейчас был на пути к тихоокеанскому побережью, а не отправлялся в какой-то паршивый Грэтли, – возразил я.

Оствик снабдил меня рекомендательным письмом к директору завода Чартерса. Письмо было написано как надо, и, само собой разумеется, в нем ни словом не упоминалось о контрразведке. Оно также не касалось вопроса о том, что, собственно, делать инженеру-строителю на большом электрическом заводе. Но оно должно было помочь мне выиграть время: мне велено было представить его вскоре по приезде в Грэтли и, если директор склонен будет принять меня на службу (что маловероятно), потребовать несуразно высокий оклад и поставить неприемлемые условия, чтобы мне долго пришлось ждать, пока правление примет какое-нибудь решение.

Это было в январе 1942 года, и вы, конечно, помните, какая тогда стояла погода, и какие вести приходили с фронта, и какова была жизнь вообще. Итак, вы легко можете себе представить, что, когда я ввалился в вагон поезда, шедшего из Сент-Пенкерса в Грэтли, настроение у меня было кислое, как уксус. Я ехал в первом классе, и скоро все остальные пять мест в моем купе оказались занятыми. Напротив меня, в самом дальнем углу, расположилась красивая дама с длинной, стройной шеей, в дорогих меховых сапожках и перчатках. У нее было с собой такое количество шерстяных одеял, как будто она отправлялась на Лабрадор. Рядом с нею сидел розовощекий пожилой джентльмен, который, наверное, состоял в нескольких местах членом правления и со спокойной совестью помогал тормозить оборонную работу.

Место с краю у прохода занимал командир авиаотряда, погруженный в чтение шестипенсового боевика. Против него, на моей скамье, сидел армейский офицер с усами, которые у него, как у многих наших воинов, казались накладными. (Может быть, эти отращиваемые по приказу лихие усы – дурной признак? Боюсь, что так.) Офицер усердно изучал вечернюю газету. Между ним и мною сидел смуглый толстяк, очевидно, выставивший напоказ все свои бриллианты и благоухавший так, будто он только что вышел из парикмахерской. Он мог быть членом какого-нибудь иностранного правительства или английским кинорежиссером.

В вагоне царил леденящий холод, и все топали ногами и терли себе руки, чтобы согреться. Наконец наш поезд двинулся в холодный сумрак.

Прошел час или около того, и за это время никто не вымолвил ни слова. Шторы были опущены, и в тусклом свете верхних лампочек все лица казались болезненными и таинственными. Дама сидела с закрытыми глазами, но, по-видимому, не спала. Я тоже закрыл глаза, но уснуть не мог. Краснощекий пожилой пассажир затеял разговор с остальными тремя. Хотя его никто не просил об этом, он стал повторять им все, что говорили военные обозреватели и дикторы Би-би-си. Во всех его рассуждениях было так мало смысла, что лучше бы он рассказал им сказку о трех медведях. Япошкам ни за что не взять Сингапур. Туда уже посланы мощные подкрепления. Американский флот готовится сделать что-то из ряда вон выходящее. И прочее в таком же духе. Оба военных вежливо слушали. Мой сосед стриженый ассирийский царь, явно был настроен скептически, но у него, очевидно, хватило ума сообразить, что ему, приезжему, иностранцу, не следует опровергать все эти басни. Слушал и я, как постоянно слушаю все, что говорится вокруг. Ведь не знаешь, где и когда удастся выудить что-нибудь полезное для дела. А на этот раз, видит бог, мне особенно необходимо было собрать как можно больше сведений, прежде чем взяться за это дело в Грэтли. К тому же из разговора скоро выяснилось, что наш краснощекий спутник имеет какое-то отношение к Электрической компании Чартерса, хотя он об этом особенно не распространялся. Чем занимается мой экзотический сосед, так и осталось неизвестным. Наверное, его роскошные чемоданы были набиты фальшивыми ордерами на сукно и накладными на сотни тысяч яиц. Во всяком случае, я был твердо убежден, что человек, настолько похожий на иностранца, не может представлять для меня никакого интереса. Всякая двойная игра окончилась бы для него неудачно уже просто потому, что наша полиция в тонкостях не разбирается и живо упрятала бы под замок любого перемудрившего нацистского агента, который вздумал бы слишком подчеркнуто изображать из себя мрачного иностранца.

Однако пора было мне вмешаться в разговор. Я всегда считаю нужным подсказать людям, что им следует обо мне думать. Таким образом еще до прибытия на место входишь в ту роль, в которой ты намерен выступить.

Вставляя время от времени замечания в общий разговор, я сообщил всем, что недавно приехал из Канады, а сейчас еду для переговоров о работе на одном большом предприятии в Грэтли. Все это я изложил с некоторой важностью и таинственностью, как у нас любит говорить сейчас большинство людей. Я задал также несколько вопросов относительно Грэтли – есть ли в городе приличная гостиница, легко ли потом будет снять себе домик и прочее в таком же роде. Мне отвечали краснощекий пассажир и офицер, который даже оторвался от газеты, чтобы сообщить мне некоторые сведения о своем родном городе. Летчика больше интересовала его книжка, и я его вполне понимаю.

Вдруг я заметил, что у сидевшей напротив дамы глаза уже открыты. Она держалась очень прямо, вытянув, как птица, длинную шею, и смотрела на меня в упор. Это продолжалось минуты две, потом она заговорила с краснощеким старцем об общих знакомых, – главным образом, как я понял, о местных тузах, но время от времени она все еще поглядывала на меня с каким-то недоумением.

К концу второго часа оба пожилых пассажира стали клевать носом, а молодые офицеры углубились в чтение. Меня тоже начинала одолевать дремота, как вдруг дама с длинной шеей широко раскрыла глаза, улыбнулась и, наклонясь вперед, сказала тихо:

– Вы, кажется, говорили, что недавно приехали из Канады?

– Да, – отвечал я. – А что?

Очевидно, мне предстояло выслушать всякие подробности о ее двух чудесных детях, эвакуированных в Канаду. Может быть, она даже спросит, не встречал ли я их.

– Дело в том, – сказала она еще тише, – что я случайно видела вас с полгода тому назад во французском ресторане Центральной гостиницы в Глазго. Вы обедали с человеком, который мне немного знаком.

На это можно было ответить по-разному, но мне следовало придумать наиболее безопасный ответ – и придумать поскорее. Я все же сначала удостоверился, что никто не прислушивается к нашему разговору.

Женщина сидела, наклонясь вперед, и улыбалась, глядя мне прямо в глаза, с выражением притворного простодушия, которое я с удовольствием стер бы с ее лица оплеухой.

– Вы уверены, что не ошиблись?

– Совершенно уверена.

И добавила с некоторым ехидством, которое мне очень не понравилось:

– Я прекрасно запоминаю лица.

Я пытался припомнить, с кем она могла меня видеть в Глазго, хотя вряд ли это был человек известный. Тем временем я уже успел овладеть собой.

– Я говорил, что недавно вернулся в Англию из Канады. Но я не сказал, когда уехал в Канаду. Вы ведь знаете, что из Глазго еще и до сих пор отходят пароходы.

– Разумеется. Вы, должно быть, тогда и собирались сесть на пароход в Глазго?

– Совершенно верно. – Теперь мне было безразлично, кто был тот человек, с которым она меня видела в Глазго.

Она придвинулась ближе, напоминая мне теперь уже не птицу, а скорее надушенную кошку с шелковистой шерсткой, и сказала, понизив голос:

– Но дело-то в том, что я встретила вас после этого еще раз – у меня просто удивительная память на лица! – в Лондоне. Вы обедали в «Мирабелл»… Да, месяца три тому назад, не больше. Значит, вы не были тогда в Канаде, не так ли?

Я покачал головой.

– Относительно Глазго вы были правы, но на этот раз, извините, ошиблись.

Но она, конечно, не ошиблась и прекрасно поняла, что я это знаю. Все вышло у меня очень неудачно. Впрочем, я утешал себя мыслью, что это не имеет никакого значения.

Изогнув длинную шею, женщина откинулась назад, по-прежнему глядя на меня с насмешливым любопытством. Я отвечал безмятежным взглядом. Минуту-другую мы оба молчали. Потом она спросила:

– Надолго вы в Грэтли?

Я сказал, что и сам еще не знаю, что это зависит от того, примут меня на службу или нет. И постарался, чтобы мой ответ звучал правдиво – да, в сущности, это и была правда.

Она кивнула головой, потом достала визитную карточку и протянула мне.

– Вы извините меня за назойливость. Но это так странно и так на меня непохоже – приметить вас в Глазго и потом спутать с кем-то другим в Лондоне! Ни разу в жизни со мной таких вещей не бывало. Так что, если вы когда-нибудь найдете этому объяснение, может быть, вы мне позвоните и заедете выпить чашку чаю или рюмку вина? Я живу неподалеку от Грэтли, совсем рядом с заводом Белтон-Смита.

Тем и кончился наш разговор. Она закрыла глаза все с той же тенью иронической усмешки на губах, а я, не взглянув на карточку, сунул ее в жилетный карман и плотнее закутался в свое тяжелое пальто. Я говорил себе, что плохо начинаю работу в Грэтли. Промахи свои я приписывал тому, что мне не по душе это назначение в Грэтли, что я выдохся и к тому же угнетен дурными вестями с фронта. Войти в роль заранее, еще до прибытия на место, – идея сама по себе правильная. Но ведь у этой жительницы Грэтли, которая явно неглупа, знает всех в городе и, наверное, двенадцать часов в сутки занимается болтовней, уже составилось, вероятно, мнение обо мне как о неумелом лгуне и, что гораздо хуже, как о человеке, которого окружает какая-то тайна. Слышал ли кто-нибудь из пассажиров наш разговор? Оба военных все еще были поглощены чтением. Краснощекий, погрузившись в забытье, легонько посвистывал носом. Но, оглянувшись на моего смуглого соседа слева, я заметил, как в этот самый миг он прикрыл тяжелым желтым веком свой словно плавающий в масле правый глаз. Значит, он подслушивал! Возможно, что это и не имело никакого значения, но от этого неудачное начало не становилось удачнее. Я подумал, что, если так пойдет и дальше, то к концу недели я, пожалуй, буду шествовать по главной улице Грэтли, нацепив фальшивую бороду и плакат, возвещающий, что я послан контрразведкой. Ай да Нейлэнд! Нечего сказать, хороша работа!

Я сделал вид, что засыпаю, и примерно через полчаса заметил, как многозначительно переглядываются дама с длинной шеей и мой сосед слева, жирный иностранец. Его лица я, конечно, не мог видеть, так как все еще притворялся спящим, но выражение ее лица убедило меня, что эти двое хорошо знакомы друг с другом, что они, вероятно, по приезде где-нибудь встретятся, но не хотят, чтобы об этом знали другие. И между ними была, конечно, не любовная связь – не так она на него смотрела, – а скорее всего какие-то деловые отношения. «Черный рынок? Да, скорее это, чем что-либо по моей части», – подумал я, но все-таки решил, что на первой же неделе по приезде в Грэтли воспользуюсь приглашением этой дамы. Наш поезд с грохотом подкатил к Грэтли. Вокзал здесь, насколько мне удалось разглядеть, маленький, жалкий, как во многих небольших заводских городах Англии. Я с трудом нашел дорогу к выходу, так как вокруг была тьма кромешная. Ненавижу затемнение! Это одна из ошибок нынешней войны. Какая-то в этом боязливость, растерянность, что-то от мюнхенских настроений. Будь моя воля, я бы рискнул ждать до того момента, когда бомбардировщики уже над головой, только бы не выносить ежевечернюю тоску затемненных улиц и слепых стен. В затемнении есть что-то унизительное. Не следовало допускать, чтобы эти выродки с черной душой погрузили полмира в черную тьму. Это с нашей стороны как бы некоторая уступка, как бы признание их могущества. Я так и слышу хихиканье этих бесноватых, радующихся, что мы бродим ощупью в темноте, как они того желали. Мы создаем в окружающем нас мире мрак под стать мраку их гнусных душ. Говорю вам: я ненавижу затемнение! А такого жуткого затемнения, как в Грэтли, я нигде еще не видал. Вокзал был словно весь окутан одеялами цвета индиго. Выйдя на привокзальную площадь, вы проваливались куда-то в невидимую бездну.

Три автомобиля (в один из них, как мне показалось, села дама с длинной шеей) отъехали, грохоча, – должно быть, переезжали мост, – и стало тихо. На станции не было ни единого такси. Я еще из Лондона заказал на день-два номер в гостинице «Ягненок и шест» на Маркет-стрит, и сейчас мне предстояло ее разыскивать в этом непроглядном мраке. Я вернулся обратно в зал и поймал носильщика, который, объясняя мне дорогу, все указывал куда-то вдаль, как будто мы с ним в июльский день любовались Неаполитанским заливом. Стараясь запомнить его указания, я поплелся пешком в город, таща свой тяжелый саквояж. Земля была покрыта снегом, но даже он казался черным. Воздух был сырой и холодный, чувствовалось, что скоро опять пойдет снег. Я дважды сбивался с пути, плутал по каким-то глухим переулкам, но в конце концов встретил полицейского, и он указал мне Маркет-стрит.

Мы не всегда отдаем себе ясный отчет в том, что такое нынешняя война. В сущности, мы большей частью увиливаем от великой и страшной правды о ней и попросту стараемся как-то приноровиться к связанным с нею неудобствам и лишениям. Но бывают минуты усталости и уныния, когда эта правда вдруг обрушивается на вас всей своей тяжестью, и вы похожи на человека, который, проснувшись, увидел себя на дне моря. Такую тяжелую минуту я пережил той ночью в Грэтли по дороге в гостиницу. Я вдруг понял, что такое война, и правда о ней придавила меня, как обрушившаяся башня. Кто-то во мне – не Хамфри Нейлэнд, дрожащий за свою шкуру, и не британец, опасающийся за свои владения, – содрогнулся и взвыл, увидев перед собой зияющую черную пропасть, куда скользили мужчины, женщины, дома, целые города. То было видение спущенного с цепи торжествующего зла, воцарившегося на земле ада… Где-то в тайниках вселенной, никогда и не снившихся нам, кто-то дергал за веревочку, и мы плясали, а затем скользили в пропасть, и с нами проваливалось все. И начали это не проклятые нацисты, – я ненавижу этих бандитов, но вовсе не склонен представлять их во сто раз сильнее, чем они есть, – просто они первые оказались марионетками на веревочке. Они толкают нас в пропасть, в темный кипящий поток, низвергающийся прямо в ад, но создать эту пропасть они не могли. Может быть, мы создали ее все сообща, а может быть, это вырвались на волю гигантские силы тьмы? Той ночью в Грэтли я вдруг увидел эту пропасть и почувствовал себя на краю ее. Не я один – весь город был на краю этой пропасти. А в нем какие-то несколько человек (как знать, может быть, и тот, с которым я столкнулся на углу?) изо всех сил старались спихнуть всех нас вниз. Здесь, за черной завесой затемнения, где-то укрывалось зло. Но где? Мне предстояло узнать это.