Владимир Кунин Это было недавно, это было давно...

Смолоду Виталий Петрович занимался черт знает чем.

Он демобилизовался из армии в начале пятидесятых годов, двадцати четырех лет от роду, вернулся в свой большой областной город, купил на барахолке аттестат об окончании какой-то мифической средней школы и поступил в первый попавшийся институт без экзаменов. Тогда еще, слава Богу, были такие льготы для демобилизованных.

Протянул Виталий Петрович с грехом пополам до третьего курса, плюнул на высшее образование и ушел работать в такси водителем. Благо он семь лет в армии шоферил.

За полгода Виталий Петрович постиг все премудрости: научился ездить на «соньке» — не включая таксометра (деньги за проезд в собственный карман), насобачился оттягивать трос спидометра — фонарик погашен, а счетчик не стучит: результат тот же — на себя вкалываем! Наблатыкался клиентов «заряжать»: оплата по договоренности. «А куда ты денешься, голубь сизокрылый, если три часа ночи, а машины ни одной?»

Перестал стесняться «отстегивать на лапу» кому надо, от кого в эту минуту зависела его судьба таксерская; расписание прихода самолетов и поездов, как таблицу умножения, вызубрил.

И полтора года пахал как проклятый — через день по шестнадцать часов из-за баранки не вылезал. «Капусту» делал. Денежку зарабатывал.

К концу второго года в такси так ему надоел весь этот крутеж арапский, что Виталий Петрович послал таксомоторный парк к едрене фене, рассчитался и месяца три не работал — приглядывался. Созерцал. Жизнь вообще... Себя в этой жизни. Пока деньжата были.

Кончилась денежка, и Виталий Петрович вдруг оказался в областной филармонии — ассистентом у фокусника...

Помотала его филармония от Мурманска до Кушки и от Львова до Владивостока. И это было очень хорошо, потому что Виталий Петрович страсть как не любил торчать на одном месте подолгу!

Отношения с фокусником сложились поначалу самые разлюбезные. Виталий Петрович не просто ассистировал фокуснику — он почти всю иллюзорную аппаратуру фокусника усовершенствовал. Да еще и сам пару трюков выдумал к приспособления для этих трюков своими руками сотворил.

А вот этого, оказывается, не нужно было делать! Фокусник сразу к Виталию Петровичу переменился — стал придираться по пустякам, покрикивать на Виталия Петровича. Испугался, что его ассистент ему же конкуренцию и составит — выделится в собственный номер, как когда-то сам фокусник выбился в люди.

Вот и начал поедом есть, Виталия Петровича, и дошел до того, что просто-напросто обвинил его в воровстве какой-то дряни, которую сам и припрятал...

Виталий Петрович набил фокуснику морду, получил год условно и ушел в рыболовецкий флот простым матросом на СРТ — средний рыболовецкий траулер. Ловил рыбку во всех морях и океанах без заходов в иностранные порты. Чтобы как бы чего не вышло...

По четыре, по пять месяцев в году берега не видел. И заскучал до смертной тоски. Так невмоготу ему сделалось от ежедневного гнетущего однообразия, что Виталий Петрович еле дождался конца того последнего рейса, после которого очутился почему-то в цирке! Служащим по уходу за животными...

Месяц — один город, месяц — другой, месяц — третий...

Руководил аттракционом народный артист, фамилию которого Виталий Петрович знал с детства. Это был добрый пожилой человек, страдавший неизлечимым хроническим алкоголизмом. Все его запои начинались на пятьдесят третий, пятьдесят пятый день абсолютно трезвого существования и продолжались не более шести-семи дней.

На эту изнурительную неделю он куда-то пропадал, словно проваливался сквозь землю. Где он бывал в эти кошмарные дни, никто из служащих аттракциона не знал.

Возвращался народный артист в цирк выбритым, пахнущим дорогим одеколоном, с набрякшим, измученным сизовато-серым лицом и трясущимися руками.

К Виталию Петровичу, как и ко всем своим остальным пяти служащим, народный артист относился очень добросердечно и внимательно. А для Виталия Петровича даже прошиб, казалось бы, непробиваемую стену — добился того, что Виталию Петровичу, несмотря на судимость, разрешили поездку с аттракционом в Чехословакию на целых три месяца.

Когда цирк возвратился из этой поездки и все участники программы были распущены по отпускам, Виталий Петрович уехал к себе домой и там вдруг написал большой рассказ.

Спустя некоторое время рассказ напечатали.

Он написал второй рассказ. И второй напечатали!

Это Виталия Петровича совсем сбило с толку — он распрощался с цирком, сел, как говорится, на хлеб и воду и стал писателем...

Через три голодных года у Виталия Петровича в Москве вышла первая книжка. В маленьком издательском предисловии с умилением и восторгом были перечислены все профессии, которые перепробовал Виталий Петрович в своей жизни.

Издательство было молодежным, считало своим долгом «открывать» новых авторов, пестовать их и лелеять, а иногда даже представлять к премиям. Так за небольшую наивную повестушку об армии был премирован и Виталий Петрович. Он стал лауреатом какой-то не очень известной и странной премии и получил приглашение от одной киностудии написать сценарий по этой повести.

А дальше пошло-поехало...

За несколько лет вышли у Виталия Петровича еще две книги, на трех киностудиях были сняты три посредственных фильма по его сценариям, и Виталий Петрович сумел приобрести небольшую кооперативную квартиру на окраине своего города, а позже умудрился даже купить «Запорожец». Самую первую модель.

В этаком благоденствии Виталий Петрович пребывал лет пять. Ездил по области на авторские встречи, мотался в Москву по киношным делам, готовил к выпуску четвертую книжку. Славное было время!

И вдруг словно заколодило! Ни тпру ни ну, ни кукареку...

То ли Виталий Петрович про все, что знал, уже написал, то ли еще что с ним приключилось, но сколько бы раз он ни начинал сочинять что-нибудь новое — ничегошеньки у него не получалось. А уж если получалось, то из рук вон плохо.

Виталий Петрович и в Дом творчества пробовал ездить — может, там обстановка подхлестнет и напишет он что-нибудь этакое... Но тщетно. Стал он тогда выпивать, чтобы расслабиться, стряхнуть с себя немоту и оцепенение...

Тоже не помогало. Правда, как только он брался выпивать, он сразу же обрастал огромным количеством приятелей, которые понимали его до самого донышка. А что еще человеку нужно?..

Изредка он тешил свое тщеславие тем, что рассказывал друзьям-литераторам свои ненаписанные рассказы. На ходу придумывал детали, новые сюжетные повороты, играл интонациями. Поначалу все только делали вид, что слушают Виталия Петровича, а потом и в самом деле начинали слушать. Слушать и разглядывать его завистливо-нежно и удивленно — вот ведь как, мол, человек может!

А потом, вкусив как аплодисменты это сладостное удивление, Виталий Петрович с тренированным вздохом говорил:

— А вот сесть написать — не могу...

И хотя это было действительно так — слышать себя ему было противно, и звучало это по-актерски, неискренно.

Ах, как счастлив был бы Виталий Петрович, если бы снова смог уехать куда-нибудь! На Памир, на Камчатку, на Землю Франца-Иосифа! Не для того, чтобы писать в спокойствии и уединении, а просто так. Уехать, и все тут.

Или пойти работать слесарем по ремонту автомобилей...

Он всегда ужасно гордился, когда ему удавалось хорошо отрегулировать клапана или быстро и лихо сменить наружный подшипник переднего колеса. И в награду за отрегулированные клапана двигатель выплачивал неоценимый гонорар — он начинал мощно тянуть машину вперед, и Виталий Петрович обгонял другие автомобили с элегантной спортивной ловкостью, первым срывался с перекрестков. А новый подшипник обещал ему свою защиту и оберегал его от аварий. Это уже никакими деньгами не измерить!..

... И денег ему теперь постоянно не хватало. Он все сам себе объяснял, что не пишет из-за отсутствия денег. Будто про них все время приходится думать и ничего другое в голову не идет. Наполовину это было вранье, а наполовину и вправду так.

Однако когда у него появлялись деньги, ему тоже не писалось. Все хотелось вознаградить себя за время длительного безденежья. И тогда Виталий Петрович устраивал «дым коромыслом»!

Такой, честно говоря, примитивный, серенький дымок... Но это уже от лени Виталия Петровича. От неумения придумать что-нибудь интересное. От элементарной распущенности.

... Потом, когда долгожданные деньги бывали бездарно истрачены, наступало болезненное опустошение. Недомогание буквально физическое. С трудом Виталий Петрович начинал постепенно привыкать к тому, что денег опять нет. И на смену недомоганию и растерянности в него этаким чертом вселялось отвратительное хвастливое возбуждение — к месту и не к месту вспоминались тысячи рублей, выброшенные псу под хвост; громко осуждались люди, у которых «всегда есть деньги», и это должно было демонстрировать окружающим широту Виталия Петровича, его неумение и нежелание «копить», его бессребреность, его умение вознаграждать себя за долготерпение...

К сожалению, все эти спектакли, которые Виталий Петрович обычно разыгрывал перед своими близкими и приятелями, в первую очередь были нужны ему самому, чтобы хоть на мгновение заглушить в себе рвущийся из печенки истерический крик:

— Идиот! Кретин! Ничтожество!!!

Обычно все это кончалось небольшим сердечным приступом.

Виталий Петрович уже давно многозначительно сосет валидол и так же многозначительно отмечает, что валидол уже не помогает. Он знает, что это спазм сосудов или еще чего-то. И Виталий Петрович пытается представить себе механику боли. Это он так пытлив и любознателен при любой болезни...

Если у него болит зуб, то он ясно представляет себе свой нервик, обязательно красненький, извивающийся, по-человечески раздраженный, какой-то очень нервный нервик, не слушающий ничьих увещеваний и уговоров, заранее убежденный, что ему уже ничто помочь не может. И поэтому со злобным удовольствием причиняющий боль зубу, челюсти, самому Виталию Петровичу и, следовательно, всем, кто его окружает.

Когда же болит сердце, Виталий Петрович очень четко видит, как у самого входа в левый желудочек (тут он каждый раз что-то путает...) толстая мягкая трубка, по которой течет кровь в сердце, сжимается. Но не до конца. Оставляя узенький проход. И вот эта борьба подступающей крови с почти закрытым отверстием, эта толстая труба, перетянутая, как сосиска, спазмом с морщинками у сжимающего кольца — очень его пугает.

Все остальное он представляет себе значительно хуже. Он знает только то, что если это отверстие хоть на секунду закроется вовсе, то он обязательно умрет. У Виталия Петровича уже несколько приятелей и знакомых умерли именно так.

Потом все говорили:

— Это был обычный вульгарный спазм. Окажись под руками...

И дальше перечислялось: валидол, нитроглицерин, шприц, телефон, жена — словом все, чего в этот момент под руками не было.

У Виталия Петровича же сердце болит так часто, что он даже малость привык к этому состоянию и приучил себя к мысли, что если что-нибудь с ним случится, то он не успеет этого понять. Не успеет испугаться. В конце концов, не боится же Виталий Петрович ежевечернего погружения в сон. А этот процесс, по его представлениям, очень похож на процесс умирания. Ну а засыпал Виталий Петрович всегда с удовольствием. Лишь бы это был именно такой процесс...

Он-то в своей жизни видел процессы и похуже. Там никаким сном и не пахло. И если когда-нибудь он освободит себя от пояснений к киножурналам и сочинениям дикторских текстов для коротких документальных фильмов и снова сможет писать, он напишет о том, что видел на войне, да и после, уже в мирное время... О том, что чувствовал в те мгновения и как открывал в себе и других остающихся в живых не подозреваемые доселе голубые высоты и черно-коричневые глубины!..

Это будут страшные, беспощадные описания. Они потребуют всего напряжения сил, мобилизации всей честности, полного пренебрежения условностями...

Пока он к этому не готов.

Пока он пишет тексты к киножурналам и сценарии к документальным фильмам. Так как он постоянно нуждается в деньгах, он берется за все, что ему предлагают. Обычно это — «нужная тема». Предлагают ее Виталию Петровичу как «единственному» автору, который сможет это сделать без осточертевшего всем барабанного треска, без чего-то там еще, и с целым рядом достоинств, присущих только Виталию Петровичу.

Это льстит. Он подписывает очередной договор, стараясь не думать, что эту тему предлагали уже многим сценаристам. И те от нее просто отказались...

А может быть, и не так... Может быть, ее предложили только одному Виталию Петровичу, заранее зная, что другие от нее откажутся.

Так Виталий Петрович становился правофланговым в четвертой шеренге... Какое-то время он мучился от зависти к первым трем шеренгам, капризничал и пытался доказать, что даже из такого, заранее предложенного материала можно сделать штуку интересную и толковую. Дескать, все зависит от того, КТО это будет делать!

Ну а потом, когда эта работенка заканчивалась, Виталий Петрович направо и налево выдавал давно придуманную остроту, что «из соснового полена невозможно высечь микеланджеловского Давида. Максимум — Буратино». В таких случаях коллеги вежливо поддакивали и ругали программы, установки, спецзаказы... Так сказать, бряцали кандалами на своих ловких ручках и быстрых ножках.

— Сбросить бы эти оковы современности, — восклицали они. — Вот тогда бы!..

«А что — тогда бы?.. — думал о коллегах Виталий Петрович. — Ни к чему они были б тогда. Им эти кандалы не мешают. Им с этими кандалами просто очень хорошо и удобно. Они их греют, питают и на плаву держат...»

И от мысли, что только он сам знает о своей непричастности к «этим», Виталию Петровичу становилось страшновато...

Вот недавно на него накричал один областной начальник. Не начальник Виталия Петровича (какой у писателя может быть начальник?), а просто — Начальник, которому показалось, что он может прикрикнуть на Виталия Петровича.

После того как в очередной раз вскрыли, обворовали «Запорожец» Виталия Петровича, он пошел в исполком узнать — когда же подойдет его очередь на гараж. Он уже несколько лет стоял в этой исполкомовской очереди.

— Чего вы шляетесь сюда по пустякам?! Вы что думаете, мы только вашими гаражами занимаемся?! Нечего сюда ходить! Подойдет очередь — вызовем!.. — громко прокричал начальник коммунального отдела.

— Почему вы позволяете себе разговаривать таким тоном? — задохнувшись, спросил его Виталий Петрович.

И услышал в ответ:

— А ну, быстренько закройте дверь с той стороны! Или мне милиционера вызвать?

Виталий Петрович сунул таблетку валидола под язык и пошел жаловаться. Но и председатель исполкома, и все его заместители были на совещании, и Виталию Петровичу ничего не оставалось делать, как неотомщенным и обруганным пойти домой.

По дороге он несколько раз вспоминал лицо этого начальника, его голос, и каждый раз Виталия Петровича передергивало от омерзения и униженности. Он клялся себе завтра же написать, пойти, объявить, призвать к ответу...

Но знал, что завтра он этого уже не сделает, что ни одна его угроза еще никого в жизни не испугала, потому что он ничего до конца в жизни не доделывает...

И еще. Тошно в этом самому себе признаваться каждый раз, но...

Вот ведь гадость-то! Он закончил службу в армии черт знает когда — в начале пятидесятых, а до сих пор ловит себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет его. Вызывает гнусное желание в чем-то оправдаться, чем-то доказать свою невиновность.

Но самое противное, что у Виталия Петровича в таких ситуациях сразу возникало стыдненькое желание: чтобы человек, который по каким-то причинам командно говорит, стал бы говорить с ним, Виталием Петровичем (именно с ним, в силу какой-то самому ему неведомой его исключительности), запросто. И когда такое происходило, Виталию Петровичу это отвратительно льстило, и он незаметно начинал подлаживаться к такому человеку. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Самое ужасное, думал Виталий Петрович, что если этот человек не полный болван — то и ему это заметно. Тогда становилось совсем худо...

Но в таком постыдном состоянии Виталий Петрович обычно пребывал до определенного момента. Точнее — до НЕопределенного момента.

Действительно, Виталий Петрович и сам никогда не мог определить то мгновение, когда ему становилось вдруг на все наплевать, и он безобразно, стихийно начинал сопротивляться любой попытке разговаривать с ним командно!

Причем подавленность у него вовсе не проходила. Высвобождения не наступало. Происходило просто извержение бешеной, ненаправленной ярости, никого не пугающей, а только еще больше раздражающей людей против Виталия Петровича. В такие минуты он выкрикивал страшные слова не одному Ему, вызвавшему эту сладостную вспышку отчаяния и злобы, а тысячам, сотням тысяч, которые почему-то говорят КОМАНДНО и имеют право ставить людям оценки за их поведение...

С ним так бывало и в армии. Тогда его просто сажали на гауптвахту. Сейчас все сложнее и противнее. Виталий Петрович частенько подумывал о том, что если бы он не служил в армии больше семи лет — он теперь был бы во многом спокойнее и свободнее. Раскрепощенней во всем: дома, в делах, в отношениях с женщинами, с приятелями, ну и, конечно, с теми, кто говорит КОМАНДНО!

Он не знал — испытывают ли то же самое все, кто когда-либо служил в армии, но он готов был поручиться за то, что все, кто НЕ служил в армии, этого, к счастью, никогда не испытывали. Если, конечно, это не патологическое желание быть «подчиненным». Где-то он читал, что существует такая несимпатичная аномалийка. Кажется, она имеет какую-то грязноватую, болезненную основу.

Он даже хотел об этом написать, но потом подумал, что это может прозвучать изрядно вымученным, а он все еще непонятно чем зажат и написал бы не так, как нужно. И дал себе слово обязательно вернуться к этому. Потому что если ему, видимо, уже никогда не удастся избавить себя от такого унизительного состояния, то, написав об этом точно, глубоко и толково, он будет чувствовать себя хоть на время освобожденным от страха перед людьми, которые почему-то имеют право разговаривать КОМАНДНО...

У Виталия Петровича вообще в загашнике была уйма всяческих сюжетцев, которые сами просились на бумагу! А уж ситуаций разных, прямо из жизни, — не счесть...

Вот, например: несколько лет тому назад с Виталием Петровичем произошел дурацкий случай. Он все хотел написать о нем рассказ, а потом плюнул, что-то записал для памяти, а до рассказа так дело и не дошло. А произошло вот что...

В низочке одной интуристовской гостиницы был когда-то восточный буфет. И Виталий Петрович повадился туда есть чанахи. Там познакомился с одним писателем-малоформистом. Тот тоже туда ходил за чанахами. Виталий Петрович несколько раз обедал с ним, изредка встречал его на улицах и знал о нем только то, что его зовут Сережа и что он пишет для эстрады.

А через некоторое время услышал, что повесился один эстрадный писатель — Сергей... (Виталий Петрович уже не помнил фамилии) и фотография умершего висит в коридоре Госконцерта.

Он очень ясно представил себе лицо Сережи на фотографии с черной рамкой и стал думать про его жизнь, которой совсем не знал, и про его смерть, которая почему-то не была неожиданной для Виталия Петровича. И все искал какие-то туманные связи и в конце концов, кажется, даже нашел причины для Сережиного самоубийства.

Конечно, он все это себе напридумывал, но, напридумав, разнервничался, будто потерял близкого человека.

Через неделю Виталий Петрович выходил из табачного магазина и нос к носу столкнулся с Сережей — писателем-малоформистом, с которым пару раз обедал в восточном буфете и встречался раза три на улицах. К смерти которого уже привык.

Сережа что-то болтал про Горлит и охрану авторских прав. И хоть Виталий Петрович и понял, что все эти дни ошибался, думая, что погиб именно этот Сережа, радости он никакой не испытал, чего-то испугался и разговаривал с Сережей не так, как всегда, а тревожно и скованно. Все ждал, что произойдет какое-нибудь чудо...

Он и по сей день встречает Сережу именно в управлении по охране авторских прав. Сережа сильно постарел и слинял. Пьет много. Виталия Петровича считает своим старым приятелем и рассказывает всем окружающим, что познакомился с Виталием Петровичем в низочке интуристовской гостиницы еще тогда, когда там был восточный буфет.

А Виталий Петрович... Вот ведь дурацкое состояние! Виталий Петрович до сих пор сторонится его, будто Сережа и впрямь вернулся из небытия, с того света, да еще и сумел сделать так, что об этом все забыли. Кроме Виталия Петровича. Вроде бы Виталий Петрович знает эту его тайну и боится, что Сережа об этом проведает... Прямо мистика какая-то!..

После долгого перерыва Виталий Петрович выступал по телевидению.

За столом в студии сидели его давний приятель, поэт — руководитель всех узаконенных писателей города и старый литератор, о котором поэт сказал, что старик сочетает в себе достоинства писателя с талантом педагога. Виталий Петрович подумал и решил про себя, что такое сочетание по меньшей мере жутковато. Но не в этом суть...

Когда ему позвонили и сказали, что он приглашен в литературную передачу, он ужасно возгордился. И обрадовался.

«А вдруг это тот самый поворотный момент, после которого жизнь пойдет совсем-совсем иначе?! — думал Виталий Петрович. — Вдруг это растормошит меня... Ведь нужен же я кому-то, черт подери! Не нужен был бы — не приглашали бы...»

Его будто подменили. Он то и дело небрежно ронял:

— Только не одиннадцатого. Одиннадцатого у меня передача...

Или:

— К сожалению, я занят десятого и одиннадцатого. Десятого у меня тракт — это значит репетиция, а одиннадцатого — передача...

Было у Виталия Петровича еще несколько вариантов, которыми он широко пользовался. Они были добродушно-ироничны к себе и звучали с легким издевательством к студии телевидения. Короче говоря, его хвастовство было чрезвычайно симпатично и почти не походило на хвастовство. Он ни разу не переиграл и, как выяснилось впоследствии, все, кому он тем или иным способом сообщил о передаче, смотрели ее и слушали.

Но это было уже потом. При подготовке же к передаче Виталия Петровича совершенно измучил добрый и милый паренек — редактор студии телевидения. Он перечитал все, что Виталий Петрович сумел написать, и так и не смог выбрать ни одной строчки, которую можно было бы представить на суд товарищей телезрителей.

Он-то вкручивал Виталию Петровичу, что готов дать в эфир буквально все, но... Шесть минут, шесть минут, и ни секунды больше! А у Виталия Петровича на шесть минут ничего не было. И вообще ему показалось, что юному редактору ужасно не понравились его рассказы и повести. И Виталий Петрович сильно огорчился...

В их третью встречу он даже несколько раз поймал на себе взгляд паренька-редактора — внимательный, исполненный презрительного и гадливого любопытства. При этом молоденький редактор умудрялся сохранять суетливо-вежливый вид и с легкостью кошки предавал свое телевизионное начальство, стараясь показать, что уж кто-кто, а он с Виталием Петровичем — по одну сторону баррикады.

На четвертую встречу он прибыл с явным желанием отомстить Виталию Петровичу за все!

За то, что он моложе Виталия Петровича в два раза; за то, что пишет он лучше, чем Виталий Петрович, а его не печатают; за то, что первые две встречи с ним проходили на киностудии, где снималась коротенькая одночастевка по сценарию Виталия Петровича, а не по его сценарию; а уже третья встреча — в буфете местного отделения Союза писателей, куда юному редактору телевидения смерть как хотелось бы ходить запросто и по-свойски...

За свои промокшие ботинки, за очки, которыми его еще совсем недавно дразнили в школе, а Виталий Петрович — старая сволочь! — до сих пор не носит...

За то, что ему, честному и талантливому трудяге, приходится иметь дело вот с такими ловкими козлами, как этот Виталий Петрович!..

За все то благополучие, которое он придумал Виталию Петровичу и которого у него самого нет.

И он отомстил! Он пришел на четвертую встречу сморкающийся, простуженный, простреленный сырым трамвайным холодом и сказал:

— Вы уж извините, что так получилось, но наш шеф... Наш шеф сказал, что вам не стоит читать в кадре. Будто вас как писателя почти никто не знает, и нет смысла читать разные отрывки... Лучше вам рассказать что-нибудь из своей биографии. Или, предположим, — что привело вас в литературу...

«...и лучше выдумать не мог»!!!

Да, этот мальчик положительно не ведал силы своего удара...

Мало того, он принес собственноручно написанный текст выступления ровно на шесть минут, который Виталий Петрович должен был выучить наизусть и прочесть от своего имени.

Дома Виталий Петрович прочитал этот текст и твердо решил воспротивиться жестокому мальчику.

— Черта с два я буду читать твой текст! — бормотал он в ярости. — Черта с два!..

Но для того чтобы выполнить свою угрозу, нужно было по меньшей мере написать собственный текст. И Виталий Петрович впервые за долгое время сел за пишущую машинку.

Он сел за машинку и спустя сорок минут понял, что сочинить ничего не может. Во-первых, потому, что он все время думал о впечатлении, которое должен произвести на знакомых, так прекрасно подготовленных к его выступлению. А во-вторых, потому, что ему самому до зубной боли обрыдла его «яркая биография»!..

Его биографию уже столько лет пихают во все дырки, как только о нем заходит речь. Она и «интересная», и «разносторонняя», и еще черт знает какая, и такую биографию ну просто грех не вспомнить, у кого такой биографий нет!

Виталий Петрович уже и сам раз пятьдесят выступал перед читателями со своей биографией. Его от нее уже давно тошнит. Он ею обожрался, как, говорится, «по самое некуда». И ведь никто не хочет пошевелить мозгами и сообразить, что человек, обладающий такой биографией (чтоб ее!), должен быть очень несчастным... Потому что нет ничего более противного и несостоятельного, чем разносторонний дилетантизм. Виталий Петрович ведь до сих пор с величайшим напряжением открывает для себя крохотные «амерички» и в муках постигает то, что мальчик-редактор просто усвоил из лекций еще на втором курсе университета...

Итак: Виталий Петрович сидит за машинкой — текста нет, а сам он, оказывается, уже давно думает, где бы достать хоть немного деньжат, чтобы вернуть долг одному знакомому художнику и дотянуть до выплаты аванса на студии научно-популярных фильмов.

Стоп! Стоп!.. Нужен текст! Нужен милый, раскованный шестиминутный текстик, из которого было бы ясно и ежу, какой Виталий Петрович обаятельный, талантливый, как он умеет подмечать то, мимо чего другие проходят, даже не пошевелив бровью, и какая же у него интересная, яркая и увлекательная биография...

У-у-у, стерва, эта биография! Так и прет, так и лезет!.. Никакой биографии!!!

Значит, так. Нужен текст. Нужны три машинописные странички... Ну что за мерзавцы на этом телевидении? Ну почему они не дают ему прочесть хоть маленький отрывочек из повести? И текста никакого не нужно было бы...

И все-таки текст он написал. Не на три, а на полторы странички, но написал. Он разыскал один журнал пятилетней давности, где было напечатано интервью с ним и несколькими так называемыми интересными людьми. Молодежные журналы обожали эту рубрику.

Он вспомнил, что в тот день мотался по всей Москве, нигде не успел перекусить и примчался прямо в редакцию этого журнала, когда все собравшиеся уже сидели за круглым столом и в поте лица своего вели «непринужденную» беседу.

На столе стояли коньяк, минеральная вода и чудесные маленькие апельсинчики с кроваво-красной мякотью. Коньяк пился под девизом: «Все люди — братья, а уж редакторы и литераторы — тем более».

Однако братья-редакторы, видимо, твердо помнили установку Главного: «Непринужденность, непринужденность и непринужденность...» — и поэтому почти ничего не пили, чтобы встреча, упаси Бог, не получила какого-нибудь другого направления. А братья-писатели пили какими-то птичьими порциями, чтобы не ляпнуть чего лишнего.

Голодный и измученный, Виталий Петрович не сразу разобрался в обстановке и навалился на апельсинчики с коньяком. Потом выпил чашечку кофе и снова немного попил коньяку. И закусил апельсинчиком. А уж апельсинчик запил коньяком...

От этого он совсем перестал хотеть есть и стал разглядывать одну младшую редактрисочку, которая поняла установку Главного впрямую и стала так закидывать ногу за ногу, что на несколько минут у всех мужчин сел голос.

Но Главный редактор, к сожалению, это заметил и сделал почти неуловимое движение двумя пальцами. И буквально через секундочку кто-то из-за двери попросил на минуточку эту редактрисочку. И ко всем вернулась непринужденность. И все стали давать интервью...

Вот это интервью Виталий Петрович и перекатал из того журнала. Не целиком, конечно, со значительными купюрами и незначительными добавлениями — но перекатал. Оно было как раз для телевидения.

Виталий Петрович твердо помнил, что был тогда не очень трезв, когда давал это интервью (тоже мне закуска — апельсинчики!), и очень непринужден. А телевидение хлебом не корми, а непринужденность — вынь да положь! Так что с этим у Виталия Петровича было все в порядке.

Так ему и на репетиции сказали:

— Очень хорошо! Очень непринужденно!.. Но вот про это говорить не нужно, а про это упоминать не стоит — сейчас это не ко времени, как вы сами понимаете... И фамилии эти называть ни к чему. А так все очень хорошо и непринужденно!

Кроме всего, оказалось, что Виталию Петровичу отпущено не шесть минут, а восемь. Что резко повысило у него настроение. Понравился ему и режиссер передачи — круглолицый говорливый человек. Он был похож на веселого санаторного культработника, у которого есть друг шеф-повар, а есть и друг — замминистра. Он и вас может в два счета сделать своим другом. Вы и глазом моргнуть не успеете, как начнете нуждаться в нем. И хотя его болтливость будет постоянно вас раздражать, вы и дня не сможете прожить без его болтовни. Вот такой он человек.

На передачу Виталий Петрович пришел в прекрасной замшевой курточке из свиной кожи. Помнится, в Варшаве в шестьдесят девятом году эта курточка слопала у Виталия Петровича все деньги, полученные им за издание его повести на польском языке. Повесть была небольшой, но Виталию Петровичу казалось, что денег должно было хватить и еще на что-нибудь. Но то ли в то время там переводные повести были не в цене, то ли замшевые курточки дороговаты, но за это замшевое чудо пришлось доплатить из других денег. И эту курточку Виталий Петрович безмерно любил...

... Он сидел в своей прекрасной замшевой курточке за жидким телестоликом, а две телекамеры глазами сорока приятелей и бог знает какого количества телезрителей (говорили, что передача «идет на Союз») разглядывали его в упор. Виталий Петрович с трудом сдерживал нервную дрожь и думал: достаточно ли непринужденно он выглядит?..

Уже в самом начале передачи произошла маленькая накладка. Поэт очень тепло представил Виталия Петровича, вкратце коснувшись его яркой биографии (чтоб она лопнула!), и сделал Виталию Петровичу приглашающий жест рукой. В полной растерянности Виталий Петрович тупо решил пожать ему руку. Но поэт вовремя отдернул ладонь, и Виталию Петровичу ничего не оставалось, как своей рукой-сироткой сделать такую миленькую глиссаду и начать говорить.

Между ним и поэтом лежали часы, и Виталий Петрович честно поглядывал на них, чтобы не перебрать отпущенной ему тележизни. К третьей минуте он разговорился; С его точки зрения, он блистательно играл и непринужденость, и оживление, и непосредственность — все, что так необходимо телевидению...

Вдруг на шестой минуте рядом с камерой появилось некое анемичное существо лет девятнадцати, с наушниками на голове и какой-то радиохреновинкой на впалой грудке. Пронзительно глядя на Виталия Петровича, существо скрестило лапки над головой, и Виталий Петрович понял, что нужно заткнуться.

И заткнулся, успев сказать только финальную фразу своего выступления, которая теперь абсолютно не вязалась со всем тем, о чем он говорил на протяжении пяти с половиной минут. Тем не менее опытный в таких передачах поэт трогательно поблагодарил его и предоставил слово старому писателю-педагогу.

Оставаясь в кадре, Виталий Петрович чувствовал себя так, словно у него реквизировали родовое имение. Но не выгнали оттуда совсем, а оставили при имении в должности дворника: мгновенно слетели все заботы, диапазон функций снизился до минимума, дышать стало в десять раз вольготнее, но гордость была попрана, самолюбие уязвлено, и жить больше не хотелось.

Когда же передача окончилась и все вышли в коридор, из аппаратной спустился режиссер-говорун и сказал, что все было прекрасно, все было непринужденно, а лично Виталию Петровичу нужно было наплевать на безгрудую помрежиху и говорить весь свой текст полностью. Потому что все равно «двух минут недобрали»... И вообще он будет счастлив провести с ними как-нибудь еще одну такую передачу.

В это время около них появился низкорослый человек в длинном драповом пальто с серым каракулевым воротником и в такой же серой каракулевой шапке. Он снял шапку и привычным жестом уложил редкие потные волосики слева направо. Он даже не уложил их, а как-то пригладил, приклеив.

— Ну как? — спросил этого человека режиссер.

— По-моему, все прекрасно! Вы знакомы, товарищи?

Человек с каракулями вяло пожал всем руки и представился. Это и оказался тот самый телевизионный «шеф».

— Чего же там «прекрасного»? — кисло сказал он режиссеру. — Вы что же, не предупредили товарищей о внешнем облике на телевизионной передаче? Вот, например, товарищ... — Он показал на Виталия Петровича. — Товарищ выглядел в кадре так, словно только что из-под автомобиля вылез.

— Позвольте, — растерянно сказал поэт, руководитель областных писателей. — Это прекрасная модная куртка...

— Я не знаю, что у вас там «модное», — презрительно прервал его каракуль. — Среди художников там или артистов, может, и модно ходить в таких, извините, штуках... Нравы, как говорится, в ваших кругах свободные...

И он вдруг рассмеялся. И Виталий Петрович понял, что рассмеялся он только для того, чтобы не расплескать весь свой гнев, все свое презрение, клокотавшее в его душе и раздиравшее его мозг. Гнев, ненависть и презрение к этим щелкоперам с их никчемными, смутными делишками, которым он вынужден предоставлять драгоценнейшее эфирное время на болтовню. Эх, его бы воля!..

Он смеялся, а у него от ненависти к Виталию Петровичу и его действительно потертой замшевой курточке подрагивали нижние веки и белели твердые складки у рта.

«Ах, какой сильный и страшный человек! — думал Виталий Петрович. — И на каракуль он имеет больше права, чем кто бы то ни было. Потому что он — искренен. Наверное, если бы ему разрешили поставить меня к стенке за эту замшевую курточку и расстегнутый воротничок, он ловко и споро отправил бы меня на тот свет, а потом дома лег бы в кровать и, справив унылый супружеский обряд, счастливо заснул бы с сознанием исполненного долга...»

... Потом, уже сидя в стареньком «Запорожце» Виталия Петровича и медленно плетясь сквозь грязную снеговую слякоть за широкой троллейбусной спиной, все трое растерянно острили, а старый писатель тяжело вздыхал и очень просил поэта «этого так не оставить».

Поэт что-то туманно обещал и грустно поглядывал по сторонам.

А Виталий Петрович вел машину тихо и осторожно, словно сел за руль после долгой и тяжелой болезни...

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ ДАВНО ЭТО БЫЛО!..