"Палач, или Аббатство виноградарей" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)

ГЛАВА XXVI

В непосредственной близости от монастыря существует еще одно хранилище останков тех, кто умирает на перевале Сен-Бернар. На исходе дня, о котором шла речь в предыдущей главе, Сигизмунд мерил шагами скалы, где стоит эта небольшая часовенка, и размышлял о собственной судьбе, о последних событиях. Снег, выпавший во время недавней бури, полностью сошел, и лишь изящные остроконечные верхушки самых высоких гор пребывали во власти мороза. В нижних долинах уже воцарились сумерки, но всю область, лежащую выше, заливали волшебным сиянием последние солнечные лучи. В воздухе ощущался холод; в это время года на Сен-Бернарском перевале, где ночные заморозки продолжаются даже летом, не бывает теплых вечеров. Ветер, хотя и довольно сильный, однако, не пронизывал, а ласкал; он пересекал нагретые равнины Ломбардии и поднимался в горы, неся с собой влагу Адриатического и Средиземного морей. Когда молодой человек обернулся и подставил ветру лицо, на него повеяло надеждой и ощущением дома. В солнечной стране, откуда доносился аромат, Сигизмунд провел большую часть жизни, и временами, вдыхая его, юноша с головой погружался в приятные воспоминания. Но когда снова пришлось повернуть на север и Сигизмунд окинул взглядом белесые, затянутые дымкой нагромождения камней, то в образах родного края, в его суровых, изборожденных трещинами скалах, застывших ледниках, глубоких, как пропасть, долинах он нашел сходство с собственным бурным и безотрадным существованием и пророчество того, что будущее принесет ему, возможно, величие, но не дарует покоя и веселья.

В монастыре и окрест его царила тишина. Гора производила впечатление безмерно одинокой среди красот дикой природы. После бури здесь прошло немного путников, и все они уже покинули приют, к облегчению своих предшественников, попавших в особые обстоятельства и поэтому не слишком расположенных к общению с посторонними. Таким образом, на Седловине задержались только те, кто имел касательство к предстоящему расследованию. В монастырское окно выглянул судейский чиновник, одетый в мундир кантона Вале — свидетельство того, что официальные власти отнеслись к убийству с должным вниманием; затем он исчез — и юноша остался, как ему показалось, единоличным хозяином перевала. Не видно было даже собак, сидевших в своих конурах, а благочестивые братья удалились в церковь, где служили вечерню.

Сигизмунд перевел взгляд вверх — туда, где жили Адельгейда и его сестра, но поскольку торжественная судьбоносная минута уже близилась, девушки тоже ушли в себя, не желая ни знать, ни даже видеть ничего, что отвлекло бы их набожный и чистый разум от беспрестанных благочестивых размышлений. До сих пор то Адельгейда, то сестра, любимая иной, но столь же пылкой любовью, посылали Сигизмунду из окна ласковые ответные взгляды. Но теперь — представилось ему — и эти искренние, преданные создания от него отступились, покинув во власти одиночества и безысходности. Осознав, что эта мимолетная мысль была проявлением слабости, недостойной мужчины, Сигизмунд вновь зашагал вперед: он двигался медленно, на сей раз никуда не сворачивая, и остановился, только когда достиг открытой двери часовни, где обретались мертвецы.

В отличие от нижнего места последнего покоя, склеп при монастыре был поделен на два помещения: внешнее и, говоря условно, внутреннее — хотя выход имелся в обоих. В первом были грудами навалены человеческие кости, выбеленные непогодой (незакрытые окна не служили ей препятствием); второе же предназначалось для трупов, сохранявших еще некоторое — по крайней мере наружное — подобие человеческого облика. Первая комната содержала в себе разъединенные и перепутанные фрагменты скелетов; здесь валялись вперемешку, неотличимые друг от друга, кости молодых и старых, мужчин и женщин, смиренных и непокорных, праведников и грешников, красноречиво напоминая о тщете человеческой гордыни. Во второй нашли себе приют около двух десятков иссохших и почерневших тел — свидетельство того, в какое отвратительное путало превращается человеческая оболочка, утратив благородное начало, роднящее ее с Создателем. На столе, в окружении черных, скалящих зубы товарищей по несчастью, покоилось в сидячем положении то, что было Жаком Коли (труп был перенесен сюда из нижнего склепа в целях предстоящего расследования). Тело, не прикрытое ничем, кроме одежды, которая была на убитом, случайно было помещено так, что лучи уходящего солнца падали прямо на лицо. Сигизмунд долго всматривался в бледные черты. Они все еще были искажены мукой, сопровождавшей расставание души и тела. Гнев из-за причиненной сестре обиды окончательно уступил в Сигизмунде место сожалению о том, кто среди бурного кипения посюсторонних страстей и интересов был столь внезапно застигнут смертью. Затем подкралась пугающая мысль, не был ли виновником этой страшной и внезапной перемены его отец, который мог на минуту поддаться ярости, вспомнив о том, какое зло принес Жак Коли ему и его близким. Почувствовав ужас при этом подозрении, молодой человек повернулся и направился к краю откоса. Голоса, зазвучавшие внизу, вернули его к действительности.

На самом верху подъема — там, где крутая тропа была разбита на уступы, напоминавшие лестницу, — карабкалось несколько мулов. Было еще достаточно светло, чтобы в общих чертах различить фигуры путешественников. Сигизмунд тут же узнал бейлифа Веве со свитой: только из-за его отсутствия задерживалось до сих пор официальное расследование.

— Прекрасный вечер, герр Сигизмунд, и приятная встреча, — вскричал Петерхен, подъехав поближе на усталом муле, который часто останавливался под гнетом своей ноши. — Не думал я так скоро снова увидеть тебя, а уж святой монастырь и подавно. Путники, как ты, еще изредка возвращаются, но чтобы древняя обитель Святого Бернарда явилась на берега Женевского озера — это уж воистину было бы чудом. — Тут бейлиф подмигнул, поскольку принадлежал к числу тех протестантов, благочестие которых проявляется по большей части в подобном подтрунивании над воззрениями и обычаями Рима. — Да, для этого надобно чудо какого-нибудь святого, чьи кости иссыхали десять тысяч лет, пока бренная плоть не исчезла до последнего кусочка. Я знавал многих, кто покидал Во в намерении пересечь Альпы, но возвращался и проводил зиму в Веве, но чего мне не приходилось видеть, так это чтобы камень, который уложен на другие камни с соблюдением всех правил строительного мастерства, покинул свое место без содействия человеческой руки. Камни, говорят, — вещь особо неподатливая, но ведь ваши святые и чудотворцы знают, как к ним подойти?

Сопроводив эту шутку хихиканьем (люди с положением склонны упиваться исключительно собственным остроумием), Петерхен подмигнул своим спутникам, как бы приглашая их стать свидетелями того, как он задал папистам трепку на их же территории. Достигнув Седловины, он осадил мула и продолжил свою речь, поскольку разреженный воздух, по всей видимости, губительно повлиял на его разум.

— Нехорошая это история, герр Сигизмунд, хуже некуда. Из-за нее пришлось мне в самую неуютную пору тащиться в такую даль, из-за нее и герр фон Вилладинг (бейлиф говорил по-немецки) нежданно-негаданно застрял в Альпах, и опять же не в лучшую пору. А как переносит здешний воздух прекрасная Адельгейда?

— Слава Богу, герр бейлиф, что касается здоровья, то эта достойнейшая юная дама чувствует себя как никогда хорошо.

— Вот-вот, слава Богу! Она нежный цветок — и морозы Святого Бернарда могут в одночасье ее погубить. А благородный генуэзец, чья скромность и умеренность в пути служат укором многим суетным, не очень ли он, среди наших скал, скучает по солнцу.

— Он итальянец и, полагаю, судит о нас исходя из своих привычек, но на здоровье он, кажется, не жалуется.

— Что ж, это утешительно! Герр Сигизмунд, когда бы вы знали… — Петерхен, сидя на муле, склонился вперед так низко, как только позволяла округлость его фигуры, но затем внезапно выпрямился, демонстрируя сдержанность. — Но государственная тайна есть государственная тайна, и не мне, верному и законному отпрыску государства, ее выдавать. Моя любовь и дружба к Мельхиору фон Вилладингу велика и поистине достойна похвалы, однако если я согласился посетить перевал, то только ради нашего гостя из Генуи. Я бы не потерпел, чтобы благородный чужестранец покинул здешние холмы, питая дурное мнение о нашем гостеприимстве. А достопочтенный сьонский кастелянnote 164 уже прибыл?

— Он, майн герр, прибыл накануне и сейчас совещается с упомянутыми вами господами о предмете, ради которого вы оба здесь находитесь.

— Он честный магистрат и, вроде нас самих, господин Сигизмунд, происходит от чисто германского корня, дающего обычно добрые отростки… А впрочем, об этом судить другим. Он благополучно доехал?

— Жалоб от него я не слышал.

— Прекрасно. Когда судья отправляется творить правосудие, он не должен терпеть неудобства. Значит, у всех все в порядке: у благородного генуэзца, у почтенного Мельхиора и у достойного кастеляна. А Жак Коли?

— Его злополучная участь вам известна, герр бейлиф, — коротко отозвался Сигизмунд, которого несколько задело безразличное отношение Петерхена к предмету, так сильно затрагивавшему его собственные чувства.

— Если бы я этого не знал, герр Штейнбах, я был бы сейчас в Веве, вблизи большой площади, и готовился бы улечься в теплую постель. Бедный Жак Коли! Конечно, отказавшись соединиться брачными узами с дочерью палача, он испортил церемонию в Аббатстве, но не знаю, заслужил ли он ту судьбу, которая его постигла.

— Боже упаси, чтобы те, кто, не без основания, был возмущен вероломством Жака Коли, решили бы, что его слабость заслуживает такой тяжкой кары!

— Ты рассуждаешь так, как подобает благоразумному — очень благоразумному — юноше и к тому же доброму христианину, — отвечал Петерхен, — и я одобряю твои слова. Отказаться жениться — одно, а быть убитым — другое, нельзя смешивать два эти преступления. Как ты думаешь, есть у августинцев среди припасов вишневая наливка? Нелегко было к ним сюда карабкаться, а после тяжких трудов полагается хорошенько выпить. Ну что ж, если киршвассера не окажется, придется довольствоваться чем-нибудь другим. Не соблаговолите ли, герр Сигизмунд, дать мне руку?

Бейлиф спешился, расправил затекшие члены и, опираясь на руку юноши, медленно направился к монастырю.

— Питать злобу предосудительно, а по отношению к мертвому — предосудительно вдвойне! А посему прошу вас заметить, что я, как подобает честному и беспристрастному судье, не буду вспоминать, как покойник повел себя недавно по отношению к нашим городским празднествам. Бедный Жак Коли! Ах, смерть ужасна всегда, но в десять крат страшнее умирать, как он: внезапно и мгновенно, да еще на тропе, где ноги переставлять — и то сущее мучение. Нынче в девятый раз я направляюсь к августинцам и, при всей к ним любви, не могу похвалить их дороги. Вернулся ли к своим обязанностям достопочтенный ключник?

— Да, и он весьма энергично провел положенное дознание.

— Энергия — его сильное свойство, и она очень нужна тем, кто проводит жизнь в горах. Так, значит, благородный генуэзец, мой старинный друг Мельхиор со своей прекрасной дочерью, красавицей Адельгейдой, и честнейший кастелян хорошо отдохнули и удобно устроены?

— Надобно благодарить Бога, герр бейлиф, что недавняя буря и пережитые огорчения не причинили им вреда.

— Ну что ж… Хоть бы у августинцев оказалась в запасе вишневая наливка!

И Петерхен вошел в монастырь, где ждали только его, чтобы продолжить дело. Монахи ввели в стойло мулов и разместили погонщиков, как обычно, в доме, а затем начались серьезные приготовления к долгожданному расследованию.

Выше уже говорилось о том, что монастырь Святого Бернарда — братство весьма древнее. Его основал в 962 году Бернард из Ментоны, августинский монах, пришедший из Аосты, что в Пьемонте, имея целью и помогать страждущим, и дарить им духовное утешение. Мысль основать в диких скалах, в наивысшей из посещаемых путниками точке религиозную общину была воистину достойным плодом христианского самоотречения и деятельной филантропии. Попытка удалась в полной мере, надо полагать, воплотив благородные намерения, ее одушевлявшие, ибо шел за веком век, меняла свое лицо цивилизация, возникали и повергались в хаос империи, рушились троны, была спасена от варварства половина человечества, а полезное и всеми почитаемое творение благочестивых рук оставалось на месте, давая укрытие путникам и прибежище бедным.

Монастырские строения, разумеется, обширны, но основу их составляет красно-коричневый, замшелого вида камень, добытый тут же, в скалах: все иные материалы приходилось привозить к месту строительства на спинах мулов. Тогда, как и сейчас, в число внутренних помещений входили кельи монахов, длинные коридоры, большие и малые столовые для путешественников из разных сословий, монахов и служителей монастыря, гостевые комнаты, различные по величине и удобству, а также довольно старинная и вместительная часовня. Роскошь отсутствует: лишь немногие дополнительные приспособления имеются для тех, кто привык себе потакать; радушие небогатых хозяев с избытком проявляется во внимании к особым нуждам гостей и в усиленном соблюдении приличий. Помимо этого, все: здание, угощение и жизнь самих монахов — отмечено печатью сурового самоотречения и аскетической простоты, заимствованной, как кажется, у окружающей природы, которая в этом морозном и бесплодном краю, куда ни посмотришь, предстает глазу без прикрас.

Не станем долго описывать любезности, которыми обменялись бейлиф Веве и приорnote 165 монастыря Святого Бернарда по поводу своей встречи, их церемонные заверения во взаимном доброжелательстве и почитании. Петерхен был знаком братии и пользовался достаточным уважением, хоть и являлся протестантом, а сверх того не упускал случая поизощряться в остроумии по поводу Римской Церкви с ее паствой. Когда шла речь о пожертвованиях на нужды монастыря, добросердечный бернец неизменно проявлял себя человеком сострадательным, заботящимся о ближних, не останавливаясь даже перед тем, чтобы лить воду на мельницу своего заклятого врага — Папы Римского. Бейлиф всегда радушно принимал монастырского ключника — и не только в служебном помещении, но и у себя в замке. Не обходилось без споров о церковных обычаях и доктринах, но это не мешало обоим радостно приветствовать друг друга при встрече и расставаться, в общем, хорошими приятелями. Расположение к бейлифу разделяли и высшие монастырские чины, и рядовые братья, что объяснялось, помимо его в достаточной мере добродушного характера, еще и известной взаимной заинтересованностью. В то время, о котором мы повествуем, прежние огромные владения монахов Святого Бернарда уже существенно сократились из-за конфискаций (особенно в Савойе) — и братьям приходилось, как и в наши дни, прибегать, ради удовлетворения нужд путешественников, к щедрости милосердных дарителей; пожертвования же Петерхена, по мнению монахов, стоили того, чтобы потерпеть его шуточки; с другой стороны, Петерхену так часто приходилось либо посещать монастырь самому, либо просить принять здесь своих друзей, что он предпочитал никогда не превращать спор в ссору.

— Добро пожаловать, герр бейлиф, добро пожаловать в девятый раз! — продолжал настоятель, протягивая Петерхену руку и провожая его в свою личную приемную. — В горах ты всегда желанный гость, ибо мы знаем, что ты нам друг.

— И еретик, — добавил Петерхен, залившись громким смехом, хотя повторял эту остроту уже в девятый раз. — Мы часто встречались, герр приор, и, надеюсь, под конец — когда не нужно уже будет гоняться по горам, и за земными благами тоже, — встретимся там, где все честные люди сойдутся вместе, вопреки всем папам и лютерам, книгам и проповедям, молебнам и чертям! Эта мысль радует меня, отец Михаэль, каждый раз, когда я жму твою руку, — и Петерхен сердечно затряс руку собеседника, — поскольку не хотелось бы думать, что в последнем долгом странствии пути наши никогда не пересекутся. Побудь немного, ладно уж, в своем любимом чистилище — это твое изобретение, и, значит, оно тебе по вкусу — но я, жалкий и несчастный грешник, надеюсь идти и идти, пока не добреду до небесной обители!

Петерхен говорил уверенным тоном человека, привыкшего изливать свои чувства нижним чинам, которые не смеют или не считают разумным оспаривать то, что он изрекает. В заключение он вновь огласил сводчатую приемную зычным смехом, а улыбающийся отец Михаэль, будучи пастырем мудрым и высокоученым, ответил, по своему обыкновению, со спокойной снисходительностью. Община, которой приор управлял, была достаточно связана с мирскими заботами, и членам ее приходилось общаться со всякими людьми, поэтому, даже увидев Петерхена впервые, он узнал бы в бейлифе представителя уже известной ему породы — самоуверенной, властной, но добродушной. И в данном случае, будучи хорошо знаком как со всей породой, так и с конкретным индивидуумом, приор готов был без раздражения относиться к шумному веселью собеседника. Освободившись от излишков одежды, а заодно и своих обычных вступительных острот, и обменявшись приветствиями с несколькими монахами и с тремя-четырьмя знакомыми послушниками, Петерхен изъявил готовность приступить к процедуре, которую французы называют «подкреплением сил». Это было предусмотрено заранее, и приор сопроводил гостя в отдельную трапезную, где стоял наготове обильный ужин, так как аппетит бейлифа был хорошо всем известен.

— Не знаю, будет ли тебе у нас так же хорошо и тепло, как в твоем Веве, который изобильем и весельем превосходит большую часть итальянских городов, но, во всяком случае, здесь тебя ждет твое собственное горячее вино и добрая компания, которая предвкушает, вместе с трапезой, приятную беседу, — говорил настоятель, когда они шли по коридору.

— А не найдется ли в монастыре, брат Михаэль, хотя бы глоточка вишневой наливки?

— Найдется и наливка, но еще есть барон де Вилладинг и его спутник, дворянин из Генуи; они ждут только тебя, чтобы приступить к еде.

— А, генуэзский дворянин!

— Дворянин из Италии, в этом я уверен, и спутники, кажется, называют его генуэзцем.

Петерхен остановился, приложил палец к губам и сделал загадочное лицо, но промолчал, поскольку открытый и бесхитростный вид монаха свидетельствовал, что тот его не понимает.

— Ставлю свою должность против должности вашего достойного ключника, что он именно тот, кем кажется, — то есть генуэзец.

— Ты не особенно рискуешь, ибо он и сам отрекомендовался как генуэзец. Мы здесь не задаем вопросов; кто бы он ни был, пусть приходит и уходит с миром.

— Ну да, зачем вам, августинцам с альпийских вершин, знать больше… С ним есть слуги?

— Один слуга и еще приятель, но он, правда, уже уехал в Италию, а знатный генуэзец решил остаться до конца расследования. Были какие-то разговоры о важных делах и о том, что нужно кого-то предупредить о задержке.

Петерхен вновь взглянул приору прямо в лицо и улыбнулся, как бы жалея собеседника за его неосведомленность.

— Послушай, дружище приор, я люблю тебя и твой монастырь, Мельхиора фон Вилладинга и его дочь, но, если бы не этот генуэзец, меня бы здесь не было. Но помолчим пока об этом, время заговорить еще придет, упаси меня Боже торопиться! Ты еще увидишь, как покажет себя бейлиф великого кантона! А пока доверимся твоему благоразумию. Значит, приятель помчался в Италию, чтобы там не волновались. Ну что ж, каждый путешествует по-своему: я люблю солидность и безопасность, у других иные вкусы. Поменьше слов, дружище Михаэль, да и лишних взглядов… А теперь стаканчик киршвассера, ради всего святого!

Достигнув дверей трапезной, собеседники смолкли. В комнате Петерхен обнаружил своего друга барона, синьора Гримальди и сьонского кастеляна — важного толстяка. Судейский сановник из Сьона был чистокровным германцем, как сам бейлиф и приор, но его род, долгое время живший в Италии, усвоил себе некоторые особенности темперамента, присущие южанам. Сигизмунд и остальные путешественники не были приглашены на трапезу, которой предусмотрительные монахи решили придать полуофициальный характер.

Встреча Петерхена с теми гостями, которые совсем недавно покинули Веве, не сопровождалась особыми церемониями, но с представителем соседней дружественной страны он не мог не обменяться многими любезностями политико-дипломатического свойства. Не было конца вопросам о служебных и личных делах; каждый, казалось, старался превзойти собеседника вниманием к мельчайшим деталям всех тех сторон его жизни, какими прилично интересоваться постороннему человеку. Хотя расстояние между двумя столицами составляло целых полтора десятка лиг, в разговоре были упомянуты все, без изъятия, пункты, лежавшие в этом промежутке, — в связи с красотой местности либо по какому-нибудь другому поводу.

— Мы оба происходим от тевтонского корня, герр кастелян, — добавил в заключение бейлиф, когда с расшаркиваниями было покончено и компания расположилась за столом, — хотя нам выпал жребий жить в разных странах. Клянусь, твоя немецкая речь звучит для меня музыкой! Ты умудрился не поддаться порче, хоть и принужден постоянно якшаться с потомками римлян, кельтов и бургундцев, которые кишмя кишат в этой части страны. Любопытно вот что, — заметил Петерхен, в нераскрытых глубинах души которого таился историк-философ, — там, где какую-нибудь местность пересекает оживленная дорога, кровь и мнения чужеземцев распространяются в народе, как разносимые ветром сорняки. Еще с римских времен через Сен-Бернарский перевал пролегает дорога, и вот среди тех, кто вдоль нее живет, племен найдешь столько же, сколько деревень насчитывается отсюда до Веве. У вас в Верхнем Вале, герр кастелян, все иначе: там живет народ, пришедший с другого берега Рейна и ни с кем не смешавшийся. Дай Бог, чтобы он оставался таким и следующую тысячу лет!

Немного найдется людей, столь низко о себе думающих, чтобы не гордиться своим происхождением и природными качествами. Привычка постоянно рассматривать с благоприятной стороны себя самих, свои мысли и даже поступки родственна самомнению. Когда той же слабости подвержены целые сообщества, население страны распадается на группы, претендующие на какие-то особые достоинства. Кастелян, Мельхиор де Вилладинг и приор, в жилах которых текла германская кровь, восприняли эту речь благосклонно, ибо всякому лестно иметь благородных предков; в то же время итальянец, человек более тонко воспитанный, с трудом спрятал улыбку, уместную на устах того, чей род, через длинный ряд мудрых и утонченных аристократов, восходил к консулам и патрициям Рима и далее — по всей вероятности — к многоумным грекам, чья цивилизация процветала в ту пору, когда предки северян еще барахтались в трясине варварства.

Отдав дань национальному тщеславию, разговор принял более общий характер. За время этой увеселительной беседы не было произнесено ни единого слова, свидетельствующего о том, что гости помнят, какое дело их здесь свело. Но когда ужин закончился, а за окном совсем смерклось, приор пригласил сотрапезников уделить внимание данному предмету — и вместо дружеских подначиваний, обросших бородой шуток и несвязных рассуждений, которым непринужденно предавались Петерхен, Мельхиор и кастелян, им пришлось перейти к вопросу, касающемуся жизни и смерти по меньшей мере одного из их ближних.

Пока длился ужин, подчиненные приора заканчивали подготовку, и когда отец Михаэль, поднявшись, возвестил гостям, что их присутствие требуется в другом месте, они отправились в помещение, полностью оборудованное для их приема.