"Палач, или Аббатство виноградарей" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)

ГЛАВА I

Ясным утром, в пору заката года, — как поэтически называют осень у нас на родине, — прекрасный, быстроходный баркnote 9 (на всем озере не сыскать было лучшего судна) причалил к пристани Женевы — древнего, исторического городаnote 10, готовый к отплытию в кантон Во. Барк этот именовался «Винкельрид» — в честь Арнольда Винкельридаnote 11, отдавшего жизнь ради блага своей страны и по праву занявшего место среди героев, правдивые предания о которых дошли до наших дней. Судно спустили на воду в начале лета, и верхушка фок-мачтыnote 12 все еще была украшена ветками хвойных деревьев, с бантами и цветными лентами — подарок приятельниц капитана, в залог успешного плавания. Кто будет спорить с тем, что в наш век, с использованием пара и увеличением, из-за отсутствия войн, числа безработных моряков всех национальностей, навигация на озерах Италии и Швейцарии несколько улучшилась; однако нравы и обычаи тех, кому ремесло моряка помогает добывать хлеб насущный, почти совсем не переменились. У «Винкельрида» были две низкие мачты, причем передняя из них была сильно наклонена, гибкие и замысловато подвешенные наклонные реи, легкие латинские треугольные паруса, выдвижные сходни, плавно скошенная корма, высокий и острый нос. Барк походил на все те красивые, классические парусники, которые мы привыкли видеть на старинных картинах и гравюрах. Позолоченный шар поблескивал на верхушке каждой из мачт, чтобы паруса не ставились выше тонких, хорошо уравновешенных реев; и над одной из них увядал букет из хвойных веток, тогда как яркие банты и ленты трепетали и развевались на свежем западном ветру. Барк был достоин своего украшения — просторный, удобный, и — согласно требованиям навигации — с хорошо обтекаемым корпусом. Фрахтnote 13, почти незащищенный, поскольку едва ли не весь был сложен на открытой палубе, представлял собой, по выражению американских моряков, разносортный груз. В основном он состоял из иноземного товара (предметов роскоши, как их тогда называли; ныне они сделались необходимостью в домашнем хозяйстве, но в те времена жители гор пользовались ими весьма умеренно), а также из двух главных продуктов молочного производства, предназначенных для сбыта в засушливых южных странах. Добавьте к этому узлы и саквояжи многочисленных пассажиров, тщательно сложенные поверх наиболее тяжелой части груза — не по причине своей ценности, но ради соблюдения порядка. По приказанию капитана, пекущегося об удобстве и безопасности на паруснике, вещи были размещены так, что каждый пассажир, при необходимости, мог без труда отыскать свой саквояж, не создавая толкотни на палубе, дабы команда барка без помехи несла свои обязанности во время плавания.

Судно было загружено и готово поднять паруса, ветер дул свежий, часы летели, и капитану — бывшему также владельцем «Винкельрида» — не терпелось дать команду к отплытию. Однако у ворот шлюза вдруг возникла непредвиденная суматоха: там находился служитель, поставленный удостоверять личности прибывающих и отбывающих; его обступила толпа человек в пятьдесят, собранная почти наполовину из представителей путешественников самых разных национальностей, которая наполняла воздух многоязыким шумом, напоминавшим о смешении языков, разделившем некогда строителей Вавилонской башниnote 14. Оказывается, как можно было понять из обрывков обличительных и протестующих речей, обращенных в равной мере и к капитану, которого звали Батист, и к служителю, призванному охранять женевские законы, до сих свирепых пассажиров дошел слух, будто Бальтазар, палач, уроженец могущественного, древнего Бернского кантона, подкупил владельца судна и собирается затесаться в их компанию, что не только не соответствовало нравам и обычаям людей приличного звания, но и угрожало — последнее выкрикивалось с особой яростью — жизни и благополучию тех, кто вверил себя превратностям стихий.

Обстоятельства благоприятствовали предприимчивому Батисту, и он набрал изрядное количество пассажиров; все вместе они представляли столь пестрое и странное смешение наречий, страстей, мнений и желаний, какое ни один любитель различия характеров не может даже и вообразить. Здесь были несколько мелких торговцев: иные из них возвращались из скитаний по Германии и Франции, иные направлялись на юг с запасом товаров; несколько бедных студентов, вознамерившихся совершить литературное паломничество в Рим; один или два художника-энтузиаста, не наделенные ни вкусом, ни уменьем, но жаждущие узреть небеса и краски Италии; труппа уличных жонглеров, оставивших Неаполь, чтобы попытать счастья среди сонных и менее искушенных, чем их соотечественники, обитателей Швабии;note 15 несколько бездомных бродяг; до десятка предпринимателей, живущих собственной изворотливостью; и целая стая тех, кого французы называют «темными личностями»: титул, за который ныне, как ни удивительно, соперничают и подонки общества, и класс, поставляющий для оного вождей и правителей.

Все эти пассажиры, описывать которых более подробно нет нужды, являли собой большинство, без коего не обходится ни одно внушительное представление. Были и те, кто держался в стороне; но они принадлежали к иному сословию. Чуть поодаль от вплотную подступившей к воротам шумной толпы, над которой вздымались руки и мелькали головы самых задорных крикунов, расположился путешественник почтенного возраста, сохранивший, однако, красивую осанку; одет он был в дорожное платье, приличествующее человеку благородного происхождения, и имел при себе для услуг троих, наряженных в ливреи лакеев. Впрочем, и без того в нем можно было угадать любимца фортуны, если о том, что есть добро и зло, судить в согласии с общественным мнением. Подле старика, опершись на его руку, стояла юная, миловидная девушка; и у кого бы не сжалось сердце при взгляде на бледное, очаровательное личико, озаряемое приятной улыбкой, которая появлялась при всяком новом взрыве глупости со стороны бесчинствующей толпы! Несмотря на блеклость тонов, красота этой юной особы была почти совершенна. Хрупкое здоровье не препятствовало девушке забавляться доводами словоохотливых ораторов и поражаться нравам грубых и невежественных и вместе с тем придирчивых людей. Юноша, — судя по короткому плащу и прочим деталям костюма, швейцарский воин на иностранной службе, что было вполне естественно для данного возраста, — непринужденно, как давний знакомый, отвечал на вопросы, с которыми время от времени обращались к нему молодая особа и престарелый господин; но дорожное его снаряжение свидетельствовало о том, что он принадлежит к несколько другому обществу. Из всех пассажиров, что не были втянуты в бурные словопрения у ворот, этот юный воин — собеседники называли его Сигизмундом — наиболее пристально следил за ходом диспута. Телосложением подобный Геркулесу и наделенный недюжинной физической силой, юноша был необычайно возбужден. Щеки его, цветущие румянцем на горном воздухе, порой бледнели, под стать поникшей красоте собеседницы; порой же кровь бросалась ему в лицо, и жилка на лбу взбухала, готовая вот-вот лопнуть. Ответив на вопрос, юноша умолкал; казалось, он успокаивался — и только изредка судорожно сжимал рукоять меча, выдавая этим свое волнение.

Скандал длился уже довольно долго; глотки стали пересыхать, голоса осипли, фразы сделались почти бессвязны, как вдруг неожиданное, еще более тревожное событие прекратило переполох. Близ толпы рыскали две огромные собаки, высматривая, не обнаружатся ли их хозяева среди мятущихся человеческих тел, запрудивших подступ к воротам. Одна собака была покрыта густой, короткой шерстью грязновато-желтого цвета, с тусклыми белыми пятнами кое-где на туловище, на лапах и на горле. Вторую природа наделила косматой, черной, с бурым оттенком, шкурой. Что касается веса и мощи, разница меж двумя псами была незначительной, хотя первый, пожалуй, обладал некоторым преимуществом, имея более длинные, чем у соперника, лапы.

Какой выдающийся ум сумеет объяснить, сыграл ли тут свою роль звериный инстинкт, поскольку толпа рядом бесновалась самым неистовым образом, или каждому псу смутно представилось, что хозяева сражаются в противоборствующих рядах и что им, как преданным оруженосцам, следует также вступить в битву ради поддержания чести своих покровителей? Как бы то ни было, соперники, смерив один другого продолжительным оценивающим взглядом, вдруг стремительно бросились вперед и сцепились, как это и подобает особям подобного рода. Столкновение было ужасающим и схватка самой остервенелой, какая только может произойти меж двумя такими огромными псами. Рычание, подобное львиному, перекрыло шум человеческих голосов. Все замолкли, словно онемев, и повернулись к дерущимся. Девушка, затрепетав, отпрянула с испуганным видом; юноша выступил вперед, намереваясь защитить ее, ибо схватка происходила почти рядом с ними, но, несмотря на свою быстроту и силу, не отважился вмешаться в столь яростную драку. Звери уже были готовы разорвать друг друга, когда к ним, растолкав зевак, подбежали одновременно двое мужчин. Один — в черной рясе и остроконечной стеганой шапочке, вроде тех, что носят в Азии, подпоясанный белым поясом монаха-августинцаnote 16; другой, судя по платью, большой любитель плавать по морям, хотя что-то в его облике и мешало наблюдателю окончательно записать его в моряки. Первый — с округлым белым, румяным, счастливым лицом, хранившим выражение покоя и готовности прийти на помощь ближнему; второй — смуглый, с резкими чертами и сверкающим взором итальянца.

— Уберто! — укоризненно, с обиженным видом, воскликнул монах, несомненно, рассчитывая произвести впечатление не на собаку, но на более разумное создание, так и не осмелившееся вмешаться в бешеную схватку. — Уберто! Как! Разве ты забыл все, чему тебя учили? Или тебе не дорого твое доброе имя?

Итальянец не стал тратить времени на увещевания; с безрассудной смелостью он набросился на собак и колотил их до тех пор, пока не разнял соперников, причем большая часть пинков и колотушек досталась вступившемуся за монаха-августинца. Едва этот подвиг был свершен, как итальянец наскоро отдышался и обратился к псу с грозным видом хозяина, привыкшего к беспрекословному повиновению:

— Эй, Неттуно! Что это значит? Странная забава — ссориться с питомцем Святого Бернарда!note 17 Тьфу, глупый ты пес! Мне стыдно за тебя, Неттуно: ты столько плавал по морям, и вот — не смог проявить выдержку возле этой пресной лужи!

Пес, который был поистине великолепным представителем знаменитой породы ньюфаундлендов, повесил голову и с покаянным видом приблизился к хозяину, волоча хвост по земле; тогда как его недавний соперник преспокойно уселся неподалеку с почти монашеским достоинством и поглядывал то на говорившего, то на своего врага, словно желая понять значение упреков, которые его храбрый противник принял столь безропотно.

— Отче, — сказал итальянец, — псы наши оба служат людям, каждый на свой лад, и оба отличаются добрым нравом; негоже им быть врагами. Я давно знаю Уберто, потому как не раз бродил по тропам Сен-Бернара! И надо отдать должное этому псу — он не проявил себя ленивцем посреди снегов.

— Семь христианских душ спас он от смерти, — откликнулся монах, одобрительно взглянув на своего подопечного, хотя только что был настроен по отношению к нему довольно сурово, — не говоря о множестве найденных тел, в коих искра жизни уже успела угаснуть.

— Что касается усопших, отче, тут можно только говорить, что собака старалась их спасти. Если бы я так старался, то стал бы уже папой римским или, по крайней мере, кардиналом; но семеро живых, которые получили возможность спокойно умереть в своей постели, примирившись с небесами, недурная рекомендация для собаки. Скажу, что Неттуно достоин дружбы старика Уберто: он спас тринадцать утопающих; я сам видел, как он выхватывал их из акульей пасти и из щупалец глубоководных чудовищ. Не помирить ли нам, отче, наших псов?

Монах-августинец охотно согласился поддержать сие похвальное намерение; хозяева прибегли к командам и уговорам, и псы, которые уже изведали горечь войны и были расположены к миру, причем каждый испытывал уважение к силе и мужеству соперника, вскоре уже общались друг с другом по-приятельски.

Страж города воспользовался спокойствием, наступившим после бурной потасовки, чтобы утвердить свою пошатнувшуюся власть. Раздавая удары тростью направо и налево, он очистил пространство у ворот, через которые пассажирам надлежало проходить по одному, и объявил, что готов без промедления приступить к своим обязанностям. Батист, владелец судна, досадуя, что драгоценное время тратится впустую, и опасаясь перемены ветра, что означало бы для него потерю денег, горячо убеждал путешественников поскорее выполнить необходимые формальности и занять свои места на палубе.

— Есть ли разница, — рассуждал расчетливый капитан, отличавшийся гораздо большей бережливостью, чем обычно приписывают обитателям здешних краев, — один палач среди нас или дюжина, если судно плывет, послушное рулю? Но ветра на озере — ненадежные друзья; мудрый пытается поладить с ними, пока они в добром расположении духа. Пусть дует западный бриз, и я нагружу «Винкельрид» палачами и прочими злодеями по самую ватерлинию; а вы садитесь на легчайший барк, паруса которого когда-либо раздувались на бизань-мачтеnote 18, — и поглядим, кто быстрее достигнет гавани Веве!

Самым крикливым и самым стойким из ораторов (последнее качество весьма немаловажно в подобного рода диспутах) был глава неаполитанской труппы; обладая мощными легкими и необыкновенной живостью, а также примечательным сочетанием суеверия и бравады, что составляло суть его характера, он возымел необыкновенное влияние на толпу — невежественную, верящую в чудеса и с подобострастным уважением встречающую человека, способного превзойти всех остальных наглостью и невежеством. Чернь любит преобладание во всем, даже в глупости; избыток уже сам по себе расценивается ею как превосходство.

— В выигрыше окажется тот, кто получит денежки, а не те, кто платит их на свою погибель! — громко воскликнул сын юга; проведя это различие, он снискал немалое одобрение толпы, поскольку разговор принял меркантильный оборот, словно велся меж покупателями и продавцом. — Ты, рискуя, получишь свое серебро, а мы, проявив слабость, обретем могилу в волнах. Дурной человек способен навлечь несчастье, и горе тому, кто в злой час окажется запанибрата с негодяем, чье ремесло — отправлять христиан на тот свет прежде срока, назначенного природой. Матерь Божия! Да я не согласился бы плыть в одной компании со злодеем через это дикое, коварное озеро, даже если бы мне оказали честь, позволив продемонстрировать мое скромное искусство перед папой римским и его ученейшим конклавом!note 19

Это торжественное заявление, сопровождаемое самыми выразительными жестами и мимикой, свидетельствующей об искренности оратора, оказало соответствующее воздействие на внимавших; в толпе послышался одобрительный ропот — достаточно убедительный, чтобы капитан понял: красивыми словами он никого не обманет. Тогда Батист изобрел хитроумный план, с помощью которого можно было преодолеть щепетильность путешественников; служитель полиции горячо поддержал этот план, и толпа — взбудораженная, упрямо стоящая на своем, — после множества придирок согласилась принять условия капитана. Все признали, что проверку документов и посадку на барк откладывать долее нельзя; однако пассажиры должны были избрать нескольких представителей, которые стояли бы у ворот шлюза, внимательно следя за проходящими; в результате столь бдительной проверки отвратительный, подлежащий изгнанию Бальтазар будет обнаружен, владелец судна возвратит ему деньги, и палач не окажется в числе пассажиров, столь ревниво пекущихся о соседстве и способных беспокоиться по такому ничтожному поводу. На сей случай большинством были избраны: неаполитанец, которого звали Пиппо; один из бедных студентов, ибо в те времена ученость не препятствовала, но скорее способствовала укоренению предрассудков; и некто Никлас Вагнер, толстый берниец, которому принадлежал почти весь груз сыра на барке. Первого избрали по причине страстности и говорливости, — качества, которые чернь способна ошибочно принимать за убежденность и основательность; второго — благодаря молчаливости и напускной скромности, которые среди иных сходят за истинное глубокомыслие; а третьего — потому что он был известный богач: преимущество, которое — несмотря на все споры меж пессимистами и оптимистами — всегда будет для тех, кто победней, более значимо, чем благоразумная умеренность, если только богатый чужд гордыни и не кичится перед ближним немыслимыми и оскорбительными привилегиями. Само собой разумеется, что все эти избранники, призванные блюсти интересы общества, первыми были обязаны предъявить свои бумаги женевскому стражуnote 20.

Неаполитанец — отъявленный плут, другого такого искусника по части мелких проказ не было среди пассажиров, — обеспечил себя бумагами на все возможные случаи, которые позволял ему предвидеть долгий опыт бродяги, и был пропущен без возражений. Бедный студент из Вестфалииnote 21 предъявил служителю документ, исписанный ровными строчками школьной латыни; однако заминки не последовало: тщеславный полицейский, не желая признаться в своем невежестве, заявил, что нет ничего приятней, чем держать в руках столь красиво оформленный паспорт. Что касается бернийца, то он вознамерился присоединиться к двум другим избранникам, не предъявляя бумаг служителю: по-видимому, Никлас Вагнер считал, что для него сия процедура необязательна. С молчаливым достоинством толстяк вошел в ворота, заботливо ощупывая тесемки своего туго набитого кошелька, который всего несколько минут назад стал легче на одну мелкую медную монетку: торговец уплатил ее слуге гостиницы, где провел ночь, — причем расторопному малому пришлось сопровождать богача в гавань, чтобы получить свое скромное вознаграждение. Но, по мнению женевца, никакая оглядка на солидное состояние не давала отъезжающим права пренебрегать формальностями, обязательными для всех.

— Имя и род занятий? — вопросил страж порядка с официальной краткостью.

— Бог с тобой, дружище! Вот уж не думал, что в Женеве будут придираться к швейцарцу — да еще к такому, кого знают на Аареnote 22 и по всему Большому кантону! Меня зовут Никлас Вагнер — не слишком громкое имя, но имеющее вес среди людей состоятельных; и для бюргеров я не последний человек — Никлас Вагнер из Берна; чего тебе еще?

— Совсем ничего! Только подтверди, что все это правда. Не забывай, что ты в Женеве: государство наше маленькое, незащищенное, оттого и законы так придирчивы!

— Разве я сомневаюсь, что нахожусь в Женеве? Это ты почему-то сомневаешься, что я Никлас! Да отправься я в путь самой глухой полночью, какая только бывает в горах, и везде, на всем пути от Юры до Оберландаnote 23, никто не усомнится в моем имени! Вон стоит владелец судна, Батист: пусть он скажет тебе, что, когда фрахт, записанный на меня, сгрузят с палубы, барк станет значительно легче!

Никласу не хотелось предъявлять бумаги, которые, впрочем, были у него в полном порядке. Он даже держал их двумя пальцами, заложив указательный меж страницами, чтобы при необходимости представить разворот; однако уязвленный в своем тщеславии богач не спешил: ему не хотелось уступать требованиям человека, занимавшего более низкое положение в обществе.

Полицейскому чиновнику не однажды приходилось препираться с подобными чванливцами; понимая, что толстосум уязвлен в своей гордыне, служитель не стал противоборствовать его довольно безобидному, хотя и глупому, упрямству.

— Проходи! — сказал полицейский и, используя свою уступку в интересах служебного долга, добавил: — И сделай милость, скажи своим бюргерам: у нас, в Женеве, с путешественниками обходятся справедливо!

— Твоя просьба необдуманна! — буркнул деревенский богач, надувшись наподобие тех, кто слишком долго дожидался справедливости. — А теперь за дело! Сыскать палача — задача не из легких.

Свое место рядом с неаполитанцем и вестфальским студентом Никлас Вагнер занял с видом строгого судии, чьи суровые манеры обещают, что суд будет справедлив.

— Снова ты в наших краях, пилигрим! — суховато сказал полицейский очередному представшему перед ним путешественнику.

— Помоги тебе святой Франциск!note 24 Может ли быть иначе? Времена года — и те, бывает, заставляют себя ждать; но я приезжаю и уезжаю без опозданий.

— Видно, больная совесть не дает покоя и гонит тебя в Рим! Бородатый паломник, закутанный в лохмотья, усеянные ракушками, являл собой ужаснейшую картину человеческой испорченности. Отвратительное впечатление, производимое лицемером, усилилось, когда он, в ответ на замечание чиновника, громко и дерзко расхохотался:

— Ты, наверное, последователь Кальвинаnote 25, уважаемый, — иначе ты не говорил бы так. О своих грехах я не тужу. Меня наняли в Германии прихожане, чтобы я, жалкий, принял на себя их тяготы; и навряд ли найдется кто другой, кому можно всецело доверять в подобного рода поручениях. И если ты уже высказал все свои предположения, я покажу тебе документы: там ты найдешь подтверждение моим словам; бумаги у меня в образцовом порядке — сам святой Петр не нашел бы, к чему придраться!

Служитель понял, что перед ним — один из тех откровенных лицемеров (если только можно применить это определение к не скрывающему своих мыслей человеку), что сделали искупление грехов предметом торговли; занятие это было весьма распространено в конце семнадцатого и даже в начале восемнадцатого столетия, да и сейчас вы еще можете встретить в Европе такого пилигрима. С нескрываемым омерзением полицейский вернул паспорт владельцу; и пилигрим, вновь обретя свой документ, присоединился к трем бдительным стражам, хотя никто его о том не просил.

— Не задерживайся! — с отвращением воскликнул чиновник. — Ты назвал нас последователями Кальвина. Женева давно скинула алую мантию;note 26 не забывай об этом, когда вновь отправишься паломничать, иначе трость полицейского прогуляется по твоей спине!.. Погоди-ка! Ты кто такой?

— Еретик, обреченный гореть в геенне, если все то, во что верит торговец молитвами, правда, — ответил пассажир, проходя через ворота с неколебимо спокойным видом, способным притупить бдительность даже самого неусыпного стража. Это был хозяин Неттуно; полицейский, взглянув на невозмутимого скитальца по волнам, засомневался, вправе ли он останавливать моряка, поскольку моряки обладали привилегией свободно приезжать в город и покидать его.

— Тебе известны наши правила, — предположил женевец, почти уже решившись пропустить итальянца.

— А то нет! Осел — и тот знает, где тропа делает поворот. Мало тебе, что ли, Никласа Вагнера — известного богача, чью гордыню ты уязвил, заставив его предъявить бумаги? Неужто ты еще и меня собираешься расспрашивать? Поди сюда, Неттуно; ты умный пес, отвечай за обоих. Мы не из тех, кто витает меж небом и землей; нас породили две стихии: и водная и земная!

Итальянец разглагольствовал громко и самоуверенно; речь его предназначалась скорее для толпы, чем для представителя Женевы. Расхохотавшись, путешественник огляделся, ожидая отклика зрителей, которых сочувствовать незнакомцу могла заставить только инстинктивная неприязнь к законности.

— Имя-то у тебя есть?! — воскликнул чиновник, все еще колеблясь.

— Чем я хуже посудины Батиста? У меня и бумаги при себе есть — или ты думаешь, что я иду на барк их искать? Пса моего зовут Неттуно, он прибыл из дальней страны, где собаки плавают не хуже рыб. А мое имя Мазо, хотя злокозненные люди называют меня не иначе, как Маледеттоnote 27.

Многие в толпе, те, кто понял слова итальянца, расхохотались с безудержным весельем, ибо чернь всегда находит в наглости непреодолимое обаяние. Служитель чувствовал, что смеются именно над ним, хотя и не понимал, по какой причине; итальянского языка он не знал, и значение последнего слова, которое вызвало хохот в толпе, осталось для него скрытым, и все же он рассмеялся, как если бы вполне уяснил себе смысл шутки. Итальянец, пользуясь достигнутым успехом, кивнул чиновнику с добродушной улыбкой, словно старому знакомому. Свистом подозвав пса, он вразвалочку направился к барку и первым поднялся на его борт с достоинством человека, огражденного своими привилегиями от докучливой заботы чиновников. Столь беззастенчивая наглость достигла своей цели, и преступник ушел от правосудия; между тем именно этого странника, примостившегося в одиночестве возле узла со скудными пожитками, давно и упорно разыскивали городские власти.