"У кого как..." - читать интересную книгу автора (Курсунская Жанна)Глава 4. ФИРАГлавный редактор радостно встает мне навстречу: – А я тебя ждал. – Почему? В выходные читал архив отца, нашел его письма к маме из лагеря для военнопленных. Его во время войны сослали под Красноярск как немецкого шпиона, потому что он бежал из Польши. Папа описывает какой-то страшный сорокаградусный мороз. Как это? Ты помнишь? Ты же из Сибири. – Помню... Это действительно очень страшно, если нет теплого помещения и теплой одежды, чтобы туда дойти. – Ты была в такой ситуации? – Один раз полчаса. – Расскажи. – Это все равно не то. У меня был теплый дом впереди. Просто автобус не пришел. Я шла пешком. Точнее, бежала... пыталась бежать. Было тяжело дышать. Но это невозможно сравнить с ситуацией, когда некуда идти и не в чем. – Я не думал об этом... – Но твой отец спасся. – Да, а когда русские разрешили гражданам Польши вернуться, забрал маму – она жила в Ташкенте, она провела там годы войны. Мама тоже из Польши. Забрал маму, и они приехали в Израиль. – В Польше никого не осталось из родных. – Откуда ты знаешь? – Мой папа дружил с польским евреем, который остался после войны в Сибири, потому что не к кому было возвращаться. А вообще, снег и вьюга – это прекрасно! Звезды и снежинки сливаются в едином сиянии и падают в ладони. – Звезды? А холод? Собачий холод! Я был однажды в Норвегии в январе. Чуть не околел. – В Норвегии... Там не была. Вот получу ставку, разбогатею, куплю билет и отправлюсь в Норвегию. Ури понимает мой намек, хотя израильтяне любят говорить напрямую, без обиняков. Он знает: я мечтаю, чтобы меня взяли в штат редакции этой знаменитой ивритской газеты. – Между прочим, твои шансы увеличились. Когда ты получаешь диплом второй научной степени? – Через две недели. А какие у меня шансы? – Барлев летом выходит на пенсию. Его ставка освобождается. – Есть еще претенденты, кроме меня? – Претенденты есть всегда... Принеси-ка нам пару сенсаций от твоих русских. – Они не русские, а евреи. – Оставь, все так говорят: русские, мароканцы, грузины, эфиопы, румыны, поляки. Понятно, что евреи. Какого-нибудь мафиози – русского еврея раскрути. Или еще что-нибудь в этом роде. Постарайся, подложи супербомбу в пятничный номер. – Постараюсь, и что? – У меня будут все основания отстаивать твою кандидатуру перед владельцами акций. – О'кей. – А пока есть две темы. Новые репатрианты из России разрабатывают первый израильский спутник. – А вторая? – Заказная. О жизни новых репатриантов – подростков в интернатах. – Это те ребята, которых привозит в Израиль еврейское агентство по специальной программе? – Да. Телефоны ученых возьмешь у Тами в секретариате, а с интернатами сама разберешься. – Угу. – А что красивая такая сегодня? Друг наконец появился? – Появился и растаял. – Как это? – Восходит солнце, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах... – Хорошее начало для статьи об интернатах. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах, так растаяла прежняя жизнь российских подростков в новых лучах жаркого израильского солнца...» – Красиво. – – Романтично. Вы, русские, любите романтику. – А вы, израильтяне, любите давать всему четкие определения. – Что в этом плохого? – Ури, мы же не в супермаркете живем, где все подписано: колбаса, сыр, хлеб, помидоры. – И говорите запутанно, так же, как живете. – Не запутанно. Сложно. – А зачем сложно? Жизнь простая: сделаешь сенсацию – получишь ставку. – Может, сенсация в интернате обнаружится? – Какая уж там сенсация в интернате! Разве что кто-то кого-то изнасиловал, но и это всем надоело. Меня одолевает смех. – Ты чего? – Вспомнила. Вчера депутат один по русскому радио говорит: «К сожалению, количество изнасилований в Израиле по-прежнему больше, чем нам хотелось бы». Ури хохочет вместе со мной. – Вот за что тебя люблю: всегда весело с тобой. Его телефон уже давно надрывается. – Ладно, иди, мне работать надо. Ури снимает трубку, продолжает хохотать, рассказывая кому-то мою шутку. Еще одна журналистская бомба – и меня возьмут в штат. Наконец-то сбудется моя мечта. Где же ее отрыть, бомбу эту? Узнаю телефоны трех интернатов. Выбирав тот, что на севере, недалеко от Хайфы. И лабораторий, где спутник разрабатывают, в Хайфе. Может, в один день все успею. Знакомлюсь по телефону с заместителем директора интерната по воспитательной части. Его зовут Йоси. Назначаю встречу на завтра в десять утра. Значит, нужно встать в половине шестого. Ужас! Легче застрелиться. Но мне явно везет сегодня – ученые в лаборатории готовы принять меня в три часа дня. Отлично!.. Оставляю машину возле ворот интерната. Огромные дубы с двух сторон обрамляют асфальтированную дорогу, покрывают всю ее прохладной густой тенью. «Дубы Ицхака» – так называется интернат. Наверняка его основал какой-нибудь хороший человек по имени Ицхак и посадил эти дубы. «Дубы Ицхака»... «Темные аллеи»... Из каких деревьев они были у Бунина? Липовые? Вернусь в Иерусалим, возьму книгу в библиотеке. Толстые, крепкие стволы, как ноги гигантских слонов. Неожиданно замечаю в глубине деревьев две фигуры. Парень и девушка. Углубляются в самую чащу, говорят о чем-то, и вдруг девушка обвивает руками его голову, целует в губы. Парень отстраняется на секунду, но девушка вновь властно припадает к его губам, прижимайся стройным гибким телом. О чем писал Бунин в «Темных аллеях»? О любви. Это понятно, но что там происходило? Убей, не помню. Надо обязательно взять книгу в библиотеке. Не могу оторвать взгляда от чужой страсти, нарастающей на моих глазах. Парень поднимает тонкую трикотажную маечку девчонки, целует ее соски, утопает лицом между смуглых крепких грудей, обхватывает ладонями ее ягодицы. Замираю, как от наваждения. Видел бы это Ури. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах...» Неужели они будут делать это здесь и сейчас?! Среди бела дня. И им за это ничего не будет? Их не выгонят из интерната, не сообщат родителям? А, собственно, куда выгонят? Отправят назад в Россию? Парень первым опускается на траву, увлекая за собой девчонку. Молодец, Ицхак, хорошие дубы посадил, тенистые! ...Поднимает ее короткую трикотажную юбочку. Почему люди так обожают наблюдать чужую страсть? Ложусь на живот в молодой поросли дубов, не в силах заставить себя встать и уйти. Дети катаются по траве, не замечая меня и никого на свете, словно молодые детеныши тигрицы. Девчонка стягивает с парня футболку, страстно целует его красивую рельефную грудь. Вижу, как его пальцы отодвигают тонкую перегородку ее маленьких трусиков. – Я люблю тебя, Алеша! Я тебя очень люблю! – доносится до меня ее горячий прерывистый шепот. Окончательно цепенею от натуральной картины совокупления. Не интернат, а джунгли какие-то! Первобытные страсти! Это же дети, которых привезли сюда из России в прошлом году. И они живут тут без родителей. Действительно живут! Почему он не отвечает, что тоже очень любит ее? Мне вдруг становится обидно за девочку. Парень опрокидывает ее на траву, снимает трусики, замирает на несколько секунд, увлеченный открывшейся картиной. – А я... я тебя постоянно хочу, как помешанный. Я вижу, как слезы катятся по щекам девочки, переполняют счастливые глаза, устремленные в высокое прозрачно-голубое небо. Мне кажется, там, высоко-высоко над густой листвой дубов, Великий Создатель вместе со мной наблюдает за картиной человеческого счастья. Я должна идти. И так опаздываю уже минут на двадцать. Меня ждет Йоси – завуч по воспитательной части. Ладно, это же Израиль. Можно опоздать. Полчаса – не страшно. Но ведь еще надо успеть в научную лабораторию, где делают спутник. Дети совокупляются. Какой к черту спутник! Целуются... Вдруг девочка отстраняется: – Лешка! Нам же надо идти к Йоси! Там журналистка какая-то приезжает. Помнишь, он просил вчера вечером, чтобы мы рассказали об интернате для израильской газеты? – Точно! С десяти до половины одиннадцатого Йоси сам с ней беседует, а потом – мы. – Пойдем. Как он там говорит: «Точность – вежливость королей»? Дети встают, внимательно осматривают друг друга, весело смахивают прилипшие травинки. Девчонка приглаживает Алешины золотые кудри. «О господи! – спохватываюсь я. – Это же я журналистка из израильской газеты! А Йоси, оказывается, любит точность». Мне невыносимо хочется подойти к ним и сказать: «Продолжайте, я еще не пришла, и у вас есть как минимум полчаса», – но это совершенно невозможно. Дети выходят на аллею, и я понимаю, что мне нужно просто идти за ними, потому что они выведут меня к Иоси. Сцена их любви невероятно взбудоражила меня. Хочется, чтобы Гера немедленно, сию секунду оказался здесь, рядом со мной! Здесь, в этой тенистой аллее. Достаю кассету с нашим единственным телефонным разговором, который я записала в гостинице в Москве перед моим отлетом в Израиль. Эта кассета со мной все десять лет. Как талисман... – Гера, ты когда-нибудь прыгал с парашютом? – Да. Четыре года назад. – Впервые в сорок три года? – Да. – Сумасшедший. Это же опасно. – Наверное. Если честно, меня предупреждали. Но все прошло благополучно. – Как это было? – Невозможно передать словами. Раннее утро. Открывается узкая дверь самолета. Ты выходишь на клепаную подножку в пятнадцать сантиметров. Далеко-далеко внизу малюсенькие домики – спичечные коробки в молочной дымке. – Тебе не было страшно? – Было. Конечно было, но я быстро справился с этим, чтобы насладиться полетом. А когда надо мной раскрылся парашют, я вообще забыл обо всем и просто парил над землей. Я думал, что уже никогда не испытаю ничего нового в этой жизни. Это словно запах первого снега. Взрослые люди ничего не замечают. Они привыкают к жизни. Не замечают, как пахнет весна, как пахнет лето... Хорошо, что мне не нужно искать дорогу или спрашивать об этом, а можно спокойно следовать за влюбленными и слушать густой бас Геры. Спокойно? – А потом земля! Мы прыгали в сентябре над вспаханным полем. Прекрасное чувство, что ты вновь на земле и все окончилось благополучно. Мне хотелось схватить парашют и вновь бежать к самолету, чтобы опять прыгать. ...Дети входят в двухэтажное здание. Снимаю наушники, убираю диктофон, останавливаю симпатичную девушку, спрашиваю, где здесь туалет. Надо умыться, чтобы прийти в себя. Хорошее начало! Холодная вода освежает лицо, помогает привести в относительный порядок растрепанные мысли. Опоздала на полчаса. Нормально для Израиля... Кабинет Йоси небольшой, но очень уютный. Фотографии выпускных классов на стенах, смешных кареглазых карапузов – на столе. Карапузы – Йосины сыновья, одному – два года, другому – пять. Оба родились в интернате. А Йоси родился в Белоруссии. Его привезли в Израиль шестилетним ребенком. С первого взгляда понятно, что Йоси – прирожденный педагог. Тот Учитель с большой буквы, которого так не хватает подросткам. Он рассказывает об интернате, о ребятах, которых привезли год назад из СНГ, а я думаю: если бы рядом с каждым подростком был такой Йоси, то на земле не осталось бы плохих людей. – Когда этих детей привезли сюда, они никому не верили. Никому... – Почему? – Не знаю. Наверное, так было в их прежней жизни. Взрослые говорили одно, а делали другое. И дети думали, что так должно быть, и тоже, когда приехали, говорили одно, а делали совсем другое. – А теперь? – Спросите у них. Они сами все расскажут. Сейчас я вас познакомлю с двумя отличниками: парень и девушка. А потом погуляете по интернату и можете поговорить, с кем захотите. – А почему вы выбрали для разговора именно этих воспитанников? – Они у меня были самые трудные год назад... – Йоси задумывается, словно вспоминает прошлое. – Не знаю, стоит ли теперь об этом писать. Все позади. Если только спросить у них разрешение... Алена через месяц после приезда сбежала из интерната. Не хотела учиться, избила девочку, с которой жила в комнате. – Из-за чего? – Девочка обвинила ее в воровстве, сказала, что Алена украла у нее золотую цепочку с подвеской. Потом оказалось, что она забыла ее в семье, где проводила выходные. В кабинет стучат. – Войдите. Наконец я вижу их совсем близко. Этих влюбленных детей. Они такие разные. Алеша статный, высокий голубоглазый блондин. Алена маленькая, но невероятно ладная. Черные глаза, черные прямые волосы до плеч. – Знакомьтесь. – Алеша? – подаю я руку парню. – Откуда вы знаете его имя? – удивленно смотрит на меня Йоси. – Просто назвала наугад первое, что показалось мне подходящим для этого юноши. – И угадали... – Его рукопожатие крепкое, властное. Ручка Алены маленькая, но тоже сильная. Они по-прежнему светятся счастьем – эти два взрослых ребенка. Картина их недавнего совокупления вновь встает у меня перед глазами. – Может, вы меня откуда-то знаете? – спрашивает Алеша, по-своему расценив мою задумчивость. – Нет. Просто любуюсь вами обоими. Вы очень красивые. – Спасибо. Пойдемте, мы покажем вам наш дом. – С удовольствием. Замечаю едва скрываемый восторг в глубоких карих глазах Йоси. Дом. Это действительно их Дом. – Сколько у нас времени? – спрашивает Алена. – Все время, что есть в мире, – отвечаю расхоже израильской поговоркой. – Это хорошо. А если серьезно? – Алена може сказывать про интернат бесконечно. – В три часа мне нужно быть в Хайфском Технионе, в лаборатории, где делают спутник. – Невероятно! Какое везение! – Алеша восторженно смотрит на меня. – Почему? – Мне тоже нужно быть сегодня в этой лаборатории, а у нас никто не едет в Хайфу до обеда. Возьмете меня с собой? – Конечно. Ты мне и дорогу покажешь. Ничего, что я на «ты»? – Да, так даже лучше. – Зачем тебе в лабораторию? – Он там подрабатывает бесплатно. – В смысле? – Алеша хочет заниматься космонавтикой. Он и документы подал на аэродинамический факультет. Послезавтра сдает психометрический тест. – Там высокий проходной балл? – Очень высокий. Если не поступлю, осенью пойду в армию. – Поступишь! Кого же еще принимать, если не такого отличника, как ты! Знаете, как он разбирается в астрономии! Бредит звездами! Он и мне о небе рассказывает. Вот если бы вы ночью приехали, я бы вам показал, где какая звезда живет, как она называется. А еще лучше, поедемте с нами в следующие выходные в пустыню Негев. У нас экскурсия от интерната. Там такие звезды огромные и близко-близко над песками! – Алена тараторит без умолку, не отпуская Алешиной руки. – Я видела звезды в Негеве... – Не удержавшись от нахлынувшей волны тепла, провожу ладонью по шелковистым смоляным волосам Алены. – Правда, мне никто не рассказывал, как они называются и где живут. – Ну вот видите, а мы расскажем. Нужно лечь на землю и смотреть в небо долго-долго. – И рассказов хватит на всю ночь? – На много ночей! На всю жизнь... Тяжелая, невыносимая грусть пыльным облаком опускается на мои веки. Выходим из здания в залитое солнцем пространство интерната. Голубая вода бассейна искрится в радужных лучах. Из глубины деревьев доносятся звуки электрогитары и неровные юношеские голоса: Господи! Умоляю тебя! Дай мне когда-нибудь возможность показать Гере пустыню Herев и эти звезды – огромные, как мерцающие блюдца! Звезды, которые валяются прямо на песчаных барханах и словно смеются над тобой, что они так близко, а ты не можешь к ним прикоснуться. Господи! Дай мне случай подарить Гере пустыню Негев, чтобы он ощутил ее колоссальную силу, ее бесконечную мудрость. Дай мне шанс познакомить его с теми, кто влюбился в эту пустыню и не может с ней расстаться, как я не могу расстаться с Герой. Я давно уже далеко от него – – за четыре тысячи километров, но постоянно возвращаюсь к нему, как эти полусумасшедшие, которые приезжают в Негев и до изнеможения занимаются там медитацией, сливаясь с великой силой пустыни. Это невозможно понять, если не побывать там и не почувствовать самому, как невозможно понять, в чем сила Геры. Я хочу лежать на плече у Геры и рассказывать ему о звездах над пустыней Негев! Или слушать ее бездонную тишину и его густой бас, утопающий в холодных песках. Так появляются несчастные люди. – Что? – Алена смотрит на меня. Кажется, последние слова я произнесла вслух. – Есть такая еврейская книжка «Заветы отцов». Там написано: кто счастлив, кто герой, кто мудрый. – И кто же? – интересуется Алеша. – А кто для тебя важнее? – Герой... – Герой – это тот, кто способен победить себя, свою плоть, свою сущность, свои желания, свое естество. – А кто счастливый? – торопится Алена. – Счастливый тот, кто удовлетворен своей долей. Следовательно, если человек желает чего-то несбыточного, он становится несчастным. – А кто мудрый? – Мудрый тот, кто способен учиться на ошибках других. – Леха! – кто-то зовет парня из соседнего корпуса. – Я должен помочь ребятам. Новые столы в школу привезли – надо разгрузить. Вам Алена дальше все расскажет, а мы еще в машине поговорим, когда поедем в Технион. – Хорошо. Он убегает. Алена смотрит ему вслед. – Любишь его? – Очень! Больше всех на свете! – А он тебя? – Не знаю... – Я видела, как вы занимались любовью. – Когда?! – Когда вошла в интернат. Брела по аллее, услышала голоса... свернула. А если бы Йоси увидел? Алена опускает глаза, но тут же справляется с собой. Смотрит на меня жестко, вызывающе: – Хотите написать про разврат в интернате для новых репатриантов? Сенсацию ищете? Молодая журналистка. Прославиться спешите? – Откуда такое представление о молодых журналистках? – Была тут одна... ивритоязычная. Ходила, выспрашивала, сколько изнасилований в год, сколько абортов, сколько наркоманов. Не дама, а счетная машина. – И написала что-то? – Написала. Йоси из-за этой дуры чуть не уволили. Мы письмо в его защиту писали. Триста сорок девять подписей. Потом суд был. Опровержение в газете. – Слава Богу, правда восторжествовала? – Да. Статья про интернат на первой странице. Заголовок аршинными буквами, а опровержение – на последней. Три строчки мелким шрифтом. – Значит, оклеветала вас журналистка? – Да. Они с Йоси в одном классе учились. Она его десять лет любила. А он ее не любил. – Отверг? – Наверное, это так называется. И женился на Ципи. Он с Ципи в армии познакомился. У них любовь с первого взгляда и на всю жизнь. – Как у вас с Алешей? – У нас больше похоже, как у Йоси с этой журналисткой. – Почему? – Потому что я его люблю больше всех на свете, а он... Он мне ни разу не сказал, что любит. – И ты думаешь, что есть другая девушка? – Нет никого, но есть этот дурацкий спутник, о котором вы будете писать во второй статье... Есть звезды и много-много книг, которые он без конца читает. – Алена, честное слово, это вещи несопоставимые. Ты и спутник. У каждого мужчины должно быть в жизни важное дело. Работа, которая его увлекает. Это стержень мужчины. Кстати, у женщины тоже должно быть что-то важное, помимо любви. – Нет ничего важнее любви. Во всяком случае для женщины... Она смотрит на меня упрямо, черноглазый ребенок, сполна хлебнувший разного в свои семнадцать лет. Она, наверное, права. Нет ничего важнее любви. И все же я продолжаю упорно спорить с ней, словно с самой собой. – У женщины должна быть своя жизнь, независимая от жизни мужчины, которого она любит, иначе, если мужчина исчезает даже на небольшое время, наступает опустошение. Невыносимое опустошение. Такое, что не хочется жить... – Интересно получается – женщине нужна работа, чтобы бороться с любовью? – Нет, не так. Не совсем так. Чтобы чувствовать себя на равных с мужчиной, чтобы не стать рабыней его желаний. – А я мечтаю стать рабыней Алешиных желаний. Даже звучит красиво. Не зря вы журналистка. – Звучит, может, и красиво, но быть такой отвратительно. Женщина должна быть сильной. – Властной, железной и всепобеждающей, как новый вид танка, который недавно придумали и сделали израильтяне. Мы с Алешей ездили на День открытых дверей в танковые войска. Я видела эту чудо-машину. Зверь! А внутри хорошо. Прохладно. Компьютер, кондиционер, приборы ночного видения. Он в танкисты хочет, если в университет не поступит. – А ты? – Я? Девушек не берут в танкисты... Мне еще восемь месяцев до восемнадцати. Я боюсь, что Алеша полакомится в армии с какой-нибудь девушкой и полюбит ее с первого взгляда на всю жизнь, как Йоси свою Ципи. – Откуда ты знаешь эту историю? – Йоси рассказал... Он ходил как потерянный после публикации. Ужас. Нет у нас никаких изнасилований. Аборт всего один был за пять лет. К нам раз в месяц врач-гинеколог приходит. Читает лекцию о противозачаточных средствах и вообще обо всем... Анашу ребята местные приносили продавать раньше, но Йоси это прекратил. Не запретил, нет! Разговаривал с нами несколько недель. Со всеми и с каждым, чтобы не покупали... Я его очень люблю. Он у меня на втором месте после Алеши. – А маму? – Маму... Мама – на третьем. – Почему? Замечаю маленькую деревянную скамейку под миндалевыми деревьями. Садимся. Достаю сигареты. – Хочешь? – Да. Моя собеседница прикуривает сигарету, с наслаждением затягивается. – Хорошие? – Легкие. Приятные. Зачем я вам все это рассказываю? – Тебе Йоси поручил. – Про маму не поручал. – Не говори, если не хочешь. – Хочу... Ее глаза наполняются грустью. Мне хочется обнять эту девочку-ребенка, которую ласкает мужчина, но не заботливая женская рука. – Так что же с мамой? – У мамы есть другой муж, которого я ненавижу. – Где они живут? – В Хабаровске. Когда он переехал к нам, мне было четырнадцать лет. Он врал маме, что любит ее, а сам трахался с другими девушками, всего на четыре года старше меня. – Но ведь мама верила ему? – Верила ему, а не мне. А мне врала, что он хороший человек. А он – сволочь. Мама его содержала. Он ей копейки не давал. Мама у меня умная и сильная. Как вы говорите, у женщины должно быть дело. Вот у нее и было дело. То есть и сейчас есть дело. Она – главный бухгалтер совместной российско-японской фирмы. А этот на корабле поваром работает. Шеф-повар на одном из кораблей, которые принадлежат маминой фирме. Такие рыболовецкие суда, которые ловят крабов и продают японцам... Короче, он с мамой из-за денег живет. – Но, может быть, это устраивает твою маму? – Глупости. Нет такой женщины на земле, которую бы устраивало, чтобы с ней жили из-за денег. – Все не так просто. Возможно, он любит ее по-своему. – И трахается со всеми буфетчицами. – Это другое. – Это то же самое. Над ней все на фирме смеются, а теперь уже и мои бывшие одноклассницы, которых он тоже успел поиметь. – Алена, ты не можешь решать за маму, что ей делать, тем более – вмешиваться в ее жизнь. – Теперь я это хорошо понимаю. Йоси мне уже давно все объяснил, а тогда, полтора года назад, я просто Ходила с ума от ненависти к ним обоим. И тут случайно прочитала объявление о наборе в летний еврейский лагерь. – Мама твоя еврейка? – Да. – А папа где? – Папа погиб. Авария произошла на корабле. Он в торговом флоте работал. Погиб, когда мне было семь лет. Я его помню... Побыла в лагере две недели. Потом прошла отборочные собеседования для поездки в Израиль по программе «Наале». Меня сразу взяли. А через месяц после приезда в интернат я получила письмо от одноклассницы Киры – она писала о своей любви к моему новому папе и его взаимности, просила, чтобы я помогла ей уговорить маму отпустить Сережу к ней. – И что ты сделала? – Помчалась в аэропорт. Хотела убить Сережу. – У тебя хоть деньги были на билет? – Денег мне мама с собой дала. Тысячу долларов. – Значит, Йоси спас тебя от убийства? – Да. Выходит, так... – И что теперь с мамой? – Ничего. Живет с Сережей. Холит его, лелеет... – Глаза девочки опять наполняются слезами. – Ненавижу их... Обнимаю Алену за плечи, глажу шелковистые волосы. – Ведь Йоси научил тебя быть терпимей. Стараться понять человека, прежде чем его осуждать? – Да. – Жизнь – не черная и не белая. Жизнь разная, Я думаю, что Алеша любит тебя. Он не решается сказать эти важные слова, потому что для мужчины это, как правило, очень сложно, тем более когда они наполнены глубоким смыслом и обязательствами. Но он действительно любит тебя. А ты все же должна найти для себя дело. Решить, чем будешь заниматься в жизни. Ты ведь отличница? – Да. – Значит, способная, талантливая. Поверь мне, Аленушка, ты должна жить своей жизнью, а не жизнью твоей мамы, ее возлюбленного или Алеши. – Алеша будет великим ученым, но, чтобы им стать, ему нужна опора. Я читала однажды про жену Набокова. Там было написано: «За каждым знаменитым мужчиной стоит интеллигентная, умная еврейская женщина». Алеша будет разрабатывать свои спутники, а я буду о нем заботиться, поддерживать его во всем. А может, она права, эта полуженщина, полуребенок? Разве я не мечтаю о том же, думая о Гере? Нет, я не смогу ради него оставить Израиль. – Как вы сказали: кто счастливый?.. – Называй меня на «ты», я тебя старше на двадцать лет, но это неважно. – Честно сказать, я не чувствую разницы в возрасте. – Спасибо. – Ты сказала: счастливый – тот, кто счастлив своей долей. – Да. – А ты несчастна. – Почему? – У тебя глаза грустные, даже когда смеешься... Значит, есть что-то, чего ты не можешь достигнуть. Ты мечтаешь о несбыточном. – А ты, Аленушка, настоящая цыганка. – Я настоящая еврейка. Моя душа других людей хорошо чувствует. – Она берет мою руку, поворачивает ладонь. Внимательно рассматривает линии, потом заключает: – Евреям нельзя гадать. – Да, Аленушка, не стоит. Хотя ты права – я мечтаю о несбыточном. Запрещаю себе думать об этом. Не всегда получается. – Но есть важное дело, которое помогает забывать о любви. – Дело действительно помогает. – Я не скажу тебе, что будет... Она отпускает мою руку. Сосредоточенно смотрит в глаза. Несколько секунд кажутся вечностью. Очень хочется спросить, что же ждет меня, но я не позволяю себе задать этот вопрос, а она словно проверяет мою стойкость. – Евреям действительно нельзя любопытствовать о будущей судьбе. Так написано в Торе, но если ты очень хочешь... – Я очень хочу, но все же не надо говорить, что ты увидела. Лучше запиши мой сотовый – будем с тобой дружить, если ты, конечно, не против... Живописная гора Кармиэль становится все выше и выше. Домики Зихрон Якова, словно вереницы опят, тянутся по ее склонам. Алеша задумчиво смотрит на синюю полоску моря. – О чем ты думаешь? – О бароне Ротшильде. Якове Ротшильде, в память о котором назван этот городок. – – Почему ты о нем думаешь? – Странно... Этот самый богатый человек своего времени умер от голода. – Не может быть! Расскажи, я ничего об этом не знаю. – Один человек сказал ему однажды, что он умрет от голода. Так и произошло. Ротшильд должен был уехать из дома на две недели за границу, попрощался со всеми и напоследок зашел в специальную комнату, где хранился его сейф с деньгами. Дверь неожиданно захлопнулась, и он не смог ее открыть. Так была устроена эта дверь. Через две недели комнату с сейфом открыли. Ротшильд был мертв... – Страшная история. – Мистическая. Он ведь спас столько евреев от голодной смерти. Жертвовал огромные суммы на покупку земель для будущего государства Израиль... – Любишь Израиль? – Очень. – – Больше, чем Киев? – Не знаю... Больше. У меня появилось здесь необыкновенное чувство дома, словно я родился и вырос в этих горах. Или жил когда-то... тысячу лет назад. Мистика... – У меня та же мистика. Может, мы действительно жили здесь раньше? В предыдущих жизнях. – Ненавижу врагов Израиля. Не понимаю: что людям от нас нужно? За пятьдесят лет превратили пустыню в цветущий сад. Живем себе, никого не трогаем. Знаете, почему Израиль называется «Зеленой чертой»? Часто в новостях в СНГ говорили: «за Зеленой чертой». Помните? – Помню. Но не знаю почему. – Так Израиль выглядит из космоса и из иллюминатора самолета на большой высоте. Зеленая черта, а вокруг– серое, безжизненное пространство... В армию я хочу, в боевые войска. Не наберу достаточно баллов для аэродинамики, пойду служить. – Специально не наберешь? – Нет. Завтра буду честно стараться на контрольной. Космос тоже полезно осваивать. – Родители твои собираются в Израиль? – Да. Квартиру продадут в Киеве и приедут. В сентябре, думаю. Как раз к Новому году. – К пять тысяч семьсот пятьдесят второму со Дня сотворения мира. – Да. До сих пор не могу привыкнуть к еврейскому Новому году. Видели гору Тавор? – Да. Две тысячи лет назад евреи разжигали там огромный костер – так сообщали, что начался Новый год. – А потом – на следующей горе, и так по цепочке... Наверное, две тысячи лет назад у евреев была жизнь совсем другая. – А я думаю, такая же, как теперь. Три еврея – четыре мнения, и каждый точно знает, как управлять государством. Трудный мы народ. – Зато выносливый, слава Богу. – Это точно. – А ты не любишь плюрализм? – Не знаю. Иногда очень хочется, чтобы был сильный руководитель. – Диктатор? – Может быть. Чтобы он отдавал четкие, волевые приказы. – Уничтожить всех врагов Израиля? – Угу... – Я думаю, ты не прав, Алеша. Разве евреи две тысячи лет страдали в неволе ради того, чтобы вернуться в Иерусалим и заковать себя в кандалы диктатуры? Евреи всегда мечтали жить в своем свободном государстве и открыто, никого не опасаясь, говорить все, что думаешь. В галуте не было такой возможности. Кстати, ты научился говорить то, что думаешь? – Не совсем. Только Йоси... Йоси можно все сказать, а другие, если неправильно поймут, хуже сделают. Дорога поворачивает вправо, и солнечные лучи пронзают золотые Алешины кудри. Любуюсь украдкой его красотой. Не юноша, а само совершенство. Настоящий царь Давид работы Микеланджело. – Родители, наверное, скучают по тебе? – Очень. По нас. Нас двое в интернате. Брат Толик. Мы с ним двойняшки. Внешне не похожи совсем. Он смуглый и шатен. – Надо же! А еще кто-то есть? – Нет. Мы с братом – и все. – Жаль, что я с ним не познакомилась. – Не знаю. Он неразговорчивый. – Но вам ведь хорошо вдвоем? Легче? – Да, конечно. Хотя у каждого своя жизнь. – Как это? – Так. Мы с Толиком всегда вместе были, всю жизнь в одной комнате, в одной группе детского сада, в одном классе. Дрались в детстве. Он мне в пятом классе зуб выбил. – Ужас!.. – Угу. А когда приехали в интернат, Йоси нас с первого дня в разные комнаты поселил. Мы обалдели с Толькой. Сначала подумали: может, мест не хватает? Потом, смотрим, все в порядке. Договорились с пацанами поменяться, чтобы в одной комнате быть, а Йоси не разрешил. – Почему? – Вызвал нас и говорит: «Вы всю жизнь вместе, варитесь в своем соку, а теперь пришло время жить самостоятельно, и каждый из вас может много дать окружающим людям. Я не согласен с тем, что близнецы должны быть всегда вместе. Считайте это педагогическим экспериментом. Поживите врозь три месяца, а потом посмотрим». – И что, прав оказался? – Еще как! Во-первых, только теперь я узнал Толика по-настоящему, со стороны. У него свои друзья, у меня свои. Физически Йоси нас отдалил, но благодаря этому мы сблизились, хотя у каждого своя жизнь. Странно, правда? – Да, необычно. – Но очень мудро. Йоси – гений. – По-моему, ты тоже. – Я?.. Может, свернем к морю и искупаемся? Опознаем на полчаса. – К морю?.. Хорошая идея. Я в это лето еще не купалась. – Желание загадайте. – Купальник у меня с собой есть на всякий случай. Сейчас позвоню в лабораторию. Набираю номер ответственного группы разработчиков электронной части спутника, с которым договаривалась о встрече еще в Иерусалиме. – Виктор, добрый день. Я уже близко и не одна, а с вашим хорошим знакомым Алешей. – Если с Алешей, то я за вас спокоен на сто процентов. Будете вовремя. – Вы попали прямо в точку. Можно нам задержаться на полчаса? – Вполне. Мы здесь до позднего вечера. Полчаса ничего не решают. – Спасибо. – Подмигиваю Алеше: – Вперед! Пляж почти пустой. Интифада... Местные на работе, а иностранцы вообще перестали приезжать. Кому хочется вернуться из отпуска калекой... Или вообще не вернуться. Хороший еврейский юмор. В прошлое лето здесь негде было прилечь... Мокрый пес одиноко гоняет по пляжу в ожидании хозяина. Ныряю с головой, рассматриваю морское дно. Вспоминаю недавнее интервью с каббалистом... – Невозможно объяснить непосвященному, что написано в Каббале. – Почему? – Представьте, что опускаетесь на дно морское и видите там много необычных вещей. Все остальные люди и на поверхности. Вы поднимаетесь к ним, и они просят вас рассказать, что там. А вы не можете, потому что там все другое: другие законы, другие термины, другой подход к описанию. Необходимо самому опуститься в морскую пучину и увидеть. Ведь не случайно приступать к изучению Каббалы можно только женатому мужчине только после сорока лет. – А женщинам почему нельзя? – Еврейская женщина знает Каббалу с рождения. Она интуитивно чувствует и понимает законы мироздания, которые мужчина должен изучать. Женщина гораздо ближе к Творцу, потому она имеет право говорить с Ним и молиться, когда захочет, а мужчина лишь в часы молитвы. Именно поэтому предназначение женщины – помочь мужчине приблизиться к Творцу, помочь научиться чувствовать присутствие Всевышнего в себе и вокруг. Чувствовать Его созидающее присутствие везде и всегда. ...Выхожу из воды. Сажусь на песок. Мокрый пес устраивается поблизости. Надо ехать. «Зеленая черта» – вот и еще одно определение Израиля. Его подарил мне полчаса назад красивый умный мальчик – будущий знаменитый ученый. Вон он дефилирует почти на горизонте. Я вдруг вспоминаю другого мальчика, долговязого, стеснительного, молчаливого и странного, влюбленного в «Битлз» и, наверное, в меня. Это было в далеком детстве, когда я еще не умела распознавать чувства противоположного пола. Мальчик хорошо знал физику и химию. Все, что я знала очень плохо. У него был отвратительный почерк. Ни один учитель не мог понять, что он пишет в контрольных. А я понимала мгновенно. И тут же списывала его контрольные. Его звали Витей. Он всегда получал тройки, а я пятерки. Мне было ужасно обидно за Витю, но не могла же я рассказать учителям правду. Однажды Витя объяснял мне, что такое бесконечность. Он нарисовал треугольник, а в нем еще один треугольник, и еще, и еще. «Так можно рисовать до бесконечности, – сказал Витя, – это, собственно, и есть понятие бесконечности». Больше никто никогда не говорил со мной о бесконечности, и я забыла о ней, и лишь спустя много лет, увидев схематическую карту Израиля, вдруг вспомнила Витин треугольник бесконечности. Они были одинаковы по форме. А когда я приехала в эту страну и начала погружаться так, как, наверное, погружаются только шпионы – глубоко-глубоко, чтобы вобрать в себя все вокруг, чтобы ни одному местному жителю в голову не пришло, что я из другого мира, лишь так погрузившись в Израиль, я поняла вдруг, что Витин треугольник бесконечности – это и есть Израиль... – Фира! – Огромный человек с черной бородой и черными с проседью кудрями смотрит на меня восхищенно и, кажется, едва сдерживается, чтобы не схватить в охапку. – Здравствуйте. Это с вами я договаривалась по телефону об интервью? Вы Виктор? Вы знакомы со мной? – Еще как! Фирочка... – И давно мы знакомы? – Что-то неуловимо знакомое таится в его карих глазах. Точно. Эти глаза я когда-то видела. – Давно, с первого класса. Я Витя. Витя Елин. – Витя... Ты так изменился. Самое фантастическое, что я думала о тебе полчаса назад... – Ты? Обо мне? Он все же не выдерживает, обнимает меня крепко. Чувствую его огромную добрую силу, запах каких-то пряностей, деревни. – Моя первая любовь... – подмигивает он Алеше. – Вот так встреча! Сколько вы не виделись? – Сколько? Лет двадцать. – Значит, ты и есть ответственный группы разработчиков электронной части первого израильского спутника? Необыкновенная радость охватывает меня. Спасибо Тебе, Создатель! Значит, оценили все же по заслугам Витин талант. И кто-то еще, кроме меня, потрудился разобраться в его неразборчивых каракулях. – Я так рад! Ты не представляешь! Пойдем, познакомлю тебя с нашим дружным коллективом, а потом поедем ко мне. – Не знаю... Я собиралась вернуться сегодня в Иерусалим. – Нет! Все планы отменяются! Надо же, какие сюрпризы готовит жизнь! Разве могли мы представить себе двадцать лет назад, что встретимся в Израиле в лаборатории по созданию первого израильского спутника, а ты будешь писать обо мне в газете! Старенький джип Вити побеждает вереницу холмов, как бравый солдат Швейк. Таинственная ночь объединяет горячие крыши еврейских и арабских поселков, разбросанных по их вершинам и подножиям. Мы едем к Вите. Ему ничего не стоило уговорить меня, достаточно было одной фразы, что у него жена – еврейка из Йемена и пять сыновей от года до семи лет! Вот уже девять лет он живет жизнью религиозного еврея. Витя Елин, нарисовавший мне в седьмом классе Израиль, даже не подозревая об этом. Мы вспоминаем наш город, школу. – Фирочка... Фирочка, как я любил тебя в седьмом классе, и в восьмом, и в десятом... – А я ничего не знала. – Любовь – не физика. Знания тут не нужны. – Нужны чувства. – Верно. – А Двору ты любишь? – Очень. – Больше, чем меня в десятом классе? – Да... Ты всегда была несбыточной мечтой. Звездой в небе, а Двора – часть меня, моей плоти, моей души. Она – удивительная женщина... Как прозрачный студеный ручеек в жарких горах. Тихий, почти незаметный, но, если приблизишься к нему, оторваться невозможно. Ручеек, который несет из-под земли живительную силу и глубокий покой своих восточных предков. Дом Вити стоит почти на самой вершине горы, крайний в поселении. – Жаль, что сейчас темно. – Ничего, завтра утром полюбуешься великолепным ландшафтом. Невысокая худенькая Двора в синем длинном платье и кружевной накидке на голове – такой, какие носят религиозные восточные женщины – встречает нас у ворот. Выходим из машины. Витя обнимает жену, знакомит нас. Идем в дом по дорожке из гравия. По бокам и над нами густой плющ поблескивает звездами, вздрагивает от звуков цикад. Входим в просторный белый салон. Камин. Низкий дубовый стол. Мягкие кожаные кресла вокруг. Под высоким потолком деревянная шестиконечная звезда с лампочками по краям и в середине. Двора подает нам горячие йеменские слоеные лепешки, начиненные сочным мясным фаршем с восточными пряностями. Вот чем пахло от Вити, когда он обнял меня, увидев впервые через двадцать лет! – Сегодня я уже не познакомлюсь с сыновьями. – Нет. Они спят. Завтра, девочка. – Двора, ну какая она девочка? Фира – наша ровесница. – Я думала, студентка. – Нет, это моя одноклассница. Я тебе говорил по телефону. Мы с ней вместе росли. – Значит, она тоже из северной страны твоего детства? – Да. – А вы там были? – Нет. Вот мальчики подрастут, тогда и поедем все вместе. – Сколько шуб придется покупать! – Шубы – не проблема. – А что проблема? – Ничего не проблема... Лишь бы мир наступил наконец, и чтобы больше никто не погиб... – Двора поднимает глаза на портреты трех красивых парней в военной форме. Под портретами маленькие красные электрические свечи. – Братья Дворы: Шимон, Яков и Исысхар – погибли в Шестидневной войне. Танкистами были. Три похоронки за три дня. – А еще остались братья? – Нет. Только сестры. Четыре сестры. Все меня любят очень. – Витя обнимает Двору, ласково подмигивает: – Будешь грустить, женюсь на всех по очереди, пока не дойду до самой веселой. – Не буду грустить. Никому тебя не отдам. Поздно уже. Завтра вставать рано. Пойдем, девочка, покажу тебе твою комнату. Поднимаемся на второй этаж. Проходим две спальни мальчишек. Далекий-далекий запах пионерского лагеря легкой волной вдруг возникает в памяти... Из чего он состоит? Перезрелые яблоки, перегревшееся на солнце дерево, рассыпанное печенье из родительской посылки и еще что-то. Я вспомню, что это, лягу – и обязательно вспомню... Опускаю голову на прохладную подушку, смотрю в маленькое круглое окно под низким потолком. Две крохотные звезды мерцают в его бесконечной глубине. Вспоминаю про спутник. Первый израильский спутник, который конструируют новые репатрианты. Его должны запустить через полгода на Байконуре. Уже и договор с Россией подписан. Российская ракетоноситель выведет спутник на орбиту, а там он присоединится к американской космической станции, к которой уже присоединились четыре спутника из разных стран... Даже спутники присоединяются друг к другу. Маленькие – к большим. Мысли путаются, вырастают в загадочные видения, и вот уже я сама лечу в израильском спутнике, показывая Гере зеленую черту – тонкую пульсирующую жилку нашей страны в безжизненном сером пространстве. Гера крепко обнимает меня за плечи, разворачивает в другую сторону, и огромное зелено-голубое море лесов, полей и рек захлестывает меня своей необъятной мощью. – Смотри! Смотри! Это наша Россия!.. Спутник вдруг перестает двигаться, замирает над мириадами огней, словно небо поменялось местами с землей. – Это северная страна твоего детства, – явственно слышу я голос Дворы. Мы снижаемся, и огни постепенно из беспорядочного хаоса перестраиваются в равномерные геометрические фигуры: квадраты, прямоугольники, параллели и биссектрисы. Мы приземляемся в кабинете Геры, там, где я рассталась с ним десять лет назад. Мы падаем с неба, как сумасшедшие. – Зачем? – шепчу я. – Потому что сумасшедшие, – шепчет Гера, и я чувствую на своей шее его горячее дыхание, – и я падаю с тобой с неба, и возвращаюсь в него, и зависаю, как этот спутник. Я прижимаюсь к Гере и отчетливо слышу удары сердца. Оно стучит ровно, четко, как маятник хронометра. – Это пульсирует твоя тонкая вена в моем спящем чудовище. Я чувствую ее, как чувствую теперь тебя. Всю... Твою плоть. Твою душу. Горячая истома окутывает нас обоих. Наш спутник вновь взлетает. «Чей? – мелькает в моем сознании. – Израильский, российский, американский?» Захватывает дух от скорости полета, от силы чувств, переполняющих нас изнутри, – огромной силы совокупления двух бесконечно любящих друг друга людей. Самой огромной силы в этом мире. Двадцать шесть сверкающих планет окружают нас с Герой веселым хороводом. Их приятное розово-голубое свечение ласково скользит по телу, векам, лбу, щекам. – Это словно маленький журчащий ручей в жарких горах, – шепчет бородатый Витя. Тонкий запах горячих слоеных лепешек, воздушных, как легкие утренние облака, расплывается вокруг нас с Герой. Гера исчезает, растворяется на моих глазах. – Куда ты?! Не уходи!.. – Утро. Новый день. Открываю глаза. Двора заботливо склонилась надо мной: – Доброе утро, Эсти. – Доброе утро. – Ты просила разбудить тебя в восемь. – Да... Спасибо... – Смотрю снизу вверх на ее смуглое красивое лицо, словно выточенное мастером из цельного куска слоновой кости. – Плохой сон? – Не знаю. Нет, хороший. Очень хороший. – Ты просила кого-то не уходить. – На иврите? – Да. По-русски я бы не поняла. – Странно. – Он вернется. – Почему? Откуда ты знаешь? – Он живой? – Да. – Значит, вернется. Те, кто приходят во сне, не могут без тебя наяву. – Правда?! Или ты просто успокаиваешь меня? – Правда. Так говорит древнее йеменское предание. – – Спасибо. – За что? – За надежду. Двора гладит меня по волосам, словно я ее шестой ребенок. Вытирает мои неожиданные слезы. – – Живой, Эсти? Он действительно живой? Ты не обманула меня? – Нет. Он живой. Только он там, в том городе, откуда я и Витя приехали сюда. – Это совсем неважно, в каком городе. Главное – на земле, с нами. Живой, здоровый и очень скучает по тебе. – Спасибо, Двора, я уже в порядке. А где Витя? Нам скоро ехать. – Да он давно на ногах. Мальчишки его будят в семь утра. Сейчас каникулы. Школа и детский сад закрыты. Встанешь, умоешься, можешь сбегать к ним в сад. Там как в раю... Высокие плодовые деревья запутались кронами и в беспорядке нависают над зелеными лужайками, крыльца дома сад кажется необъятным, хотя на самом деле он не больше гектара. Иду в глубину его, туда, откуда звучат гортанные мальчишеские голоса. Какой у них яркий первозданный иврит!.. Наверное, именно так произносили слова еврейские дети три тысячи лет назад. Однако открывшаяся картина моментально выбивает меня из философского настроения, возвращает в реальность наступившего дня. Бородатый Витя, как дед Мазай, сидит на пне посреди лужайки, а пятеро его сыновей скачут вокруг не хуже зайцев. Их белые рубашки мелькают среди зелени, только самый маленький, годовалый, ползает в траве между Витиных босых ног, нарушая своей медлительностью броуновское движение старших братьев. – Вот это да!.. Все наяву, но по-прежнему трудно себе представить, что это Витины сыновья. Витины и йеменской еврейки Дворы. – Привет! Как спала? – Прекрасно! Есть какая-то возможность с ними познакомиться? Поговорить? – Никакой возможности. Абсолютно. Они у меня совершенно дикие. Новое свободное поколение. Делают что хотят... – Понятно. – А ты думала! Это тебе не советская школа. Дети встали, дети сели. Дети скажите: «здравствуйте», «спасибо», «пожалуйста». А теперь закройте рот, потому что ваш номер восемь, молчите, пока не спросим. И комплекс неполноценности с пеленок. Как у меня был. И у тебя наверняка. – Еще какой! – А у них не будет. У них и пеленок не было, кстати. Неожиданно один из «зайцев» спрыгивает с дерева прямо мне под ноги. – Метко! Привет. Тебя как зовут? – А тебя? – Эстер. А тебя? – Ты что у нас делаешь? – Меня твой папа вчера вечером привез к вам в гости. Он мой друг, мы вместе росли. – Друг?! – Да... – Папа, ты с девочками дружил? – Дружил, Яков. Это приятно – дружить с девочками. – Ничего приятного. Они противные. – Глупости. Мама тоже была девочкой. – Мама не считается. Девочки всегда дерутся первые, а их бить нельзя. – Я знаю теперь, как тебя зовут. Ты – Яков. – Ну и что? А ты девочка или мама? – Эсти, Виктор, идите завтракать, – зовет Двора. Витя поднимает годовалого крепыша на руки. Идем в дом. Вереница «зайцев» скачет за нами. – Ты мне не ответила... – Яков берет меня за руку. Звонит мой сотовый. – Извини, дружок, надо ответить на звонок. – Отвечай. Его рука мгновенно выскальзывает из моей ладони, и я понимаю, что разочаровала мальчишку, и он, очевидно, уже сам занес меня в разряд противных девочек. – Эсти, привет, ты где сейчас? – Недалеко от Хайфы. – Отлично. Мой редактор чем-то серьезно озабочен с утра. – Только что в Хайфе произошел террористический акт. Сейчас начнут сообщать в «Новостях». Арабы автобус взорвали. Через час мы получим информацию о пострадавших и я скажу тебе, у кого из русскоговорящих взять интервью. – Хорошо, Ури, не волнуйся, я справлюсь. – В этом я абсолютно уверен. Как интернат и спутник? – В порядке. – Хорошо. Жди моего звонка. Вхожу в дом. Мирная картина семейного завтрака захватывает меня теплой, ласкающей волной. Дети тихо сидят по обе стороны дубового стола. Во главе стола – Витя, с противоположного конца – Двора. Огромное блюдо наполнено доверху фруктами из сада – персики, сливы, абрикосы, черешня матово поблескивают в солнечных лучах. Румяные пышные лепешки дымятся на широких керамических тарелках. Прозрачный желтый мед. Белый козий сыр в глиняной крынке обильно полит оливковым маслом. Витя читает молитву – – благословение перед едой. Не хочется сообщать им сейчас о взрыве автобуса. Тихо сажусь за стол, но Двора моментально улавливает мое состояние. – Что-то случилось, Эсти? – Да. Террористический акт в Хайфе. Сейчас будут передавать в «Новостях». Витя усиливает звук. – «...Десять погибших. Около сорока раненых. Машины «скорой помощи» и полиции уже прибыли к месту взрыва». – Семь тридцать утра. Люди ехали на работу. Автобус, конечно, был переполнен. Мальчишки вопросительно смотрят на отца. – Мне звонил сейчас наш редактор, сказал, что нужно съездить – взять интервью. Он через час даст адрес. – Понятно. Давай завтракать, и поедем. Приезжаем в Витину лабораторию. Я еще вчера собрала всю информацию о спутнике, сделала интервью, просто моя машина осталась в Технионе, и Витя предложил зайти к ним, подождать, пока Ури сообщит мне, куда ехать в Хайфе. Я сделала себе кофе и сижу в маленькой уютной кухне для работников лаборатории. Мужчина лет пятидесяти пяти, не очень опрятный, немного странный на вид, просит разрешения сесть за мой столик. Соглашаюсь из вежливости. – Вячеслав Семенович Швыдко, инженер-конструктор космических систем, – подает он мне руку. – Извините, что нарушаю ход ваших мыслей, но мне необходимо с вами поговорить как с корреспондентом центральной газеты на иврите. – Я вас слушаю. – Не знаю, с чего начать... – Начните с главного, потому что минут через пятнадцать я должна ехать. – Понятно. Спасибо, что предупредили. Тогда так: я являюсь крупным специалистом в области космической техники. Проработал на Байконуре двадцать пять лет. У него отвратительно пахнет изо рта. К тому же Вячеслав Семенович говорит тихо и наклоняется ко мне слишком близко. Беседа превращается в пытку. – Понятно, – ободряюще улыбаюсь ему в ответ, – и все же переходите к главному. – Это и есть главное, потому что я вам заявляю как профессионал и специалист: спутник не взлетит! «Бомба! Сенсация!» Мгновенно представляю себе зачисление в штат редакции со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Меня берут на место пенсионера Барлева! Мерзкий запах Швыдко становится почти неосязаемым. – Как это – не взлетит? – Так. Я читал договор, который подписан с русскими. Спутник будет выводить на орбиту списанная ракета-носитель семидесятого года выпуска. Максимум, заметьте, максимум, отойдет одна ступень из трех. А все остальное, в том числе наш восхитительный спутник, разлетится на части в верхних слоях атмосферы. – Вы уверены, Вячеслав Семенович? – – Абсолютно. Заявляю вам как профессионал с двадцатипятилетним стажем работы. – Зачем же израильтяне подписали этот договор? – Их просто облапошили. Н-да! – Вы говорили об этом кому-нибудь из начальства? – Говорил. Неоднократно. Мне сказали: не вмешивайтесь не в свое дело и занимайтесь исключительно разработкой спутника, и исключительно той областью, которую вам поручили. – Сколько времени вы в Израиле? – Полгода. – Понятно. Ивритом не владеете. – Абсолютно. Я говорил с русскоязычным директором проекта, который живет здесь тридцать лет. Этот директор принимал активное участие в поисках российских партнеров и подписании договора о запуске... Он очень самоуверенный молодой человек. В общем, Дов сказал мне, что, если я не перестану говорить глупости, он меня уволит. – Жаль. Полгода в стране – и уже имеете работу по специальности. Это большое везение, Вячеслав Семенович. – Да, но меня ничто не остановит. Я специалист и прекрасно понимаю, что деньги, выделенные на спутник, заметьте, огромные деньги, будут пущены на ветер в прямом смысле этого слова... На ветер в верхних слоях атмосферы. – Но, может быть, есть хоть какой-то шанс? – Никакого. Ноль. – Зачем же они подписали этот договор с русскими? – Я же вам объяснил – их облапошили. Звонит Ури. – Извините. Да, Ури, записываю адрес. Все ясно. Буду там через полчаса. Беру номер телефона у Вячеслава Семеновича, Выхожу из кухни, чтобы попрощаться с Витей. Он сам идет мне навстречу. – К кому тебе нужно ехать? Редактор сообщил уже? – Витя сосредоточенно смотрит на меня, какая-то мысль, кажется, не дает ему покоя. – Да. Погиб молодой парень. Иностранный рабочий. Украинский. Нужно поехать по адресу, где он жил. – Так я и думал. Я знаю этот маршрут. В этом автобусе обычно едут иностранные рабочие утром. Только, как правило, в семь утра. А этот задержался. Я поеду с тобой. Разреши мне... – Зачем? – Тебе нежелательно появляться в этом квартале одной. Там трущобы... Много грубых мужчин. Ну, работяги, без жен... Возьми меня. Я не буду тебе мешать. – Хорошо. Спасибо, Витя. Сообщение Швыдко о спутнике не дает мне покоя. Если подписали договор, не разобравшись, то почему не могут расторгнуть его и уличить Россию в обмане? Может, уже нельзя расторгнуть? И разве русские не должны будут платить компенсацию за нанесенный ущерб? Интересно, Витя знает что-то об этом? Наверняка. Надо поговорить с ним, прежде чем идти к руководителю проекта. – Я знаю, что рассказал тебе Швыдко, – говорит Витя, как только мы выезжаем из здания Техниона. – Да? И что ты про это думаешь? – Если бы мы не учились с тобой в одном классе... – Знаешь, Витя, давай поговорим на эту тему после встречи с украинскими рабочими. Я не очень хорошо вожу машину. Дорога петляет. А разговор серьезный. – Да. Ты права. Разговор действительно серьезный. Через двадцать минут живописный склон горы неожиданно превращается в захламленные дворы и странные строения непонятной формы. Трущобы... Странно, но Витя ориентируется здесь довольно легко. Оставляем машину. Идем к трехэтажному дому, облепленному по бокам пристройками. В подъезде пахнет мочой. Дыры в стенах залеплены обрывками бумаги, газет и полиэтиленовых пакетов. Уцелевшая половина обнаженной улыбающейся девушки с плаката на стене исписана русскими матерными словами. – Мы на правильном пути, – усмехаюсь я. – Да. На втором этаже каменная лестница неожиданно кончается, но сбоку есть узкая железная. Обе лестницы соединяет деревянная доска. – Каскадерская работа у тебя, Фира. Витя первым проходит по доске. Подает мне руку. Железная лестница ведет к нужной двери. Стучим. Ни кто не открывает. Стою за Витей. Смотрю на его огромную спину. Слава Богу, что он поехал со мной. Наконец на пороге появляется пьяный мужик в тельняшке, обрезанной под майку. У него красные глаза, то ли от водки, то ли от слез. Шорты перепачканы белой краской. – Вам чего? – Смотрит на Витю. – Мы на иврите не понимаем. – Мы говорим по-русски. Войти можно? Мужик некоторое время молчит. Рассматривает. – Входите... Жилье состоит из одной комнаты. Четыре кровати. Посередине пластиковый круглый стол и стулья. На столе бутылки пива, водка, половина арбуза, хлеб, селедка, картошка с зеленым луком, сосиски в пластмассовом тазу. За столом сидит детина, голый по пояс, с якорем на руке, и женщина лет пятидесяти. Глаза у женщины злые. Сверлят нас, будто насквозь. – Чего надо вам? – говорит она наконец. – Мы из газеты. Ищем родственников или знакомых Александра Степаненко, который погиб сегодня во время террористического акта. – Из газеты? Какой газеты? – Центральной, израильской. – Израильской? Падлы! Пришли! А я мать его! Мать Сашко! Сыночка повидать приехала третьего дня. Повидала!.. – Шо приперлись сюда, жиды пархатые? – вдруг поднимается из-за стола детина, хватает арбуз, швыряет в Витю, но тот успевает отстраниться, и арбуз попадает мне в грудь. Детина подскакивает к Вите, хватает его за рубаху, но тот с размаху ударяет его в скулу. Женщина закрывает лицо руками, начинает выть: – Жиды недорезанные, мало вас били на Украине, не добили гадов! Сейчас бы сыночек мой живой был. Сашко мой... Детина снова бросается на Витю. Мужчина, что открыл нам дверь, хватает детину: – Петро, хватит! Очумел! Идите, жидки, отседова, пока он вас не прикончил. Идите по добру... Хватаю Витю за руку, силой тащу к двери. Он поворачивается ко мне. Ненависть в его глазах обжигает меня. – Витенька, умоляю, пошли! – Но он разворачивается и снова ударяет детину в челюсть. Я ору. Паралич от моего звериного крика наступает мгновенно. Мужик, оставив еще не очухавшегося детину, подбегает к Вите: – Идите, браток, уходите. Дядька он Сашка, вместе работали. Дядька родный. А цэ мать его. Пьяные они от горя, от водки пьяные. Уходите от греха... Вдвоем с мужиком нам удается вытолкнуть Витю в тот момент, когда детина, очухавшись, бежит с кулаками к дверям. Мужик в тельняшке успевает захлопнуть их. Я слышу перебранку за дверью, но Витя, кажется, уже пришел в себя. Спускается за мной по лестнице, наконец вырывает свою руку из моей: – Да не держи ты меня, Фира, не пойду я туда снова. Все! Хватит!.. Выбираемся на свет Божий. Солнце ударяет в глаза. – Умыться бы надо, – прикладываю салфетку к струйке крови на Витином подбородке. – Тебе тоже. Только теперь чувствую тупую боль в груди. Моя футболка залита розовым соком арбуза. На джинсах тоже противные пятна. – Больно? – Ничего. Хорошо, что не в глаз. – Да уж! Как в газету напишешь? – Скажу: нет у него ни родственников, ни знакомых. Позвоню строительному подрядчику, у которого он работал, возьму какие-нибудь данные, может, фото. – Все шито-крыто, да? Как будто ничего и не было?! – А что ты предлагаешь, Витя? – Депортировать их из страны. Зачем в Израиль антисемитов привозить! Мы же им работу даем, чтоб не загнулись на Украине с голоду, а они нас ненавидят. – Витя, у людей горе. Люди в горе по-разному реагируют. – В горе, в радости они бы нас всех с удовольствием прикончили. Как арабы. – И украинцы разные бывают, и арабы... – Бывают разные. Только мы для них все одинаковые – жиды пархатые. Солнце невыносимо режет глаза. Только теперь понимаю, что забыла в том доме темные очки. Силы окончательно оставляют меня. Изможденно опускаюсь на траву. Не могу сдержать слез. Наверное, это запоздалая реакция. – Фира... ты чего, ну, хватит! Прости. Все, поехали, поехали ко мне. Я за руль сяду. – У меня страховка только на одного человека. – Ну хорошо, ты за руль сядешь. Поехали. У тебя другая одежда есть? – – Есть, конечно. В багажнике. – Ну вот и хорошо. Приедем, примешь душ, переоденешься, позвонишь, кому надо, статью свою приготовишь. У меня компьютер есть. Отдохнешь, переночуешь, а завтра утром поедешь. – Мне сегодня в Иерусалим надо вернуться. – Хорошо, сегодня вернешься. Еще всего десять утра. Вставай, поехали. Через сорок минут испуганная Двора встречает нас возле дома. Витя пытается ей рассказать, что произошло, но вдруг останавливается на полуслове: – Не могу «жиды пархатые» на иврит перевести. – Потом, Виктор, потом слово подыщешь. Главное – живы, здоровы, – успокаивает его жена. Перешагиваю порог дома, и вновь картина покоя завораживает меня. Тонкие солнечные лучи, проникающие сквозь ажурные дырочки в шторах, играют в огромной вазе из разноцветного стекла, отбрасывают в разные стороны красно-сине-розово-зеленые блики. Вкусно пахнет жареным мясом с йеменскими пряностями. Двора подает нам мягкие махровые полотенца. – Эсти, иди в нашу ванную, там и фен есть, и все необходимое, а Виктор в детской душ примет. После душа заглядываю в детскую. Витя сидит на полу среди сыновей, помогает им собрать какую-то замысловатую штуковину из пластмассового конструктора. – Спускайся вниз, Фирочка, сейчас я отведу тебя в мой кабинет, там никто не будет мешать. В кабинете Вити огромная, во всю стену, карта Израиля, причем территория ее больше нынешней и поделена тонкими линиями на двенадцать частей – двенадцать колен Израилевых. – Что это? – Таким было наше государство при царе Соломоне. Как написано в Торе: «Страна Израиля, обетованная евреям Богом». – Интересно. – – Да. Знаешь, где сейчас еще можно найти названия Израилевых колен? – Где? – На полицейских и военных картах. Там так и указано: лагерь Беньямина, лагерь Звулуна... – Ты должен вернуться в лабораторию? – За мной уже машину выслали. Приеду домой к трем часам. Ты пока готовь материал. А я вернусь, пообедаем, поговорим – и поедешь. – Хорошо. Сажусь за компьютер. Звоню строительному подрядчику Сашко, потом Ури. Строчу текст. Шестилетний Яков, с которым я познакомилась сегодня утром, заглядывает в кабинет: – Ты тут? – Как видишь. – Папа с антисемитами дрался? – Да. – А в садике говорят, что драться нельзя. – Правильно говорят. – В садике нельзя, а в жизни нужно. – Кто тебе сказал? – Сам понял. |
||
|