"В пылающем небе" - читать интересную книгу автора (Белоконь Кузьма Филимонович)

Взлет под вражеским огнем

Раннее утро 24 июля. Я стою возле своего самолета. Ростов по-прежнему окутан густым дымом. Но странное дело, немецкой авиации нет. Еще вчера почти непрерывно над городом «висели» фашистские истребители и летели одна за другой группы бомбардировщиков. А сейчас почему-то в небе спокойно.

«Спокойно», – подумал я с необъяснимой тревогой. Достал из кабины самолета футляр из-под патефона, служивший мне чемоданом, вынул бритвенный прибор, чистый подворотничок и, усевшись под плоскостью, начал приводить себя в порядок. Война войной, но и в бой не хочется идти неопрятным.

Подошли Громов и Александр Марченко.

– О, да тебя хоть к королевскому столу приглашай! Или, может, все-таки с нами пойдешь в столовую завтракать? – засмеялся Марченко.

Сержант Марченко был замечательным летчиком и удивительным весельчаком. Он никогда, ни при каких условиях не унывал, его лицо всегда сияло веселой улыбкой. В полку он приобрел доброе имя «Саша – золотые руки». Однажды, прилетев с задания, он трижды заходил на посадку и каждый раз неудачно. Наблюдавшие с земли удивились: у Марченко такого не бывало, значит, что-то случилось. После посадки увидели, что весь самолет в пробоинах. Но Марченко, как ни в чем не бывало, вылез из кабины и улыбнулся:

– Спасибо Сергею Владимировичу за то, что спас мне жизнь!

– А кто это? – спросил один из летчиков.

– Ай-я-яй! Что же ты за штурмовик, если не знаешь конструктора своего самолета? – покачал головой Марченко. – Соображай: если бы не Ильюшин, прилетел бы я на самолете с сотней пробоин?

Когда механик подсчитал пробоины, их оказалось, действительно, не меньше сотни.

– Ну, так идешь с нами завтракать или на свадьбу собираешься? – продолжал шутить Александр. – Пошли подкрепимся сначала.

Землянка, в которой была столовая летного и технического состава, находилась за КП. Мы шли мимо капониров, рассуждая о неожиданном затишье. Солнце уже поднялось над горизонтом, воздух был неподвижен, подступала жара. Вдруг сзади послышался свист, переходящий в вой; два фашистских истребителя пикировали на стоянку самолетов, мимо которой мы шли. Залегли прямо на дороге – укрыться негде, летный планшет я тут же спрятал под себя, чтобы не было отблеска. Длинные пушечные очереди проходили совсем рядом, над головой с визгом проносились осколки снарядов. Атака закончилась так же быстро, как и началась. Когда гул моторов постепенно стал утихать, я поднял голову и увидел на планшете кровь.

– Кузьма, милок… – бросился ко мне Федор.

– Да ничего, пустяки…

Рана действительно оказалась пустяковой, осколок снаряда прошел возле левого глаза и немного задел бровь… Повезло… Громов аккуратно вытер кровь с моего лица, и мы пошли на завтрак.

В результате этого налета три самолета были повреждены. В столовой мы узнали, что после ожесточенных боев наши оставили Ростов. Теперь понятно, почему над городом нет сегодня немецких бомбардировщиков. Ясно стало и другое: после Ростова немцы двинутся на Батайск.

– Если сегодня отсюда не улетим, – заметил Громов, – завтра будет поздно.

Мой друг был прав. Часа через полтора подполковник Евгений Натальченко собрал весь личный состав и объявил приказ командира дивизии: оставшиеся самолеты и часть летчиков передать в 103-й штурмовой авиаполк. Туда откомандировывались Федор Громов, Михаил Кузнецов, Георгий Тришкин, Николай Гайворонский, Александр Марченко, Яков Прокопьев и я. Командование полка, несколько летчиков и весь технический состав отправлялись в глубокий тыл на формирование.

Не могу не рассказать о летчике Тришкине. Георгий родился в Сибири, но внешне он совсем не был похож на сибиряка. Ростом удался невелик, щуплый. На земле на первый взгляд казался бесшабашным, несобранным. Но стоило ему сесть в самолет, как тут же проявлялся характер потомственного сибиряка: в самой сложной, самой опасной ситуации бесстрашие всегда сочеталось у него с трезвым расчетом.

До переучивания на Ил-2 он в совершенстве овладел полетами ночью на самолете Р-5. Выполняя боевые задания, Георгий не раз с честью выходил из самой сложной обстановки. Вот взять хотя бы один из многих его вылетов.

…Это было зимой 1941 года. Самолеты взлетали один за другим и исчезали в кромешной тьме. Только гул моторов напоминал о том, что в этой черной бездне находятся наши товарищи. Но вскоре и его не стало слышно, самолеты ушли на запад.

Георгий Тришкин даже в такую темень уверенно вел самолет на цель, внимательно следя за приборами. По всему маршруту – ни единого огонька. Неожиданно впереди, где-то недалеко внизу, ослепительно яркие вспышки располосовали черный бездонный океан. «Не спится фашистским артиллеристам. Ну, я их сейчас усыплю», – подумал Тришкин и довернул самолет влево.

– Накроем артиллерию, готовься! – приказал он своему штурману.

– Тебя понял, будет сделано! – услышал Тришкин голос штурмана.

Вдруг в нескольких местах почти одновременно вспыхнули яркие лучи, которые словно огненные мечи, четвертовали черное небо и неумолимо приближались к самолету. Георгию уже не раз приходилось бывать в лучах немецких прожекторов, он хорошо знал силу этого оружия против неопытного летчика. Лучи прожекторов скрестились совсем близко от самолета, вот-вот возьмут в свои коварные клещи, а рядом рвутся зенитные снаряды, их очень много.

Тришкин убрал газ и, маневрируя, со снижением пошел на продолжавшую вести огонь артиллерийскую батарею гитлеровцев.

– Вправо пять градусов, ложимся на боевой курс, сейчас бросаю бомбы! – крикнул штурман.

Они увидели на земле серию вспышек. Немецкая артиллерия прекратила огонь. Тришкин, развернув машину, направил ее на свою территорию. Немецкие прожекторы рыскали по черному небу, но наш самолет с приглушенным мотором, снижаясь, приближался к переднему краю. По самолету били пушки, пулеметные трассы проносились со всех сторон. Высоты всего двести метров… Одна из очередей прошила левое крыло. Сразу мотор сильно затрясло, и самолет тут же вошел в спираль. Георгий пытался выровнять его, но тот с трудом повиновался летчику. Стрелка высотометра быстро пошла влево, под ним немцы. Они палили по самолету из всего, что могло стрелять. Штурман вел неравный поединок, перебрасывая свой пулемет то влево, то вправо, поливая огнем фашистов. Но что за черт? Он с силой жмет на гашетку, а огня нет! Все… Патроны кончились… Шквал с земли не уменьшался, но теперь уже трассы оставались где-то позади, все дальше и дальше: линия фронта была пройдена. Под самолетом – свои! А мотор уже отказался тянуть. Где производить вынужденную посадку? Георгий включил посадочную фару, и яркий пучок света вырвал из темноты небольшую полоску земли. Что там внизу – овраг, воронки, траншеи? Менять решение некогда, надо садиться. Летчик выключил зажигание.

Самолет несется над полем. Вот колеса резко коснулись земли, он начал прыгать, переваливаться с крыла на крыло и, наконец, остановился. Вокруг темнота и тишина.

– Ну, Жора, теперь я понимаю, что ты настоящий ас: в такой темноте посадить машину! – вырвалось у штурмана.

– А ты что, раньше не понимал, какой я летчик?

– Понимать-то понимал, но лишний раз не мешает убедиться.

– Выходит, нас подбили кстати, чтобы ты убедился, как я сажаю самолет ночью в степи.

В темноте послышался разговор, люди приближались быстро к самолету.

– Летчики, вы живы? – послышалось где-то сзади.

– Стой, кто идет? Стрелять буду! – угрожающе крикнул Тришкин.

– Свои, свои!

К самолету шли четыре человека. Тришкин осветил каждого карманным фонарем, все время держа в правой руке наготове пистолет. Это были солдаты нашей части, которая занимала здесь оборону.

Я был доволен, что перевожусь в сто третий вместе со своими товарищами Федором Громовым, Михаилом Кузнецовым, Георгием Тришкиным.

– В пятнадцать тридцать взлетают все исправные самолеты – посадка на аэродроме Кущевская, – сказал Натальченко. – Для восстановления самолетов с последующим выводом их из-под удара остается группа техсостава с летчиками Белоконем, Гайворонским и Громовым, командиром группы назначаю лейтенанта Белоконя.

Слушая приказ командира, я вспомнил о самолете, сожженном осенью сорок первого. «Все сделаю, но не дам повториться тому, что было», – подумал я, но об этом никому не сказал ни слова.

Группа исправных самолетов взлетела в назначенное время и, взяв курс на юг, на бреющем полете быстро скрылась за горизонтом.

После короткого совещания решаем: один самолет разобрать на запасные части для восстановления двух других. Времени у нас в обрез. Бои идут в Батайске и заметно приближаются к аэродрому. Наши отходят на юг. Солнце уже висело низко. Мы торопились до наступления темноты успеть как можно больше.

Над самым аэродромом с ревом прошел «юнкерс», но на него никто не обратил внимания. Над Батайском от бомбардировщика отделилось белое облако, которое быстро увеличивалось, пока не превратилось во что-то бесформенное, похожее на крупные хлопья снега. Филипп Тополя крепко выругался и проговорил со злостью: – Смотрите, сволочи листовками нас забрасывают, думают подействуют.

С наступлением сумерек стрельба приблизилась к аэродрому. Только когда совсем стемнело, оба самолета были восстановлены и готовы к взлету. Но нам ничего не оставалось, как ждать наступления рассвета. Мы собрались в землянке на совещание: что делать, если ночью возникнет угроза захвата аэродрома фашистами?

– Конечно же, самолеты сжечь, а самим уходить вместе с отступающими частями, – сказал кто-то из техсостава.

– Нам приказано спасать машины, а не сжигать! – оборвал его Громов.

Страшно было об этом даже думать. Спрашиваю Гайворонского:

– Николай, ты когда-нибудь летал ночью?

Оказалось нет, не летал. Значит, из нас никто ночью не летал. В землянке наступила тишина. Только сейчас все обратили внимание, что и стрельбы почти не слышно.

– У фашистов, наверное, уже отбой, передышка до утра, – нарушил тишину Гайворонский.

– Спать бы им и не просыпаться, – сказал Тополя.

Кто-то улыбнулся, а в моей голове боролись противоречивые мысли: «Справимся ли со взлетом ночью? Или опять придется сжигать самолеты? Нет, должно быть только одно решение: взлететь в любом случае». Говорю об этом Громову и Гайворонскому. За благополучный исход этого полета я не мог поручиться, но машины надо спасать.

– Буду взлетать и я, – прозвучал уверенный голос Громова.

Для Николая Гайворонского самолета не было…

За полночь стрельба полностью прекратилась. Мы вышли из землянки. Темное южное небо мерцало мириадами крупных ярких звезд.

– Кажется, совсем недавно в такие ночи мы с девчатами сидели на лавочках… А война-то бушует уже второй год, – сказал Громов.

– Давай, Федя, лучше о другом поговорим, – перебил я. – Как вы думаете, друзья, – в каком направлении лучше взлетать, если фашисты поднажмут?

И мы в темноте, бродя по летному полю, стали уточнять, где воронки от бомб, где скапотировал И-16 или остались другие препятствия, мешающие взлету. Прикинули, что взлететь можно будет только в южном направлении. А чтобы не попасть под обстрел, после взлета сразу с левым разворотом уходить от аэродрома, выйти на железную дорогу и идти на аэродром Кушевская. Подробно обо всем посоветовались, разобрали взлетные варианты ночного полета и только после этого возвратились в землянку на отдых.

Чтобы как-то разрядить не совсем веселую обстановку, я вполголоса затянул:

– Неплохая песня про нашего брата, – задумчиво сказал Громов, а потом, помолчав, добавил с грустью: – Только ее автор многовато полетов отпустил этому летчику. Сорок первый полет… О таком количестве можно только мечтать. Героя надо давать этому летчику. Наверное, поэт не знает, как нам приходится летать.

– Да поэт-то неважный, – говорю. – Так, кустарь-одиночка. Сочинил для собственного развлечения…

– Откуда такие смелые рассуждения? – вмешался Гайворонский.

– Нет, братцы, – замявшись, отвечаю, – это я сам иногда сочинять пробую. И мелодия «Варяга» мне по душе пришлась, вот я и развлекаюсь под настроение.

– А-а-а, браток, все понятно. Тогда продолжай, – сказал Федор, хлопнув меня по плечу.

В землянке стало тихо, и я продолжал:

Сначала стал подпевать мне Николай Гайворонский, за ним тихо запели остальные ребята. И в тесных стенах землянки забилась песня, как птица в клетке:

Вдруг в землянку вбежал один из дежуривших.

– Опять стреляют, – взволнованно сообщил он, – совсем рядом.

Как выяснилось, стрельбе предшествовали сигналы: в воздух взвились несколько зеленых ракет. Землянка мгновенно опустела. Стрельба с каждой минутой усиливалась, возобновился бой за город. Слышались отдельные крики, но слов нельзя было разобрать в нарастающем шуме боя. Издали раздавались артиллерийские выстрелы. Ждать рассвета было нельзя.

– Ну, Федя, я взлетаю первым, – предупредил я Громова. – Будем надеяться на благополучную встречу на новом аэродроме.

– Ни пуха ни пера, – пожелал Громов.

Тополя готовил самолет к полету на ощупь. Он знал его наизусть, и поэтому даже в темноте действовал уверенно.

– Машина к полету готова, товарищ командир!

Но я знал, что запас сжатого воздуха позволял только запустить мотор. На то, чтобы убрать шасси после взлета, выпустить щитки и шасси перед посадкой и на торможение после приземления, воздуха не было. Надеяться не на что: компрессор для пополнения воздушного баллона сжатым воздухом бездействовал.

– Как только взлечу, отправляйся к землянке и со всеми остальными поедешь на машине, – говорю своему механику.

– Нет, товарищ командир, разрешите мне тоже лететь.

– Да ты понимаешь, что это мой первый в жизни ночной полет? Если что случится, погибну только я, а зачем тебе лезть к черту в зубы?

– Что будет с вами, то и со мной, но я полечу. А вдруг сядете на вынужденную, что без меня станете делать?

– Да что я, никогда на вынужденную не садился? – уже со злостью говорю Тополе. – Тогда, по-твоему, я все время должен летать с тобой?

– Я за все время не говорю, а сейчас очень прошу, возьмите.

– Ну что ж, раз так вопрос ставишь – после запуска мотора залезай в фюзеляж. Но ведь нет второго парашюта!

– Все равно, полечу и без парашюта. Я вас прошу. Разрешите.

– Уговорил, полетим вдвоем.

На востоке чуть заметно начала загораться бледно-розовая заря. Запустили мотор. После прогрева отрулил от капонира и взял направление для взлета. Из-за шума мотора стрельбы не слышно, но я знал, что стреляют совсем близко, рядом с аэродромом. Пошел на разбег. Сейчас, кроме взлета, больше ни о чем не думаю. По мере увеличения скорости на разбеге пламя из выхлопных патрубков быстро увеличивалось, казалось, вот-вот загорится самолет. Горизонта совсем не вижу: по сторонам пламя слепит глаза, а впереди темнота. Но вот толчки стали уменьшаться и вскоре совсем прекратились: самолет оторвался от земли. «Не потерять скорость… Следить за скоростью», – твержу себе.

Набираю высоту. Внизу видны огненные вспышки, зеленые, белые и красные трассы. Выхожу на железную дорогу и лечу вдоль нее. Постепенно темнота начала таять, расплываться, и на душе стало легче. Когда подлетел к станице Кушевской, наступил рассвет.

«Как там Федя Громов? Нормально ли взлетел? – думал я. – Как Гайворонский?»

Самолет мчится по летному полю. По привычке с силой нажимаю на тормозную рукоятку, но безуспешно – тормоза бездействуют. Пробежав весь аэродром, вкатываюсь в подсолнухи. Здесь земля мягкая, поэтому скорость быстро уменьшается и, наконец, самолет останавливается.

Через некоторое время благополучно прилетел и Громов. Оба самолета были спасены. А часам к девяти утра собрались и остальные товарищи. Они рассказали, что как только рассвело, над аэродромом на малой высоте появились два немецких истребителя. Они кружили, словно коршуны, выискивая добычу. Но ее уже не было.

После посадки узнаем, что здесь же базируется и, теперь уже наш, 103-й штурмовой авиаполк. Через два дня 136-й убывал на переформирование. Вечером ко мне подошел парторг Пилипенко:

– Ну что ж, Белоконь, послезавтра будем расставаться. В сто третьем вы будете новичками, – раздумчиво произнес он. – Пока вас хорошо узнают, пройдет время.

Мы оба молчали, но думали, как тут же выяснилось, об одном.

– Как ты насчет вступления в партию? Ты в кандидатах, кажется, два года ходишь? – Парторг все знал точно, хоть и сказал «кажется».

– Да, скоро два года. – Я хотел сказать, что давно думаю о вступлении, но Пилипенко опередил меня.

– Возьми рекомендации у наших товарищей. Здесь тебя хорошо все знают. Никто не откажется рекомендовать тебя в члены нашей партии. Воевал ты неплохо, а это главное. В общем, ты подумай, а завтра мне скажешь. Я первым дам рекомендацию.

В 103-й полк я прибыл, имея на руках, кроме служебных бумаг, три особенно дорогих для меня документа – партийные рекомендации товарищей, в которых было написано, что я достоин быть членом Коммунистической партии.

Так получилось, что за год войны мы с Федором Громовым оказались уже в третьем полку. Я, конечно, не знал, что буду в числе тех немногих счастливцев, которые с боями пройдут всю войну – с первых ее дней до дня Победы. Тем более не мог знать, что не только до конца войны, но и на многие послевоенные годы судьба свяжет меня с замечательными людьми этого полка. Полковому коллективу я обязан многим: и тем, что в нем первым произвел сотый боевой вылет, и тем, что первым удостоен высокого звания Героя Советского Союза; здесь я вырос от младшего лейтенанта до майора, от рядового летчика – до заместителя командира полка. Я остался в вечном долгу не только перед светлой памятью погибших товарищей, с которыми много раз летал в бой, но и перед теми, кто пал смертью героев до моего прибытия в полк, потому что они кровью и жизнью создавали его боевую славу.

Однополчанам сто третьего, тем, кто встретил гитлеровских захватчиков в первые дни войны, кто смело вступал в бой с превосходящими силами врага, прорывался сквозь бешеный зенитный огонь, но шел к цели, кто сутками не смыкал глаз, возвращая к жизни израненные самолеты – я посвящаю эти главы.