"За пределы безмолвной планеты" - читать интересную книгу автора (Льюис Клайв Стэйплз)

XXI

Всю вторую половину дня Рэнсом отвечал на вопросы. Мне не позволено записывать этот разговор, кроме заключительных слов Уарсы:

— Ты раскрыл передо мною больше чудес, чем известно во всем небесном мире.

После этого они говорили о самом Рэнсоме. Ему был предоставлен выбор: остаться на Малакандре или отважиться на отчаянное путешествие к Земле. Он долго, мучительно думал, и в конце концов решил отдаться на произвол судьбы вместе с Уэстоном и Дивайном.

— Любовь, как ее понимаем мы, — сказал он, — это не самый главный закон. Но ты, Уарса, говоришь, что это закон. Если мне не жить на Тулкандре, лучше мне совсем не жить.

— Ты сделал правильный выбор, — сказал Уарса, — и я скажу тебе две вещи. Мои люди заберут все чужеродные орудия с корабля, но одно оставят тебе. И эльдилы Глубоких Небес будут рядом с вашим кораблем до самого воздуха Тулкандры, а порой и после. Они не позволят двум другим убить тебя.

Рэнсому в голову не приходило, что Уэстон и Дивайн могут убить его, чтобы сэкономить пищу и кислород, и он поблагодарил Уарсу. Потом великий эльдил отпустил его, сказав:

— Во зле ты не повинен, Рэнсом, повинен лишь в боязливости. Путешествием этим ты наказываешь себя сам, а быть может, излечиваешь: тебе придется или сойти с ума, или быть храбрым. Но я налагаю на тебя обязательство: ты не должен спускать глаз с Уэстона и с Дивайна даже там, у вас. Они могут натворить много зла и в вашем мире, и вне его пределов. Из твоих рассказов я понял, что есть эльдилы, опускающиеся в ваш воздух, прямо в самый оплот Порченого. Ваш мир не наглухо закрыт, как думали мы в нашей части небес. Смотри за этими двумя порчеными. Будь храбр. Не уступай им. Если будет нужно, кто-то из наших придет на помощь, тебе их покажет Малельдил. Может статься даже, мы снова встретимся, пока ты еще во плоти; ведь не без промысла Малельдила мы повстречались с тобой сейчас и я столькому от тебя научился. Наверное, это начало новых переходов между небесами и мирами и из миров в миры — хотя и не так, как надеялся Плотный. Мне позволено сказать тебе, что году, в котором мы сейчас — однако небесные годы не совпадают с вашими, — суждено стать годом потрясений и огромных перемен. Осада Тулкандры близится к концу. Грядут великие события. Если Малельдил не запретит мне, я не останусь в стороне. А теперь — прощай.

Сквозь огромную толпу разнообразных обитателей Малакандры прошли на следующий день три человеческих существа, начиная свой страшный путь. Уэстон был бледным и осунувшимся после ночи, проведенной за вычислениями, достаточно запутанными для любого математика, даже если бы от них и не зависела его жизнь. Дивайн вел себя шумно и беспечно до истерики. За эту ночь он изменил свое мнение о Малакандре благодаря открытию, что «туземцы» умеют изготовлять алкогольный напиток. Он даже попробовал научить их курить, но хоть как-то восприняли это только пфифльтригги. У него трещала голова, впереди маячила смерть, и он за все разом отыгрывался на Уэстоне. Оба партнера возмутились, что из космического корабля убрали оружие, но в остальном все соответствовало их пожеланиям. Примерно через час после полудня Рэнсом в последний раз окинул взором голубые воды, багровый лес и зеленые стены знакомого хандрамита вдалеке, и последовал за остальными в корабль. Перед тем, как закрыть люк, Уэстон предупредил их, что нужно будет экономить воздух: во время полета не двигаться без необходимости, разговоры запретить.

— Я буду говорить только в экстренных случаях, — сказал он.

— А все-таки слава Богу, — последнее, что сказал Дивайн. И они задраили люк.

Рэнсом сразу же пошел вниз, где была его каюта, и растянулся на «окне», поскольку в таком положении все было вверх ногами. Он удивился, очнувшись уже на высоте в несколько тысяч футов. Хандрамит стал всего лишь багровой линией на розовато-лиловой поверхности. Они находились над стыком двух хандрамитов. Один из них был, очевидно, тот, где жил Рэнсом, другой — где располагался Мельдилорн. Долина, по которой он когда-то срезал угол между хандрамитами, сидя на плечах Эликана, была почти не видна.

С каждой минутой уменьшаясь, хандрамиты все лучше были видны — длинные прямые линии, иногда параллельные, иногда пересекающиеся или образующие треугольники. Ландшафт становился совсем геометрическим. Промежутки между пурпурными линиями казались абсолютно плоскими. Прямо внизу он узнал по розовому цвету замершие леса: а на севере и востоке огромные песчаные пустыни, о которых рассказывали ему сорны, — бесконечные пространства желтизны и охры. На западе показались зеленовато-голубые пятна, как бы утопленные ниже уровня окружающей харандры. Он решил, что это лесистая низменность пфифльтриггов, или, скорее, одна из них, потому что теперь такие же пятна стали появляться везде, то в виде узелков на стыках хандрамитов, то очень протяженные. Получается, что все его знания о Малакандре — сиюминутны, ограниченны, односторонни. Как если бы сорн, проделав сорок миллионов миль и попав на Землю, прожил бы там все время между Уортингом и Брайтоном. Он подумал, как мало сможет рассказать о своем потрясающем путешествии, если останется в живых: поверхностное знание языка, несколько пейзажей, смутные сведенья из физики, но где же статистика, история, подробный обзор внеземных условий? Вот что надлежало бы привезти с собой из такого путешествия. Например, хандрамиты. Сейчас, с высоты, их геометрическая

правильность

перечеркивала все его первоначальные впечатления, будто это естественные долины. Нет, это гигантские инженерные сооружения, завершенные, похоже, до того, как началась история человечества… до того, как началась история животного мира, а он об этом не узнал ничего! Или все это только мифы? Конечно, это покажется мифом, когда он возвратится на Землю (если возвратится), но в памяти еще так свежо присутствие Уарсы, что пока что сомневаться не приходится. Ему даже пришло в голову, что за пределами Земли само различие между историей и мифологией не имеет смысла.

Эта мысль загнала его в тупик, и он снова посмотрел на пейзаж внизу — пейзаж, с каждой минутой все больше походивший не на пейзаж, а на диаграмму. К этому времени с востока вдоль красноватой охры малакандрийского мира стало расплываться пятно, гораздо большее и намного более темное, причудливой формы, с длинными руками или рогами, распростертыми в стороны, и чем-то вроде залива между ними, подобного вогнутой стороне полумесяца. Пятно все росло и росло. Казалось, длинные темные руки раскинулись, чтобы охватить всю планету. Вдруг в середине темного пятна он увидел яркую светящуюся точку и понял, что это вовсе не пятно на поверхности планеты, а черное небо, показавшееся за ней. Плавная кривая линия очерчивала ее диск. И тут, в первый раз с начала путешествия, его охватил страх. Медленно, но все же не так медленно, чтобы этого нельзя было заметить, темные руки вытягивались все дальше и дальше вокруг светлой поверхности и соединились наконец. Перед ним висел круглый диск в черной раме. Долгое время слышался слабый стук метеоритов; окно, в которое он смотрел, находилось уже не строго внизу. Его руки и ноги, такие теперь легкие, двигались с трудом, и он очень хотел есть. Рэнсом посмотрел на часы. Зачарованный, он просидел на одном месте почти восемь часов.

Он кое-как добрался до солнечной стороны корабля и отшатнулся, почти ослепленный сверканием. Ощупью нашел он темные очки в своей старой каюте и взял себе поесть и попить: Уэстон жестко ограничил их и в том, и в другом. Потом он заглянул в рубку управления. Оба партнера замерли перед какой-то металлической пластинкой: на ней было тонкое, чуть-чуть вибрирующее покрытие из кристалликов и мелких проводков. Рэнсома они не заметили. До конца их молчаливого пути корабль оставался в его распоряжении.

Рэнсом вернулся на темную сторону. Покинутый мир висел в усыпанном звездами небе и был не крупнее нашей земной луны. Цвета еще можно было различить: красновато-желтый диск, испещренный зеленовато-голубым и увенчанный белым на полюсах. Он увидел две крошечные малакандрийские луны — они явно двигались — и подумал, что это лишь тысячная часть того, чего он не замечал, когда был там. Он заснул и проснулся, и увидел, что диск все еще висит в небе. Теперь он был меньше Луны. Краски стерлись, остался лишь слабый и равномерный оттенок красноты; даже свет от него был теперь не намного ярче, чем свет бесчисленных звезд. Это была уже не Малакандра; это был всего лишь Марс.

И Рэнсом опять погрузился в рутину сна и наслаждения, перемежая их работой над малакандрийским словарем. Он знал, что шанс поделиться своими знаниями с людьми у него невелик, что их приключения почти наверняка закончатся незаметной гибелью в глубинах космоса. Но он уже не мог называть это «космосом». Были минуты холодного страха; они становились все короче и растворялись в священном трепете, перед которым личная судьба казалась совершенно несущественной. Он не ощущал себя и своих спутников островком жизни, пересекающим пропасть смерти. Наоборот — за пределами маленькой железной скорлупки, в которой они мчались, ждала жизнь, ежеминутно готовая ворваться внутрь, и если она убьет их, то избытком жизненной силы. Он страстно надеялся, что если им суждено погибнуть, то это будет «развоплощение», а не удушье. Выйти, освободиться, раствориться в океане вечного дня — казалось ему порой более желанным, чем вернуться на Землю. И тот душевный подъем, который ощущал он, впервые пересекая небеса, был сейчас в десять раз большим, ибо он верил, что пропасть полна жизни в самом буквальном смысле слова — она полна живых существ.

Доверие к словам Уарсы об эльдилах скорее росло в пути, чем ослабевало. Он не заметил ни одного; свет, в котором плыл корабль, был так ярок, что мимолетные образы и не могли бы обнаружить в нем себя. Но он слышал (или ему казалось, что слышал) разнообразные тихие звуки, а может быть, вибрации, подобные звукам; они сливались с барабанящим дождем метеоритов, и часто трудно было противостоять чувству их неосязаемого присутствия. Вот отчего вопрос, выживет ли он, уже не имел значения. Как эфемерен, как мал и он сам, и весь род человеческий перед лицом такой неизмеримой полноты. От мысли о реальном населении Вселенной мутилось в голове — от трехмерной бесконечности ее территории, от незапамятной вечности ее прошлого; но сердце его никогда не билось так ровно.

Хорошо, что разум его окреп прежде, чем стали по-настоящему ощущаться все тяготы их путешествия. После отлета с Малакандры температура постоянно поднималась; никогда еще за время их путешествия она не была такой высокой. И она продолжала расти. Свет тоже усиливался. Даже в очках Рэнсом обычно крепко зажмуривался, приоткрывая глаза только в те короткие промежутки времени, когда двигался. Он знал, что если вернется на Землю, зрение его будет неизлечимо нарушено. Но все-таки это было ничто по сравнению с пыткой жарой. Все трое бодрствовали двадцать четыре часа в сутки и терпели мучительную жажду, с глазами навыкате, с почерневшими губами, покрытые потом. Увеличивать скудный рацион воды было бь: безрассудно, и даже тратить воздух на обсуждение этого вопроса было безрассудством.

Он прекрасно понимал, что происходит. Совершая свой последний рывок к жизни, Уэстон вошел вовнутрь земной орбиты, и они сейчас были ближе к солнцу, чем когда-либо находился человек, а может быть, и жизнь вообще. Это было неизбежно: нельзя догнать ускользающую Землю, двигаясь по ее собственной орбите. Они пытались идти ей навстречу, перерезать ей путь — сумасшествие! Но этот вопрос его не очень занимал; невозможно было подолгу думать ни о чем, кроме жажды. Думалось о воде; затем думалось о жажде; затем — о мыслях про жажду; затем опять о воде. А температура все росла. К стенам корабля нельзя было притронуться. Было ясно, что наступает кризис. За следующие несколько часов жара убьет их, если не спадет.

Она спала. Настало время им лежать, измученным и дрожащим от того, что казалось холодом, хотя было все еще жарче, чем в любой точке Земли. Итак, Уэстон добился своего: он отважился пройти через самую высокую температуру, при которой теоретически возможна человеческая жизнь, и они выжили. Но это были уже не те люди. До сих пор Уэстон очень мало спал, даже если снимал часы; заставив себя отдохнуть часок, он возвращался к своим картам и бесконечным, почти безнадежным вычислениям. Видно было, что он борется с отчаяньем, опять и опять с ужасом погружаясь в цифры. Теперь же он на цифры и не глядел, казался даже рассеянным. А Дивайн двигался, как сомнамбула. Рэнсом все чаще сидел на темной стороне и часами ни о чем не думал. Несмотря на то, что главная опасность была позади, никто из них серьезно не надеялся на благополучный исход. Пятьдесят дней провели они в своей стальной скорлупе, не разговаривая, и воздух был уже очень нехорош.

Уэстон сделался так не похож на самого себя, что даже позволил Рэнсому участвовать в управлении кораблем. Большей частью знаками, несколько слов прошептав, он научил его делать все, что требовалось на этом отрезке пути. Понятно стало, что они спешат домой — хотя и мало шансов поспеть в срок, — пользуясь чем-то вроде космического пассата. Несколько простых приемов управления позволяли Рэнсому держать курс на звезду в центре верхнего смотрового стекла, но левую руку он не снимал с кнопки звонка в каюту Уэстона.

Звездой этой была не Земля. Количество дней — чисто теоретических «дней», важных для наших путешественников — возросло до пятидесяти восьми, и тогда Уэстон изменил курс, поставив в центр смотрового стекла другое светило. Шестьдесят дней — и стала различима какая-то планета. Шестьдесят шесть — и она стала видна, как в полевой бинокль. Семьдесят — и она стала не похожей ни на что из того, что Рэнсому доводилось видеть — маленький сверкающий диск размером больше любой планеты, но гораздо меньше Луны. Теперь, когда он управлял кораблем, его благоразумие пошатнулось. В нем пробудилась дикая, животная жажда жить и томительная тоска по свежему воздуху, запаху земли, по траве, мясу, пиву, чаю, человеческому голосу. Сначала самым трудным на дежурстве было преодолеть дремоту; теперь, хотя воздух стал хуже, лихорадочное возбуждение делало его бдительным. Часто после дежурства правая рука у него немела от напряжения: часами он, сам того не сознавая, давил ею на пульт управления, будто мог этим добавить скорости кораблю.

Оставалось двадцать дней пути. Девятнадцать, восемнадцать — и на белом земном диске, который был уже немного больше шестипенсовика, он мог различить, как ему казалось, Австралию и юго-восточный угол Азии. Проходил час за часом, и, хотя эти очертания медленно перемещались по диску в соответствии с суточным оборотом Земли, сам диск не увеличивался. «Скорее! Скорее!» — шептал Рэнсом кораблю. Осталось десять суток. Земля стала как Луна, и сделалась такой яркой, что они не могли больше смотреть на нее неотрывно. Воздух в их маленькой сфере был уже угрожающе плохим, но Рэнсом и Дивайн отваживались на шепот, когда сменяли друг друга на дежурстве.

— Успеем, — говорили они. — Еще успеем.

Когда на восемьдесят седьмой день Рэнсом сменил Дивайна, ему показалось, что с Землей что-то не так, и он уверился в этом еще до окончания дежурства. Земля больше не была правильным кругом — с одной стороны появилась выпуклость, она стала напоминать грушу. Когда в рубку вошел Уэстон и взглянул в верхнее смотровое стекло, он побледнел, как мел, и неистово зазвонил в звонок Дивайну. Оттолкнув Рэнсома, он сел за пульт управления и, видимо, попытался что-то сделать, но лишь бессильно развел руками, с отчаянием посмотрел на вошедшего Дивайна и уткнулся головой в пульт.

Рэнсом и Дивайн обменялись взглядами. Они подняли Уэстона — он плакал, как ребенок, — и его место занял Дивайн. Теперь наконец Рэнсом разгадал загадку. То, что казалось выпуклостью, все более походило на второй диск, почти такой же большой и закрывавший уже больше половины Земли. Это была Луна — между ними и Землей, и на двести сорок тысяч миль ближе. Рэнсом не знал, что это означало; Дивайн, очевидно, знал и никогда еще не выглядел так великолепно. Он был бледен, как Уэстон, но ясные глаза его дико сияли. Как зверь перед прыжком, он припал к пульту, и тихо насвистывал сквозь зубы.

Рэнсом понял, что он делает, только через несколько часов, когда увидел, что оба диска уменьшаются в размерах. Космический корабль уже не приближался ни к Земле, ни к Луне; он был от них дальше, чем полчаса назад — вот в чем был смысл лихорадочных действий Дивайна. Беда не только в том, что Луна пересекла им путь и отрезала от Земли; видимо, по какой-то причине — наверное, гравитационной — было опасно слишком приближаться к Луне, и Дивайн отодвинулся дальше в космос. Уже видя бухту, они снова повернули в открытое море. Рэнсом взглянул на хронометр. Было утро восемьдесят восьмого дня. Два дня, чтобы успеть на Землю, а они удалялись от нее.

— Видно, нам конец? — прошептал он.

— Думаю, да, — прошептал Дивайн не оборачиваясь.

Уэстон уже оправился и встал рядом с Дивайном. Дела для Рэнсома не было. Теперь он был уверен, что им скоро умирать. И когда он это осознал, мучительное беспокойство вдруг исчезло. Перед ним стояла смерть, и было неважно, наступит она сейчас, или тридцатью годами позже, на Земле. Человек должен быть готов. Рэнсом ушел в одно из помещений на солнечной стороне, в невозмутимость неподвижного света, в тепло, в тишину и резкие тени. Спать он не собирался. Должно быть, это недостаток воздуха навел на него дрему. Он заснул.

Проснулся он почти в полной темноте от громкого непонятного шума. Что-то в нем было знакомое — что-то из прошлой жизни… Монотонный барабанящий стук прямо над головой. Сердце его вдруг сжалось.

— О, Боже, — зарыдал он. — О, Боже! Это дождь.

Он был на земле. Несмотря на тяжелый спертый воздух, ощущение мучительного удушья прошло. Он понял, что находится еще в космическом корабле. Остальные, похоже, испугавшись «развоплощения», покинули корабль сразу, как он приземлился, и оставили его на произвол судьбы. В темноте трудно было найти выход. Но ему удалось. Он нашел люк, соскользнул по внешней стороне сферы и упал в грязь, благословляя ее запах. Подняв наконец на ноги непривычно тяжелое тело, он стоял в кромешной тьме под проливным дождем, огромными глотками пил свежий воздух, впитывал запах поля всем сердцем — это был клочок земли, его родной планеты, где росла трава, бродили коровы, где вскоре он наткнется на плетень и калитку.

Он шел около получаса, когда яркий свет позади и сильный короткий порыв ветра дали ему знать, что космического корабля больше нет. Ему было все равно. Он видел впереди тусклые огоньки — там были люди. Ему удалось найти тропинку, потом дорогу, потом деревенскую улицу. Освещенная дверь была открыта. Внутри слышались голоса, говорили по-английски. Знакомый запах. Он ввалился внутрь и, не обращая внимания на изумленные взгляды, подошел к стойке бара.

— Пинту горького, пожалуйста, — сказал Рэнсом.