"Нечестивец, или Праздник Козла" - читать интересную книгу автора (Льоса Марио Варгас)

V

— Добрый день, — ответил он.

Полковник Джонни Аббес положил на письменный стол Утренний доклад о событиях минувшего дня, а также прогнозы и предложения. Ему нравилось читать их подполковник не тратился на чепуху, как прежний начальник Службы военной разведки, генерал Артуро Р. Эспайльат Ножик, выпускник Вестпойнтской военной школы тот наводил на него скуку своими бредовыми стратегическими выкладками. Правда ли, что Ножик работал на ЦРУ? Его уверяли, что работал. Но Джонни Аббес не смог это подтвердить. Вот уж кто не работал на ЦРУ, так это полковник: он ненавидит янки.

— Кофе, Ваше Превосходительство?

Джонни Аббес был в военной форме. Хотя он изо всех сил старался носить ее так, как требовал Трухильо, он не мог сделать того, чего ему не позволяла его физическая рыхлость и неуклюжесть. Он был скорее низенький, чем высокий, толстое брюхо — под стать двойному подбородку, над которым выступал сам подбородок, глубоко рассеченный надвое. Щеки висели. Только глаза юркие жестокие, выдавали ум этого физически полного ничтожества. Ему было тридцать пять или тридцать шесть, но выглядел он стариком. Он не был ни в Вест-Пойнте, пи в какой другой военной школе; его бы и не приняли по причине полного отсутствия необходимых физических качеств и призвания к воинской службе. Он был из тех, кого инструктор Гиттлеман, когда Благодетель был marine, называл — за отсутствие мускулов, излишки жира и пристрастие к интригам — «жабой телом и душой». Трухильо сделал его полковником в одночасье и одновременно — в один из обычных для его политической карьеры порывов — решил назначить начальником Службы военной разведки вместо Ножика. Почему он выбрал его? Не за его жестокость, скорее, за его холоднокровие; это был человек ледяной холодности, самый холодной из всех, кого он знал за всю жизнь в этой стране жарких тел и сердец. Было ли это решение удачным? В конечном счете оказалось, что нет. Провал покушения на президента Бетанкура был не единственным; ошибся он и в деле с предполагаемым восстанием команданте Элоя Гульерреса Менойо и Уильяма Моргана против Фиделя Кастро, которое на поверку оказалось западней, устроенной Бородачом, чтобы завлечь живших в изгнании кубинцев и схватить их. Благодетель думал, листая доклад и прихлебывая кофе.

— Вы настаиваете на том, чтобы вытащить епископа Рейлли из колледжа святого Доминго? — пробормотал он. — Садитесь, наливайте кофе.

— Вы позволите, Ваше Превосходительство?

Мелодичный голос полковника шел из молодых лет, когда он был спортивным радиокомментатором — по ручному мячу, баскетболу и скачкам. От той поры у него осталось лишь пристрастие к чтению изотерической литературы, как он признавался иногда, — эти его носовые платки, крашенные в красный цвет, потому что, говорил он, красный цвет был цветом удачи у ариев — и способность различать ауру каждого человека (эта бредятина у Генералиссимуса вызывала только смех). Он стоял перед письменным столом Хозяина с чашкой кофе в руках.

За окнами было еще темно, и кабинет тонул в полумраке, горела только одна лампочка, отбрасывая золотистый круг на руки Трухильо.

— Надо вскрыть этот нарыв, Ваше Превосходительство. Главная проблема — не Кеннеди, он еще никак не придет в себя после провалившегося вторжения на Кубу. Главная проблема — Церковь. Если мы не покончим с пятой колонной, нас ждут серьезные неприятности. Рейлли — просто находка для тех, кто хочет вторжения. Проблему Рейлли раздувают день ото дня и давят на Белый дом, чтобы он послал своих marine на помощь бедному преследуемому епископу. А Кеннеди — католик, не забывайте.

— Все мы — католики, — вздохнул Трухильо. И разбил аргумент полковника: — Именно поэтому его нельзя трогать. Гринго только и ждут повода.

Хотя случалось, что откровенность полковника вызывала у Трухильо досаду, он терпел. Начальнику СВОРы было приказано всегда говорить все и до конца, даже если услышать это было неприятно. У Ножика не хватало смелости пользоваться этой привилегией, а у Джонни Аббеса — хватало.

— Не думаю, что в отношениях с Церковью можно дать задний ход, тридцатилетняя идиллия окончена. -Он говорил спокойно, а юркие глазки настороженно следили, не переставая, выискивали. — 25 января 1960 года он объявил нам войну своим Пастырским посланием, его цель — покончить с режимом. Уступками церковники уже не удовлетворятся. Они никогда больше не будут поддерживать вас, Ваше Превосходительство. Как и янки, церковь хочет войны. А на войне есть только два пути: сдаться или разгромить врага. Епископы Паналь и Рейлли открыто подняли мятеж.

У полковника Аббеса было два плана. Один — использовать paleros, каторжников из Бала, бывшей тюрьмы, находящейся в его распоряжении; другими словами, наемные убийцы, вооруженные палками и ножами, а также его бессчетные calies — как стихийно прорвавшийся протест масс против епископов-террористов — вламываются в епископство Ла-Вега и в колледж святого Доминго и забивают прелатов раньше, чем на помощь епископам подоспеют вооруженные силы правопорядка. Этот план был рискованным — мог спровоцировать вторжение Соединенных Штатов. Плюсом было то, что смерть двух епископов на какое-то время парализовала бы остальных церковников. Другой план: жандармы вызволяют Паналя и Рейлли раньше, чем их успеет линчевать разъяренный сброд, а правительство высылает их в Испанию и в Соединенные Штаты, объясняя, что это единственный способ гарантировать им безопасность. А Конгресс принимает закон, по которому все священники, отправляющие церковную службу в стране, должны быть по рождению доминиканцами. Священники-иностранцы или же натурализовавшиеся высылаются в страны, откуда они прибыли.

— Таким образом… — Полковник заглянул в свою записную книжку. — Католический клир сократится на две трети. А это меньшинство — священники-креолы, и они вполне управляемы.

Он замолчал, как только Благодетель, который сидел, опустив голову, голову поднял.

— То, что проделал Фидель Кастро на Кубе. Джонни Аббес подтвердил:

— Там Церковь тоже начала с протестов, а потом дошла до заговоров, подготовляя почву для янки. Кастро выбросил всех священников-иностранцев, а к оставшимся применил драконовские меры. И что страшного с ним случилось? Ничего.

— Пока, — поправил его Благодетель. — Кеннеди, того и гляди, высадит на Кубу marine. И на этот раз будет уже не дурацкая возня вроде той, что случилась на Плайа Хирон, в Заливе Свиней.

— На этот раз Бородач будет сражаться до последнего, — согласился Джонни Аббес. — Но нельзя, чтобы marine высадились у нас. Вы ведь приняли решение, что мы тоже будем сражаться до последнего.

У Трухильо вырвался смешок. Интересно, сколько доминиканцев будут сражаться вместе с ним до последнего против marine? Солдаты — без сомнения. Они доказали это во время вторжения Фиделя 14 июня 1959 года. Хорошо сражались и за несколько дней уничтожили вторгшихся в горах Констансы и на побережье Маймон и Эстеро Ондо. Но против marine…

— Боюсь, рядом со мною встанут немногие. Крысы побегут так, что пыль столбом. У вас-то просто нет другого выхода, кроме как умереть вместе со мной. Куда бы вы ни направились, вас ждет тюрьма или прикончат враги, они у вас рассеяны по всему миру.

— Я нажил их, защищая этот режим, Ваше Превосходительство.

— Во всяком случае, из всего моего окружения единственный, кто не может меня предать, даже если бы и хотел, это вы, — забавляясь, гнул свое Трухильо. — Я — единственный, к кому вы можете прислониться, потому что у меня нет к вам ни ненависти, ни желания убить. Мы связаны навеки, нас разлучит только смерть.

Он снова засмеялся, на этот раз — от удовольствия, глядя на полковника так, как энтомолог смотрит на насекомое, которое трудно насадить на булавку. О нем много чего говорили, особенно о его жестокости. Но это и требовалось для дела, которым он занимался. Говорили, например, что однажды его отец, североамериканец немецкого происхождения, обнаружил, что маленький Джонни, тогда еще носивший короткие штанишки, в курятнике булавкой выкалывает цыплятам глаза. Говорили, что в молодости он продавал студентам медикам трупы, которые выкапывал из могил на кладбище Независимости. Что, хотя он и был женат на страшной, как смерть, Лупите, воинственной мексиканке, носившей в сумке пистолет, на самом деле он был гомосексуалом. И даже спал со сводным братом Генералиссимуса, Нене Трухильо.

— Вы, конечно, знаете, какие о вас ходят слухи, — выложил он ему, прямо глядя в глаза и не переставая посмеиваться. Кое-что, наверное, правда. Вы на самом деле в детстве так играли — выкалывали глаза цыплятам? И потрошили могилы на кладбище Независимости, а потом продавали трупы?

Полковник едва заметно улыбнулся.

— Первое — едва ли, правда, я этого не помню. А второе — правда лишь наполовину. Это не были трупы, Ваше Превосходительство. Кости, черепа, наполовину уже вымытые из земли ливнями. Чтобы заработать несколько песо. Говорят, что теперь я, как начальник СВОРы, возвращаю кости земле.

— А насчет того, что вы — педик?

И на этот раз лицо полковника не дрогнуло. И голос по-прежнему был клинически спокойным.

— Такими глупостями я не занимался, Ваше Превосходительство. С мужчинами не спал.

— Ладно, хватит чепухи, — оборвал он, становясь серьезным. Епископов не трогайте. Пока. А там видно будет. Если их можно будет наказать, то накажем. А пока что присматривайте за ними хорошенько. И продолжайте войну нервов. Что б им ни сна, ни покою. Глядишь, и сами надумают уехать.

А что, если выйдет не по-нашему и эта парочка будет себе жить-поживать преспокойно, как черная крыса Бетанкур? И снова гнев закипел в нем. Этот мерзавец из Каракаса добился у Организации американских государств санкций против Доминиканской Республики, все страны континента разорвали с ней отношения и оказывают экономическое давление, душат страну. Каждый день, каждый час наносится ущерб некогда процветавшей экономике. А Бетанкур, все еще живой, эдакий знаменосец свободы, по телевизору показывает свои обожженные руки, гордый, что вышел живым из дурацкого покушения, не надо было поручать такое дело этим придуркам, венесуэльским военным. Следующее будет делаться исключительно руками СВОРы. Аббес техническим языком, беспристрастно уже изложил ему план новой операции, она завершится мощным взрывом, который будет управляться на расстоянии, взрывное устройство куплено в Чехословакии, на вес золота и сейчас находится в доминиканском консульстве на Гаити. Оттуда легко в нужный момент переправить его в Каракас.

С 1958 года, когда он назначил его на пост, который тот теперь занимал, Благодетель ежедневно совещался с полковником, в этом ли кабинете, или в Доме Каобы, или там, где он в это время находился, но всегда в этот час. Как и Генералиссимус, Джонни Аббес никогда не уходил в отпуск. Первый раз Трухильо услышал о нем от генерала Эспайльата. Бывший начальник Службы военной разведки удивил его точной и детальной информацией о доминиканцах, живших в изгнании в Мексике: чем они занимались, что замышляли, где жили, как собирались, кто им помогал, какие дипломаты их посещали.

— Сколько же народу вы держите в Мексике, чтобы получать такую информацию об этих негодяях?

— Всю эту информацию дает один человек, Ваше Превосходительство. — Лицо Ножика выразило профессиональное удовлетворение. — Совсем молодой. Джонни Аббес Гарсиа. Возможно, вы знали его отца, гринго, наполовину немец, приехал работать в электрической компании и женился на доминиканке. Парень был спортивным журналистом, немного поэтом. Сначала я использовал его тут как информатора о работниках радио и газетчиках, и еще о тех, кто собирается на тертулию «Фармасиа Гомес», туда ходит много интеллигенции. Он так работал, что я послал его в Мексику, придумал ему стипендию. И видите, как он вошел в доверие ко всей эмиграции. Умеет ладить и с кошками, и с собаками. Не знаю, как ему удается, Ваше Превосходительство, но в Мексике он втерся в доверие даже к Ломбарде Толедано, левому профсоюзному лидеру. Уродина, на которой он женился, представьте себе, была секретаршей у этого махрового коммуниста.

Бедный Ножик! Этой взволнованной речью он положил начало концу своего пребывания во главе секретной службы, к которой его подготовили в Вест-Пойнте.

— Вытащите его сюда и дайте какую-нибудь должность, чтобы я мог за ним понаблюдать, — распорядился Трухильо.

Так появился в коридорах Национального дворца этот неуклюжий, вечно озабоченный персонаж с маленькими шныряющими глазками. Он получил самую мелкую должность в отделе информации. Трухильо издали следил за ним. Еще с молодых лет, с Сан-Кристобаля, он слушался интуиции, которая — с беглого взгляда, короткого разговора или простого упоминания — подсказывала ему, что этот человек может оказаться ему полезным. Именно таким образом он выбрал себе немалое число сотрудников, и сотрудников неслабых. Несколько недель Джонни Аббес Гарсиа проработал в темном кабинете под началом поэта Рамона Эмилио Хименеса, вместе с Дипп Веларде Фонтом, Керолем и Гримальди, сочиняя письма якобы читателей в раздел «Форо Публике» газеты «Карибе». Прежде чем подвергнуть его испытанию, он ждал, сам не зная, чего, какого-то знака судьбы. Знак пришел с неожиданной стороны: однажды в коридоре дворца он увидел Джонни Аббеса, разговаривающего с одним из министров. О чем мог говорить набожный и сдержанный аккуратист Хоакин Балагер с информатором Ножика?

— Ни о чем особенном, Ваше Превосходительство — объяснил Балагер на очередном совещании. — Я не был знаком с этим молодым человеком. Но увидел, как он погружен в чтение — он шел и читал на ходу, — и мне стало любопытно. Вы знаете, что книги — моя страсть. И я был изумлен. Подумал, что он немного не в себе. Знаете, что его так увлекло? Описание китайских пыток, с фотографиями тел обезглавленных и с содранной кожей.

В тот же вечер он велел позвать его. Аббес был так ошарашен радостью, страхом, а может, тем и другим, а главное — столь высокой честью, — что с трудом произнес слова приветствия Благодетелю.

— Вы хорошо поработали в Мексике, — проговорил тот своим напевным и одновременно пронзительным, голосом, который, как и его взгляд, действовал парализующе на того, с кем он говорил. Эспайльат меня информировал. Полагаю, вы можете выполнять более серьезную работу. Вы готовы?

— Все, что прикажет Ваше Превосходительство. — Он стоял по стойке смирно, ноги вместе, как ученик перед учителем.

— Вы знали в Мексике Хосе Альмоину? Испанского эмигранта, который прибыл вместе с другими испанскими республиканцами.

— Да, Ваше Превосходительство. Вернее, знал только в лицо. Но с многими из группы, которая собирается в «Кафе Комерсио», был знаком. Они называют себя «доминиканские испанцы».

— Этот тип опубликовал книгу против меня «Сатрапия на Карибах», оплаченную гватемальским правительством. Под псевдонимом Грегорио Бустаманте. А потом, чтобы запутать следы, имел наглость опубликовать в Аргентине другую книгу, уже под своим именем, «Я был секретарем Трухильо», в которой превозносит меня до небес. А поскольку с тех пор прошло несколько лет, он чувствует себя в безопасности там, в Мексике. Думает, я забыл, как он ославил мою семью и режим, который кормил его. Такие проступки за давностью не прощают. Хотите взяться за это дело?

— Для меня это — большая честь, Ваше Превосходительство. — Аббес Гарсиа произнес это твердо и с такой готовностью, какой до сих пор еще не выказывал.

Вскоре бывший секретарь Генералиссимуса, наставник Рамфиса и личный писец Марии Мартинес, Высокочтимой Дамы, умер в мексиканской столице, изрешеченный пулями. Испанские эмигранты и пресса подняли страшный шум, но доказать, что убийство было совершено, как тогда говорилось, «длинной рукой Трухильо», никому не удалось. Операция была произведена быстро, чисто и стоила всего полторы тысячи долларов, судя по счету, который Аббес Гарсиа представил по возвращении из Мексики. Благодетель сделал его полковником своих вооруженных сил.

Уничтожение Хосе Альмоины было всего лишь одним звеном в длинной цепи блестящих операций, проведенных полковником, в результате которых были убиты или покалечены и изувечены десятки эмигрантов, наиболее громкие акции были проведены на Кубе, в Мексике, Гватемале, Нью-Йорке, Коста-Рике и Венесуэле. Стремительно и чисто проделанная работа произвела впечатление на Благодетеля. Каждая операция — шедевр ловкости и секретности, просто-таки ювелирная работа. В большинстве случаев Аббес Гарсиа не просто прикончил врагов, но и полностью разрушил их репутацию. Профсоюзный деятель Роберто Ламада, нашедший приют в Гаване, был забит насмерть в публичном доме Китайского квартала сутенерами, которые заявили полиции, что он намеревался пырнуть ножом проститутку, отказавшую ему в его извращенных садомазохистских посягательствах; женщина, крашенная в рыжую мулатка, с плачем показывала на страницах «Кар-телес» и «Боэмии» следы истязаний, оставленные на ее теле этим выродком. Адвокат Байардо Сиприота погиб в Каракасе в потасовке гомосексуалистов: его нашли в пользовавшемся дурной славой отеле, в женских трусиках и бюстгальтере, губы его были ярко накрашены. Результаты вскрытия показали наличие спермы в заднем проходе. Как исхитрялся полковник Аббес — так быстро и в городах, которых почти не знал, — вступать в контакт с этим отребьем — наемными убийцами, торговцами наркотиками, кучильерос [(в Латинской Америке) человек, легко хватающийся за нож.], проститутками, ворами и проходимцами, — всегда фигурировавшими в громких делах, которые смаковала желтая пресса и в которых всегда оказывались замешанными враги режима? Как ему удалось почти по всей Латинской Америке и Соединенным Штатам раскинуть такую эффективную сеть информаторов и исполнителей за такие небольшие деньги? Трухильо слишком дорожил временем, чтобы тратить его на выяснение подробностей. Но, следя за ним с расстояния, восхищался, как знаток, драгоценностью, тонкостью работы и выдумкой, с какой Джонни Аббес Гарсиа освобождал режим от его врагов. Ни сами эмигрантские организации, ни враждебные правительства не могли установить связи между этими несчастными случаями, ужасными несчастьями и Генералиссимусом. Одна из самых совершенных операций была связана с Рамоном Марреро Аристи, автором известного во всей Латинской Америке романа «Over», рассказывающего о жизни на сахарных плантациях Ла-Романы. Старинный директор «Ла Насьон», безумно трухилистской газеты, Марреро был министром общественных работ в 1956 году и второй раз — в 1959 году, когда и начал снабжать информацией журналиста Тэда Шульца, а тот в своих статьях в «Нью-Йорк Тайме» поливал помоями режим. Когда же он понял, что его маневры раскрыты, то попытался выправить положение при помощи писем в газету гринго. И с поджатым хвостом явился в кабинет Трухильо, унижался, лил слезы, просил прощения, клялся, что никогда его не предавал и ни за что не предаст. Благодетель слушал его, не промолвив ни слова, а потом совершенно спокойно дал ему пощечину. Марреро, весь в поту, хотел вытащить платок, и начальник адъютантского корпуса полковник Гуаро Эстрелья Садкала тут же всадил в него пулю. Аббесу Гарсии было поручено завершить операцию, и не прошло часа, как автомобиль — на глазах у свидетелей — на Центральном хребте сверзился в пропасть на дороге в Констансу; Марреро Аристи и его шофер оказались изуродованными до неузнаваемости. Разве не очевидно было, что полковник Джонни Аббес Гарсиа должен вместо Ножика возглавить Службу военной разведки? Будь он во главе этой организации во время покушения Галиндеса в Нью-Йорке, которым руководил Эс-пайльат, возможно, и не разразился бы скандал, так повредивший режиму в глазах мировой общественности.

Трухильо презрительно кивнул в сторону лежавшего на письменном столе доклада:

— Еще один заговор с целью убить меня во главе с Хуаном Томасом Диасом? И опять организован консулом Генри Диборном, этим цэрэушным недоумком?

Полковник Аббес Гарсиа нарушил неподвижность и, поелозив задом в кресле, устроился удобнее.

— Похоже на то, Ваше Превосходительство, — кивнул он, словно не придавая большого значения делу.

— Остроумно, — перебил его Трухильо. — Разорвали с нами отношения во исполнение резолюции ОАГ и отозвали своих дипломатов. Но оставили нам Генри Диборна с его агентами, чтобы он тут плел заговоры. Это точно, что Хуан Томас — в заговоре?

— Нет, Ваше Превосходительство, только смутные указания на это. Но после того, как вы сместили его, генерал Диас кипит от обиды, и я вынужден наблюдать за ним пристально. В его доме в Гаскуэ то и дело собираются. От обиженного всегда следует ждать самого худшего.

— Это не из-за отставки, — проговорил Трухильо громко, но как бы размышляя. — Это из-за того, что я назвал его трусом. И напомнил, что он обесчестил мундир.

— Я был на том обеде, Ваше Превосходительство. И думал, что генерал Диас поднимется и уйдет. Но он стерпел, хотя побледнел, как мертвец, и покрылся потом. А выходил, шатаясь, будто пьяный.

— Хуан Томас всегда был гордецом, его следовало проучить, — сказал Трухильо. — В Констансе он показал себя слабаком. А мне в доминиканских вооруженных силах генералы слабаки не нужны.

Это произошло несколько месяцев спустя после подавления высадки в Констансе, Маймоне и Эстеро Ондо, когда все высадившиеся — а среди них были не только доминиканцы, но и кубинцы, американцы и венесуэльцы — были уже убиты или взяты в плен; как раз в эти январские дни 1960 года режим обнаружил разветвленную сеть тайной оппозиции, которая в память о той высадке назвала себя движением «14 Июня». В организацию входили студенты и молодые специалисты из среднего и высшего класса, многие из которых принадлежали к семьям, поддерживавшим режим. В разгар операции по зачистке этой подрывной организации, в которой активно сотрудничали все три сестры Мирабаль со своими мужьями — от одного воспоминания о них в Генералиссимусе вскипала желчь, — Трухильо пригласил на обед в Национальный дворец полсотни военных и гражданских деятелей режима, чтобы примерно проучить своего друга детства и однокашника по военной карьере, занимавшего самые высокие посты в вооруженных силах в годы Эры. Он сместил его с поста начальника военного округа Ла-Вега, куда входила Констанса, когда еще не закончилась операция по ликвидации последних очагов рассеянных по горам захватчиков. После смещения генерал Томас Диас тщетно просил аудиенции у Генералиссимуса. И, должно быть, удивился, получив приглашение на обед, тем более что его сестра Грасита попросила убежища в посольстве Бразилии. Хозяин не поздоровался с ним, за весь обед ни разу не обратился к нему и даже не взглянул на тот, самый удаленный край длинного стола, куда посадили генерала в знак немилости.

Когда стали подавать кофе, неожиданно над гулом голосов, заклубившихся над длинным столом, меж мраморных стен и под зажженной люстрой раздался высокий пронзительный, но не женский голос — единственной женщиной за столом была Исабель Майер, деятельница-трухильистка с северо-востока, — голос, хорошо знакомый всем доминиканцам, прозвучавший сталью, предвещая бурю:

— Вас не удивляет, сеньоры, что за этим столом, среди самых выдающихся военных и гражданских деятелей режима, присутствует офицер, смещенный со своего поста за то, что на поле брани оказался не на высоте?

Наступило молчание. Застыли полсотни голов по периметру огромного четырехугольника, застеленного вышитой скатертью. Благодетель не смотрел в сторону генерала Диаса. Его взгляд с удивлением останавливался по очереди на каждом из сотрапезников — глаза широко раскрыты, рот приоткрыт, — словно просил гостей помочь ему разгадать эту загадку.

— Знаете, о ком я говорю? — продолжал он после театральной паузы. — Генерал Хуан Томас Диас, начальник военного округа Ла-Вега, во время кубинско-венесуэльского нашествия был смещен со своего поста в разгар военных действий за недостойное поведение пред лицом врага. В любом другом месте подобное поведение наказывается судом и расстрелом. При диктатуре Рафаэля Леонидаса Трухильо Молины струсившего генерала приглашают во дворец на обед с элитой страны.

Последнюю фразу он произнес очень спокойно, отчетливо выговаривая каждое слово, чтобы подчеркнуть насмешку.

— Если позволите, Ваше Превосходительство, — пробормотал с нечеловеческим усилием генерал Хуан Томас Диас. — Я хотел бы напомнить, что был смещен, когда агрессоры уже были разгромлены. Я свой долг выполнил.

Генерал был сильным и крепким мужчиной, но тут он весь съежился на стуле. Побледнел и все время облизывал пересохшие губы. Он смотрел на Благодетеля, но тот, будто не видя его и не слыша, снова обвел взглядом гостей и продолжал:

— И не только приглашают во дворец. Его выводят в отставку с сохранением полного жалованья и привилегий, полагающихся генералу с тремя звездами, чтобы он отдыхал с сознанием выполненного долга. Чтобы наслаждался заслуженным отдыхом в своих славящихся обильным скотом владениях в обществе Чаны Диас, своей пятой супруги, которая, к тому же, является его кровной племянницей. Что может быть более веским доказательством великодушия этой кровавой диктатуры?

Когда он закончил свою речь, взгляд завершил полный круг по лицам собравшихся. И остановился на генерале Хуане Томасе Диасе. Лицо Хозяина уже не было ни насмешливым, ни мелодраматичным, как мгновение назад. Теперь оно было смертельно серьезным. Глаза опять приобрели мрачную пристальность, пронизывающую, безжалостную, с помощью которой он напоминал людям, кто распоряжается этой страной и жизнями доминиканцев. Хуан Томас Диас опустил глаза.

— Генерал Диас отказался выполнить мой приказ и позволил себе упрекнуть офицера, который этот приказ исполнял, — проговорил он медленно и с презрением. — В разгар военных действий. Когда враг, вооруженный Фиделем Кастро, Муньосом Марином, Бетанкуром и Фигересом, этой сворой завистников, высадился и хладнокровно убивал доминиканских солдат, собираясь оторвать головы всем нам, кто сидит сегодня за этим столом. И в этот момент начальник военного округа Ла-Вега обнаруживает, что он — человек сострадающий. Деликатный, чуждый грубых эмоций, не переносящий вида крови. И позволяет себе ослушаться моего приказа о расстреле на месте каждого захватчика, пойманного с оружием в руках. И оскорбляет офицера, который выполнял мой приказ и поступал, как они того заслуживают, с теми, кто пришел к нам устанавливать коммунистическую диктатуру. В минуту, когда над Родиной нависла опасность, генерал позволил себе сеять смуту и ослаблять моральный дух наших солдат. И потому он уже не принадлежит к нашей армии, хотя и наряжается в мундир.

Он замолчал, чтобы глотнуть воды. И затем, вместо того чтобы продолжить, резко поднялся и простился, давая понять, что обед окончен.

— Всего хорошего, сеньоры.

— Хуан Томас даже не попытался уйти, он знал, что не дошел бы до двери живым, — сказал Трухильо. — Так что там за заговор?

На деле ничего конкретного. С некоторых пор в их дом в Гаскуэ, к генералу Диасу и его жене Чане приходит довольно много народу. Под предлогом посмотреть фильмы на чистом воздухе, проектор установлен у них во дворе, управляется с ним зять генерала. Странная публика приходит. От таких выдающихся деятелей режима, как свекор и брат хозяина дома Модесто Диас Кесада, до бывших государственных служащих, удаленных из правительства, вроде Амиамо Тио и Антонио де-ла-Масы. Полковник Аббес Гарсиа пару месяцев назад сделал своим calie одного из слуг. Но тому удалось заметить только одно: во время фильмов господа, не переставая, разговаривали, как будто фильмы нужны им только для того, чтобы заглушать их разговоры. Во всяком случае, это не те собрания, на которых, прихлебывая ром или виски, плохо говорят о режиме, это стоит иметь в виду. Однако вчера у генерала Диаса была тайная встреча с посланцем Генри Диборна, якобы американского дипломата, который, как известно Его Превосходительству, является руководителем резидентуры ЦРУ в Сьюдад-Трухильо.

— Должно быть, просил миллион долларов за мою голову, — заметил Трухильо. — Гринго, наверное, уже тошнит от полчища говноедов, которые просят помочь им материально за то, что разделаются со мной. Где они встретились?

— В отеле «Эмбахадор», Ваше Превосходительство.

Благодетель подумал с минуту. Способен Хуан Томас организовать что-то серьезное? Лет двадцать назад — возможно. Он был человеком действия тогда. А со временем размягчился. Слишком ему нравятся петушиные бои, слишком он любит выпить, поесть, развлечься с друзьями, жениться и разжениться, чтобы рисковать всем этим. Не на ту карту ставят гринго. Не стоит беспокоиться.

— Согласен, Ваше Превосходительство, думаю, что в данный момент генерал Диас не представляет опасности. Буду следить за ним. Посмотрим, кто к нему ходит, к кому ходит он. Телефон его прослушивается.

Что еще? Благодетель бросил взгляд на окно: по-прежнему темень, хотя скоро шесть. Но той тишины уже нет. Вдали, мимо Национального дворца, отделенного от улицы широкой площадью с газоном и деревьями, огороженной высокой, по верху копьевидной решетчатой оградой, время от времени проезжали, сигналя, машины, и внутри здания уже ощущалось присутствие прислуги: что-то чистили, выметали, натирали воском, вытряхивали. И когда он пойдет по дворцу, он увидит чистые и сверкающие коридоры и кабинеты. От этой мысли ему стало хорошо.

— Простите мою настойчивость, Ваше Превосходительство, но я хотел бы установить прежний порядок обеспечения безопасности. На Максимо Гомеса и на Малеконе во время ваших прогулок. И на шоссе, когда вы направляетесь в Дом Каобы.

Месяца два назад он совершенно неожиданно приказал отменить там меры безопасности. Почему? Может быть, потому, что однажды во время прогулки в сумерки, спускаясь к морю по проспекту Максимо Гомеса, он обратил внимание на полицейские кордоны во всех боковых улицах, которые во время его прогулки не пропускали пешеходов и машины на Авениду и на набережную. Он представил, какое множество «Фольксвагенов» со своими calie нагромоздил Джонни Аббес вдоль всего его пути. И почувствовал клаустрофобию, удушье. Такое с ним уже было однажды вечером, когда он ехал в Министерство финансов и заметил военные посты и заслоны вдоль шоссе по всему пути следования. Может, это просто наваждение, но, хотя чувство опасности постоянно жило и нем, что-то — эдакий неуемный дух marine — заставляло его бросать вызов судьбе в минуты наивысшей опасности для режима. Как бы то ни было, решение принято, и он его не отменит.

— Приказ остается в силе, — повторил он тоном, нe допускавшим обсуждения.

— Слушаюсь, Ваше Превосходительство.

Он уперся взглядом в полковника, прямо в глаза — тот тотчас же опустил свои — и поддел его:

— Думаете, ваш обожаемый Фидель Кастро расхаживает по улицам, как я, без охраны?

Полковник помотал головой.

— Не думаю, что Фиделю Кастро свойственен романтизм, как Вашему Превосходительству.

Романтизм — ему? Возможно, в отношениях с некоторыми женщинами, которых он любил, возможно, в отношениях с Линой Ловатон. Но за пределами сентиментальной сферы, в политике, ему были свойственны, скорее, классические чувства. Рационализм, спокойствие, прагматизм, холодная голова и умение предвидеть.

— Когда я познакомился с ним там, в Мексике, он готовил экспедицию на «Гранме». Его считали сумасшедшим кубинцем, несерьезным авантюристом. Меня он с первого момента поразил полным отсутствием эмоций. Хотя речи произносит зажигательные, страстные, тропические. Но это — на публику. Сам он — полная этому противоположность. Ледяной ум. Я всегда знал, что он придет к власти. Однако позвольте пояснить, Ваше Превосходительство. Я восхищаюсь Кастро как личностью: гак обмануть гринго, завязаться с русскими и с коммунистическими странами и использовать их в качестве щита по отношению к Вашингтону. Но идеи его меня не восхищают, я не коммунист.

— Вы — капиталист и по форме, и по содержанию, — пошутил Трухильо с усмешкой. — «Ультрамар» получил хорошие прибыли на товарах из Германии, Австрии и социалистических стран. Эксклюзивные права — дело беспроигрышное.

— И за это я тоже хотел бы поблагодарить Ваше Превосходительство, — согласился полковник. — По правде говоря, мне бы самому в голову не пришло. Бизнес никогда не интересовал меня. Я открыл «Ультрамар» потому, что вы мне приказали.

— Я предпочитаю, чтобы люди, работающие со мной, занимались бизнесом, а не воровали, — пояснил Благодетель. — Хороший бизнес — на благо стране, он дает людям работу, производит богатство, поднимает нравственность народа. А воровство, напротив, развращает его. Я думаю, с началом санкций и в «Ультрамаре» дело пошло худо.

— Практически парализовано. Но меня это не беспокоит, Ваше Превосходительство. Все двадцать четыре часа в сутки я сейчас занят тем, чтобы не дать врагам разрушить режим и убить вас.

Он сказал без эмоций, бесцветным, невыразительным тоном, каким обычно и говорил.

— Должен ли я сделать вывод, что вы восхищаетесь мною так же, как и ублюдком Кастро? — проговорил Трухильо, отыскивая взгляд маленьких юрких глазок.

— Я не восхищаюсь вами, Ваше Превосходительство, — прошептал полковник Аббес, опуская глаза. — Я живу для вас. Для вас. Если позволите, я — ваш сторожевой пес.

Благодетелю послышалось, что на последней фразе у полковника Аббеса Гарсии дрогнул голос. Он знал, что полковник не эмоционален и не привержен пылким изъявлениям чувств, столь обычным в устах других приближенных, а потому вонзил в него свой острый, как нож, взгляд.

— Если меня убьют, это будет кто-нибудь из близких, назовем его домашний предатель, — сказал он так, будто говорил о ком-то другом. Для вас это было бы большой бедой.

— И для страны — тоже, Ваше Превосходительство.

— Именно поэтому я остаюсь в седле, — согласился Трухильо. — А не то давно бы ушел, как мне советовали посланцы президента Эйзенхауэра, Уильям Паули, генерал Кларк и сенатор Смозерс, мои друзья-янки. «Войдите в историю как благородный государственный деятель, уступивший кормило власти молодым». Так сказал мне Смозерс, друг Рузвельта. Послание было от Белого дома. С тем и приехали. Просили уйти и предлагали политическое убежище в Соединенных Штатах. «И имущество свое сохраните». Ублюдки, спутали меня с Батистой, с Рохасом Пинильей, с Пересом Хименесом. Меня отсюда вытащат только мертвым.

Благодетель снова отвлекся: вспомнил Гуадалупе, для друзей — Лупе, мощную мужеподобную мексиканку, на которой женился Джонни Аббес в тот таинственный и полный приключений период своей жизни в Мексике, когда он, с одной стороны, посылал Ножику подробнейшие отчеты о житье— бытье доминиканских эмигрантов, а с другой — посещал революционные кружки, вроде того, где были Фидель Кастро, Че Гевара и кубинцы из движения «26 Июля», которые готовили экспедицию на «Гранме»; или же встречался с такими людьми, как бывший прежде покровителем Лупе Висенте Ломбарде Тол сдано, близко связанный с правительством Мексики. У Генералиссимуса нe было времени спокойно расспросить полковника о той поре его жизни, когда он обнаружил у себя призвание и талант к шпионажу и подпольной деятельности. Жизнь у него наверняка была интересной, есть что порассказать. Почему он женился на этой ужасной женщине?

— Я всегда забываю у вас спросить, — сказал он резко, как обычно разговаривал со своими сотрудниками. — Как получилось, что вы женились на такой безобразной женщине?

На лице Аббеса Гарсии он не уловил и тени удивления.

— Не из любви, Ваше Превосходительство.

— Это я знаю, — сказал Благодетель и улыбнулся. — Она не богата, так что едва ли вы ловили ее на свой крючок из-за денег.

— Из благодарности. Лупе однажды спасла мне жизнь. Ради меня убила. Она была секретаршей у Ломбарде Толедано, а я только что приехал в Мексику. Благодаря Висенте я начал понимать, что такое политика. Многое из того, что я сделал, без Лупе было бы невозможным, Ваше Превосходительство. Она не знает, что такое страх. И, кроме того, у нее инстинкт, который и по сей день ее не подводит.

— Я знаю, она у вас отчаянная, ей все нипочем, и места посещает такие, куда ходят только мужчины, — сказал Генералиссимус, приходя в прекрасное расположение духа. — Я слышал, что Пучита Брасобан держит для нее наготове девочек. Меня интересует одно: как вам удалось сделать этому феномену детей?

— Стараюсь быть хорошим мужем, Ваше Превосходительство.

Благодетель расхохотался, звонко, как в былые времена.

— А вы можете быть забавным, когда хотите, — похвалил он. — Значит, вы взяли ее из благодарности. Выходит, он у вас встает силой воли.

— Да нет, это я просто так сказал, Ваше Превосходительство. На самом деле и я не люблю Лупе, и она меня не любит. Во всяком случае, в том смысле, в каком это слово употребляют. Нас соединяет нечто более крепкое. Вместе, плечом к плечу переживали риск, вместе смотрели в лицо смерти. И кровь — мы оба здорово запачканы кровью.

Благодетель кивнул. Он понял, что тот имел в виду. Ему тоже хотелось бы иметь такую женщину, как это пугало, черт подери. Он бы не чувствовал себя таким одиноким порою, в минуты, когда надо принимать некоторые решения. Ничто не связывает так крепко, как кровь, что правда, то правда. Может, поэтому он так привязан к этой стране неблагодарных, трусов и предателей. Вытаскивая ее из вековой отсталости, из хаоса, из невежества и варварства, ему столько раз приходилось пачкаться и крови. Скажут ли ему спасибо в будущем эти недоумки? И снова нахлынуло тоскливое чувство. Делая вид, будто смотрит на часы, он краем глаза глянул на брюки. Ни между ног, ни на ширинке пятен не было. Но даже это не подняло настроения. Снова промелькнуло в голове воспоминание о девчонке в Доме Каобы. Неприятный случай. Может, лучше было пристрелить ее прямо там, когда она смотрела на него этими своими глазами? Глупости. Он никогда ни в кого не стрелял просто так, тем более если замешана постель. Только если не было другого выхода, если это было совершенно необходимо для блага страны или чтобы кровью смыть оскорбление.

— Позвольте, Ваше Превосходительство.

— Да?

— Президент Балагер вчера вечером объявил по радио, что правительство выпустит группу политических заключенных.

— Балагер сделал то, что я ему приказал. Почему вы об этом вспомнили?

— Мне надо было бы иметь список тех, кого собираются выпустить. Чтобы подстричь их, побрить и прилично одеть. Полагаю, они предстанут перед прессой.

— Я пришлю вам список, как только просмотрю его. Балагер считает, что подобные жесты хорошо воспринимаются в дипломатических кругах. Посмотрим. Во всяком случае, он придумал это к месту и вовремя.

Речь Балагера лежала у него на столе. Он прочел вслух подчеркнутый абзац: «Дело Его Превосходительства Генералиссимуса доктора Рафаэля Л. Трухильо Молины обре по такую прочность, что позволяет нам к концу тридцатилетия мира, порядка и последовательного правления мнить Америке пример того, на что способны латиноамериканцы на ниве осознанной, истинной и представительной демократии».

— Хорошо написано, не правда ли? — заметил он. -

Вот что значит иметь в президентах Республики поэта и литератора. Когда президентом был мой брат Негр, его речи вгоняли в сон. Ладно, я знаю, что Балагер вам не по вкусу.

— Я не смешиваю мои личные симпатии или антипатии с работой, Ваше Превосходительство.

— Никогда не мог понять, почему вы ему не доверяете. Балагер — самый безобидный из всех, кто со мной работает. Потому-то я и поставил его на это место.

— Я считаю, что его манера и поведение, такое скромное, всего лишь стратегия. Что в своей сути он — не человек режима и работает исключительно на благо Балагера. Возможно, я ошибаюсь. В остальном же я не обнаружил ничего подозрительного в его поступках. Однако за его верность я бы головою не поручился.

Трухильо посмотрел на часы. Две минуты шестого. Его совещания с Джонни Аббесом, за редчайшим исключением, не длились более часа. Он поднялся из-за стола, и начальник СВОРы последовал его примеру.

— Если я переменю мнение относительно епископов, я дам вам знать, — сказал он на прощание. — Во всяком случае, будьте наготове.

— В любой момент, как только вы скажете, можно начать. С вашего позволения, Ваше Превосходительство.

Едва Аббес Гарсиа вышел из кабинета, Благодетель подошел к окну посмотреть на небо. Все еще — ни зги.