"Цзян" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Эрик ван)

Книга вторая У-вэй[24]

Время настоящее, лето Гонконг — Крым — Пекин — Цуруги— Токио — Вашингтон

Эндрю Сойер проснулся, помня в мельчайших подробностях сон, который ему только что снился. Он сел на кровати, уставившись на свое отражение в большом, засиженном мухами зеркале на противоположной стене. Увидел вытянутое лицо, отцовские — синие, как васильки — глаза. Щеточка безукоризненно подстриженных усов, убеленные сединой редеющие волосы на голове.

Рассеяно он пригладил их рукой, испещренной бурыми пигментными пятнами. Интересно, подумал он, когда это волосы начали так активно выпадать? Наверно, в то же самое время, когда появилась первая седина в усах — рыжевато-светлых, какими они были у него в лучшие годы... Где они теперь, эти годы?

Облокотившись рукой на сатиновые простыни, другой он потянулся к фарфоровому кувшину с водой, стоявшему на ночном столике. Налил стакан и с жадностью выпил. Надо позвонить Питеру Ынгу, -подумал он, делая большие глотки. — Питер точно знает надежную сам-ку.

Сойер поставил стакан, и при этом его взгляд опять упал на пигментные пятнышки на тыльной стороне ладони. Кожа совсем стариковская, подумал он. Как сильно выступают голубоватые вены, как неприятно в них пульсирует кровь, поддерживая жизнь в этом старческом теле.

Обычно он не слишком задумывался над бренностью человеческого существования. Являясь тай-пэнемфирмы «Сойер и сыновья» утке более сорока лет, он всегда был поглощен делами. Даже смерть его первой жены Мэри во время урагана 1948 года не слишком отвлекла его.

Теперь, когда ему уже семьдесят, он бы тоже не задумывался о быстротекущем времени, если бы не сны. И не смерть Мики.

Ему было двадцать восемь, когда Мэри покинула его. Судьба? Может, это и так, но Мики было всего восемнадцать месяцев, когда она умерла... Долгие годы мысль о том, чтобы жениться во второй раз, не приходила ему в голову. Возможно, она бы так и не пришла никогда, если бы не увещевания Питера Ынга, его компрадора[25], его главного и незаменимого советника. Питер Ынг считал, что тай-пэнюнеобходимо иметь наследника, которому он мог бы передать бразды правления своей фирмой.

Но только десять лет назад он повстречал особу, к которой почувствовал интерес. Сьюзан Уэллс была на тридцать лет его моложе, и их свадьба вызвала настоящий скандал в колонии Ее Величества. Он напомнил Сойеру о другом назревающем скандале, от которого его спас тридцать лет назад Ши Чжилинь в Шанхае.

Из всего его многочисленного семейства внутри фирмы только Питер Ынг был искренне счастлив за него.

Но женитьба не оказалась счастливой. Год спустя Сьюзан умерла от родов. Родившаяся девочка, которую Сойер назвал Мики, прожила восемнадцать месяцев и тоже угасла, подкошенная целым букетом детских болезней, с которыми она появилась на свет.

Вот Мики ему сегодня и приснилась.

Сойер потянулся рукой к телефону и набрал знакомый номер.

— Извини, что беспокою тебя так рано, Питер, — сказал он в трубку, — но я должен тебя увидеть немедленно. — Немного помолчал, слушая, что тот говорит. — Да нет, лучше в офисе. — Затем, рассердившись на себя самого за то, что неприятности заставили его забыть правила приличия, прибавил: — Как Джоселина? Как дети? Хорошо. Значит, через сорок пять минут, да?

Принял душ, побрился и, облачившись в великолепный льняной с шелковой ниткой легкий костюм цвета кофе с молоком, Сойер покинул свои апартаменты, спустился вниз и погрузился в кондиционированную прохладу своего «Роллса», не обращая внимания на шофера, услужливо распахнувшего перед ним дверцу. Вышел он из машины на Сойер-плэйс, единственной улице Гонконга, названной в честь американца. За углом проходила главная улица, Коннот-роуд, весьма оживленная даже в этот ранний час.

Сойер посмотрел, запрокинув голову, на здание, занимаемое фирмой «Сойер и сыновья». Налево от него было здание фирмы «Маттиас, Кинг и Компания» — их соперников еще с тех пор, как европейцы начали осваивать Гонконг.

Поднимаясь по ступенькам из розоватого мрамора к массивным двойным дверям из красного дерева, отделанным бронзой, Сойер подумал о том, как все в жизни меняется. Когда-то в молодости он верил, что бессмертен он сам. Затем, до недавних, ему казалось, что бессмертна одна только его фирма. В свое время он не придал особого значения истерическим воплям по поводу возвращения Гонконга Китаю в 1997 году. И вместе со всеми понес значительные убытки в 1980 году, когда индекс Ханг Сенга упал практически за ночь на сто пунктов. Но, в отличие от многих других тай-пэней,которые продолжали распродавать акции и в последующие дни, Сойер дал своим людям команду покупать. Его дальновидность принесла плоды год спустя, когда боязнь за недвижимость прошла, и индекс Ханг Сенга пополз вверх. Вот тогда и оказалось, что «Сойер и сыновья» является главным держателем акций дюжины новых предприятий, начинающих преуспевать после годичного штопора, в который экономика колонии вошла после того скандального заявления китайского руководства.

Лично Сойер считал, что все это говорится так, для сотрясения воздуха. Китайцам надо заботиться о том, чтобы поднять свой престиж, и они, как истинные азиаты, делают это, мстительно мечтая, чтобы английская королева поклонилась им в ножки. Все это хорошо и чудесно — на словах. Но на деле все значительно сложнее. Коммунисты отлично понимают, что способны управлять сложнейшим механизмом Гонконгского бизнеса не лучше, чем ходить по поверхности луны. Если этот механизм сломается, то китайская казна понесет чудовищные убытки. О китайских коммунистах можно говорить что угодно, но они явно не дураки.

И Сойер оказался прав. Новое заявление правительства о том, что колонии предоставляется пятьдесят лет переходного периода, в который все останется неизменным, не было для него сюрпризом. Тем не менее, нервозность в колонии после второго заявления нисколько не уменьшилась, как можно было ожидать, а даже увеличилась.

В душе многие бизнесмены не верили коммунистам, не доверяли их словам. Даже подписанные официально соглашения ничего не меняют, считали они. Кто остановит Китайскую Армию, если она, в нарушение соглашения о пятидесятилетнем переходном периоде, войдет в Гонконг в ночь на 1-е января 1997 года?

Но некоторые все же несколько успокоились, получив эту отсрочку. Однако в этом тоже было мало хорошего, потому что они успокоились только потому, что лично их мало тревожило, что станет с колонией через пятьдесят лет. Сойер понимал, что это ненадежное спокойствие. Корни процветания Гонконга уходили в семейные торговые предприятия, предполагающие преемственность и прирост благосостояния с каждым следующим поколением.

Так что, по большому счету, эта пятидесятилетняя подачка не уменьшила опасений за будущее Гонконга.

Если слухи о том, что Маттиас и Кинг выводят свой капитал из Гонконга, подтвердятся, тогда поможет Бог всем нам, -подумал Сойер, — включая и коммунистов. Закрытие старейших и самых уважаемых тайпэньских домов может оказаться смертельным ударом по доверию инвесторов.

Войдя в свой офис, занимавший почти половину верхнего этажа здания, Сойер сразу же направился к внутренней двери, ведущей в его, как он выражался, «берлогу». Одна из стен его кабинета представляла собой сплошное окно десяти футов высотой, обращенное на север.

Сквозь его толстое стекло был виден весь Цзюлун в серой утренней дымке. От пристани Виктории отваливал «Звездный паром». Вот он уже поравнялся со старой башней с часами наверху — там когда-то был вокзал.

Сойер повернулся, услышав звук шагов в передней. В следующую минуту в комнату вошел Питер Ынг. Это был маленький, одетый с иголочки китаец с широким лицом уроженца Кантона и умными глазами, которые все замечали. Как обычно, на нем был темно-серый легкий костюм и лакированные туфли.

— Доброе утро, тай-пэнь. -произнес он высоким, распевным голосом. — Я принес наш завтрак.

— Доброе утро, Питер. Спасибо.

Ынг поставил на стол два пластиковых корытца с рисом, приправой и кусочками нежного мяса. Они сели друг против друга и, ловко орудуя пластиковыми палочками для еды, принялись за завтрак. Чай пили тоже из пластиковых чашек. Такой уж у них был ритуал: приходя в офис в такую рань в связи с каким-либо кризисом, необходимо прежде всего подкрепиться. Это настраивает мысли на спокойный и несуетливый лад. А спокойные и несуетливые мысли — лучший способ борьбы с кризисом.

— Плохие новости, тай-пэнь, — сказал Питер Ынг, отодвигая в сторону пустое корытце. Китайцы не любят говорить о делах, когда едят. — Я слышал, сегодня Маттиас и Кинг объявят о том, что перебираются на Бермуды.

Сойер закрыл глаза. Он сидел не шевелясь, прокручивая в уме разнообразные возможности, открывающиеся перед ним в связи с этим.

— Индекс Ханг Сенга уже в понедельник начнет пикировать, это абсолютно точно! — продолжал Ынг. — Вопрос только, насколько сильно он упадет, и сможем ли мы вообще продавать акции в этот день.

Сойера открыл глаза.

— Никаких распродаж, Питер. Никаких. Мы — плоть от плоти колонии. Маттиас и Кинг всегда были паникерами. Никогда бы не поверил, что они могут так далеко зайти, но факт налицо. Может, как подданные Ее Величества, они и получат значительную скидку на налоги в Бермудах и таким образом что-то выгадают. Но в остальном, мой Бог! Ты только подумай, какие возможности открываются перед нами, когда Маттиас и Кинг уберутся из Гонконга! «Сойер и сыновья» будет крупнейшим и самым уважаемым из тайпэньских домов в Гонконге!

— Но они говорят, что этот шаг ни в коей мере не отразится на масштабе торговли, которую они ведут здесь, — возразил Ынг.

— Пустые слова ради спасения лица, — холодно заявил Сойер. — Мы с тобой, как и всякий другой предприниматель, знаем, что отныне здесь у них уже не будет таких возможностей для бизнеса. Как только они снимутся с места, они сразу же станут здесь чужаками. Самые выгодные проекты будут закрыты для них.

— Но здесь есть еще и китайские торговые формы, которые могут конкурировать с нами, — напомнил Ынг.

— Т.И. Чун и Цунь Три Клятвы развернулись весьма широко и по части перевозок, и по части складирования.

«Тихоокеанский союз пяти звезд» скупил многие совместные предприятия здесь и на Новых Территориях.

— Могу тебе сказать по секрету, что неустойчивый рынок очень сильно повредит Цуню. У него последнее время появились финансовые затруднения. После того, как он вместе с «Маттиас и Кинг» влез в Камсангский атомный проект в Китае. Их уход может поставить его в опасное положение.

— Не только его, но и китайское руководство, — сказал Ынг, — если Ханг Сенг начнет падать в понедельник.

— Еще бы! В этом не может быть никаких сомнений. И следует быть готовыми воспользоваться этим в своих целях. В частности, война между Т.И. Чуном и Цунем Три Клятвы — тоже в наших интересах. Всякая война высасывает ресурсы у всех ее участников.

— А Пак Ханмин?

— Совместное предприятие Цуня? Да. Через Пак Ханмин и Камсангский проект Цунь пытается пустить корни в том регионе. Причем только проект камсангского уровня может помочь ему это сделать. — Глаза Сойера блеснули. — Тут мы, пожалуй, имеем дело с ахиллесовой пятой нашего главного конкурента.

— И вы думаете, что Чуна и Блустоуна осенила та же идея?

Сойер закончил свой завтрак.

— Поживем — увидим, — сказал он.

Питер Ынг начал собирать со стола остатки Трапезы.

— До чего же глупы эти коммунисты, что проявляют нерешительность! Эта пятидесятилетняя отсрочка ничего не решает. И уж, конечно, она не поможет им сохранить собственность в неприкосновенности.

— Я думаю, — сказал Сойер, — они просто не имеют четкой идеи, как им вести себя в сложившейся ситуации. Она нова сама по себе, и коммунистический Китай исторически не умеет вести себя в новой ситуации. Посылать войска или не посылать? Вмешиваться в управление колонией после 1997 года или не вмешиваться? Национализировать всю промышленность или не всю? Пока они, очевидно, не имеют ответов на эти вопросы. Но в конце концов они у них будут. Китайцы — великие прагматики. Им не нужны новые земли, у них нет опыта в бизнесе, у них большие трудности в общении с остальным миром. Так что они нуждаются в нас — во всяком случае, пока — в качестве посредников, которые будут делать за них их работу. Это лучший способ «спасти лицо», как они выражаются... Пусть англичане отзовут своего губернатора отсюда. Это не важно. Губернаторы уже давно лишились всякой власти. Так или иначе, она и сейчас — у китайцев. Но Гонконг — единственный реальный канал, по которому Китай может общаться с Западом, получая от него материальные средства и технологию.

— Да, что ни говори, а решение «Маттиаса и Кинга» — это поражение китайской политики, — глубокомысленно изрек Питер Ынг.

— Верно. И для нас важно постараться использовать ситуацию так, чтобы их поражение обернулось нашим триумфом, — подытожил Сойер.

Какое-то время они оба молчали, прислушиваясь к звукам просыпающегося офиса: приглушенно звонили телефоны, раздавались голоса служащих, открывались и закрывались двери, по коридору цокали женские каблучки.

— Тай-пэнь?

Глаза Сойера опять закрылись.

— Да, Питер?

— О чем вы хотели поговорить со мной?

Сойер вздохнул.

— О Мики.

— О Мики?

— Сегодня она приходила ко мне во сне. В царстве духов она повстречала кого-то, и теперь хочет за него выйти замуж.

Хотя она умерла ребенком, но духи не имеют возраста. Китайцы верят, что духи, как и живые люди, могут страдать от одиночества, мечтать о счастье, стремиться к цельности. Вот что имел в виду Сойер.

— Но это просто прекрасно, тай-пэнь, -сказал Ынг, всем телом подаваясь вперед для убедительности.

Сны такого рода весьма часты у китайцев, потерявших своих детей. Ынг подумал, что это очень интересно, что тай-пэнюснятся такие сны, но вряд ли это так уж удивительно. Хотя чужеземцы вообще-то не могут входить в контакт с духами, но Сойер, конечно, врос в китайскую культуру.

— Теперь ее дух обретет счастье. Она сказала, за кого хочет выйти?

— Вот его имя, — ответил Сойер, пододвинув через стол листок бумаги. — Надо пригласить сам-ку,чтобы она узнала адрес этого человека и устроила все, что надо для свадьбы духов.

— Это очень благоприятный знак, тай-пэнь, -сказал Ынг, беря листок. — Я знаю подходящую сам-ку. Не исключено, что к ней уже обращались родственники того покойника насчет Мики. Сны такого рода обычно одновременно посещают обе семьи. — Он поднялся из-за стола. — Я ей позвоню немедленно.

Оставшись в одиночестве, Сойер опустил обе руки на полированную крышку стола. Когда он их поднял, на столе остались отпечатки его ладоней, быстро исчезающие. Как Мики.

Сэй Ан, его секретарша, стояла в дверях. Очевидно, она только что зашла.

— Тай-пэнь,вам что-нибудь нужно?

Эндрю Сойер медленно покачал головой.

На даче было так тихо, что она слышала воду и ветер. Уже довольно поздно, но все еще светло — ее любимые часы в летнее время. Каркнула пролетающая ворона, и ее хриплое карканье раскатилось по вечернему небу, как гром.

Даниэла спустилась в погреб и, вынув пару кирпичей из стены, достала записную книжку из потайного места. В таких вот местах в послереволюционные годы в России хранились иконы. Мать ее была верующей, но скрывала это даже от мужа. И сейчас Даниэла сделала точно то же, что на ее глазах не раз проделывала мать, хотя извлекла она из тайника не икону, а другой, но не менее ценный для нее предмет.

И опасность ее действий была сродни той, которой подвергалась мать, пряча от отца икону. Ей было приятно осознавать, что она скрывает от мужа нечто сокровенное. Символ внутренней свободы. Вот и Даниэла поступала так же в отношении Карпова.

Она присела за грубо сколоченный столик и, положив перед собой текст и шифр, принялась за работу. Металлический абажур настольной лампы отбрасывал на нее сноп яркого света.

Работа шла быстро и четко, потому что шифр был придуман ею самой. Секретная работа требует особенной четкости. Снова Даниэла вспомнила о своей матери, тайно работавшей на Русскую православную церковь и приобщившую к этому и дочь. Общая тайна сблизила их, как двух заговорщиков.

Посещения церкви были для Даниэлы праздником духа, по эмоциональному заряду сравнимым с оперным представлением. Хотя она не стала религиозной в полном смысле этого слова, но уважением к религии прониклась. Даже в этом юном возрасте она почувствовала вечность и непреходящую ценность идей, проповедуемых церковью. Феодализм ушел, капитализм уходит. Возможно, и социализм уйдет. Но Бог — он вечен.

Матери не надо было говорить ей об этом. Эти мысли были ее собственным маленьким открытием. Позднее она еще более укрепилась в убеждении, что все политические системы временны, ибо являются продуктом деятельности человека.

Закончив дешифровку, она закрыла записную книжку и положила ее на место, заботливо прикрыв кирпичами. Затем вернулась к столу и задумалась над последним донесением Медеи.

«Медея» — так назывался проект, существовавший уже более трех лет. Главным исполнителем его был человек, которого завербовала сама Даниэла. Столкнулась она с ним случайно, занимаясь другим, более прозаическим проектом. Тот проект был благополучно завершен. Но в процессе работы Даниэла собрала сведения о всех людях, которых он так или иначе касался. Один из таких людей был Чжан Хуа, высокопоставленный чиновник в китайском коммунистическом руководстве. Как оказалось, его младший брат жил в Гонконге. Даниэла приказала установить за ним слежку и скоро получила подробную картину взаимоотношений в семействе Чжан Хуа.

Собрав эту информацию, она бросила пробный шар. Чжан Хуа отказался от сотрудничества, чему она, впрочем, не удивилась. Но когда Даниэла организовала задержание жены его брата и воздействовала на чиновника с этого фланга, он через сорок восемь часов капитулировал.

Даниэла не отпустила заложницу, пока не удостоверилась, что первая информация, переданная ей ее новым агентом, соответствует истине. В течение трех следующих месяцев Чжан Хуа передал ей еще три донесения. Все они содержали важную информацию, впоследствии полностью подтвердившуюся.

Первое время Даниэла чувствовала сильное искушение сообщить о своем триумфе Карпову и получить за это медаль. Но потом заколебалась. И чем больше она думала, тем большую чувствовала уверенность, что может одновременно и отличиться, и сохранить собственный канал в Пекине. Когда переданные Медеей образцы были доставлены ей, она сама тщательно все проверила, сделала пробы воды. И когда ее люди арестовали трех инженеров, которые, как оказалось, работали на китайцев, Карпов захотел немедленно узнать, откуда она получила эти сведения. И тогда она сказала полуправду, что, мол, были кое-какие подозрения, да еще кое-что просочилось по ее обычным каналам. Все это звучало весьма убедительно.

Она получила медаль и сохранила Медею для себя. Теперь, читая последнее донесение, она радовалась, что так поступила. В донесении говорилось, что внутри китайского руководства идет ожесточенная борьба по вопросу о Гонконге. С самого начала сформировалось два лагеря. С одной стороны, сторонники жесткого курса желали бы вернуть полный контроль над колонией Ее Величества уже в 1997 году. Они говорят, что, мол, стыдно терпеть такое положение, при котором иностранцы управляются столь успешно с исконной китайской территорией, «гнусным образом отторгнутой в 1842 году». И, мол, дело чести Китая доказать, что коммунисты с этим прекрасно и сами справятся, что Китай может занять место среди других великих держав в сфере бизнеса, начав с управления Гонконгом.

Этим «ястребам» противостоят так называемые «прогрессисты». Их позиция, по словам Медеи, в большей степени находится в русле исторического развития китайского национального духа, чем высокопарной коммунистической фразеологии их оппонентов. Прогрессисты верят в способность их страны развиваться, учась на собственных ошибках, и считают, что единственный способ для нее сохранить свою жизнеспособность в XXI веке — адаптировать применительно к собственным нуждам опыт западной культуры. Во всяком случае, на ближайшее будущее.

Они говорят, что сломать отлаженные механизмы деловой жизни Гонконга — значит рисковать перегородить денежный ручеек, по которому миллионы долларов перетекают в Китай, или, во всяком случае, так основательно испортить его русло, что денежки будут уходить в землю. Последние шесть лет — Даниэла знала об этом в результате своих собственных наблюдений — посланцы коммунистического Китая активно внедряются в деловую жизнь колонии. Доходы их все возрастают.

Да и ее — тоже. Поскольку она сама запустила там свою программу — для начала. Чтобы программа дала весомые плоды в будущем, она и затеяла игру с Медеей...

Ага, вот и самый главный пункт донесения. Один из прогрессистов, чиновник «очень высокого ранга», уже давно проводит свою собственную гонконгскую операцию. По словам Медеи, она преследует две главные цели. Во-первых, способствовать тому, чтобы восторжествовал их подход к решению гонконгской проблемы. Во-вторых, овладеть методами тайного контроля над циркуляцией денежного и золотого запаса внутри колоний Гонконг и Макао[26].

Контролировать Гонконг! Это заветная мечта самой Даниэлы. Но до недавних пор она была не достижима. Навязчивая идея Карпова поскорее запустить программу «Лунный камень» беспокоила ее, особенно после того, как подключение к ней Лантина делало ее реальностью. Советское бряцанье оружием в Азии, по ее мнению, может иметь опасные последствия. Карпов и Лантин казались ей двумя подростками-недоумками, затеявшими игру «кто первый сдрейфит», заключающуюся в том, что они несутся на сумасшедшей скорости по полосе встречного движения навстречу другой машине. Только машина, на которую они направляли свой драндулет, — веками копившееся национальное богатство Китая, а в обоих багажниках лежат ядерные боеголовки.

Даниэла всегда считала, что есть другие способы заставить Китай ходить по струнке, кроме пограничных инцидентов. Например, воздействовать на него через «Гонконгский плацдарм». А теперь, увидя первые плоды Медеи, она в этом убедилась. Внедрившись в экономику Гонконга, можно оказаться в самом сердце коммунистического Китая.

Наблюдая за движением золота в колонию и из нее, держишь руку на пульсе этого сложнейшего организма. А богатства, перетекающие через Макао! Они нигде не регистрируются, они никем не контролируются. Доходы торговых домов — хотя бы частично — «уплывают» этим путем. Огромная часть их уходит в швейцарские банки так незаметно, что владельцы акций не могут даже пощипать с них дивиденды.

Держать руку на таком пульсе — это же просто мечта для шпиона! Владеющий подобной информацией имеет доступ к самым сокровенным секретам торговых домов Гонконга, и тай-пэнивыполнят любое требование этого человека, побоявшись разоблачения.

Даниэла перечитала абзац. Ее пульс участился. Неужели такое возможно? От одной мысли о том, что она сможет контролировать ту фантастическую операцию и использовать ее в своих целях, начинала кружиться голова. Это же чистое золото, подумала она. Если все это действительно так. Если. Какое доказательство предлагает Медея?

Она сделала несколько глубоких вдохов, прежде чем дочитать донесение: русские буквы плыли у нее перед глазами.

quot;Информация пока неполная, — прочла она, — но не сочтите недостаток деталей за недостаток точности. Сведения получены из абсолютно надежного источника. Подлинным движителем операции является не китаец, а европеец: некто Джон Блустоун, один из пяти тай-пэней.возглавляющих фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд». Это один из крупнейших торговых домов Колонииquot;.

Блустоун! Ну и дела! Великий Боже, как такое возможно? Она продолжила чтение. К донесению прилагалась фотокопия страницы официального документа.

Даниэла взглянула на последний лист. Черно-белый микроснимок, увеличенный до размеров 20Х28 см. Она достала из ящика стола четырехугольную лупу и пробежала глазами строчки документа. Дойдя до печати и подписи «чиновника очень высокого ранга», она остановилась.

Тщательно скопировала иероглиф и прочитала то, что получилось.

— Ши Чжилинь! — произнесла она. Теперь у нее было необходимое доказательство.

Цунь Три Клятвы сидел за лучшим столиком в китайском ресторане на Козуэй-Бэй. По правую руку от него сидела китаянка потрясающей красоты. Ее плоское с высокими скулами лицо было одним из тех немногих, которые способны вскружить голову любому, используя минимум косметики. Оно одинаково прекрасно в постели в ранние утренние часы и при ярком искусственном освещении вечером.

Слева от Цуня Три Клятвы стоял шкафчик, битком набитый ласточкиными гнездами, цены на которые колебались от четырех до ста гонконгских долларов. Посетители сами выбирали одно из них, превращаемое потом поваром в неописуемо вкусный суп. Конечно, приготовление его — высокое искусство, равно как и выбор подходящего для этих целей гнезда. Цунь Три Клятвы владел последним из этих искусств на уровне мастера.

Он только что преподнес своей любовнице, Неон Чоу, изумрудное ожерелье. Неон Чоу работала в приемной губернатора, и в течение всего дня оставалась серьезной и сдержанной, как и обязывало ее положение. Больше всего ей нравилось в Цуне Три Клятвы, что он был способен ее обожать и в ее естественном состоянии.

Когда он открыл коробочку, она завизжала от восторга и бросилась к нему на шею прямо через стол, заставленный тарелками.

— Оно просто великолепно! — воскликнула она, примеряя подарок.

Черный локон упал ей на лоб, и она эффектным жестом руки отбросила его. Цунь Три Клятвы посмотрел на нее и почувствовал волнение не только в своем сокровенном члене, но и гораздо выше — в районе сердца. Он не переставал поражаться тому, как эта девушка — ей было только 23 года — воздействовала на него. Достаточно было лишь одного движения ее изумительно грациозной руки, лишь одного легкого прикосновения к его плечу, одного ее смеха, чтобы его душа воспарила к небесам. Так высоко, что дождь и тучи обволакивали его тело.

Цунь Три Клятвы подозвал официанта и сделал очередной заказ: чай гуаньинь(Железная богиня милосердия). Этот чай до того крепок, что его подают в чашечках размером с наперсток.

— Я рада, что мы наконец вместе, — сказала она. — А то мой внутренний голос уже начал мне говорить, что ты пресытился мной.

— А что тебе говорит это ожерелье?

— Подарки всегда приятны, — протянула она, а затем слегка надула губки, зная, что это всегда сводит его с ума. — Но ты проводишь слишком много времени с Блисс. Я уже начинаю беспокоиться.

— Мои дела тебя не касаются.

— Какие могут быть дела с собственной дочерью?

— Ты что, оглохла?

Губки надулись еще больше, но на этот раз Цунь оставался нечувствителен к их колдовской силе. Он думал о чем-то своем, и это было плохим знаком для Неон Чоу.

— Ты иногда относишься ко мне, как к ребенку. А я уже вышла из детского возраста. — Она вскинула голову.

— Губернатор в таком тоне со мной никогда не разговаривает. На работе меня уважают.

— Тогда открой для него свои жадеитовые ворота, — буркнул Цунь. — Губернатор или не губернатор, а он всего лишь гвай-ло.Вот уж не думал, что ты такое значение придаешь мнению этих придурков-варваров! Неон Чоу поняла, что хватила через край.

— Извини мою ревность. — Ее голос упал до жаркого шепота. — Когда ты не со мной, я думаю только о тебе. Если я хочу быть с тобой всегда, разве я заслуживаю, чтобы со мной обращались как... как с кучей дерьма?

Цунь Три Клятвы фыркнул. Это означало, что он обдумает этот вопрос на досуге. Если она будет вести себя хорошо.

Неон Чоу преданно посмотрела на него и положила свою идеальной формы ручку на его лапищу. Глаза ее были темнее ночи и ярче камней ее нового ожерелья. Ноготки скребли его кожу с какой-то невероятной деликатностью.

— Я обожаю твой подарок, — прошептала Неон Чоу, перебирая пальчиками изумруды, закрывающие трогательную впадинку на шее. — Я обожаю тебя.

Цунь Три Клятвы почувствовал, как под столом приподымается его сокровенный член.

Ярость. Красное сердце тьмы. Буря ушла, оставив его над бездной собираться с силами. Ярость согревала его, исцеляла его раны или, во всяком случае, гасила их боль.

Он видел силуэт каменной хижины на той стороне провала и чувствовал, что хочет побывать там. Пошел по каменистой осыпи налево, но, обнаружив через сотню метров, что тем путем не пройти, вернулся. В конце концов нашел место, где можно спуститься.

Серый туман клубился вокруг него, когда он полз вниз по грязному склону. Порой камень, на который он наступал, не выдерживал его тяжести, и тогда Джейк падал и начинал скользить, обдирая себе кожу на руках об острые камни. Остаток пути он проделал уже на спине.

Достигнув самого низа, он быстро пошел вперед через туман. Ему не хватало воздуха, и сердце стучало, как паровой молот. Ярость.

Ни неба, ни горизонта. Мир вокруг стал перламутровым, будто Джейк оказался внутри раковины. Когда он задевал ногой камень, звук этот, отбрасываемый скалами, множился и улетал вверх, сливаясь с криком коршуна, треньканьем цикад, шумной возней в кустах горностая или барсука. Мозаика звуков.

Не замечая ничего вокруг себя, Джейк поднялся выше к тому месту, где он видел в последний раз Марианну. Вот площадка, где она упала. На ней никаких признаков крови: дождь все дочиста смыл.

Он поднял голову.

— Ничирен! — зарычал он, как дикий зверь. — Я убью тебя!

Около дома он остановился. Входная дверь распахнута, на энгаве -никого. Внезапно гробовую тишину нарушило позвякивание, и Джейк резко обернулся на звук. Фурия — голос лета. Перезвон колокольчиков, как детский смех на взморье. Такой живой!..

Горючие слезы текли по его лицу. Марианна, -думал он, — я убил тебя.

Войдя внутрь хижины, он осмотрелся. Две доски для игры в вэйци снезаконченными партиями на столике посреди комнаты, третья — на полу. Черные и белые шашки раскиданы по всем углам. Он подошел к ближайшей доске, взял белую шашку. Как легко ее убить! Он убрал с доски окруженную жертву. Но с человеческим существом труднее. Мысль о том, что Марианны больше нет, не давала ему покоя. Какова будет жизнь без нее? Три года она была рядом, но он не замечал ее. Иногда даже любовью занимались. И ни разу он не чувствовал ничего, кроме снятия напряжения в области паха.

Ты словно каменный, -говорила Марианна. В конце концов, ее смятение и ее разочарование нашли выход в крике: Что я здесь делаю, если ты ничего не можешь мне дать, Джейк? Когда мы поженились, мы. любили друг друга. Я тебя, ты меня. Или, во всяком случае, я так думала. И что же теперь? Боже праведный, посмотри на себя! Река Сумчун убила не только любовь, но и все человеческое в тебе! Все, что я любила в тебе, куда-то ушло. Ты это понимаешь, Джейк? Каменный ты человек! Ваш Куорри самое подходящее место для тебя, это точно!

Да уж, конечно, не вонючие улицы Гонконга! Наверно, и Мэроки тоже так думали. Кто знает? Они долго говорили ему о его покойных отце и матери. Он, конечно, питал к ним сыновние чувства, но, как ни старался, не смог вспомнить облик отца.

Мэроки дали ему осколок фу. Это твое наследие, -сказали они, — твоя связь с прошлым, доказательство родительской любви к тебе.Может, Мэроки выдумали большую часть того, что говорили ему? Он подозревал, что это так и было, но ему было все равно. Тоска по утраченным родителям смешалась с тоской по утраченной Марианне, затопив его душу.

О Великий Будда! -подумал он. — Я один как перст в этом мире. Никого у меня нет!

Тьма сомкнулась вокруг него. Зашевелились тени. Хоть бы немного света! -подумал он. — Хоть бы чуточку!В углу он нашел несколько канистр с керосином. Только одна из них была пуста.

Ярость. Она заглушила голос разума. Он открыл канистры, поливая керосином все вокруг. Еще и еще раз, пока ничего не осталось. Затем попятился к двери, вышел на энгаву.Только фурин,нерешительно звякнув, предложил себя в компаньоны. Воспоминания коршуном вцепились ему в печень.

Зажег спичку, бросил ее внутрь хижины.

Шарахнуло, как из пушки, окрестные горы откликнулись многоголосым эхо. Черно-красный столб взметнулся к небесам, пожирая серый туман, расцвечивая его яркими красками.

Джейк опустился на вздрагивающую землю, обхватив руками согнутые колени. Он смотрел, как языки пламени жадно лизали каменные стены, подтачивали старинные деревянные балки. Дом стонал, расставаясь с жизнью.

Джейк снова заплакал. Он жалел, что позволил своей ярости сделать то, что он сделал. Ему было стыдно. Когда-то, еще мальчишкой, до своей встречи с Фо Сааном, он забил камнями лягушку. Насмерть. Она была огромная, безобразная, и сидела гордо, как идол, на берегу речки. Сначала Джейк бросил в нее камень, чтобы только заставить ее прыгнуть. Но когда это противное создание не соизволило даже пошевелиться, на Джейка напала ярость. Он бросил еще камень, потом еще и еще. Наконец один из камней задел ее, но эта дура все равно отказывалась прыгать.

А потом он вдруг заметил, что она не шевелится потому, что уже мертвая. Теперь точно такое же чувство стыда нахлынуло на него. Сидя перед горящей хижиной, обхватив колени руками и прижавшись к ним лбом.

Сколько времени прошло, он и сам не знал. Возможно, он заснул. Сон это был или не сон, но кошмарные образы наполняли его: Марианна, протягивающая к нему руки, зовущая его... Марианна в собственной крови на каменной площадке, а он, свесившись сверху, сталкивает ее в пропасть... Марианна, наблюдающая, как он занимается любовью с Блисс... Марианна, барахтающаяся в водовороте реки, а он поднимает камень, замахивается и бросает его прямо ей в голову...

Нет!

Он поднял лицо. Кто это кричал? Он сам? Или ему и это приснилось? Его бьет дрожь, хотя он весь в поту. Туман рассеялся. Ночь царит кругом, и звездный свет заливает все трепетным, голубоватым сиянием.

Он сидел не шевелясь, прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков, к шорохам, издаваемым ночными хищниками, вышедшими на охоту. Ветер шелестел в вершинах деревьев, пробегал по траве. Джейк начал собираться с мыслями.

Как глупо было забираться сюда одному! Очевидно, без помощи ему не обойтись. Но это не Гонконг. Здесь у него нет настоящих друзей. Обратиться абсолютно не, к кому. Не идти же к своим связным, чтобы они увидели его в таком состоянии! Они просто не смогут работать на него, ибо потеряют к нему всякое уважение.

Он сделал глубокий вдох и вспомнил Фо Саана. Как это он там говорил? Придет время, сынок, и ты окажешься в стане врага, прижатый спиной к стене, и даже твои лучшие друзья станут твоими врагами.

Где же он еще, как не в стане врага? И где его друзья? Разве не Стэллингс убил Марианну? Куорри. Почему? А почему Марианна была с Ничиреном? Оба факта кажутся чудовищными, непостижимыми, и они взаимосвязаны. Но Стэллингс — не злодей в этой кошмарной пьесе: он — из одной с Джейком компании. Кто дал ему приказ стрелять? Беридиен? Донован? Вундерман?

От последнего предположения Джейку стало не по себе, но он не исключал и этого. Насколько далеко простирается его невежество относительно бывших коллег? При таком количестве вопросов, на которые у него нет ответов, нельзя принимать поспешные решения, совершать опрометчивые поступки. У него есть счет, который он хотел бы предъявить Куорри, но прежде необходимо распутать этот чертов клубок. Терпение.

И не забывать, кто его главный враг. Ничирен.

В одном только Джейк был совершенно уверен: он должен полностью отмежеваться от Куорри. Если не знаешь, кому можно доверять, не доверяй никому. Этот важный урок он усвоил давным-давно, еще в зловонных, опасных переулках Гонконга.

Оказавшись в стане врага и почувствовав, что тебя прижали, к стенке, -поучал его Фо Саан, — ищи поддержки. Если тебе кажется, что нет никого, кто мог бы тебе помочь, то это означает, что надо посмотреть на ситуацию под другим углом. Знай, что порой находишь помощь в таком месте, где на нее меньше всего рассчитываешь.

Джейк проанализировал ситуацию. Но под каким углом он не рассматривал ее, даже раком становился, выход из нее виделся ему лишь через одни двери: во всей Японии был только один человек, к которому он мог обратиться за помощью. На первый взгляд, этот человек выглядел довольно абсурдно в роли союзника, но Джейк опять вспомнил слова Фо Саана, и они подбодрили его. В конце концов, что он теряет?

Когда начало светать, он уже тронулся в обратный путь вниз по склону горы, известной среди альпинистов под названием Меч.

Чжан Хуа пальцем поправил пальцем очки, входя в замызганный министерский кабинет. Но это мало помогло: его окуляры опять сползли с широкой переносицы уже через минуту.

За окном обширное пространство площади Тяньаньмынь колебалось в утренней дымке. Впечатление было такое, будто видишь все сквозь дымное марево выхлопных газов. Но объяснялось это довольно просто давно не мытыми стеклами.

— Как вы себя чувствуете сегодня, товарищ министр? Лучше? — спросил он, аккуратно роняя стопку папок в специальную проволочную емкость на столе.

Ши Чжилинь, не подымая глаз, буркнул нечто невразумительное. Он сосредоточенно разбирал завал из телеграмм и радиограмм, доставленных, как понял Чжан Хуа, только что курьером.

— Выглядите вы хорошо, — отметил он, наблюдая, как Чжилинь аккуратно сортирует информацию, раскладывая бланки на столе. По правде говоря, -подумал он, — министр выглядит ужасно. И вид весьма бледный, и руки старика дрожат сильнее обычного. Вероятно, иглоукалывание уже не помогает.

Чжилинь стрельнул глазами вверх, встретившись взглядом с Чжан Хуа, и тот, как ребенок, застигнутый врасплох, отвел глаза.

— Потеете, мой друг, — заметил Чжилинь, приглядываясь к помощнику. — Вам нехорошо?

— Да нет, со мной все в порядке, товарищ министр.

— Ну-ну, Чжан Хуа! — протестующе поднял руку Чжилинь. — Нам ни к чему эти церемонии, когда мы одни, верно? — Он заметил направление взгляда своего помощника. — Закрой дверь и садись поближе, мой друг.

Когда Чжан Хуа выполнил просьбу, министр прикрыл папкой разложенные на столе телеграммы, которые он не успел до конца просмотреть. Его черные, как пуговицы, глаза изучали лицо младшего товарища. Прожитые годы нисколько не убавили их задорного блеска.

Он взял со стоявшего рядом низкого столика эмалированный чайник и такую же чашку.

— Попей чайку, он восстановит твои силы. — Чжилинь налил чаю, подал ему. — Боюсь, он недостаточно горяч для тебя. Я горячий уже не так люблю, как в молодые годы. Теперь чай мне нужен не столько для того, чтобы согреть, сколько для того, чтобы освежить.

Оба отхлебнули из своих чашек.

Чжилинь заглянул в глаза Чжан Хуа.

— Я уже давно принял решение стать Небесным покровителем Китая. Те, кто следуют за мной, не должны сетовать на это бремя.

— Я знаю, дорогой Ши, но ситуация с У Айпином чревата ужасными для нас последствиями. Боюсь, что он нам не по зубам. Для столь молодого человека он обладает слишком большой властью, являясь главой столь мощного учреждения, призванного служить целям военного устрашения Советов. Министерская клика, противостоящая вам, не могла найти лучшего лидера. В Пекине полно сочувствующих его непримиримой позиции, и каждый день их число растет. Если эта качка возобладает... — Чжан Хуа содрогнулся, произнося последние слова.

Чжилинь вздохнул, отставляя в сторону чашку.

— Я это предвидел, мой друг. О, я не хочу сказать, что предвидел появление именно У Айпина. Но кого-нибудь в том же духе. Конечно, он силен. Он может даже победить нас. Но это не должно нас останавливать. Без нас Китай обречен. Мы — его будущее. Я это узнал давным-давно, как и то, что именно моя помощь требуется, чтобы приблизить его, это будущее. Но я понял также, что для этого от меня требуются огромные усилия. И жертвы. Но я не мог прибегнуть к таким же средствам, как те, кто вознесся и пал под бременем высокомерного самовозвеличивания. Я имею в виду Чана, Мао и других, которые думали, что могут перехитрить весь мир. Они ошибались... Только я один, Чжан Хуа, пережил то время. Благодаря своему самоотречению. Как буддийский монах, я посвятил всю свою жизнь служению высокому. Ради Китая я отрекся от всего земного. Понимаешь, Чжан Хуа, от всего!

Какое-то время единственным звуком, который они слышали, было легкое жужжание металлического вентилятора, стоявшего на верху шкафа с делами в другом конце комнаты. Когда он разворачивался к ним, они чувствовали на лицах приятный ветерок, исходивший от него.

— Иногда, — сказал Чжан Хуа слегка дрогнувшим голосом, — важно знать правду, что тебя начинают одолевать.

— Мой друг, так ты считаешь, что именно это и происходит сейчас с нами? После стольких лет, что мы были вместе, ты так легко теряешь веру?

— Вера — это то, что никогда не следует терять, — сказал Чжан Хуа, краем глаза наблюдая за тем, как дрожат руки его шефа. — Я бы не хотел, чтобы у вас складывалось такое впечатление обо мне.

— Хорошо. Тогда допивай свой чай, Чжан Хуа. Я обещал твоему отцу присматривать за тобой, а я всегда держу свое слово.

Он снова закрыл глаза и подумал о жертвах. О всех манипуляциях, к которым он прибегал и продолжает прибегать. О всех людях, которых он заставлял плясать под музыку, которую он заказывал. Разве о таком будущем для Китая он мечтал? Но он знал, что все это делалось не зря. Можно бесконечно говорить о жертвах. Но только тот понимает истинный смысл этих слов, кто действует.

Сколько лет прошло, -подумал он, — с тех пор, как я в последний раз испытал истинное счастье?Думал он, думал над этим вопросом, но так и не нашел на него ответа.

Стэллингс хотел покататься. Он даже позвонил конюху в манеж и попросил подготовить его жеребца.

Но потом передумал. Не донеся до рта ложку пшеничных хлопьев с земляникой, он встал и отменил распоряжение. Оставив недоеденный завтрак на столе, уехал в офис на Эйч-стрит.

В самолете, доставившем его домой из Японии, он спал, но плохо. Дурной сон преследовал его. Будто он в темном лесу. Возвращается с места выполнения последнего задания и почему-то верхом на лошади. Ветки стегают его по лицу и плечам. Хотя он пытается всячески увернуться, они продолжают сечь его, пока лицо, шея, руки не начинают кровоточить. А потом почувствовал, что сучья начинают стаскивать с него рубашку.

Он понимает, что его наказывают. Но за что? Никаких промахов при выполнении задания он не допустил. Убил как положено.

И тут ему приходит в голову, что он убил не того человека. Эта мысль приводит его в ужас. И в этот момент он осознает, что его преследуют. Как это может быть? Ведь он был, как всегда, так осторожен.

Тем не менее, он слышит, как за его спиной цокают подковы лошади его преследователя. Он изо всех сил понукает своего скакуна, но это приводит лишь к тому, что ветки деревьев еще сильнее бьют и царапают его, не давая уйти от погони.

А звуки преследования все громче за его спиной. Он вонзает шпоры в бока своего коня, зарывается лицом в развевающуюся гриву, бьет его рукой по крупу, чтобы заставить бежать еще резвее.

Тени сгущаются за его спиной, теснят его со всех сторон. Он не видит неба. Горячая кровь струится по его изодранной коже. Чем быстрее он движется вперед, тем сильнее страдает. За что?

Звуки преследования все ближе, и Стэллингс оборачивается. За ним гонится конь без всадника, раздувая ноздри, дьявольски сверкая очами.

Стэллингс вскрикнул во сне так громко, что прибежали две стюардессы. Одна из них, молодая женщина с рыжеватыми кудрями и очаровательной родинкой около рта, осталась с ним, и даже потом дала ему свой номер телефона. Так что все сложилось не так-то уж плохо.

Но Стэллингс все никак не мог забыть этот сон. Он всюду его преследовал: и дома, когда он стоял под горячим душем, чтобы смыть дорожную грязь; за обедом в китайском ресторанчике, когда он добывал из плошки довольно безвкусную еду, липкую от соевого соуса; в постели с Донной, рыженькой стюардессой; и в атлетическом клубе, когда он работал с тяжестями...

В отличие от других снов, этот не растворялся не только в ночи, но и в ярком свете дня. Из-за него-то он и отменил теперь поездку на ранчо и сел за руль машины, но закончив завтрака.

Сон не давал ему житья. В нем было что-то неуловимо знакомое, он будил какие-то глубоко запрятанные страхи. Почему?

С этим необходимо было разобраться.

В своем офисе без окон Стэллингс включил терминал, подключенный к мощному компьютеру «Ксикор», который на момент его установки считался последним словом техники, опережавшим все остальные компьютеры на несколько поколений. Его электронный мозг, защищенный пыле-влаго-жаронепроницаемой оболочкой, хранился в чреве здания Куорри.

Стэллингс на мгновение закрыл глаза, вспоминая длинную вереницу кодов, открывавших доступ к самым глубоким и потаенным слоям компьютерной памяти.

Вспомнил лошадь без всадника. Вспомнил лицо Марианны Мэрок в прицеле своей винтовки, вспомнил, как трижды нажал на спусковой крючок, как пули ушли в ночь, пронзая насыщенный грозовыми разрядами воздух. Он снова увидел, как они отбросили ее тело в кусты, увидел удивление в ее широко открытых глазах.

Потерял ее на мгновение из вида, затем снова нашел — уже распростертой на камнях. Тут на него насел Джейк, но он все-таки видел ее последнее падение во тьму.

Снова вспомнил лошадь без всадника. И русских на Цуруги. Ирония судьбы, -подумал он. — Если бы Джейк не взялся за них с таким рвением, Марианна Мэрок, возможно,осталась бы жива. Возможно.

Лошадь без всадника... Русские... Какого черта они там делали? Если они пронюхали про операцию... Но Вундерман ничего не сказал ему в аэропорте, когда встречал его, да и в машине по пути к дому Стэллингса в Джорджтауне на Эс-стрит никаких комментариев по поводу выполненного задания не делал. Дом Стэллингса — типичная постройка начала XIX века — находился всего в квартале от Думбартон-Оукса[27]. Здесь они тоже не засиделись: Стэллингс был не в восторге по поводу появления начальства на его скаковой дорожке.

Его дом — это его дом, и точка. Дома он делами не занимается. К тому же и рыженькая стюардесса должна была скоро пожаловать. Хотя, как потом оказалось, призрак лошади без всадника несколько подпортил эту встречу.

Стэллингс открыл глаза и увидел на экране: ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ПОНЕДЕЛЬНИКА ОТКРЫТ. В машине было семь уровней, кодовыми названиями которых были дни недели. «Понедельник» был наиболее доступным, «воскресенье» — наиболее закрытым. Агенты и служащие Куорри получали доступ к более тщательно закодированной информации по мере своего продвижения по службе. Стэллингс, являясь одним из «совета пятерых», в который входил и Президент, имел доступ ко всем уровням, включая и седьмой, хотя до этого случая ему не было нужды копать так глубоко.

«Четверг» был его самой обжитой территорией, которой он пользовался чаще всего, занимаясь наиболее сложными оперативными проблемами. Сейчас, пробыв на этом уровне три часа, он обнаружил его недостаточность. Здесь он не нашел информации, объясняющей присутствие русских.

Он откинулся в кресле и прижал подушечки пальцев к векам, тихонько массируя их. Фосфоресцирующие буквы все еще быстро утомляли глаза.

Конечно, это не просто русские, -подумал он. — И не просто оперативники КГБ.Эти всегда присутствовали в некотором количестве в регионах, в которых ему приходилось бывать. Он привык уживаться с ними, как бедняки уживаются с тараканами в своих квартирах. Нет, эти люди были не просто из КГБ. Они из Департамента С. Внешняя разведка. Это сфера Даниэлы Воркуты, и Стэллингс, хотя и был, как говориться, крутым мужиком, научился уважать недюжинный интеллект и оперативную сметку этой женщины.

Два года назад ее люди сорвали ему две операции и пытались то же самое сделать и с третьей. В Анголе, Ливане и... Где это было? Ах да, в Гватемале. Всегда он путает эти страны в Центральной Америке. Все они так похожи.

Первый из этих случаев был самый отчаянный — та сумасшедшая гонка в горах Гватемалы на машине, которой уже лет десять надо было бы ржаветь на свалке. Но третий оказался самым трагическим: две пули 38 калибра в его теле — одна в плече, другая в предплечье, — а третья просвистела над самым ухом.

Все Внешняя разведка. Все спланировано генералом Воркутой.

Да, такая быстро научит уважать себя! Стэллингс развернулся в своем кресле, набрал другой код.

ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ПЯТНИЦЫ ОТКРЫТ. Его пальцы забегали по клавишам, будто перебирая гриву скакуна. Он просмотрел материалы, относящиеся к последним операциям Внешней разведки. «Возвращение по своим следам назад, — не раз говорил ему Вундерман, — лучший способ доступа в банк памяти. Проблемы в настоящем часто имеют хвост в прошлом».

В этом списке их было тридцать шесть, и он начал пролистывать каждый из файлов, выуживая детали. Нашел Гватемальскую операцию, перепроверил дату, чтобы удостовериться, что она совпадает с его собственной. Операция казалась ничем не выдающейся, пока он не дошел до конца и не увидел примечание. Предпринял поиски дополнительной информации, но так и не нашел ничего на этом уровне. Пальцы его снова заплясали по клавишам, набирая очередной код.

ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ СУББОТЫ ОТКРЫТ.

Здесь он нашел, что искал.

МАТАС САНДИНАР УМЕР ОТ ЦИКУТНОГО ОТРАВЛЕНИЯ.

Тут же стояла дата, в которую его собственная операция пошла наперекосяк. Стэллингс остановился в недоумении.

Он читал в газетах сообщение о смерти Сандинара, который в то время был президентом республики. Там говорилось, что он умер от обширного инфаркта миокарда. Проще говоря, от сердечного приступа. При чем здесь отравление?

Стэллингс задумался. Сандинар был смертельным врагом Карло Гуэррера, за которым охотился Стэллингс. После смерти Сандинара его враг значительно повысил свой потенциал, что позволило ему удвоить численность своей армии, куда валом валила всякая шушера. До тех пор, пока, шесть месяцев спустя, Стэллингс снова не появился в Гватемале и не прикончил лидера повстанцев.

Он продолжил читать об операциях Внешней разведки. Нашел Анголу. И опять примечание, дополнительной информации к которому он не нашел на этом уровне. Попытался найти Ливан и, не найдя ничего об этой операции, опустился глубже.

ДОСТУП. К ИНФОРМАЦИИ ВОСКРЕСЕНЬЯ ОТКРЫТ.

Электронные буквы выскочили на поверхность экрана, как пузырьки воздуха на поверхность воды:

МТУБА УМЕР ОТ АСФИКСАЦИИ, НАСТУПИВШЕЙ ПОСЛЕ ПЕРЕЛОМА ПЕРСТНЕВИДНОГО ХРЯЩА НА ГОРЛЕ. Официальные сообщения о смерти Мтубы говорили о том, что он разбился насмерть, упав с лошади, когда та внезапно встала на дыбы, испугавшись змеи. Это произошло через неделю после провала операции Стэллингса.

Как и в Гватемале, погибший командовал правительственными войсками, борющимися с повстанцами, во главе которых стоял человек, за которым охотился Стэллингс. Что больше всего поразило Стэллингса, так это то, что оба покушения были проведены так, что казались делом рук Куорри. Но это же совершеннейшая чушь! Убивать Сандинара и Мтубу — это полностью противоречит всей политике Куорри!

Стэллингс вспомнил русских на Цуруги. Лошадь без всадника. Потом продолжил поиск.

И нашел Ливан. Он был запрятан между двумя несовместимыми файлами, как жемчужное зерно в куче навоза. Не занимайся он так усердно последнее время компьютерами, он бы вообще не нашел его.

Стэллингс удивился, что эта операция вообще сюда попала. Насколько ему было известно, ничего выдающегося в ней быть не могло. Да, он обнаружил у себя на хвосте группу кагэбистов. Но после Гватемалы он был настороже и заметил их сразу же по прибытии.

Он подготовил свой финт и провел его с блеском, воспользовавшись их любимым оружием: дезинформацией. Пока та группа ждала, что он появится на явочной квартире, Стэллингс уже был в другом конце города, поджидая свою жертву, Махмада Аль-Кассара. Там он преспокойно прострелил ему голову с расстояния трехсот ярдов. Задание было выполнено: был убит один из самых влиятельных просоветских лидеров на Среднем Востоке. Стэллингс управился за рекордно короткий срок: за 36 часов нахождения в стране. Как вам это понравилось, генерал Воркута?

Зачем же эта информация задвинута в самый дальний угол?

В конце концов, после получасовой кропотливой работы, он выяснил зачем. Лучше бы не выяснял! Ответ на его вопрос находился в специальном файле. Поскольку седьмой уровень — последний, запихнуть его больше было просто некуда.

МАХМАД АЛЬ-КАССАР, прочел он, УБИТ — далее шла дата — СОГЛАСНО УКАЗАНИЮ. ДВОЙНОЙ АГЕНТ, РАБОТАВШИЙ НА ТИМОТИ ЛЭЙНА.

У Стэллингса глаза на лоб полезли. Не может быть! Тимоти Лэйн был директором ЦРУ.

Похолодев, Стэллингс вернулся к Ливанскому файлу. Как могло произойти, что я убил нашего же агента? спрашивал он себя. Добрался до конца файла. Он обрывался на середине предложения. Снова и снова он нажимал клавишу доступа к файлу, но все было без толку.

Вспомнив уроки компьютерной грамоты, он ударил по клавише с надписью КОНТРОЛЬ, и вот что предстало его глазам:

ПРОДОЛЖЕНИЕ ФАЙЛА СТРОГО ЗАСЕКРЕЧЕНО ПО УКАЗАНИЮ ДИРЕКТОРА КУОРРИ. ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ВОЗМОЖЕН ПРИ ПРЕДЪЯВЛЕНИИ КОДА ДЛЯ ЙАХУ.

Что означает, во имя всего святого, слово ЙАХУ? -подумал Стэллингс.

После трех звонков (последний из них — к лингвисту) и похода в Библиотеку Конгресса он узнал.

«Йаху»оказалось словом из бирманского языка. В их культуре им обозначается восьмой день недели.

Джейк вспомнил изречение, начертанное на свитке, висящем на стене дома Микио Комото:

Насколько строго полководец накажет ослушника-солдата, настолько и укрепится дух его войска.

Сейчас он подумал, что дух самого Комото укреплял полководческий менталитет, так четко и ясно выраженный в том изречении. Джейк знал, что необходимо иметь четкое представление о человеке, прежде чем пытаться на него воздействовать. Иначе после того, что он устроил в доме Комото, у Джейка не будет ни малейшего шанса выйти с честью из схватки. Комото накажет его просто для примера своему войску.

К дому Комото Джейк направился, вернувшись с Японских Альп, потому, что оябунбыл единственным человеком из всех врагов Джейка, которого можно было обратить в союзника.

Многое зависело от того, что за человек скрывался за маской, которой Комото отгородился от мира. Именно это делало следующие несколько часов из жизни Джейка столь опасными и полными сюрпризов. Ему придется большую часть своей партии играть на слух, меняя тональность по мере того, как Комото будет все больше и больше показывать свою суть. Если он окажется жадным по натуре, Джейк сможет и это качество противника использовать в своих целях. Если же он вдруг проявит высокие моральные качества, будет еще лучше.

Mucu.По-японски это означает «путь». Джейку нельзя ошибиться в выборе его, если он хочет найти Ничирена и осколок фу,похищенный у него Марианной.

Свой последний визит в этот дом Джейк нанес в более ранний час, хотя тоже вечером. Подходя к дому теперь он, тем не менее, увидел у ярко освещенного бокового входа две машины. В той, что была припаркована ближе к нему, он узнал машину Комото.

Снова он приблизился к подстриженным кустикам, за которыми находился садик, неестественно вытянутый в длину. Желая понять, чем вызвана такая форма, он прошел до самого его конца. Там он нашел ответ на свой вопрос. Впрочем, он не очень удивился. Под ветвями стройного японского кедра Джейк обнаружил марумоно, подвешенную на длинной веревке. Он качнул ее, как маятник, рукой, приводя в движение. Это движение пробудило в нем череду воспоминаний, как камень, брошенный в тихий пруд, вызывает на его поверхности расходящиеся крути.

Марумоно— это одна из трех традиционных мишеней для состязаний лучников: деревянный каркас, обернутый ватином или соломой и покрытый сверху дубленой кожей.

Веками лук и стрелы были главным оружием японского солдата. Только самураям разрешалось пользоваться еще и мечом, а простые люди в случае необходимости вооружались лишь копьями и дубинами.

Киудзюцу -искусство стрельбы из лука, которое в Японии, по словам Фо Саана, всегда было ориентировано на конного воина. Потому и подвешивали марумоно,что было необходимо обучать стрелков поражать различные цели, в том числе и движущиеся.

В феодальные времена рядом с домом каждого самурая были площадки, оборудованные для упражнений в стрельбе из лука. Джейк отметил про себя, что эти традиции поддерживаются в Японии по сей день.

Приняв решение, он вернулся к парадному входу и, приблизившись решительными шагами к двери, постучал.

Она открылась почти мгновенно. В дверном проеме стоял Тоси. Увидев перед собой Джейка, он даже сморгнул. Вид у него был такой, словно он увидел одного из стражей ада.

Рука его дернулась к поясу, и в ту же секунду в живот Джейку уперся ствол тупорылого револьвера 38 калибра.

Джейк не пошевелился. Он было подумал поднять руки, но, наблюдая за выражением лица Тоси, почел за благо лучше не двигаться. Он не любил револьверов и никогда не учился пользоваться ими. У него было здоровое отвращение к ним. По его мнению, это игрушка для мальчишек, а не оружие для мужчин.

Из всех видов огнестрельного оружия он считал полезным инструментом в своей профессии только винтовку с оптическим прицелом. Пистолеты и револьверы громоздки, их трудно пронести мимо службы безопасности аэропорта, они ненадежны и, хуже всего, к ним привыкаешь, как к наркотикам. Если у тебя пушка в кармане, можно не думать. Наставил и стреляй. Один подход к решению всех проблем. Это вырабатывает инертность мышления.

Кроме того, порой опасно полагаться всецело на механическую систему. Только мальчишкам такое простительно. В психологии любителей оружия много мальчишеского.

Разглядывая Тоси, Джейк понял, что он не отличается от других охранников в этом отношении. Та же влюбленность в свою пушку — в ощущение силы, которую она дает ему.

Всегда ищи слабину в противнике, -говорил ему Фо Саан. Джейк понял, что нашел ее в Тоси. Это не делало его менее опасным — только более управляемым.

— Я хочу видеть Комото-сан, — сказал Джейк.

— Ты увидишь то, что я позволю тебе увидеть, — сказал Тоси, взмахнув револьвером. — Например, как я буду простреливать тебе коленные чашечки, одну за другой. — Его улыбка была больше похожа на застывшую ухмылку трупа. — Может быть, это заставит тебя позабыть к нам дорожку, итеки.

—Скажи Комото-сан, что у меня к нему срочное дело.

Тоси засмеялся.

— Скажи это ему сам. — Дуло револьвера описало окружность, будучи направленным поочередно в следующие жизненно важные точки на теле Джейка: пупок, сердце, пах. — Ты, очевидно считаешь этот дом открытым для тебя. Поэтому валяй, проходи мимо меня. Посмотрим, как далеко ты уйдешь.

Лицо его потемнело от прихлынувшей к нему крови. Джейк подумал, что скоро ему придется предпринять что-нибудь решительное, иначе он рискует получить пулю.

— Скажи Комото-сан...

— И что же он должен сказать Комото-сан?

За спиной Тоси в темноте холла возникла чья-то фигура. Охранник сразу же застыл на месте. Джейк узнал голос.

— Я пришел сюда не для того, чтобы сердить вас, оябун, -сказал он, вспомнив угрозу, которую Комото высказал ему на прощание на прошлой встрече.

— Я не хочу слушать твой скулеж, отеки. Будешь валяться в ногах и вымаливать прощение, — презрительно процедил Комото.

— Это хорошо, что вы снизошли до разговора с варваром.

За этим последовала пауза. Джейк понимал, что ведет опасную игру. Комото может просто приказать убить его, как собаку, на пороге дома, и никто в Японии не задаст по этому поводу ни единого вопроса. Но Джейк понимал, что у него просто нет выбора. Время слишком дорого, чтобы терять его на традиционные любезности. Надо сходиться в ближний бой и искать щель в доспехах противника.

— Вряд ли это можно назвать разговором, мистер Ричардсон, — возразил Комото. — Я слышу только свой собственный голос да стрекотание кузнечиков.

— Вот что я пришел сообщить вам, — сказал Джейк, решив выложить свою последнюю карту. — Меня зовут Джейк Мэрок. Это я убил Кеи Кизана.

Кивком головы указав внутрь дома, оябунраспорядился:

— Проведи его в комнату на шесть татами и будь с ним там, пока я не приду.

Тоси холодно взглянул на Джейка, провоцируя его на какую-нибудь враждебную выходку против себя. Когда Джейк никак на это не отреагировал, он вытянул свободную руку, схватил непрошеного гостя за рукав и рывком втащил его через порог.

Ногой захлопнул дверь и пролаял:

— Туфли!

Джейк снял обувь и, повинуясь направлению взгляда Тоси, сунул ее в деревянный шкафчик у дверей. Когда он поднял голову, Комото рядом уже не было.

Тоси провел его плохо освещенным коридором в ту же самую комнату, в которую приводил и в тот раз. И, по видимому, не случайно поставил его напротив токономы.

В доме стояла торжественная тишина, будто ночь сомкнулась вокруг них. Затем раздалось негромкое шуршание, и Джейк, посмотрев в том направлении, увидел, что свиток с изречением на стене слегка трепещет. Скользнув взглядом мимо него по стенке, он понял, откуда сквозит: содзина окне, выходящем в сад, были открыты.

Темнота была прямо-таки осязаемой. Ни звезд, ни луны. Будто бархатным покрывалом завесили окно снаружи. Жар летнего дня еще не схлынул, и он, казалось, еще более усугублял черноту этой ночи.

Джейк закрыл глаза. Тишина была такая, что он слышал свое собственное дыхание и даже дыхание Тоси. По ритмам его дыхания он постарался составить представление об эмоциональном состоянии охранника. Напряженность так и исходила от него волнами. Это надо запомнить, -подумал Джейк.

Наконец пришел Комото. Он был одет в традиционный наряд самурая XVIII века: темную шелковую блузу свободного покроя и черную хакаму -юбку с разрезами, которую они надевают на соревнованиях по стрельбе из лука.

Он даже не взглянул на Джейка, только мотнул головой в сторону Тоси и буркнул:

— Выведи его наружу.

Охранник вытянул свободную руку и подпихнул Джейка к выходу. Джейк пошел к двери, эти двое — следом за ним. В садике для стрельбы из лука ему приказали остановиться. На специальной подставке стояло несколько луков. Все были высотой от двух до трех метров: традиционные японские луки из бамбука. Рядом с ними — цилиндрический колчан, ощетинившийся стрелами.

Он почувствовал, что Тоси заходит ему за спину, и подумал, а не приложить ли его сейчас, но решил, что это не имеет смысла.

Значит, займемся киудзюцу.Он уже понял кое-что насчет Комото. Теперь Джейк знал его лучше, чем прежде. Если он приложит Тоси сейчас, это будет означать, что диалог окончен, а этого он не мог допустить.

Они отвели его на дальний конец площадки, где с ветки японского кедра свешивалась марумоно.

—Ты знаешь, что надо делать, — услышал он слова Комото.

В темноте голос его казался каким-то странным, вибрирующим, будто он принадлежал призраку.

Джейк почувствовал, что кисти его рук связывают за спиной. Он невольно поморщился, когда Тоси натянул шпагат, затягивая узел. Затем Тоси развернул его лицом к тому концу сада, где луки и стрелы стояли по стойке смирно в ожидании, когда они понадобятся.

В руках Тоси уже не было револьвера. Вместо него появилась длинная веревка. Он заставил Джейка отступить за марумоно,и, наконец, припер его спиной к стволу кедра. Затем он привязал его к дереву так, что Джейк совершенно не мог двигаться.

Марумоновисела прямо перед лицом Джейка.

— За ложь полагается наказание, — услышал он голос Комото, донесшийся к нему из тьмы. — Так же, как и за проникновение в дом и нападение на члена клана. Дела якудзыникого не касаются, кроме якудзы.

—Оябун,разрешите...

— Не скули, итеки. -голос Комото вновь наполнился презрением. — Тебя предупреждали, но ты проигнорировал предупреждение. И я не сказал бы, что этим ты меня очень удивил. Варвар — он и есть варвар. Но за свои преступления ты должен понести наказание.

Джейк почувствовал, что Комото удаляется от него. Но не Тоси. Бандит вытянул руку и качнул марумоно,висящую прямо перед его лицом. Мишень начала раскачиваться, как маятник, отсчитывая секунды.

Ночь была тихая и душная. Тик-так! -отсчитывала время марумоно.Бесконечное время, когда ничего не видишь и ничего не слышишь. Джейк почувствовал себя вновь на Чеунг-Чоу, по колено в воде, окруженным со всех сторон туманом. Зовущим Фо Саана на помощь.

Затем он услышал резкий дребезжащий звук, приближающийся к нему с ужасающей скоростью сквозь сумрак ночи.

Первая же стрела вонзилась точно в цель.

Дэвид Оу вставил ключ в замочную скважину в двери гонконгской квартиры Джейка и Марианны. Дверь открылась внутрь, и он переступил через порог.

Вдохнул смешение запахов кухонной стряпни и духов Марианны. Повсюду — тонкий слой пыли. Сумерки за окнами уже заметно сгустились. На улице и далеко внизу, на набережной, зажглись фонари. Джонки, медленно скользя по воде, возвращались в порт, их черные паруса четким силуэтом вырисовывались на аметистовом фоне неба. Время ужина.

Он медленно прошелся по комнатам, сам не зная, что ищет. Пожалуй, что-нибудь такое, что могло бы подсказать, чем руководствовалась в своих действиях Марианна и куда подевался Джейк. Конечно, Джейк не делился служебными тайнами с женой. Так что же она могла знать? Какие секреты она могла передать Ничирену?

Дэвид Оу не мог унять неприятного трепыхания в животе и кисловатого привкуса страха во рту. Будто он напился теплой крови. В душе Дэвид молился всем богам, чтобы найти подтверждение тому, что Джейк уехал в Японию не по собственной воле.

Он вышел из ванной. Ничего. Прошелся по кухне. Сквозь окно был виден подъезд к гаражу. Заляпанный мазутом асфальт казался необычайно безобразным, по сравнению со сказочно красивым видом на гавань, окутанную вечерней дымкой. Цзюлун — огромная жемчужина в оправе серебряной глади Южно-Китайского моря.

Его взгляд вернулся к прозаическому интерьеру квартиры Джейка. Немытые стаканы и тарелки в кухонной раковине. Одна тарелка с остатками засохшей пищи стоит посередине круглого стола. Рядом с ней — недопитая рюмка. Он поднес ее к носу и понюхал. Крепленое вино. Марианна. Джейк предпочел бы сакэ.

Умчалась, бросив все в спешке, -подумал Дэвид. — Это так не похоже на Марианну.Она всегда была очень аккуратная и дисциплинированная. Никогда не оставляла грязной посуды в раковине. И вот, полюбуйтесь! Он опять покосился на раковину. Остатки пищи на тарелках показались ему не настолько уж засохшими, как можно было бы ожидать. Он провел пальцем по одной из тарелок. Точно! Кто-то здесь ел уже после того, как Марианна отбыла. Но кто? Конечно, не Джейк. Он раньше нее улетел в Японию.

Дэвид Оу наклонился над раковиной, более тщательно изучая нагромождение тарелок. Лучше всего начать с сальных и маслянистых пятен. Он достал из кармана рулончик специальной пленки, оторвал несколько кусочков и аккуратно прилепил их к бортикам двух наиболее грязных тарелок.

Отсчитал тридцать секунд и отодрал пленки точными, уверенными движениями. Быстро перелепил их на чистые картотечные карточки. Потом подошел к окну, чтобы полюбоваться на плоды своего труда. То, что он увидел, понравилось ему: два изумительно четких отпечатка пальцев.

Он положил карточки в карман и покинул кухню, думая, что это все-таки лучше, чем ничего. Но что-то в глубине его живота говорило противоположное.

— Боже, совокупись извращенным способом со всеми нашими врагами, — подумал он, покидая пустую квартиру.

Ухмыляясь, Тоси подошел к Джейку, чтобы снять с его левого плеча марумоно.Стрела, которую послал Комото, пробила мишень в тот момент, когда она проходила перед его лицом, и отбросила ее с такой силой, что марумоноударила Джейка в левую скулу и зацепила за плечо.

Тоси пощупал брюки Джейка.

— Как дела, храбрый шпеки? — осведомился он. — Еще не обмочился? — Он даже хрюкнул, довольный собственным остроумием. — Нет? Ну, у нас еще есть время доказать тебе, что ты все равно варвар, как ни пыжься.

Он снова отошел, качнув рукой марумоно.На этот раз амплитуда движения мишени уменьшилась, поскольку воткнувшаяся стрела сделала ее тяжелее.

Марумонотолько на мгновение открывало лицо Джейка.

Тьма ночи опять сомкнулась вокруг него. Земля отдавала накопленный за день жар. Джейк чувствовал, что ноги его уже начали промокать от выпавшей росы. Тик-так! -раскачивался перед его глазами тяжелый маятник.

Тишина. Джейк ощущал плеск Южно-Китайского моря у своих ног. Вспоминал Фо Саана. Думал, не из иллюзий ли он построил свое убежище. Ужас грозил вырваться из темного уголка подсознания. Но если это даже были иллюзии, то они располагались между страхом и спокойствием. Он опустил их, как железный занавес, спасаясь от надвигающегося ужаса.

Опять сердитое урчание стрелы разорвало ночь. Времени на установку дыхания совсем не было. Он чувствовал, что его конечности начинают деревенеть, и это беспокоило его. Вероятно, сказывалось то, что противные щупальца страха все-таки проникают сквозь трещины между его иллюзиями. Пожалуй, он сейчас подвергается серьезной опасности. Прекрати! Не думай ни о чем! Только дыши! Дыши ровнее!

Но это не так просто делать, чувствуя, что сердитое урчание стремительно мчится к тебе сквозь ночную мглу.

Чпок!

Будто пистолетный выстрел. За мгновение до него дохнул легкий ветерок, как вестник смерти.

Марумонотяжело ударила в правое ухо. Теперь уже две стрелы торчали из ее центра. Наконечник едва не разодрал ему щеку. Он чувствовал, как струйки пота стекают по его рукам и спине.

Чей-то смех. В поле его зрения вынырнул Тоси. — Душная ночь, — сказал он, оттаскивая прочь тяжелую мишень, и снова засмеялся.

Джейк почувствовал жжение в глазах и несколько раз сморгнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения. Пот заливал глаза.

Тоси пощупал у него в промежности. — Потеем, шпеки, — заметил он, но в голосе его прозвучало разочарование.

Джейк услышал шаги. Они приближались, но Джейк ничего не видел из-за мишени, закрывавшей ему лицо. Подошел Комото, держа длинный лук в левой руке. Он сумрачно рассматривал Джейка, пока Тоси проверял, по-прежнему ли надежно связан пленник.

— Ну а теперь, — вымолвил он наконец, — я попробую вот с этим.

Он показал Джейку повязку для глаз. Затем повернулся и пошел на исходную позицию.

— Это хорошо, — прокомментировал Тоси, приводя марумонов движение.

Мишень на этот раз была такой тяжелой, что раскачивалась перед самыми глазами Джейка, почти не отходя в сторону.

Хотя Джейк старался не смотреть на них, но он не мог не видеть зазубренные наконечники стрел, торчавшие в его сторону из мишени. Если бы он слегка наклонил голову, они бы расцарапали ему нос.

Он чувствовал длинный узкий туннель, который одновременно соединял его с Комото и разделял его с ним. Джейк был всецело в руках оябуна.Пожалуй, именно это и входило в его цели с самого начала. Полное смирение с его стороны и неограниченная власть — со стороны Комото, который волен карать его или миловать. Вот именно на это он и шел добровольно, когда постучался в двери оябунаэтим вечером. Теперь наступал момент истины.

Все-таки что за человек этот Микио Комото?

У Джейка были некоторые соображения на этот счет, а через минуту он получит точный ответ на свой вопрос.

Спокойствие, -говорил Фо Саан, — есть главный урок, который следует усвоить, если хочешь узнать, что такое победа.Сейчас он повторял про себя эти слова, как молитву, которая одна могла спасти его жизнь.

И вот далекий шорох, мчащийся к нему с дьявольской скоростью. Этот звук одинаково хорошо слышен обоими ушами, и он понял, что стрела нацелена ему в лоб.

Тик-так! -раскачивалась мишень, размечая тьму: правее — центр — левее, светлее — темнее — светлее... Если стрела ударит в один из более светлых моментов, он — покойник.

Гик-ток...

Светлее — темнее — светлее...

Тик-так!

Джейк почувствовал, что мишень замедлила ход. Он присмотрелся и увидел, что рядом с двумя другими торчит наконечник третьей стрелы. Точно в середине.

Прошло некоторое время, прежде чем марумоноотодвинули от его лица. Перед ним стоял не Тоси.

— Пожалуй, мы достигли некоторого баланса между преступлением и наказанием, — изрек Микио Комото.

— Если я и совершил какие-либо преступления, — сказал Джейк пронзительным шепотом, — то это отчаяние толкнуло меня на них. Ничирен забрал у меня жену. Мне надо было узнать, где они скрываются. Потому я пошел в игорный дом, чтобы выйти на вас. Я надеялся найти у вас помощь.

— Все ты врешь, — холодно произнес Комото. — Что такому итеки,как ты, надобно от Ничирена?

— Он мне нужен. Моя жена погибла. Это случилось прошлой ночью на Цуруги.

— На Цуруги? — изумленно переспросил Комото. — Ты был на Цуруги во время бури?

Джейк кивнул.

— Я нашел укрытие Ничирена.

— До этого ты нашел способ проникнуть в мой дом, — процедил сквозь зубы Комото. — Ты напал на одного из моих людей. Я не хочу слушать твою болтовню! Он повернулся, намереваясь уйти.

— Плох тот полководец, который отказывается выслушать информацию, которая может оказаться для него жизненно важной.

Оябунсплюнул.

— Кто ты такой, чтобы судить о том, что полководцу стоит делать и чего не стоит?

— Всякий знает, что хороший полководец пользуется всеми доступными ему источниками информации, если он хочет насладиться победой.

Черные глаза Комото сузились.

— Что ты такое говоришь?

— Я убил Кеи Кизана на глазах у Ничирена.

— Слова, — коротко бросил Комото. — Все что я слышу от тебя, это только слова.

— Тогда дай мне возможность подтвердить свои слова делами.

Комото стоял не шевелясь. Достаточно хитрый, чтобы понять, что его перехитрили, он не хотел показывать того, что напряженно думает. Но, очевидно, у него не было выбора. Он понимал, что ему придется удовлетворить просьбу Джейка, или же он потеряет лицо.

Он повернулся к Тоси.

— Отвяжи этого итеки.

—Хорошо, оябун.

—Руки тоже.

Когда Тоси выполнил и это приказание, Комото буркнул:

— Отведи его на тот конец.

Когда они вернулись на исходный рубеж, Комото повернулся к Джейку.

— Сейчас ты сможешь подтвердить свои слова делами. Только самурай мог одолеть Кеи Кизана. Только самурай мог проникнуть в Дом Паломника под самым носом Ничирена.

Джейк выбрал себе лук. Тоси дернулся было, чтобы помешать ему, но Комото остановил его жестом.

— Самурай должен владеть различными боевыми искусствами, — сказал Джейк. — Киудзюцу -одно из самых важных. Но зачем мне говорить то, что ты и без меня знаешь?

Он выбрал стрелу с зазубренным наконечником, подошел к линии, откуда должна вестись стрельба. — Не будет ли Тоси-сан так добр, чтобы качнуть мишень?

Решив, что итекиблефует, Комото дал знак своему охраннику выполнить требование Джейка.

— Но, оябун...

—Не думаешь ли ты, что я не способен защитить себя? — рявкнул Комото. — Делай, что велят, и возвращайся сюда. — Комото повернулся к Джейку. — При таком освещении и на таком расстоянии человек, учившийся у хорошего сэнсея, попадет запросто. Но это не может служить доказательством того, что Кеи Кизан не мог бы съесть его с потрохами. — Он протянул руку. — Ты должен попасть с вот этим на глазах. — В его руке была повязка.

Джейк ее взял. Прежде чем принять вызов, он немного подумал, потом изрек:

— Очевидно, вы сэнсей в искусстве стрельбы из лука, оябун.Скажите мне, вы бы смогли справиться с Кеи Кизаном один на один?

— Без сомнения — ответил Комото. — Твое невежество опять выдает тебя с головой, итеки.Ты что, боишься осрамиться?

Джейк не обратил внимание на последние слова.

— Я только думаю, что вас сможет убедить только такое искусство, которое вы только что продемонстрировали сами. — Он пристально посмотрел в лицо оябуна. -Не соблаговолите ли стать у дерева, где только что стоял я?

Лицо Комото побагровело от гнева. Этот выродок поддел меня дважды, -подумал он. — Причем, четко поддел. Я не могу ему отказать.

Оябунзаставил себя расслабиться.

— Да, такое искусство могло бы убедить меня в справедливости твоих слов. Однако я вынужден настоять на одном условии. Тоси-сан будет стоять рядом с тобой, приставив пистолет к твоему левому уху. Если ты не сможешь повторить то, что сделал я, он вышибет тебе мозги.

Джейк видел, как улыбочка расплывается по лицу оябуна.Их глаза встретились. Джейк прочитал угрозу в глазах главаря якудзы.Но не только ее. Впервые он увидел в них еще кое-что: уважение. Пусть не безусловное, скуповатое, но явно искреннее. Первый плацдарм завоеван.

Джейк слегка наклонил голову.

— Я принимаю такое условие.

— Еще бы не принять! — воскликнул Комото. — Куда ты денешься, отеки? — Он дал знак. — Завяжи ему повязку, Тоси-сан.

Когда бандит двинулся исполнять распоряжение, Джейк спросил:

— Скажите, каков ваш рост, оябун?

—Пять футов и шесть дюймов. Высок для японца, да?

К Комото вдруг вернулось хорошее настроение. Джейк подумал, с чего бы это. Может быть, оябунтоже жил иллюзиями? Откуда он мог знать, что Джейк вообще соображает в киудзюцу,не говоря уж о том, что у него сэнсейскийуровень? Джейк внимательно взглянул на него, запечатлевая в памяти его рост.

— Хорошо, — сказал он, позволяя Тоси завязать себе глаза.

— Постарайся, чтобы не жала, — услышал он голос Комото. — Мы ведь не хотим причинять нашему итекинеудобства... в последние минуты его жизни!

У Джейка перехватило дыхание.

— Что ты имеешь в виду?

Он чувствовал, что Тоси стоит рядом.

— Независимо от того, как ты выстрелишь, Тоси-сан вышибет тебе мозги.

— Мы так не договаривались.

— Договоренности бывают только с цивилизованными людьми, — пояснил Комото, и по тому, как его голос отдалялся, Джейк понял, что он уже идет через лужайку к дереву. — А не с итеки.

—Чувство чести свойственно даже некоторым животным, — сказал Джейк, не будучи, однако, уверен, что оябунего слышит.

Он почувствовал, что Тоси подходит к нему с левой стороны. И через мгновение холодное дуло револьвера угнездилось в его ухе.

— Итеки, -тихо сказал ему Тоси, — ты обречен, независимо от того, как ты себя поведешь. У меня есть приказ пристрелить тебя даже прежде, чем ты натянешь тетиву.

Джейк не ответил. Он велел себе не обращать внимания ни на какие провокации. Он чувствовал, что якудзадо предела завернула все винты, чтобы заставить его сломаться. Комото очень хочется показать варвару его неполноценность. Но он не получит этого удовлетворения. Тем не менее, Джейк чувствовал грызущее его опасение. А вдруг они говорят все это всерьез! Тогда он доживает свои последние мгновения.

Он замкнул свое сознание от всех внешних воздействий, сконцентрировавшись на ощущении лука в руках: от центра лука в левой руке и до правого плеча, до которого он должен натянуть тетиву. Сплетенная из пеньки, она была такой жесткой, что больше подходила для боевого лука, чем для спортивного. Тем лучше.

Джейк стоял не шевелясь. Он начал центрировать себя, расширяя сознание так, что появилось ощущение стоящих вокруг деревьев, будто он видел их, и того узкого туннеля, в который он мгновение спустя пошлет стрелу. Он чувствовал малейшие дуновения ветерка, которые могли сыграть свою роковую роль в последний момент.

Он слышал ночные шорохи, стрекотание кузнечиков, полет ночных бабочек вокруг фонаря у дома. Он слился с природой. И он нашел ба-маак, пульс. И от него протянулась ниточка к тому месту у дерева, где стоял Микио Комото. Будто совсем рядом, Джейк ощутил легкое движение воздуха, создаваемое раскачивающейся марумоно.

Он стал в классическую позу лучника, дыша глубоко и ритмично нижней частью живота, где, по японским поверьям, гнездится внутренняя энергия человека: хара.

Он поднял левую руку, пристроил тупой конец стрелы к тетиве и поставил лук в боевую позицию. Он чувствовал присутствие Комото так ясно, словно тот находился в двух шагах от него, а не в сотне метров.

Джейк начал натягивать тетиву, держа стрелу на уровне носа. Сейчас он подошел к третей — и самой критической — ступени в искусстве стрельбы из лука. Сосредоточенность достигла максимума, как и напряженность самого лука, а сознание сконцентрировалось на мишени, раскачивавшейся туда и обратно на другом конце лужайки. Тик-так, тик-так...

Вороненая сталь холодила его ухо. Свистящий шепот Тоси:

— Прощай, итеки.

Не думать ни о чем, кроме стрелы! Тетива дрожит от напряжения, мощь нарастает в бамбуковых пластинах. Ба-маак.Чувствуй пульс!

Тик-так! -раскачивается мишень рядом с лицом Комото, почти задевая его за нос тремя торчащими из центра наконечниками стрел.

Он отпустил стрелу!..

Теперь подключить к делу зансин -способность, позволяющую сэнсею—лучнику управлять стрелой во время ее полета. Она сродни сопутствующим действиям в других боевых искусствах. Пустить стрелу недостаточно без этого последействия.

Услышал жужжание стрелы и затем — приятное ШМЯК! Он ждал этого звука. Опустил лук и содрал с глаз повязку. Щекочущее ощущение у левого уха исчезло. Джейк взглянул на Тоси. Тот стоял рядом, опустив руку с револьвером. Его вытаращенные от удивления глаза были направлены в сторону дерева.

Джейк тоже перевел взгляд на другой конец лужайки. Оябунстоял у стройного японского кедра. У его ног валялась марумоно, как выброшенная тряпичная кукла.

Стрела Джейка перебила веревку, на которой висела мишень. А сама стрела торчала в стволе дерева, прямо над головой Микио Комото.

Сверкающий черный «ЗИЛ» мчался по крайней левой полосе, оставляемой свободной на всех главных московских улицах для правительственных и прочих машин со спецсигналом.

На заднем сидении сидели рядышком генерал Карпов и Юрий Лантин. Вечерело. Улицы, по которым они проезжали, казались пыльными от избытка солнечного тепла и даже какими-то смущенными от таких щедрот лета. Они словно тосковали по голубоватым сугробам долгой зимы, по морозному пару изо рта прохожих, по заиндевелым бородам терпеливых москвичей, выстаивающих в длинной очереди, чтобы попасть в Мавзолей Ленина на Красной площади.

Был конец рабочего дня, отбывание которого «от звонка и до звонка» было обязательно даже для элиты КГБ. Раз в неделю, вместо того чтобы возвращаться в свою холостяцкую квартиру на Кутузовском проспекте, Лантин приглашал Карпова в ресторан пообедать.

Лантин вообще имел репутацию гурмана. Хотя и коренной москвич, он обожал грузинскую кухню. Его любимым рестораном был «Арагви», названный в честь извилистой кавказской речки.

Лантин, естественно, был не единственным поклонником этого заведения. Каждый вечер, невзирая на погоду, перед его дверями выстраивалась длинная очередь желающих пообедать в этом популярном и дорогом ресторане. Но, естественно, Лантина и Карпова швейцар впустил без очереди. Столик их уже ожидал, сверкая безукоризненной сервировкой.

Лантин заказал лобио ткемали,как только они сели. И скоро они оба уписывали за обе щеки нежную фасоль в пикантном соусе, приятно пахнущем свежей кинзой.

Бутылка водки, как говорится, со слезой, уже стояла по левую руку от Лантина.

— Ну как, Юра, — сказал Карпов, снимая очки и откладывая в сторону меню, — выбрал уже, что будем сегодня есть?

— Я, пожалуй, остановлюсь на сациви, -предложил Лантин, выбирая известное грузинское блюдо из кур с подливой из грецких орехов.

Карпов заказал для себя шашлык. Он любил его есть, окуная в аджику -жгучую приправу, главными ингредиентами которой был красный перец и чеснок. Но рецептура этой знаменитой грузинской приправы значительно различается в разных регионах Грузии, а рецепт приправы под названием хмели сунели отличается даже от семьи к семье и охраняется поэтому не менее строго, чем тайны КГБ. В основном, по словам Лантина, она состоит из черного и кайенского перца, базилика, сушеной кинзы и даже сушеных лепестков цветов под названием бархатцы — для придания приправе характерного золотистого оттенка.

Карпов опрокинул рюмочку и потянулся к бутылке, чтобы наполнить ее снова. Лантин сделал заказ, и официант ушел. Сам он пил только минеральную воду, прикладываясь к стакану с какой-то, по мнению Карпова, чисто женской аффектацией. Карпов вообще втайне презирал этого партийного функционера. Хотя он и пользовался его помощью, но не считал его своим союзником в полном смысле этого слова. Сейчас он думал о том, каким образом можно будет отделаться от него после того, как операция «Лунный камень» завершится.

Карпов знал, что разместить огневую мощь вдоль китайской границы — это лишь полдела. Главное — внедрить ее там на постоянной основе. Он не был простачком и отлично понимал, что то, что он предлагал в качестве конечной цели операции, чревато опасными последствиями для всех. Но он сознательно шел на риск. Как человек военный, Карпов привык принимать решения на свой страх и риск, уповая единственно на собственный здравый смысл. Однако даже поддержка Лантина не могла победить предубеждения у остальных членов Политбюро относительно конечных целей «Лунного камня».

Сборище стариков и перепуганных баб, -вот как он думал о них.

Власть в России слишком долго была в руках пожилых людей с бабьим характером. Пора бы им уйти на покой, предоставив управление страной нам.Сколько раз повторял он это с горечью в разговорах с женой!

Карпову претило подстраиваться под такого человека, как Лантин. Не уважал он его. Вы только посмотрите на его руки, -думал он, наливая себе еще водки. — Изнеженные, женские руки. Руки кабинетного стратега. Что он знает о жизни? О борьбе? Приходилось ли ему убивать? Никогда. Да он в штаны наложит при одном виде крови и закатившихся, невидящих глаз. Тем не менее, он входит в когорту власть имущих и мне не обойтись без него, особенно теперь, когда операция «Лунный камень» входит в свою завершающую стадию.

Продолжая эту мысль, он сказал вслух:

— Надеюсь, ты удовлетворен результатами, достигнутыми на предпоследней стадии «Лунного камня»? Лантин продолжал рассматривать свой стакан с таким интересом, словно в нем была не минералка, а эликсир жизни.

— Разве я об этом еще не говорил? Извини, пожалуйста. На нас с коллегами произвел большое впечатление вьетнамский рейд в Манипо провинции Юньнань. Какие потери понесли китайские вооруженные силы?

— Трудно сказать с достаточной степенью уверенности, — ответил Карпов. — Хотя вьетнамцы отлично понимают, что от них требуется, и всегда пунктуально выполняют указания, они, тем не менее, склонны преувеличивать достигнутые успехи. Но это — простительный грех.

— Ничто нельзя считать простительным в вопросах войны и потерь, — твердо возразил Лантин. Он поставил свой стакан и воззрился на Карпова. — Я согласился на эту стадию «Лунного камня», поскольку мне понравилась идея, заложенная в ней. Использование вьетнамских сил для захвата определенных пограничных районов Китая — идея, не лишенная некоторой элегантности. А что касается последствий, то нам ничего не стоит объявить через Тача о китайской агрессии в районах, прилегающих к Малипо и Хатуань. — Лантин имел в виду вьетнамского министра иностранных дел Нгуэна Го Тача. — Поскольку иностранцы в эти районы не допускаются, установление истинной картины не представляется возможным. У международной общественности будет только наше слово против слова китайцев. Мы можем полностью использовать потенциал, заложенный в этой проверенной временем тактике... Тем не менее, всякая недостоверность, исходящая от вьетнамцев, может губительно сказаться на всей операции. Мы не можем себе позволить отступничества и провалов. Прежде чем это произойдет, я полагаю, вы пошлете туда чистильщиков, чтобы они удалили сорняки с корнем.

Карпов внутренне сжался при слове «чистильщики». Вот еще пример того, как некоторые люди употребляют термины, не отдавая себе отчета, что стоит за ними. Он собирался сказать кое-что по этому поводу, но тут прибыла еда, и он решил подождать, когда они снова останутся наедине.

— Тебе нечего волноваться по поводу вьетнамцев... — начал он.

Лантин поднял голову.

— Мне нечего волноваться по поводу вьетнамцев и даже всего «Лунного камня». Это всецело твоя забота. — Я уже говорил, — продолжал Карпов, не слушая его, —что поставил своих людей в качестве наблюдателей в каждое вьетнамское подразделение, задействованное в операции. Все агенты проинструктированы, как надо действовать в отношении смутьянов. Все расстрелы... — Он подчеркнул это слово, чтобы исправить неверную терминологию Лантина. — Все расстрелы производятся публично по приговору военно-полевого суда.

— Я полагаю, что без некоторой демонстрации грубой силы нельзя добиться, чтобы до местного населения дошло, что к чему.

Карпов уставился на Лантина. Он думал об орудийном и минометном огне, всего лишь два часа назад сравнявшем с землей два городка, унесшем жизни двухсот мужчин, женщин и детей. Он думал о раненых солдатах, утопающих в собственной крови, о покалеченных детях, о беременных женщинах, умирающих под развалинами собственного дома. И об этом самодовольном типе, который наслаждается изысканным обедом, сидя с ним за одним столиком. Ненависть запустила в него свои когти, как тигренок, которого он, по легкомыслию, посадил себе за пазуху.

— Пока, — сказал он, мобилизуя все спокойствие, на которое был способен, — никаких инцидентов не было. Никаких.

— Хорошо, — сказал Лантин, уплетая за обе щеки. — Я хочу, чтобы так же было и впредь — Он поднял глаза на собеседника, отодвигая от себя пустую тарелку. Лицо его раскраснелось, словно он только что занимался сексом. — Как насчет десерта? У них здесь очень широкий выбор всякой вкуснятины.

Карпов, который давно уже не ел, а лишь гонял еду по тарелке, отклонил предложение с изысканной вежливостью. Он раздумывал, а не послать ли сегодня ночью на квартиру Лантина группу захвата и не разделаться ли с ним раз и навсегда? Если бы не беспокойство о судьбе операции «Лунный камень», заключительная стадия которой оказалась бы под угрозой срыва, он поддался бы этому соблазну.

За чашкой густого, шоколадно-коричневого кофе Лантин сказал:

— Я хочу поговорить с тобой о Даниэле Воркуте. Карпов замер. Все внутри его похолодело. Что-то подсказывало ему, что они подошли к самому трудному вопросу сегодняшней встречи. Карпов чувствовал себя, как ребенок, застигнутый в тот момент, когда он запустил руку в вазу с конфетами. Неужели Лантин узнал о его романе с Даниэлой? Если так, то как этот гад сможет использовать подобную информацию против него? Но следующие слова Лантина показали, что паника была преждевременной.

— Я никак не могу решить насчет нее. — Лантин смаковал кофе, не обращая внимание на то, что пауза превращается в затянувшееся молчание.

Впечатление было такое, словно он полагал, что Карпов знает, что именно необходимо решить в отношении Даниэлы.

— А что именно? — спросил наконец Карпов, ненавидя себя за то, что ему пришлось-таки спросить, а еще больше — Лантина. За то, что тот заставил его сделать это.

— Хм. — Было не совсем ясно, означал ли этот звук раздумье или же Лантин просто прочистил горло. — Не могу я понять, каково ее истинное отношение к службе.

Опять Лантин чего-то не договаривал. Карпов был предельно настороже, понимая, что любой его ответ на эти полусоображения и полувопросы даст Лантину массу информации к размышлению. С другой стороны, промолчать было еще хуже.

В конце концов, Карпов решил дать ответ хорошего начальника, радеющего о своих подчиненных.

— Я всегда считал ее лояльным и умным руководителем.

— Возможно, — сказал Лантин. — Но это не ответ. Она руководит вверенным ей отделом с рвением, которое меня беспокоит. По мне, оно граничит с ксенофобией. Или это действительно так, или она создает подобное впечатление, чтобы скрыть что-то важное.

— Чепуха, — решительно возразил Карпов, и тотчас же ругнул себя за несдержанность: пока не ясно, куда копает этот тип. — Послушай, Юра. Отдел, который я вверил Воркуте, является одним из самых секретных во всем комитете. Не мне об этом тебе говорить. Ей досталась тяжелая грядка, но она мотыжит ее на совесть. Я думаю, ты просто слишком подозрителен.

Лантин беззаботно пожал плечами. — Возможно. Но у меня накопился немалый опыт по части различных проявлений нечистой совести у моих коллег. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я приставлю к ней своих людей, чтобы они последили за ней пару месяцев? Так, на всякий случай.

— Ради бога. Если это так необходимо. Карпов подумал, действительно ли Лантин сомневался в лояльности Даниэлы, говоря о нечистой совести, или же это просто способ дать понять Карпову, что и сам он у него на крючке? Конечно, глупо подозревать Даниэлу, и если второе из его предположений справедливо, то, надо признать, Лантин выбрал оптимальный метод, чтобы продемонстрировать свою власть. Черт бы побрал этого выскочку, -подумал Карпов. — Я не смогу долго воздерживаться от встреч с ней.

Возвращаясь домой в лимузине Лантина, он подумал, что, пожалуй, надо позвонить Даниэле и хотя бы предупредить ее. Но затем отказался от этого намерения. Он просто не мог себе этого позволить на данном этапе своей игры. Главный его приоритет — это «Лунный камень». Пока неблагоприятные обстоятельства не переменились, ему придется проверять каждый свой шаг.

Но Карпов дал себе торжественное обещание отыграться, когда он запустит последнюю стадию своей операции и будет уже не нуждаться в поддержке Лантина. Я не только отомщу, -подумал он, — но и наслажусь местью, как он сегодня наслаждался изысканной пищей. Я ему подсыплю крысиного яда в его сациви — вот лучший способ для товарища Лантина отправиться на тот свет! Мы с Даниэлой еще отпляшем камаринскую на его могиле.

Привет, Роджер, — кивнул своей ястребиной головой Энтони Беридиен.

В его офисе царил полумрак, и сквозь жалюзи на огромном окно можно был видеть в вашингтонских сумерках освещенный, как фонтан в парке, Белый Дом. Глаза Беридиена утопали в тенях, отбрасываемых кустистыми бровями.

— Хочешь, расскажу тебе кое-что о нашем айсберге? — предложил он — Я как засел за компьютер в пять утра, так и не вставал.

Донован опустился в кожаное кресло, похожее на шезлонг и почти такое же удобное.

— И что же ты высидел? Беридиен хмыкнул.

— Кое-что. Можешь сам посмотреть. — Он передал пачку компьютерных распечаток и, пока его помощник колупался в лабиринте схем, таблиц и разрозненных данных, выжидательно смотрел на него. — Похоже, наш айсберг принимает очертания самого Ничирена.

— Как такое может быть? Он всюду значится как свободный художник мокрых дел.

— Да, они постарались, чтобы у нас было о нем именно такое представление.

Донован удивленно вздернул брови.

— Дезинформация? Так, значит, русские...

— Вот именно!

Беридиен грохнул по столу кулаком.

— Этот айсберг обретает не только очертания, но и размеры. И знаешь, Роджер, чем большая часть его появляется над поверхностью моря, тем более ощутимыми становятся силы, управляющие его движением.

— Карпов?

— Предположение обоснованное, но неверное, — Беридиен прямо-таки млел от сознания силы, которую ему давали знания разведчика.

Знание — сила: вот лозунг, который во многом определяет направленность личности Беридиена, -подумал Донован.

— Ты еще не разобрался в тонкостях иерархии КГБ. Те два. с половиной года, что ты провел в Париже по поручению Госдепартамента, может быть, и послужили расширению твоего кругозора в разных вопросах, но только не в этом.

Беридиен произнес эту тираду на самом низком регистре голоса, что всегда делало его речь особенно убедительной. Президент часто говорил — за закрытыми дверями, разумеется, — что Беридиен может кого угодно купить и продать. Даже обычно ершистые сенатские подкомитеты.

— Ничирен слишком элегантен, чтобы им управлял Карпов. — Он поднял со стола фигурку стеклянной совы и подержал ее в руке, пока стекло не нагрелось. — Похоже, что Ничирен ни в коей мере не является наемным убийцей, продающим свои услуги тому, кто больше заплатит, за которого мы его принимали. У него есть определенный источник питания, направляющий его действия. И этот источник — небезызвестная Даниэла Воркута. До ее прихода советская внешняя разведка была не учреждением, а конторой. А теперь нам приходится зубами отстаивать свои интересы, сталкиваясь с кагэбистами даже по незначительным поводам. — Он встряхнул головой, будто впервые осененный этой мыслью. — Я полагаю, генерал Воркута подвела под нас свой айсберг и позволяет водной стихии постепенно его выталкивать.

Донован взглянул на часы. — Сегодня у тебя еженедельный медосмотр. Мы можем продолжить разговор по пути, и таким образом сбережем время.

Они вышли в коридор, голые стены которого были выкрашены в охристый цвет. Никаких дверей ни справа, ни слева. Коридор заканчивался лифтом, открывшимся от прикосновения ладони Беридиена. Внутри было только две кнопки. Нажав на нижнюю из них, Беридиен заставил лифт провалиться в шахту.

Шестью этажами ниже двери лифта открылись, и они оказались в анфиладе стерильно белых комнат, одна из которых представляла собой операционный театр, оборудованный новейшими лазерными скальпелями и диагностическими приборами.

Дежурный взял их пластиковые удостоверения личности, опустил в щель турникета и затем бесстрастно наблюдал, как они проходили в ослепительно белую комнату со столом, на котором громоздились многочисленные пузырьки, бутылочки и пробирки, снабженные этикетками на таинственном врачебном языке. В одном углу была небольшая полукруглая раковина умывальника, рядом с которой стояло ведро с педалью для отходов врачебного производства и бройеровский стул с гнутыми ножками, на спинку которого пациент мог повесить одежду.

Молодая медсестра в накрахмаленном халате приветствовала их.

— Вы пунктуальны, как всегда, мистер Беридиен. Доктор ждет вас.

— Она всегда ждет, кровопийца, — пробурчал Беридиен.

— Вы что-то сказали? — переспросила сестра, будто не расслышав.

Беридиен подождал, пока она выйдет, потом повернулся к Доновану.

— Теперь, когда мы знаем хозяев Ничирена, более насущной, чем когда-либо, становится задача его устранения.

— И как же это сделать? Во всех вопросах, относящихся к Ничирену, у нас был только один авторитет — Джейк Мэрок.

— Был, — согласился Беридиен. — До эпизода на реке Сумчун. Та поездка сократила его авторитетность вдвое.

— Его люди погибли. От рук Ничирена, я полагаю, хотя и не уверен: его рассказ по возвращении был сбивчив и, как я теперь понимаю, неполон. Пожалуй, нам надо было пораньше догадаться заменить его в Гонконге.

— Теперь об этом рассуждать уже поздно, — холодно сказал Беридиен. — Душа офицера не должна обливаться кровью за его солдат, когда он ведет их в бой. Я хочу, чтобы ты помнил об этом, Роджер, когда тебя в следующий раз будет одолевать соболезнование. — Последнее слово прозвучало в его устах, как слово «болезнь». — Но вот что действительно нам важно узнать, так это то, что именно произошло на реке Сумчун. Я имею в виду, до резни.

Донован с любопытством взглянул на шефа.

— А как ты узнал, что произошло нечто важное?

— По всему виду Мэрока, — серьезно ответил Беридиен. — Я знаю своих оперативников. Мэрок всегда был отлично приспособленным к нашей работе неприспособленцем. — Он усмехнулся. — Я знаю, это звучит, как парадокс. Президент не любит этого моего выражения, но он не имеет моего опыта жизни в теневом мире... Я имею в виду следующее. Мэрок, наряду со Стэллингсом, был нашим лучшим агентом. В чем-то он даже превосходил его. Например, в таланте организатора. Мы никогда не получали таких первоклассных разведданных из своей точки в Гонконге до прихода туда Мэрока. Он прирожденный организатор. Люди льнули к нему, считали за честь работать под его руководством. — Донован отметил про себя, что Беридиен говорит о Джейке, как о покойнике. — Но все переменилось с тех пор, как он вернулся из поездки на Сумчун. Он потерял контакт с Дэвидом Оу и даже со своей женой. Он будто отсек себя от всех, кто ему прежде был дорог. Если бы я так хорошо не знал его, я бы подумал, что он задумал умереть.

— В деле Мэрока нет завещания на случай смерти, — подтвердил Донован. — Если мне не изменяет память, наш психолог говорил, что у него была просто исключительная воля к жизни.

Беридиен кивнул, начиная раздеваться. — Тем больше причин задуматься над тем, что же могло произойти на той злополучной реке.

Он повернулся, рассеянно вешая на стул рубашку. — Это возвращает нас в первый квадрат: к нашему айсбергу, к Ничирену. Ну и, конечно, к Даниэле Воркуте... Роджер, я хочу, чтобы ее выгнали с работы. При ней отдел внешней разведки превратился в страшное оружие. Я думаю, нам надо подкинуть им немного дезы. Мы этим встряхнем Карпова, как скворца в клетке, и вынудим его сделать то, что при обычном раскладе он не стал бы делать.

— Например, отделаться от Воркуты?

— Это было бы превосходно, — признался Беридиен. — Но на это уйдет некоторое время, поскольку потребуется провести некоторую работу исследовательского характера. А пока, не откладывая дела в долгий ящик, займемся ликвидацией Ничирена. Пошли туда Стэллингса. Он любит бывать среди этих недомерков. — Беридиен взобрался на смотровой стол. — Сейчас начнутся пытки, черт бы их побрал!

— А я думал, — сказал Донован, заметив в дверях врача, — что ты привык к ним. Сам ведь издал приказ, согласно которому руководитель Куорри обязан раз в неделю проходить медосмотр в присутствии одного из старших офицеров.

Врач, очень миловидная сорокалетняя женщина, к которой Донован был весьма неравнодушен, продела руки Беридиена в рукава больничного халата. У нее было красивое славянское лицо с высокими скулами, пышные груди и отличные, длинные ноги. Донован был бы не прочь полежать между этих ног. Она приветствовала Беридиена и Донована профессиональной улыбкой, давая понять им, что для нее они не более чем обычные пациенты. Раз в месяц она и Донована прощупывала и простукивала — с день, обведенный в его календаре кружком.

— Пожалуй, — сказал Беридиен, — в следующий раз я пошлю на медосмотр вместо себя своего заместителя Вундермана.

Врач смерила его строгим взглядом, как расшалившегося подростка. Беридиен засмеялся, как будто получил очко в свою пользу.

Остался гореть только один фонарь. В его янтарном свете овал лица Комото казался твердым как камень.

— Мэрок-сан.

Уважительная добавка к имени указывала на изменение отношения, и для японца это весьма знаменательно. Он вынырнул из темноты, окутывавшей дальний конец лужайки, как рыба, поднявшаяся в верхние слои воды из пучины.

Сначала Джейк почувствовал его приближение, затем увидел медвежьи очертания фигуры. Свет упал на свободную рубаху и хакаму. Только потом, когда он остановился перед Джейком, черты его лица возникли из ночи.

Лицо его было закупоренным, если воспользоваться японским идиоматическим выражением, которое Джейк вспомнил, глядя на него. Хара — его внутренняя сила — ощущалась в нем буквально осязаемо. Все прочее было излишне.

Он протянул руки. На ладонях лежала стрела, выпущенная Джейком.

— Я полагаю, она твоя.

Как во сне, Джейк взял стрелу из рук оябуна.Он уже довольно давно не полностью осознавал совершаемые им действия. И только теперь до него начало доходить, что он все-таки преуспел в том, ради чего все это затеял.

Эта стрела была частью личного оружия самурая — именно этого самурая. В полном смысле слова она была частью наследия его предков. И конечно же, просто так ее не отдают, только как признание исключительных достоинств другого человека. Джейк вспомнил, что в феодальные времена сэнсеиопределенного вида боевого искусства, встречаясь впервые, обменивались дарами из своего личного боевого арсенала, чтобы скрепить свой союз, заключаемый их даймио,то есть их господами.

Джейк поклонился.

— Домо аригато.Комото-сан.

Он заметил, что рядом с ними уже нет Тоси. Они с Микио Комото были одни. Черные кроны деревьев смыкались у них над головой. Вместе с сидящими на них присмиревшими птицами и стрекочущими цикадами черные ветви раскачивались в ночном бризе, придавая саду движение, будто это был не сад, а залитое лунным светом безбрежное море.

— Пора бы и выпить, — сказал оябун.Они выпили виски «Сунтори». Сидя на татами перед низким самшитовым столиком, они беседовали о разных материях, как будто всю жизнь были задушевными друзьями. Трудно было бы поверить, что всего час назад они были врагами.

— Кеи Кизан, соединился с предками, — сказал Комото. — Он был агрессивными задиристым, но, без сомнения, самым славным представителем своего клана.

— Он причинял вам неприятности.

— Я думаю, — рассудительно сказал Комото, — что было бы правильнее говорить, что не он, а его дружок Ничирен причинял нам неприятности. Тосима-ку стала яблоком раздора между моим кланом и кланом Кизана из-за Ничирена.

— Как это случилось? — спросил Джейк, наливая им обоим еще виски. — Что такого ценного в Тосима-ку, чтобы ради него проливать кровь?

— Ничего, если не считать, что эта территория исконно принадлежала клану Комото.

— Тогда я сомневаюсь, что Ничирен имеет какое-либо отношение к этим спорам. У него не было никаких причин, чтобы ссорить вас с Кизаном, и целый букет причин, чтобы поддерживать мир в квартале, который он избрал своим домом.

— Это не так, — возразил Комото. — Мы располагаем информацией, что Ничирен является глубоко законспирированным агентом КГБ.

Джейк удивленно взглянул на него. Он изо всех сил старался унять стук внезапно забившегося сердца.

— По моим сведениям он — террорист-одиночка, — сказал Джейк.

— В таком случае, ты немного отстал от событий.

Джейк задумался. Наконец спросил:

— Как давно Советы направляют его руку?

Комото пожал плечами.

— Я покажу тебе его досье. Года три-четыре. В этом вопросе у нас нет абсолютно точных данных. Но мы наверняка знаем, кто его хозяин. Даниэла Воркута.

Внешняя разведка! -подумал Джейк. — О, Будда! Не удивительно, что они сшивались у Меча.Мелькнула мысль, почему эта информация прошла мимо Куорри?

Оябунзаглянул Джейку в лицо.

— Скажу одно: либо ты уже здорово пьян, либо моя информация тебя очень удивила.

— Если бы я был попьянее, — ответил Джейк, — я бы, к счастью для меня, не понял, что ты мне сообщил.

Микио Комото засмеялся.

— Это все варварский виски! — воскликнул он. — Сейчас мы переходим к настоящему питию. Тоси-сан! Принеси-ка нам сакэ!

Ничирен отмечал день смерти, мейничи.Одетый в кимоно цвета морской волны с белым орнаментом в виде двойного колеса, он с торжественной медлительностью подымался по извивающейся тропинке вверх по крутому склону. Мимо сосен и кедров, чьи вершины, как Фудзияма, терялись в сером тумане. Он пришел сюда пешком от маленькой железнодорожной станции с черепичной крышей на северо-западной окраине Токио. За его спиной огромный метрополис тонул в серо-бурой мгле, казавшейся безжизненной по сравнению с полупрозрачной дымкой, окутывавшей ветви над его головой.

Кое-где мальчики в монашеских одеяниях подметали пыль столетий вениками, связанными из веток бамбука. Это их первое послушание в храме: учиться смирению. Только этим путем можно придти к ощущению своего единства с миром природы.

Не доходя до малиновых с черным храмовых сооружений на вершине холма, он свернул влево. Здесь тропа заканчивалась у каменных ворот, за которыми было кладбище.

Хотя было раннее утро, повсюду можно было видеть сквозь туманную дымку фигуры людей, склонившихся в молитве перед каменными плитами, отмечающими место успокоения их предков. Распевные звуки молитв подымались к небу сквозь туман, пока еще непроницаемый для лучей солнца.

Он позволил святым словам наполнить его душу, идя по узкой тропинке к знакомой каменной плите. Приблизившись, он опустился на колени и воткнул у камня сандаловые палочки, которые принес с собой из города. С молитвой на устах он зажег их одну за другой, и скоро их благовонный дымок смешался с утренним туманом.

Низко склонив голову, он унесся мыслями к матери. Камень хранил две строчки иероглифов, но Ничирену не было нужды и смотреть на них: знаки эти навечно врезались в его сердце.

Слово мейничи,«день смерти», состоит из двух иероглифов, означающих такие понятия, как «жизнь» и «день». Это кажущееся противоречие легко объяснить, вспомнив, что в день годовщины смерти предка паломничество на его могилу и мысли о нем его родственников фактически возвращают его из мира мертвых хотя бы на короткий период в этот единственный день в году.

В этот день семья собирается вместе, укрепляя узы, возможно, несколько ослабевшие в результате того, что жизнь часто раскидывает членов семьи по всему свету. Ничирен чувствовал великую печаль, потому что никого рядом с ним не было. Семья, значащая так много для каждого японца, в его случае сводилась к нему одному.

Горькие слезы катились из-под его опущенных ресниц, замирая на мгновение на щеке, прежде чем упасть на кимоно.

Юмико умерла уже давно, но чудо мейничи сохраняло ее живой для Ничирена. Он отчетливо помнил ее лицо, не потерявшее за эти годы ни грана своей красы. Скорее наоборот, молодые, изысканно прекрасные черты смягчились, кожа слегка потемнела, как на лицах фарфоровых куколок, нингио, которых он любил разглядывать в витринах магазинов, когда был ребенком. Часами он, бывало, простаивал, прилипнув носом к стеклу витрины, пока глаза не начинали косить. Еще он помнил куколок из рисовой бумаги, которые висели на стенах его комнаты в те годы, когда он часто болел. Потом он узнал, что этими куколками Юмико пыталась оградить его от сил зла, которые, как она считала, овладели ее сыном. Долгими днями и ночами, когда он метался в горячечном бреду в своей кроватке, ее руки беспрестанно трудились, делая все новых и новых куколок, которые должны были прогнать болезнь.

Потом, когда он понемногу выкарабкался из затяжных приступов болезни, она поставила своей целью укрепить его дух и тело так, чтобы он навсегда забыл про всяческую немощь.

Юмико была ему и матерью, и отцом. Она так и не вышла снова замуж. Не помнил он, чтобы она когда-либо приводила домой любовников. Но он хорошо помнил, как она часами просиживала над таинственными манускриптами, которые привозила из далеких уголков Японии.

Помнил он, как, бывало, засыпал в своей кровати под гипнотические звуки заклинаний, которые она над ним читала и которые смешивались с пением цикад и ночных птиц.

Такая маленькая и хрупкая на вид, она обладала несгибаемой волей и тем, что японцы называют тецу но кокоро,«железным духом». Только изредка проскальзывала в ней женская слабость. Хотя она и очень его любила, но никогда не позволяла себе ни тискать его, ни целовать. Даже сквозь золотую дымку воспоминаний он не мог вспомнить случая, чтобы она вообще прикоснулась к нему.

Только один эпизод такого рода запечатлелся в его памяти. Тогда он пришел домой, неся на руках собаку, которую нечаянно убил, пнув ногой. Напряжение, вызванное остракизмом, которому его подвергали в школе, требовало выхода. А тут подвернулась эта псина, и он сорвал на ней зло. Он тогда уже обучался у Мицунобиэ и, не соразмерив силы удара, перебил бедному животному позвоночник.

Юмико только взглянула на собаку и велела выбросить ее где-нибудь подальше от дома. А потом она поколотила его. Она не была достаточно сильна физически, чтобы сделать ему больно, но случайно оцарапала его чем-то острым, возможно, ногтем или камешком на кольце.

Увидев кровь на его лице, она страшно вскрикнула. Ужас исказил ее черты, и она прижала его к груди и стала укачивать, как маленького.

Немного погодя он почувствовал на своих губах горький привкус ее горючих слез. Ее крик все еще звенел в его ушах, и он весь содрогнулся. Никогда в жизни не слыхал он, чтобы подобный звук исторгался из человеческих уст. В нем было столько отчаяния и отвращения к самой себе, сколько просто физически не могло уместиться в груди одного человека.

Этот момент оказался знаменательным для них обоих, о чем они тогда еще и сами не знали. Он связал их души каким-то непостижимым образом. До этого он лишь исполнял то, что она велела ему сделать. Но с этого момента он стал верить в то, во что верила она. И это пришло к нему совершенно независимо от его воли. Для него она стала олицетворением самой жизни. Он готов был сделать что угодно, только бы она больше так не кричала.

Мать осталась в его памяти как прекраснейшая из женщин. Время не ослабило этого впечатления. Он помнил Юмико с такой отчетливостью, какой другому не добиться, даже просматривая старые фотографии.

Вплоть до самой ее смерти, когда мать надо было готовить к погребению, не видел Ничирен ее наготы. Единственное воспоминание о ней, которое он бы хотел вытравить из памяти, связано с эпизодом, когда он приподнял ее саван и увидел ее лицо, которое даже смерть была не в силах испортить, и ее обезображенное маленькое тельце.

Мейничи. В этот день, пока ее сын стоял на коленях у ее могилы, Юмико снова была живой. Он чувствовал ее любящую душу, окутывающую его подобно мантии.

Проснувшись в бледном свете этого утра, Ничирен ощутил безысходную тоску. Она не оставляла его, пока он облачался по случаю мейничив торжественные одежды. Во сне он видел Марианну Мэрок. Она целовала его и шептала ему на ухо что-то с такой нежностью, что он не смог удержать слез.

И проснулся, изо всех сил напрягая слух, чтобы услышать ее слова. Что она ему шептала? Он этого не помнил, но ему надо было это узнать. Слова плавали где-то в подсознании, будто дразня. Он скорее чувствовал их, а не слышал.

Но теперь, ощущая, как душа Юмико обнимает его плечи, он забыл свою тоску. Не отдавая себе отчета, он даже вздохнул, как в детстве. Он вспомнил тот день, когда она закричала, увидев его кровь. Потом она попросила его объяснить свое поведение.

— Почему ты забил собаку насмерть? -спросила она.

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил, понимая, что сейчас произойдет важный разговор.

— Я был зол, -ответил он наконец.

— Зол на кого? -глаза Юмико, кажется, заглядывали ему в самую душу.

— На мальчишек в школе. Они меня дразнят, потому что я чужак. Они говорят, что я вовсе не японец. Они все против меня.

Юмико не спускала с него глаз.

— И ты давал им возможность увидеть, что ты страдаешь?

—Да, и не раз. Но ведь они высмеивают меня, обзываются. Даже иногда бросают в меня камни.

—Но почему ты не обратишь свою злость против них? Почему ты выместил ее на невинной твари?Он повесил голову, чувствуя глубокий стыд.

— Я их боюсь.

— Страх здесь не причем, — решительно возразила Юмико. — Это сугубо дело чести. Спроси своего сэнсея, и он скажет тебе то же самое.

В глазах Юмико уже не было слез, и она отстранилась от него. Тецу но кокоро,ее железный дух, вернулся в Юмико, и слова, что она сейчас произносила, разили, как пули, в самое его сердце.

— У тебя не будет чести, пока ты не повернешься к нимлицом, пока ты не докажешь им, что они не правы.

Мейничи.Ничирен вдыхал в себя память Юмико, вдыхал ее железный дух, ее живое наследие.

Ему не требовалось напоминаний его Источника о том, какой сегодня день. И поэтому его страшно удивило, что этот вопрос всплыл при разговоре, когда он накануне подключился к международной линии.

— На могиле своей матери ты зажжешь сандаловые палочки и преклонишь колени в молитве, — сказал Источник таким тоном, будто речь шла о деловой встрече.

Ничирен вспылил:

— Мейничи— сугубо семейный ритуал. Ты не имеешь права вмешиваться в него.

— Напротив, — возразил Источник. — Я на это имею полное право. Есть еще один ритуал, который тебе необходимо выполнить, и только я могу наставить тебя.

Ничирен внимательно выслушал, что Источник ему сообщил после этого. Затем не выдержал и изумился:

— Просто непостижимо, откуда ты все это знаешь?

— Я знаю о тебе все, что мне надо знать, — ответил Источник электронным голосом, по которому было невозможно даже догадаться, какого пола говорящий. — Именно таким образом тебя и привлекли к сотрудничеству. Зная о тебе многое, я могу держать тебя под контролем. И дисциплина оказывает на тебя благотворное влияние, делая из тебя нечто большее, нежели просто наемного убийцу. Жизнь не может измеряться количеством людей, которых ты прикончил. Это бессмысленно, это распад личности.

Ничирен ничего не ответил. Он почему-то думал о Марианне: о том, как он почти спас ее, как ему не хватило какого-то миллиметра, чтобы дотянуться до нее. Ветер, дождь и осыпающаяся земля помешали ему спасти ее. Силы природы. Да и сам он, видимо, более искусен в том, чтобы отнимать человеческие жизни, чем в том, чтобы спасать их. Мысль эта перекликалась со словами матери.

Солнечное тепло ласкало ему спину, как это некогда делали сильные руки Юмико, омывая его, когда он был так болен, что мог не делать это сам. Он поднял глаза, бросил взгляд мимо маленького надгробия. Увидел множество таких же могил. Между ними по узким проходам сновали люди, своими цветастыми одеждами оживляя пейзаж. Если бы не эти яркие движущиеся сгустки красок, кладбище было бы сплошь серо-зеленым.

Ничирен посмотрел направо от себя. Там был незанятый клочок земли, зарезервированный для него самого. Откуда Источнику известно про него? Я знаю о тебе все, что мне надо знать.Ничирен передвинулся на пустой участок, достал из складок кимоно маленькую садовую лопатку, отсчитал точно шесть сантиметров от левого нижнего угла участка.

Вонзил лопатку в дерн.

Никто на него не смотрел: люди ходят по кладбищу, опустив глаза, погруженные в воспоминания. Копнул еще раз, на глубину штыка лопатки, потом запустил в землю пальцы, боясь попортить то, что, по словам Источника, лежало там, дожидаясь его.

Скоро его пальцы наткнулись на какой-то пакет. Аккуратно обкопав его со всех сторон, как это делают археологи, обнаружив что-нибудь интересное, он извлек его из земли. Пакет был продолговатый, примерно восемнадцать сантиметров на двенадцать, обмазанный сверху каким-то защитным покрытием. Отряхивая свою находку от земли, Ничирен подумал, что пакет лежит здесь давно, пожалуй, еще со времен войны, потому что завернут в бумагу, а не в полиэтилен, в который его наверняка завернули бы, если бы закапывали в более поздний период.

Он развернул пакет. Внутри его была бумажная куколка, какие делала Юмико. Без сомнения, эта нингиобыла изготовлена ею. Хотя она и пожелтела от времени, но стиль угадывался безошибочно.

Сломай куклу.

Вот что велел ему сделать Источник. Но как сломать ее? Ведь эту куколку делали руки его матери. Как он мог сломать ее?

Но Ничирен был человеком дисциплинированным.

— Ты убийца, -говорил Источник при его вербовке. — Ты отнимаешь у людей жизнь с таким бессердечием, что просто дух захватывает. Но вот это ведь и страшно: не ради же этого ты появился на свет, поверь мне. Ты же не тот ангел мщения, за которого тебя принимала твоя мать и кем хотела тебя видеть. Ты же не зверь, таящийся в ночи.

—Я Ничирен, -сказал он, будто этим все было сказано.

— И имя это тебе тоже дала она.

—Она верила в меня. Она была единственной, кто всегда верил в меня.

—Она верила в смерть. Только в одну смерть. А я верю в тебя.

Ничирен сломал куклу.

Внутри ее оказался кусок жадеита цвета лаванды с выгравированной на нем задней частью тигра. Чувствуя, как у него перехватило дыхание, он достал замшевый кошелечек, который Марианна сунула ему тогда в руку, и открыл его. Вытряс из него его содержимое на ладонь рядом с задней частью тигра.

Плечи, шея, свирепо оскаленная пасть. Два куска лавандового жадеита сложились вместе, составив целое животное. Половинка фу.

Приращение силы.

Я должен принести нижайшие извинения тай-пэня, -сказал Питер Ынг. — Но он никак не смог принять ваше приглашение.

Цунь Три Клятвы улыбнулся.

— Ничего, — вежливо сказал он. — Я знаю вас почти так же долго, как и Эндрю Сойера, мистер Ынг. И я понимаю, что беседуя с вами, я говорю с ним. — Он дружески потрепал его по плечу. — В любом случае, было совершенно необходимо, чтобы эта встреча состоялась до понедельника.

Питер Ынг кивнул.

— Тай-пэньпонял срочный характер встречи. Не имея возможности придти сам, он прислал меня. Полагаю, вы удовлетворены таким его решением?

— Вполне удовлетворен, мистер Ынг. Вполне.

Только что минуло девять. Двое китайцев сидели в большой каюте джонки Цуня Три Клятвы, оборудованной под офис. Южная ночь, спустившаяся над Абердинской бухтой, пыталась побороть ослепительный свет фонарей и неоновых реклам, озарявших колонию.

Цунь Три Клятвы закрыл глаза и почувствовал тихое покачивание джонки. Все будет в порядке, -повторил он про себя, стараясь унять тревожный стук сердца. — Не теряй веры.

Появилась одна из его дочерей, неся поднос, на котором стоял чайник, чашки, маленькие тарелки и блюдо со свежесваренными моллюсками.

— Говорят, эта пища джоночников укрепляет дух лучше всякой другой. — Цунь Три Клятвы открыл глаза, любуясь, как его дочка точными и аккуратными движениями рук сервирует стол. Я хорошо их вымуштровал, моих детей, -подумал он.

— Надеюсь, вы голодны, мистер Ынг. Питер Ынг, одетый как всегда безукоризненно в темно-серый легкий костюм, белую рубашку, сизый галстук в белый горошек и черные лакированные туфли, наклонил голову.

— Я всегда голоден в это время суток, почтенный Цунь, — вежливо ответил он, несмотря на тревожное чувство в области желудка, посещавшее его всегда, лишь только он ступал на борт какого-нибудь судна.

Хотя джонка и стояла на якоре, хотя качка и была чисто символической. Одной мысли о том, что под его ногами водная стихия, было достаточно, чтобы все внутри его начинало переворачиваться.

Когда он был ребенком, старший брат затащил его в воду. Это была безобидная шалость, но Питер на всю жизнь запомнил с необычайной ясностью свои ощущения, когда он, наглотавшись воды, ушел под гребень набегающей волны и оказался погребенным в бездушном зеленоватом мраке.

Тай-пэнь, узнав во время их совместной поездки на пароме в Аомынь (европейцы называют его Макао) об этой слабости Ынга — странной в рожденном на острове китайце, посоветовал обратиться к психотерапевту. Ынг так никогда и не смог заставить себя сходить на прием к врачу с таким мудреным названием. Он не верил, что медицина чужеземцев может ему чем-либо помочь.

Теперь, принимаясь за пищу, предложенную гостеприимным хозяином джонки, он призвал на помощь все свои внутренние силы — вернее, не все, а именно те, что управляли мышцами желудка, — чтобы не показать своей слабости.

По обычаю, во время еды они разговаривали лишь о тривиальных материях: о погоде, о детях Цуня, о семье Ынга и так далее. Оба тщательно избегали разговора о делах, даже таких, которые их непосредственно не касались.

Наконец дочка вернулась, чтобы убрать со стола тарелки и заменить пустой чайник на полный. Также она принесла бутылку «Джонни Уокера» с черной этикеткой и пару граненых стаканов.

Теперь, -подумал Питер Ынг, — уже скоро.Тай-пэньвызвал его к себе сразу же по получении приглашения от Цуня Три Клятвы.

— Обстановка начинает накаляться, — сказал он. На лице его была тихая улыбка, что всегда указывало на то, что он над чем-то серьезно задумался. — Похоже, почтенный Цунь хочет со мной встретиться сегодня вечером. — Он испытующе посмотрел на Питера. — Я хочу, чтобы ты пошел вместо меня. Это полезно по двум причинам. Это покажет Цуню, что я хочу выслушать его, но не сгораю от любопытства. Кроме того, с тобой он будет менее осмотрительным и сболтнет тебе — намеренно или случайно — то, чего он никогда бы мне не сказал.

— А если у него к нам деловое предложение?

— О, у него есть предложение, не сомневайся, — сказал Сойер, откидываясь в кресле. — Давай уклончивые ответы, Питер. Это, я думаю, самая верная тактика. Цунь будет настаивать на скорейшем заключении сделки. Крайним сроком он назначит, по-видимому, понедельник, когда открывается биржа. Но даже если его предложение будет звучать заманчиво, ты сразу не соглашайся. Если мы решим, что оно заслуживает интереса, мы все равно будем тянуть до самого последнего — до воскресного вечера, — прежде чем покажем, что заинтересовались его предложением. В этом случае мы, без сомнения, сможем выторговать для себя лучшие условия, чем те, на которые пришлось бы согласиться сейчас.

И вот теперь, наблюдая, как Цунь наливает в чашки крепкого, подслащенного чая, а в стаканы — виски, Питер Ынг мучился. Пища, которую он только что проглотил, хотя и легкая, лежала у него в желудке свинцом. Он сделал три глубоких вдоха и, отхлебнув горячего, сладкого чая, почувствовал себя лучше.

— Мистер Ынг, — начал Цунь Три Клятвы, — ваши фирмы и моя никогда не сотрудничали. Об этом все знают. В тех сферах, где наши интересы пересекались, мы всегда были непримиримыми конкурентами. Но до вражды никогда дело не доходило. Поправьте меня, если я неправ.

Его пауза осталась без ответа. Цунь Три Клятвы удовлетворенно кивнул, довольный.

— Наши торговые дома всегда были сильными конкурентами по множеству причин, и наша гибкость — не последняя из них. Ведь повсеместно и повседневно требуется смена деловой политики. Особенно здесь. За последние десять лет мы все были свидетелями целого ряда всплесков и в политике, и в бизнесе, которые буквально преобразили Гонконг. И они же изменили наше видение будущего. Уход Маттиаса и Кинга тоже вызовет изменения, пожалуй, не очень приятные для всех нас.

— Это точно, — согласился Ынг. — Во всяком случае, на ближайшее будущее для всех деловых людей Гонконга последствия будут катастрофическими.

К удивлению Ынга, Цунь улыбнулся.

— Ну, возможно, и не для всех, мистер Ынг.

— Простите, я вас не совсем понял. Питер напрягся, пытаясь понять все нюансы, скрытые в последних словах собеседника.

— Я готов поделиться с вами секретной информацией, — сказал Цунь Три Клятвы. — Но прежде был бы признателен, если бы ваш тай-пэньпредставил свидетельство своей искренности.

— Разве мое прибытие сюда по первому вашему требованию не является таковым?

— Возможно, — ответил Цунь, но тон его голоса говорил о том, что он так не считает. — Однако я бы хотел знать, пожелает ли Эндрю Сойер рискнуть многим, чтобы загрести в ближайшие месяцы в полном смысле этого слова кучу денег.

Ынг задумался на мгновение, вспоминая данные ему инструкции.

— Деньги, — сказал он, — есть источник нашего процветания. Только мертвый и уже зарытый в землю бизнесмен не хочет делать деньги. Тем не менее, с годами учишься обуздывать, так сказать, жажду наживы, вырабатывая в себе мудрую осторожность.

Сказать так, -подумал Цунь Три Клятвы, — значит ничего не сказать. Однако и это говорит мне о многом. Отсюда и будем исходить. Когда река встречает на своем пути скалу, она меняет русло.

—Конечно, — сказал он. — Кредо богатого человека: умеренность, выдержка и терпение. Я понимаю. — Он взглянул на часы, стоявшие на письменном столе. — Но я вижу, мы с вами засиделись. В мои намерения не входило надолго отрывать вас от дел. Пожалуйста, примите мои извинения.

Ынг запаниковал. Он понял, что его выставляют за дверь. Он понял также, что если он вернется к Сойеру с пустыми руками, когда маячила выгодная сделка, ему завтра же будет вручен красный конверт с выходным пособием. Будь ты трижды доверенным человеком компании, — тай-пэнь никогда не простит тебе такого ляпсуса.

— Почтенный Цунь, — сказал он, пожалуй, немного поспешно, — мне кажется, я не совсем ясно выразился. Вы должны извинить меня. Я не так скор на ногу, как мой тай-пэнь. Мои родители были медлительными и терпеливыми людьми, и меня они воспитали в том же духе.

Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, -подумал Цунь, — да он настоящий златоуст. При виде такой смиренности любой гвай-ло полез бы в карман за мелочью, чтобы подать ему на пропитание.

—Терпение — прекрасное качество, — заметил он небрежным тоном, чтобы показать, что не обиделся, но когда у нас на доске возникает кай хо,мы должны мгновенно заполнить этот пробел, иначе нас обыграют.

— Вот и мой тай-пэнь тоже так всегда говорит, — сказал Ынг, прижимая руки к груди и как бы демонстрируя этим жестом облегчение, которое он почувствовал.

— Хорошо, — сказал Цунь Три Клятвы, кивнув для пущей убедительности. — А теперь позвольте мне сообщить вам по секрету, что решение компании «Маттиас и Кинг» покинуть колонию позволяет предвидеть изменения в их деловых проектах. Особенно долговременных.

Пульс Ынга участился. Он почувствовал, куда клонит Цунь и постарался умерить свое возбуждение.

— Как вам, вероятно, известно, — продолжал Цунь, — Маттиас, Кинг и я являемся партнерами коммунистов по Камсангскому проекту в провинции Гуандун. Маттиас и Кинг уведомили меня, что они выходят из дела. Конечно, они предложили мне выкупить их акции через Пака Ханмина. Но, честно говоря, я не могу себе сейчас позволить так далеко заходить: это может поставить под угрозу мой собственный бизнес. Так что я предлагаю их третью часть проекта вашему торговому дому.

Тысячи вопросов теснились и голове Ынга. Почему он делает свое предложение именно компании «Сойер и сыновья»? Почему, например, не «Союзу пяти звезд», главному собственнику на Новых Территориях? Было бы логичнее предложить именно им. И действительно ля Маттиас и Кинг предлагали свою долю Цуню? Может, он врет насчет причин, по которым он отклонил это предложение? Ну и многие другие. Но Питер понимал, что он не может задать ни одного из этих вопросов. Не может даже выказать своего интереса.

— Камсанг, — осторожно заметил он, — дорогостоящий проект, если моя информация верна.

Цунь Три Клятвы кивнул.

— Шесть миллиардов долларов США.

Ынг чуть не поперхнулся виски. Лян та мадэ! -подумал он. — Эдакого ценника не увидишь ни на каком энергетическом проекте!

—Но, — продолжал Цунь, — потенциальные доходы практически безграничны. Если удастся достроить Камсанг и запустить его.

Глаза Ынга сузились.

— Какие-нибудь проблемы?

— Будущее Гонконга и большей части южного Китая зависит напрямую от Камсангского проекта, — ответил Цунь. — Наши энергетические ресурсы, мягко говоря, ограничены. Кроме того, вы не хуже меня знаете, что с нами случится, если прекратить подачу воды. Камсанг же предназначен не только для того, чтобы снабжать нас электричеством, но и решить проблему водоснабжения. Полностью.

Ынг выпрямился в кресле.

— Никогда об этом не сдыхал.

— Естественно. Это же секретный проект. Камсанг обеспечит дешевое опреснение воды при любой концентрации солей.

— Превращение морской воды в питьевую? Цунь Три Клятвы кивнул.

— Никаких ограничений в водоснабжении для гонконгцев! Вода в любое время суток и в любых количествах!

— И какие же проблемы?

— Советы, — с сокрушенным видом ответил Цунь. — Они уже дважды пытались сорвать проект. И, надо полагать, будут пытаться снова и снова. Вот в этом и состоит главный риск. И он многократно возрастет, если Советы выведают секреты Камсанга. — Он испытующе посмотрел на Ынга. — Так что вы сами понимаете, почему мне нужен ответ от вашего торгового дома немедленно.

В голове у Ынга творилось Бог знает что.

— Я должен обсудить это с тай-пэнем.

—Мистер Ынг, — сказал Цунь Три Клятвы, подымаясь, — я говорю не о днях, а о часах.

Питер кивнул, тоже вставая.

— Я понимаю.

— Хорошо. — Цунь Три Клятвы величественно взмахнул рукой. — Мой сынок проводит вас. Ынг поклонился.

— Спасибо за гостеприимство, тай-пэнь.

Цунь Три Клятвы проследил, как Питера Ынга проводили по трапу на берег. Затем он тихо позвал кого-то. В узком коридорчике из тени возникла неясная фигура.

— Извини, что заставил тебя ждать, боу-сек.Это слово означает «драгоценный камень».

— Ничего, — ответила Блисс, заходя в каюту. — А-маугостила меня восхитительным ужином.

Блисс по привычке называла Дочку Номер Один, свою старшую сестру, своей а-ма,то есть «матерью».

— Ты мне хочешь что-то сообщить. — Цунь произнес это без вопросительной интонации, наливая им обоим виски в чистые стаканы, которые он достал из ящика стола.

— Джейк Мэрок в Японии.

— Вот как? — он повернулся к ней. — За судьбу Джейка Мэрока! Они выпили.

— Как-то странно пить такой тост, — сказала она. — Будто мы с тобой творцы его судьбы.

— Что за мысли, боу-сек!Будто ты не знаешь, что судьба не делается людьми. Она есть часть природы вещей.

В ее глазах был страх.

— Может быть,.. — начала она и остановилась. — Может быть, ты мне теперь скажешь, зачем тебе надо было, чтобы я направила его в Японию? Его лицо потемнело.

— Ты выполняла волю йуань-хуань. -В данном контексте это слово могло означать «кольцо» или «круг». — Я не мог бы любить тебя больше, даже если бы ты была моей родной дочерью. А ведь я считаю тебя таковой, боу-сек,но в то же время выделяю тебя среди своих детей. Тебя мне прислали на воспитание и обучение. И ты знаешь многое из того, о чем другие мои дети не знают. Одной тебе ведома правда.

Он пристально смотрел на нее.

— Ничто не должно изменять предначертания йуань-хуань.

Кажется, прошла вечность, прежде чем он перевел взгляд с нее на стол, где лежал перекидной календарь.

— К сегодняшнему дню, — сказал он, меняя тему, чтобы избавить ее от лишних упреков, — Ничирен уже должен найти свою часть фу. -Он посмотрел на нее, будто принимая какое-то решение.

— Я не солгал тебе. Его направили туда, чтобы он действительно возвратил себе свою часть фу.

—Но зачем? Какое значение она может иметь в современном мире?

— Она заключает в себе силу. Силу, которой ее наделили давным-давно.

— Силу делать что?

— Этого я не могу сказать. Возможно, сама жизнь даст ответ на твой вопрос.

Какое-то время они сидели молча. Блисс потупила голову, словно в такой позе ей лучше думалось.

— Отец, кто еще включен в йуань-хуань2 -спросила она наконец.

На мгновение ей показалось, что он сейчас взорвется от возмущения. Он вскочил, но тут же какая-то поразительная мысль пришла ему в голову и он рухнул в кресло, как подкошенный.

— Поразительные вещи, — сказал он тихо, — творятся в этом мире. Раньше никто из моей семьи не осмелился бы задать мне такой вопрос. И вот извольте! Его задаешь мне ты! Женщина!

Он покачал головою.

— Отец, — сказала она, приближаясь к нему. — Я не хотела гневить тебя.

Она опустилась перед ним на колени, склонив голову.

— Не надо так, — сказал он. — Не надо, доченька. Но внутренне он не мог не растаять от такого дочернего послушания. Что поделаешь? Такой уж она человек: послушание и преданность странным образом сочетаются в ней с независимостью. Впрочем, и это тоже результат воспитания, которое он ей дал.

— Даже тебе, курьеру йуань-хуань.такие вещи не положено знать, — сказал он назидательным тоном. — Во многие тайны этой организации тебя нельзя посвящать.

— Но почему? Джейк неизбежно начнет задавать вопросы. Чем дольше мы будем вместе, тем больше вопросов он задаст. И что же, в ответ я должна молчать?

Он долго не отвечал, и Блисс не знала, то ли он не слышал, что она сказала, то ли он просто не хотел отвечать.

— В настоящее время важно, чтобы Джейк знал как можно меньше, — наконец произнес он. — Это входит в твое задание. Я понимаю, это нелегко. Но задание есть задание, и оно должно быть выполнено... Ты знаешь меня, боу-сек.Знаешь лучше, чем кто-либо из всех моих детей. Лучше, чем когда-либо знала моя жена. Я — традиционалист. Отказ от наследия предков чреват только одним пеплом. Поддержание традиций, которые сделали нас такими, каковы мы есть на сей день, — это наша обязанность, если мы не хотим конца нашей культуры. Гвай-лозабрали у нас очень много, но хотят еще больше. Они ненасытны. Они не остановятся, пока не заберут у нас все.

Цунь Три Клятвы смотрел на нее своими старыми-престарыми глазами. Ему очень хотелось дотронуться до нее, хоть это и не принято в китайской культуре. Она ему была так дорога, сердце его было полно такой любви к ней и боли за свою страну, что оно, казалось, не выдержит и разорвется. Его рука дернулась, но осталась лежать на подлокотнике кресла.

— Никогда не отказывайся от традиций, — сказал он наконец. — Не поддавайся соблазнам перенять деловую хватку американцев, аффектацию английского «общества». В один прекрасный день тебя может потянуть к западным ценностям: их быстрым автомобилям, их хищнической философии. Ты можешь почувствовать, что тебе хочется стать своей среди них и забыть край, который взрастил тебя.

Блисс чувствовала отца рядом с собой. Это, по идее, должно было бы ее успокоить, но сейчас она, наоборот, дрожала от ощущения обеспокоенности и страха, волнами исходившими от него.

— Я выполню то, что от меня требует йуань-хуань, -заверила она его.

Цунь Три. Клятвы посмотрел на нее с нежностью. Он поднял свой стакан и залпом допил виски.

— Я в этом не сомневаюсь, боу-сек.

Когда Стэллингс проснулся, было уже одиннадцать часов дня. Он вытаращил глаза, посмотрев на часы. Потом вспомнил, что он добрался до отеля только в три часа ночи, проболтавшись без толку весь вечер в различных притонах якудзы.Он свесил ноги с кровати, сел, разгребая пальцами спутанные волосы. Просто уму не постижимо, со сколькими людьми он переговорил, сколько версий отбросил! Но это не важно. Главное, его попытки найти следы Ничирена ни к чему не привели. Впрочем, чему здесь удивляться? Несмотря на то, что он свободно говорил по-японски, он все равно гайдзин.И, будучи иностранцем, он не имел ни одного шанса проникнуть в святая святых японского преступного мира. Вот черт! -подумал он. Еще один дурацкий день, который он так бездарно провел в Токио, пытаясь прошибить лбом каменную стену.

Поднявшись с кровати, он заметил, что у кнопки вызова горничной мигает лампочка, возвещая, что для него на вахте есть какое-то сообщение. Он поднял трубку и попросил соединить его с консьержем. Так и есть: кто-то оставил для него записку.

— Когда вы ее получили? — спросил он.

— Извините, сэр. Я пришел в девять. Она была уже в вашей ячейке.

Стэллингс повесил трубку, мысленно завязывая на память узелок: надо поговорить с ночным консьержем, когда тот придет. Он протопал в ванную и стоял под холодным душем, пока не почувствовал себя человеком.

Облачился в легкие брюки цвета хаки и полосатую рубашку. На ноги одел легкие мокасины и, прихватив нейлоновую куртку, спустился вниз. Проходя мимо вахты по дороге в столовую, взял адресованную ему записку.

После первой чашечки крепчайшего кофе открыл конверт. «До моего слуха дошло, — прочел он, — что вы интересуетесь вопросами весьма специфического и деликатного характера. Конечно, вы понимаете сами, что ответы на ваши вопросы не валяются где попало и что., необходимо принять некоторые меры предосторожности, чтобы избежать неприятных последствий, прежде чем снабдить вас этими ответами. Кроме того, поскольку ответы так же опасны, как и вопросы, они стоят недешево. Поэтому, если вы по-прежнему хотите получить их, будьте на платформе станции „Гиндза“ токийского метро сегодня в 12.30».

Подписи не было, как не было никакой дополнительной информации ни на самом листе нелинованной бумаги, ни на простом белом конверте, в который этот лист был вложен. Естественно, не было ни марки, ни печати, поскольку письмо было просто оставлено на вахте. И человека, который принес его, не остановили на пути к стойке консьержа, и сам консьерж безропотно дал ему ключик к почтовой ячейке Стэллингса. Единственное, что он знает, так это то, что послание было доставлено между тремя часами ночи и девятью часами утра.

И еще одна деталь. Письмо написано определенно мужской рукой.

Стэллингс посмотрел на часы. Уже за полдень. Надо поторопиться, чтобы поспеть к назначенному времени. Он дал себе ровно минуту, чтобы оценить складывающуюся ситуацию. Были ли у него причины отказаться от встречи? Он не мог придумать ни одной. Если он оставит без внимания эту записку и будет продолжать вечернее интервьюирование всяких темных личностей, он просидит в Токио до судного дня.

Тем не менее, осторожность не помешает. Он быстро расписался на чеке, оставив завтрак нетронутым. У него были дела поважнее в его номере. И очень мало времени на их выполнение.

У Айпин чувствовал, что его совершенно доконала эта длинная, трудная неделя, в течение которой он выстраивал в боевой порядок силы ЦУН для решительного броска с целью проникновения в гонконгскую операцию Ши Чжилиня. Поэтому за обедом, в дополнение к сушеным медузам, корню лотоса и супу из мякоти бамбука он решил заказать хайшень,сильнейший тоник, известный в Китае. Эти морские слизни, выловленные у южных берегов и высушенные на солнце, в течение недели вымачиваются в родниковой воде. На второй день их очищают, чтобы они разбухли, и эта напоминающая резину масса размягчилась. В последний момент к ним добавляют внутренности карпа, и все это готовиться на сильном огне в соевом соусе, который придает пикантный вкус этому деликатесу.

У Айпин опустил свое громоздкое тело на стул перед заранее заказанным столиком. Его большие глаза сверлили почтительно склонившегося перед ним официанта. Он заказал свой излюбленный и самый дорогой чай гуаньинь -«Железная богиня милосердия». Он пил только его, вопреки распространенной традиции переходить летом на чай с жасмином.

Более шести футов ростом, со странно выпирающей грудной клеткой, что в Китае считается уродством, он сидел на стуле неестественно прямо. Особенности его комплекции в сочетании с огромными глазами делали его похожим на гигантское насекомое. Но его острый, как бритва, интеллект делал его одним из наиболее влиятельных людей в правительстве.

Ресторан находился в полуподвальном помещении неуютного здания из стекла и бетона на площади Тяньаньмынь. Туристам его называли как Всекитайский Народный Дом Съездов, и это было ложью только отчасти. Кабинет У Айпина выходил окнами на юг. Он всегда мог видеть из своего окна мавзолей Мао.

Хотя его гость еще не появился, У Айпин решил не ждать его прихода и заказал все, что надо. Хотя это и было нарушением этикета, но он терпеть не мог, когда приглашенные опаздывают. Бледный официант низко поклонился и поспешил убраться поскорее с министерских глаз.

Ресторан этот, как и прочие заведения подобного рода в государственном секторе, был довольно убогим на вид, и мебель в нем была подчеркнуто функциональная. Но повара здесь были отменные. Хотя визуальные и слуховые образы значили очень мало для У Айпина, его сведения по части гастрономии были просто легендарными.

Он повернул голову, ибо его ноздри уловили неприятный запах, которым потянуло от соседнего столика. Какой-то министр, которого У Айпин почти не знал, сидел там с зажженной миниатюрной сигаркой «Тай шань». Этого запаха У Айпин просто не переваривал. Он уставился на наглеца своим немигающим взглядом, пока тот не почувствовал, что на него смотрят, и не повернулся в его сторону. Он сразу стушевался, быстро смял свою сигару и, расплатившись по счету, поспешил убраться от греха.

В этот момент гость У Айпина вошел в ресторан и ему немедленно указали на столик «хозяина», стоящий на другом конце нерадующей глаз обеденной залы.

— Нин-хао, -поприветствовал его У Айпин, слегка поклонившись. — Добрый день.

Чжан Хуа, имевший, как обычно, унылый вид в своем мешковатом, мятом костюме, поправил указательным пальцем сваливающиеся с плоской переносицы очки с толстыми линзами. Он весь вспотел и поэтому был вынужден извлечь из кармана белый платок и вытереть свое широкое, монгольское лицо, аккуратно обходя места вокруг глаз, чтобы не сбить ненароком очки.

У Айпин указал рукой на стул. — Присаживайтесь, — пригласил он и, заметив, что его гость не пошевелился, поднял глаза. — Я вас не укушу, не бойтесь.

Принесли чай, и У Айпин сразу же налил себе и отхлебнул из чашки, прежде чем налить и Чжан Хуа.

Хотя и перепуганный до смерти тем, что явился сюда по вызову У Айпина, Чжан Хуа не хотел доставлять удовольствие последнему, показав, насколько глубоко шокирован он его дурными манерами. Поэтому он опять с озабоченным видом начал вытирать лицо и поправлять очки. Затем аккуратно свернул платок и, убрав его в карман, достал пачку крепких сигарет — все это для того, чтобы не касаться пока своей чашки. Он вытряс сигарету из пачки.

У Айпин уставился на нее, старательно избегая смотреть в лицо гостя.

— Если вам непременно надо покурить, — сказал он, — не будете ли вы так добры делать это за другим столиком?

Чжан Хуа вспыхнул и, не зная, что делать с сигаретой, крутил ее в руках, пока не сломал.

— Оно и к лучшему, — наконец пришел он в себя. — Я все равно бросаю.

Он смел рукою со стола просыпавшийся табак и отправил его себе в карман вместе с изувеченной сигаретой.

— И превосходно делаете, — похвалил его У Айпин тоном, который говорил о том, что он ни на йоту не поверил этому заявлению.

За какие-то тридцать секунд Чжан Хуа потерял столько самообладания, что очки уже едва держались у него на носу. Он счел такое положение ужасным и попытался остановить этот катастрофический процесс.

— У меня очень мало времени, — сказал он. — Поэтому не будете ли вы так добры сразу перейти к делу?

У Айпин кивнул.

— Как вам угодно. — Он уставился на переплетенные пальцы своих рук. — Буду с вами откровенен. Пока Ши Чжилинь контролирует вверенные ему воинские подразделения, ему в высшей степени наплевать, что предпринимаю я и другие члены так называемой ЦУН, чтобы положить конец его губительной политике. Поэтому я решил подойти к делу с другого конца. — Он изобразил на лице улыбку. — Но для этого мне нужен взгляд на гонконгскую операцию Чжилиня, так сказать, изнутри. Это необходимо для моей новой тактики. Я хочу знать все и как можно скорее. И вы, товарищ замминистра, будете снабжать меня этой информацией. — Его руки раскрылись, как лепестки зловещего цветка-хищника. — Я полагаю, данный момент является не хуже всякого другого, чтобы начать?

У Чжан Хуа перехватило дыхание. Никогда в жизни он не встречался с подобным человеком. Машинально он прижал край чашки к своим дрожащим губам, но был слишком взбудораженным, чтобы сохранить вкусовые ощущения. Почувствовав внезапно, что его рот наполнился горячей жидкостью, он конвульсивно сглотнул ее.

— Взгляните фактам в лицо, мой Друг, — продолжал У Айпин. — Ши Чжилинь — старик. И, что еще хуже, он болен. Состояние его ухудшается с каждым днем. Приходит наше время. ЦУН неминуемо победит. И вам суждено или пасть вместе с Чжилинем, или...

Он пожал плечами.

— Это... — Чжан Хуа был вынужден остановиться и облизать пересохшие губы. От переполнявшего его негодования у него все плыло перед глазами. — Это просто неслыханно! То, что вы предлагаете, не просто бесчестно. Это чудовищно. Вы просите меня бросить псу под хвост все, ради чего я работал всю свою сознательную жизнь. Ши Чжилинь для меня не только начальник. Он мне как отец. — Чжан Хуа начал подыматься из-за стола. — Ваше предложение настолько оскорбило меня, что я не могу находиться с вами в одной комнате, не говоря уж о том, чтобы пить с вами чай.

У Айпин посмотрел на него скучающими глазами и почти подавил зевок.

— Как знаете, товарищ замминистра, — сказал он небрежным тоном, кладя па стол пакет, запечатанный сургучом и с наклеенной маркой. — Кстати, но опустите ли вы это в почтовый ящик по дороге? Мне бы хотелось, чтобы бандероль попала к адресату уже сегодня.

Несмотря на переполнявшую его ярость, Чжан Хуа все-таки посмотрел на пакет. Сердце его замерло в груди, в ушах зашумело от приливающей крови. Дальнее эхо множилось, отражаясь от стен в коридорах его подсознания.

— Что с вами? — У Айпин протянул к нему руку, видя, что он как-то боком опускается на стул. — Не нравится мне ваш вид, друг мой. Может быть, чайку? Он сунул чашку в его трясущуюся руку.

Чжан Хуа пролил чай на рубашку, но так и не почувствовал этого. Его глаза были прикованы к адресу и имени, аккуратно напечатанным на пакете.

— Это... — ему не хватало воздуха. — Это адресовано моей жене.

У Айпин вытянул свою длинную шею.

— А что, я перепутал название улицы?

Чжан Хуа поднял глаза и провел рукой по волосам.

— Что вы посылаете моей жене?

Министр пожал плечами.

— Если вам так интересно, посмотрите сами.

Чжан Хуа мгновение поколебался, затем решительно сломал печать. Там были какие-то фотографии форматом девять на двенадцать и напечатанное на машинке послание к его жене. Письмо начиналось словами: «Я полагаю, это заинтересует вас, мадам...»

Взглянув на фотографии, он ахнул. На них был запечатлен он сам в постели с девушкой лет двадцати — пышногрудой и гибкой, как акробатка.

— Ваша тайная жизнь. Ваша любовница. — У Айпин вздохнул. — Праведное негодование, которое вас только что сотрясало, очень заинтересовало меня. Оно означает, что я правильно оценил вашу личность. Вы в своей основе праведный человек, товарищ замминистра. Ваша жизнь подчинена определенному кодексу чести. Из людей вашего типа получаются превосходные шпионы. И знаете почему? Никому в голову не придет заподозрить вас. И стоит человеку вроде меня поймать вас на чем-то недостойном, вы навеки связаны с ним. Чувство вины и отвращение к себе самому делает вас рабом этого человека. Вы абсолют как в вашей праведности, так и в вашем падении.

У Айпин улыбнулся.

— Но вы можете доказать мне, что я в вас ошибся, товарищ замминистра. Для этого вам надо только сложить эти фотографии в конверт и снова запечатать его. Отправить его я могу и сам.

Чжан Хуа разорвал фотографии пополам. А потом еще раз пополам.

— Вот так-то лучше, — сказал У Айпин уже мягче. — А теперь перейдем к делу.

— Негативы. — Чжан Хуа с трудом выдавливал из себя слова. — Когда я получу негативы?

— Ну, я думаю, ответ на этот вопрос напрашивается сам собой, — ответил У Айпин. — После падения Ши Чжилиня или его смерти.

Принесли еду, и Чжан Хуа воспользовался случаем восстановить утраченное равновесие. Все внутри его онемело, и он с трудом соображал, что делает. Ел он с видимым удовольствием, но с таким же успехом он мог жевать сено. Сердце колотилось так, что он начал подумывать, что его сейчас хватит инфаркт. Воображение подхватило эту идею, и он уже видел встревоженного У Айпина, вызывающего скорую, прибытие санитаров с носилками. Видел будто со стороны, как они накладывают ему на лицо кислородную маску и делают массаж сердца.

Оно и понятно, почему он так расфантазировался. В больнице ему бы не пришлось проходить через все это. С находящегося при смерти снимается всякая ответственность. Тогда он был бы свободен.

— Зачем я вам нужен? — наконец спросил он. — Премьер и так держит Ши Чжилиня на мушке.

У Айпин заморозил его своей улыбкой.

— Вашему хозяину приходилось не раз стоять под дулом пистолета. Но он не только это пережил, но и умудрился отправить своих врагов туда, откуда не возвращаются. На этот раз я не дам ему лечь в дрейф и выйти, как прежде, из затруднительного положения. Говорю вам, я изучал его методологию. Он будет раздавлен, Чжан Хуа. Это я вам гарантирую.

Когда они закончили последнее блюдо — желтую мушмулу, привезенную с юга, и официант убрал пустые тарелки, У Айпин продолжил:

— Политика Ши Чжилиня ведет Китай по опасной тропе, которая неминуемо приведет к полной европеизации нашей страны. Он подрывает нашу идеологию, самую суть ее. А именно она позволяет нам находиться у власти, контролировать судьбы шестисот миллионов душ. Без нее в Китае воцарится анархия. Смерть и разрушение, грабежи и смута. Новое Боксерское восстание повторится, если мы не остановим Чжилиня! И для этого мне просто необходимо знать, в чем состоит суть его гонконгской операции.

Он налил себе еще чаю и выждал с минуту. — Ну-ну, смелее! — подбодрил он Чжан Хуа, видя, что тот все не решается начать. — Самое трудное уже позади. Вы уже сделали первый шаг, дав мне в руки компромат на себя. Второй шаг будет уже легче.

Чжан Хуа вроде как встряхнулся, посмотрел на У Айпина ошалелыми глазами и наконец сказал:

— Ши Чжилинь передает через меня дезинформацию в Москву. По его совету я уступил, когда шеф внешней разведки КГБ Даниэла Воркута начала шантажировать меня моими родственниками в Гонконге. Сейчас я передаю свои донесения непосредственно ей.

— Мне нужно посмотреть на всю вашу почту, — немедленно заявил У Айпин, — для детального изучения. Вы должны снабдить меня необходимыми материалами.

— Это не так просто сделать. Никаких фотокопий нет. Есть только оригиналы.

— Да послужит ваша нечистая совесть в качестве шпоры в ваших поисках способов заполучить их! — усмехнулся У Айпин. — Делайте, как я сказал, и никому об этом ни звука. А что касается проблем, которые могут возникнуть с выполнением моих инструкций, то это ваши проблемы. Не морочьте мне голову своими оправданиями. Оставьте их для себя. А сейчас давайте продолжим.

Чжан Хуа весь дрожал от гнева, возмущенный командирским тоном этого проходимца. Он уже открыв рот, чтобы высказать свое возмущение, но передумал. Единственное, что он мог сделать в этой ситуации, так это действительно продолжить начатое.

— Поскольку Советы землю роют, чтобы влезть в Гонконг, — сказал он, — Ши Чжилинь вознамерился позволить им сделать за нас часть нашей работы. Суть операции сводится к тому, что мы через своего агента, внедренного в их организацию, заставляем их верить нашей дезе и таким образом направляем их деятельность в нужное русло.

— Кто он?

— Прозвище Митра, настоящее имя — сэр Джон Блустоун. Он один из пяти тай-пэней, которые контролируют торговую фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд».

— Мне нужна также вся информация, относящаяся к Митре. И чем скорее, тем лучше. И еще. Каким образом Ши Чжилинь вызывает эти неприятные колебания нашей официальной политики в Гонконге?

— Этого я не знаю. Мне он об этом ничего не говорил. И вообще я понятия не имею о глобальных аспектах операций, будучи ответственным только за частные вопросы. Но, возможно, документы, которые я вам представлю, прольют свет и на это тоже.

— Хорошо бы, — резко заметил У Айпин. — Встретимся завтра в восемь вечера. Садитесь на восьмерку и поезжайте до конечной остановки Хун Мяо. Я буду вас ждать в чайной через три квартала в западном направлении. Имейте при себе все, что я просил вас принести, иначе запасной набор фотографий будет послан вашей жене специальным курьером. — Он посмотрел на Чжан Хуа ясными глазами. — Я достаточно понятно выразился?

Чжан Хуа молча кивнул.

У Айпин ухмыльнулся, расплачиваясь по счету.

— Выше нос, товарищ замминистра. Становиться патриотом всегда трудно.

Стэллингс довольно долгое время жил в Нью-Йорке, так что он был привычным к толкучке и подземке. Но Токио в этом отношении мог дать сто очков вперед Нью-Йорку. Ему давно не приходилось пользоваться этим видом транспорта в японской столице. На платформах было удивительно чисто, никакого гвалта, похожего на нью-йоркский. Но зато народищу просто уйма. Скоро он потерялся в отчаянно толкающейся локтями толпе.

На часах было уже 12.28. К платформе подходил поезд. Стэллингс смотрел на его тупую металлическую морду, вынырнувшую из тоннеля и приближающуюся к нему с дьявольской скоростью. Вот головной вагон с грохотом промчался мимо, поезд замедлил ход, остановился. Когда двери со вздохом открылись, он отскочил назад, чтобы не быть сметенным пассажирами, которые, не дожидаясь, когда желающие сойти выйдут из вагонов, ринулись на посадку. Давка перед дверями грозила перерасти в побоище.

Стэллингс с изумлением наблюдал, как дежурные по платформе начали разнимать дерущихся и своими руками, затянутыми в белые перчатки, впихивать в вагоны желающих уехать. Раздался предупреждающий свисток, и двери начали закрываться. Дежурные продолжали работать руками, пока не затолкали в вагон последнего страдальца. Со змеиным шипом створки дверей сдвинулись, и поезд тронулся, быстро набирая ход.

На какое-то мгновение Стэллингс оказался чуть ли не единственным человеком на опустевшей платформе, которая начала опять постепенно заполняться людьми. Его взгляд скользнул вдоль платформы и встретился с взглядом молодой женщины в кимоно с золотыми хризантемами на оранжево-розовом фоне.

На ее ногах были деревянные гета,а в руке — зонтик из промасленной рисовой бумаги. Даже с большого расстояния было видно, что ее лицо покрыто толстым слоем штукатурки. Гейша.Мертвенно бледные щеки и ярко-красный рот.

Она поманила его рукой.

Стэллингс невольно отпрянул. Это просто неслыханно, чтобы японка при всех сделала такой жест. Он взглянул на свои часы и увидел, что на них ровно 12.30. Достав из кармана записку, он показал ее ей. Гейша опять поманила его рукой.

Ему хватило девяноста секунд, чтобы проложить дорогу для них обоих на противоположную платформу. Тут и поезд подошел. Не говоря ни слова, гейша вошла в вагон. Протолкавшись внутрь, они обнаружили одно незанятое место. Скромно потупив глазки, гейша села. Стэллингс возвышался над нею, как башня, старательно отводя глаза от ее лица. Она была очень красива.

Они мчались в северном направлении, в Кита-Сендзу. У Стэллингса была схема токийского метрополитена, которую он нашел в своей комнате среди других полезных материалов, специально оставленных там туристической фирмой. Пока он добирался до Гиндзы, где у него была назначена эта встреча, он на всякий изучил схему.

Как только они проехали станцию Нака-Окачимаси, гейша поднялась и подошла к двери, готовясь сходить. Стэллингс последовал за ней. Следующая остановка была Уэно. Они ехали ровно восемнадцать минут.

Из залитой искусственным светом станции они поднялись к свету дня. Прямо перед ними был Парк Уэно.

— Йаппари аоа куно да!Вот она, волшебная Зеленая страна!

Это были первые слова, которые она произнесла с того момента, как он заметил ее на платформе. Стэллингс кивнул, но внимание его было поглощено не столько сочной зеленью раннего лета, сколько попытками выяснить, не следит ли за ними кто-либо, идя следом самолично или препоручив это электронике.

Детей в парке было видимо-невидимо. Младенцы сидели в своих колясочках, позволяя своим мамашам кормить их сладким тофу,карапузы делали свои первые неуверенные шаги между растопыренными руками бабушек, четырехлетки гонялись друг за другом, стуча каблучками туфелек по камням, которыми были вымощены дорожки.

Высокие детские голоса, далеко разносившиеся в дремотном полуденном воздухе, слышались долго после того, как детская площадка осталась позади. Вишневые и сливовые деревья стояли справа и слева, их развесистые ветви давно отцвели.

У крутого поворота тропинки гейша помедлила у кустов, на которых цветы или только распускались или уже сияли во всей красе.

— Это таирин, -пояснила она своим приятным, грудным голосом, — крупная разновидность вьюнка, который вы, американцы, называете «Славой утра», верно?

— Да.

— А вот этот называется «Малиновым драконом». Это дословный перевод с китайского, потому что цветок завезен сюда из Китая примерно в середине XVIII столетия одним европейским графом. — Ее малиновые ноготки блеснули в ярком солнечном свете. — Но в отличие от других видов ипомеи, которые цветут до полудня, этот распускается в четыре утра, а к девяти уже вянет.

— Очень жаль, — несколько рассеянно отозвался Стэллингс, который все поглядывал по сторонам, ожидая появления главного действующего лица.

— Напротив, — возразила гейша. — Мы ценим «Малинового дракона» именно за его эфемерную красу, в которой отражаются прекрасные мгновения нашей жизни, увы, так скоро проходящие.

— Когда мы наконец займемся делом, мисс? Стэллингсу наскучил урок ботаники. Ему предстояло обсудить более важные материи.

Гейша наклонила голову. Ее иссиня-черные волосы, уложенные в сложную прическу, удерживавшуюся спомощью перламутровых палочек, сверкнули на солнце.

— Мы им уже занимаемся, — сказала она.

Стэллингс удивленно посмотрел по сторонам.

— Но ведь мы по-прежнему одни, — заметил он. Гейша тихо засмеялась.

— А. кто еще должен быть? — спросила она слегка подтрунивающим тоном.

— Якудзаникогда не использует для таких дел женщин. Я полагал, что вы подосланы человеком, который поручил вам привести меня сюда, чтобы здесь мы могли с ним спокойно переговорить. В записке говорится, что...

Гейша направилась к каменной скамье, наполовину скрытой буйно разросшейся «Славой утра». Села.

— Зачем вам нужна эта информация?

Стэллингс приблизился к ней. Она сидела на скамейке с видом судьи, опершись двумя пальцами на ручку своего зонтика.

— Мне кажется, я пришел сюда, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

Чувствовал он себя не очень-то уютно, каким-то раздраженным, как будто ситуация полностью вышла из-под его контроля.

Гейша молчала, вперив в него свой загадочный взгляд.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — прибавил он.

— Эйко.

— А дальше?

— Что вам надо от этого Ничирена?

Он уставился на нее широко открытыми глазами. — Чего ради я должен отвечать на ваши вопросы? Это я вам плачу за ответы на мои вопросы.

Но он уже начал подозревать, что у нее вообще нет никаких ответов, и что все это просто ловушка. Инстинктивно его рука скользнула под куртку, пальцы сжали рукоятку пистолета.

— Я полагаю, нам следует вернуться в более людную часть парка, — сказал он, доставая оружие.

Но руки гейши уже пришли в движение. Промасленная бумага зонтика отлетела в сторону. Из бамбуковой трости выскользнуло тонкое стальное лезвие и метнулось в его сторону, пронзив кисть его правой руки.

Рука сразу же онемела, и пистолет брякнул о камни у ног гейши.

— Я думаю, нам лучше остаться здесь, — сказала она, подымаясь со скамейки и не выпуская из рук стилета, который, как вертел, пронзил руку Стэллингса.

Пнув ногой лежавший на земле пистолет под скамейку, она слегка пошевелила стилетом. Жуткая боль пронзила руку Стэллингса до самого плеча. Наверно, попала точно в нерв, -подумал он, скрипя зубами.

— Пойдем со мной, — сказала она, увлекая его за скамью, где кустарник, густо оплетенный ипомеей, полностью загораживал их от всего мира.

Звуки людских голосов в парке, равно как и транспорта за его пределами, заглохли, словно заваленные снегом. Все еще корчась на клинке гейши, как червяк, наколотый на булавку, Стэллингс готовился к решительным действиям. Не хватает еще, чтобы баба меня одолела, -думал он.

Сжав зубы, он дернул рукой, чувствуя, как жаркое пламя полыхнуло по ней, грозя выключить сознание. Сталь рассекла кисть до конца и он освободился. Низко наклонившись, он бросился на гейшу, схватился здоровой рукой за ручку «зонтика» и попытался его вырвать.

К его удивлению гейша выпустила ручку, позволив ему завладеть оружием. Но не успел он обрадоваться, как она нанесла ему такой страшный удар напряженными пальцами в область печени, что Стэллингс обмяк и начал оседать на землю.

Придя в себя, он обнаружил, что стоит на коленях, всем телом подавшись вперед так, что волосами касался ее кимоно. Попытавшись подняться, он почувствовал ее руку на своем плече. Кончики ее пальцев вонзились в тело, нащупывая нервный узел. Вся левая рука тоже онемела. Правая же, окровавленная и жалкая, как подстреленная птица, лежала без сил на бедре.

Стэллингс тяжело дышал, с хрипом набирая воздух в легкие. Диапазон его зрения постепенно сужался, заполняясь чернотой справа и слева. Когда он понял, что это значит, ему стало страшно.

Ему приходилось бывать в разных переделках. И порой во время боя ему приходилось склоняться к умирающим товарищам. Сражение кипело вокруг. И хотя они говорили шепотом, но сквозь взрывы и пальбу он слышал слова умирающих довольно хорошо. Они говорили ему, что такое бороться за ускользающую жизнь. Он видел, как они тянулись к ней слабеющими руками, когда смерть уже овладевала ими.

Теперь смерть витала над ним. Дрожа всем телом, Стэллингс узнал ее страшный оскал, почувствовал ее холодное дыхание. Она пришла к нему под видом гейши, как сие не странно. Гейша склонилась над ним, отсекая взмахом правой руки жизнь от тела, как ветку от ствола дерева.

Как хотелось Стэллингсу подняться, смять эту накрашенную куклу и швырнуть ее на землю! Так, чтобы она растянулась у его ног, как он сейчас лежит. Какой стыд, что такое эфирное существо свалило его! Ведь он все-таки был солдатом, и если ему приходится умирать, то он хотел бы принять солдатскую смерть. Не от руки женщины!

Затем Стэллингс почувствовал ее руку в своих волосах, рывком приподымающую его голову так, что ее накрашенное лицо оказалось прямо против его лица. Боже, как она красива! Красива, как смерть.

Глаза темнее ночи, губы бантом. Скользнув взглядом мимо ее лица, он увидел небо и облака, бегущие по нему, постепенно меняющие его лазурный цвет на свинцовый Оно было плоским, как театральная декорация.

— То, что ты знаешь, ты, видимо, намерен унести с собой, — молвила гейша. — Ты — профессионал.

— Мне нечего сказать тебе.

Даже говорить ему было мучительно больно.

— Нечего? — черты лица гейши исказились, оно стало вдруг жестоким и безобразным. — Да нет, есть чего!

Стэллингс закашлялся. Дыхание вырывалось из него, как языки пламени из огнемета, обжигая горло. Хватка руки этой женщины напоминала стальные челюсти капкана. Затем она пошарила у него между ног. Ее длинные, изящные пальцы расстегнули ширинку. Не веря своим глазам, он увидел, как они лезут внутрь. Затем чудовищная боль обволокла все его тело и держала так, кажется, целую вечность, пока он не пожалел, что все еще жив.

И когда эта изысканная боль схлынула, оставив его задыхающимся и мокрым от пота, он начал исповедоваться в грехах, как в церкви.

— Они приговорили к смерти Марианну Мэрок, — сказал он трескучим голосом, — и послали меня убить ее.

— Значит, это ты ее убийца, — будто в раздумье сказала гейша. — Ты не спрашивал у них, за что они хотели ее убрать?

Ужаснувшись впервые делу своих рук, Стэллингс пробормотал:

— Не спрашивал. Но я полагаю, за то, что она была с Ничиреном. Ее подозревали в том, что это она сообщила Ничирену о предполагающемся рейде ее мужа на Дом паломника.

— Значит, ее убили потому, что подозревали в связях с Ничиреном?

Снова та же боль, скребущая каждое нервное окончание, такая острая, что она, кажется, разрывала его изнутри. Грудь его вздымалась прерывистыми всхлипами, когда эта боль схлынула. Удары сердца отдавались во внутреннем ухе. Единственное, на что хватило его сил, так это покачать головой.

— Значит, хотя ты был всего лишь исполнителем, а истинной причиной ее смерти был Ничирен. — Голос гейши был нежен и легок, как ночной ветерок.

Расширенные от ужаса, залитые потом и слезами глаза Стэллингса наблюдали за превращениями его супостата. Изящная рука вскинулась к замысловатой прическе и потянула за нее. Парик отлетел в кусты, сшибая завядшие цветки «Славы утра».

— Аааа! — вырвался крик из стесненного горла Стэллингса.

Сквозь штукатурку на ее лице, как сквозь матовое стекло, он различил другого человека.

Это была не гейша. И вовсе не женщина.

— Кто?.. — слова вязли в путанице мыслей. — Кто ты?

Взгляд черных глаз сфокусировался на нем.

— Ваши нескромные расспросы, мистер Стэллингс, достигли моего слуха. У меня много друзей в городе. И они сообщили мне, что вы интересуетесь мной.

Была в этих черных глазах свирепая истовость человека, который знает, что делает.

— Я Ничирен. И я смерть твоя.

Как зачарованный наблюдал Стэллингс, как длинные, покрытые малиновым лаком, ногти приближались к нему. Когда они коснулись его плоти, он закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока не почувствовал, что все ощущения стремительно покидают его измученное тело.