"Ниндзя" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Эрик ван)

II Пригород Токио. Осень 1963.

— Отсюда великолепно виден закат, — сказала Цзон. Она повернулась к Тай и передала ей лаковый поднос Служанка молча поклонилась и вышла из кухни.

— Знаешь, я заставила твоего отца убрать сёдзи и вставить стекла. — Она тихонько засмеялась. — Разумеется, Итами это покоробило. Она никогда бы не допустила такого в своем доме. — Цзон вздохнула и добавила уже серьезно. — Мне неприятно это говорить, но временами твоя тетя бывает невыносимой.

— Итами не наша родственница, мама. Цзон коснулась его своей тонкой рукой.

— Иногда, Николас, родство духа значит больше, чем кровь. Возможно, ты сам с этим столкнешься, когда станешь старше. — Она отняла руку. — Хочешь есть?

— Да.

— Хорошо. Тай приготовила твое любимое блюдо.

— Мое любимое блюдо — дим сум. Но у Тай не получается так, как у тебя, хотя ты ей все показываешь.

Цзон рассмеялась, наклонилась к сыну и поцеловала его в щеку.

— Хорошо, в выходные я приготовлю тебе дим сум.

— Много?

— Тебе хватит. Обещаю.

Она посмотрела в окно. Небо над горизонтом было желтым, как яичный крем, но где-то высоко уже виднелась глубокая ночная синева.

— Тебе ведь не часто приходится видеть такое?

— Будзюцуотнимает много времени, мама.

— Я знаю. — Она колебалась несколько мгновений. — Но это не вредит твоим занятиям в школе?

— Нет, ты же знаешь.

— Мой отец, — Цзон всегда называла Со Пэна отцом, — говорил, что происхождение очень много значит в жизни человека. Твои предки живут в твоей крови.

— Не знаю, — усомнился Николас. — У меня есть много друзей-американцев, и они совершенно не придают этому значения. Их родители...

— Тогда скажи мне, сынок, разве их предки не предопределили их судьбы?

Николас посмотрел на мать и подумал, что в конечном счете она права.

— Все, что было в твоем дедушке, есть и во мне, — продолжала Цзон. — Он передал мне это задолго до того, как я уехала из Сингапура с твоим отцом. Здесь, в Азии, это особенно важно. И теперь я могу сделать то же самое для тебя.

— Но я так мало знаю о нем.

— Со временем узнаешь больше. Ты еще молод.

— Но ты была моложе меня, когда...

— Тогда было другое время. Опасное время. Я очень счастлива, что ты смог избежать такого горя. Никто не должен так страдать. — Ее красивое лицо озарилось улыбкой. — Но давай поговорим о более приятных вещах.

“Я хочу знать все, — мысленно говорил Николас матери. — Я хочу знать, что произошло”. Но, конечно, он не мог сказать об этом вслух. Никогда. Если Цзон сама решит рассказать ему об этом когда-нибудь... Даже отец едва ли об этом знал. Только Цзон и Со Пэн. А его давно уже не было в живых.

— Тетя спрашивала сегодня о тебе, — Цзон прервала его мысли. — Она всегда о тебе спрашивает, когда тебя нет дома.

— С ее стороны очень любезно беспокоиться обо мне.

— Да. — Цзон улыбнулась и приблизилась к сыну. — Тебе следует сказать об этом ей. Она будет счастлива.

— Не думаю... то есть...

— Николас, Итами всех нас — всех — считает членами своей семьи. Она очень любит тебя.

— Иногда... ее трудно понять.

— Да, понять человека не просто. Для этого нужно желание. И терпение. Для тебя это нелегко — из-за твоего отца. Он одновременно терпелив и раздражителен. — Цзон укоризненно покачала головой. — Да, он очень противоречивый человек. До сих юр не могу к этому привыкнуть. — Она погладила затылок. — Ты гак на него похож. Он не заводит друзей так легко, как это делает большинство иностранцев. Впрочем, какой он иностранец? Азия — его дом, как и мой. Мы оба дети Востока, и сами создаем свое прошлое.

— Это звучит так сложно, так непонятно. Цзон улыбнулась.

— Мы не смогли бы жить по-другому.

Сацугаи и Итами все чаще приходили к обеду. Тетя уже давно стала в их доме своим человеком — об этом заботилась Цзон. Однако в последнее время она появлялась в сопровождении мужа.

Слушая разговоры Сацугаи, Николас начал понимать, как этот человек и другие лидеры могущественных дзайбацу втянули Японию в опустошительную войну. Нет, Сацугаи никогда не говорил ни о довоенных временах, ни о самой войне. Сама по себе война его не волновала. Больше того, он как бы не замечал ее страшных следов, раскиданных по всей стране.

— Коммунисты всегда представляли угрозу для Японии, полковник.

Николас вспомнил, как Сацугаи сказал это однажды промозглым осенним вечером. Небо из вишневого становилось темно-фиолетовым, и ветер стонал в верхушках сосен и криптомерий, предвещая наступление зимы. Косые струи мелкого дождя, как молчаливые слезы, стекали по огромным окнам кабинета. Несчастный королек кружил под небольшим навесом над аккуратно подрезанной изгородью. Капли дождя жемчужинами садились на овальные листья; мокрая паутина раскачивалась на ветру. Королек то и дело вскидывал голову и вглядывался в небо, дожидаясь, когда кончится дождь и он сможет улететь.

— Но их партия не такая большая, даже теперь, — возразил полковник. Он набил трубку табаком и не спеша прикурил. Комната наполнилась сладким голубоватым дымом.

— Дорогой полковник, — настаивал Сацугаи, — опасность нельзя измерять цифрами, особенно здесь, в Японии. — Он говорил так, будто отец Николаса был здесь случайным гостем. — Нужно учитывать активность врага, силу его ненависти. Эти люди не просто преданы своим идеям. Это фанатики мирового коммунизма. Их ни в коем случае нельзя недооценивать — именно с этого начинаются их первые победы.

Полковник ничего не ответил, сосредоточившись на своей трубке. Это была темно-коричневая вересковая трубка с изогнутой ручкой и высокой чашкой. Полковник пронес ее через всю войну, и она была ему очень дорога. Его коллекция насчитывала больше двадцати пяти трубок, но он неизменно курил только эту.

“На войне каждый обзаводится собственными приметами” — думал полковник. И это понятно: когда смерть каждый день и каждую ночь подступает из мрачных джунглей, когда твои товарищи падают под пулеметным огнем и взлетают на минах в нескольких шагах от тебя, или когда ты находишь их утром с перерезанными глотками, — тогда только эти маленькие суеверия и удерживают тебя от безумия.

Полковник тогда вбил себе в голову, что до тех пор, пока с ним его трубка, пока он может отнять руку от горячего пулемета и нащупать ее в кармане, — все обойдется.

Он отчетливо вспомнил то утро в начале лета 1945 года, когда его части начали наступление на Сингапур. Они вышли из лагеря и медленно продвигались к югу, поддерживая постоянный контакт по радио. Уже углубившись в джунгли, полковник привычно потянулся за своей трубкой, но ее в кармане не оказалось. Он остановился и осмотрелся, но в грязи, среди переплетенных корней, не нашел ничего, кроме многоножек и пиявок. Его охватил липкий страх, и он вместе со своими людьми вернулся в лагерь. Там полковник нашел свою трубку, наполовину увязшую в илистой почве, очистил ее и уже собирался отдать приказ на выступление, как послышались первые орудийные залпы. В том месте, откуда они только что ушли, земля сотрясалась от взрывов, и яростные фонтаны грязи и обагренных кровью листьев взмывали в воздух.

Полковник молча взмахнул рукой, и солдаты поползли сквозь густые джунгли. Их товарищей уже не было в живых. Тех, кто миновал хитроумно поставленные мины, уничтожил снайперский огонь. Негнущимися пальцами полковник нащупал в кармане трубку, взвалил на плечо пулемет и повел солдат на запад, через зловонные мангровые болота, чтобы обойти кровавый пейзаж смерти.

Глубокой ночью они вышли в тыл японского лагеря, бесшумно сняли часовых и повесили их на деревьях как молчаливых свидетелей. Часть людей полковник отправил обогнуть лагерь с юго-востока. Ровно в четыре утра они открыли огонь. Воздух наполнился шипением свинца и веселым дымком пулеметов. Этот испепеляющий огонь накрыл половину лагеря. Оставшиеся в живых отступили и попали прямо в руки второго эшелона. Оказавшись под перекрестным огнем, они дергались как безумные марионетки, пока от них не осталось и следа.

В другое время полковник посчитал бы это неразумной тратой боеприпасов, но только не в ту огненную ночь.

— Сацугаи, — спокойно сказал полковник, выпуская облачко ароматного дыма. Война все еще звучала у него в ушах. — Я не сомневаюсь, что вы знаете, историю своей страны не хуже других. И вы понимаете, что коммунизм не может прижиться в Японии. Его утопические идеи равенства противоречат слишком многим японским традициям. Насаждать коммунизм в Японии просто смехотворно — народ никогда не пойдет за этими людьми.

На лице Сацугаи появилось подобие улыбки.

— Мое мнение не имеет никакого значения, не так ли? Важно то, что думают американцы. Они осознают коммунистическую угрозу и они знают, что мы — дзайбацу — главный бастион на пути коммунизма. С ним не справиться путем либеральных реформ. Ваш Макартур понял это в 1947 году.

Глаза полковника сверкнули.

— Тогда мы все были полны надежд...

— Надежды, полковник, это удел наивных, — вежливо перебил его Сацугаи. — Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить. Они всегда будут стремиться проникнуть сюда и свергнуть правительство. Вот почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не место, и вы не можете с этим не согласиться.

— Я вижу только, что страна опять страдает в угоду определенным интересам, так же, как это было во время войны.

На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет электрический разряд.

— Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, — мягко вставил Сацугаи, — идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.

Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось развязать общество Гэньёся. Провал этой политики послужил поводом для первого открытого выступления против правительства Мэйдзи — покушения на Томоми Ивакура.

— Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку, не было бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь же, — Сацугаи пожал плечами, — Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за другой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Разве это не очевидно? Вы сами воевали в азиатских джунглях. Там американские танки, артиллерия или даже массированные бомбардировки ничего не решают. Коммунисты слишком хорошо организованы, и их людские резервы практически неисчерпаемы.

— Вьетнам нас не касается, — Трубка полковника погасла, но он этого, казалось, не замечал.

— Извините, дорогой сэр, — Сацугаи скрестил ноги и расправил складки на шерстяных брюках, — но я должен заметить, что в этом вы глубоко заблуждаетесь. Если Вьетнам падет, следующей, несомненно, будет Камбоджа. А что потом станет с Таиландом? Нет, так называемая “теория домино” слишком правдоподобна — от этой перспективы мороз идет по коже.

Веки полковника были полуприкрыты, будто он задремал. Остывшая трубка по-прежнему находилась в уголке его рта. Он прислушивался к убаюкивающему шуму дождя, барабанившего по оконному стеклу и карнизам. Мысли полковника погрузились в прошлое.

Они были идеалистами. По крайней мере, вначале. Но к 1947 году американская политика в Японии резко переменилась. Американцам уже не так нужны были военные репарации: они довольствовались тем, что Япония стада демилитаризованной. Теперь их больше занимало другое: Япония должна была превратиться в их форпост против коммунизма на Дальнем Востоке. В связи с этим американцы начали последовательно действовать в двух различных направлениях. Во-первых, многие влиятельные до войны консервативные политики и бизнесмены были восстановлены на своих постах. Во-вторых, в японскую экономику полились миллионы долларов, пока промышленность не была восстановлена на 80 процентов. При этом японцам позволили устроить охоту на коммунистов и левых радикалов — то, что когда-то было сделано в Испании, Иране и Южной Америке. Только на этот раз американцы попали в цель.

За окном поднимался ветер, швыряя в окно струи дождя. Небо стало совершенно серым.

Тогда в 1945 году их небольшая группа, сплоченная энтузиазмом” свято верила, что будущее Японии — в подлинной демократии, свободной от феодальных пережитков. “Как все мы были наивны! — думал полковник, с грустью соглашаясь с Сацугаи. — Никого из моих друзей уже нет, никого”.

Он смотрел на окно, по которому холодными беспомощными слезами стекали струи дождя. Яростный порыв ветра закружил мокрые листья и швырнул их в воздух, как эскадрилью странных крохотных самолетиков. За все двадцать три года, проведенные на Дальнем Востоке, полковник никогда не чувствовал себя таким чужим. Он остался один, совсем один. Его друзья, ближайшие советники Макартура, уходили один за другим: их либо куда-нибудь переводили, либо увольняли в запас.

Сначала они не сознавали, что оказались в центре политической игры, не замечали перемен в самом Макартуре. Даже после поворотной точки в 1947 году они продолжали отчаянно бороться в надежде, что их совместные усилия вернут новую Японию к демократии. Теперь их тогдашнее бессилие стадо совершенно очевидным. Политика вырабатывалась по другую сторону океана, и от них ждали ее выполнения, а не критики. Терлейн высказался слишком откровенно и был поспешно уволен в запас. Маккензи отозвали в Штаты. Робинсон не вытерпел унижений и два года назад подал в отставку. Оставался один полковник — человек из железа. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал себя разбитым и смертельно разочарованным. Он не мог смириться с тем, что дело его жизни оказалось совершенно бессмысленным, что мечта, за которую он боролся так долго и так напряженно, никогда не станет действительностью.

Но даже теперь полковник не мог отступить — это было не в его характере. Он всегда считал себя умнее остальных. В конце концов, у него был козырь, о котором знал только он один.

“Значит, я проиграл, — думал полковник. — Меня перехитрили. Но это не конец. Я этого не допущу”.

Эта идея зародилась у него в 1946 году, в тот день, когда Сацугаи был арестован военной полицией. Похоже, полковник ничем не мог ему помочь. Сацугаи был широко известен в Японии: могущественный реакционер, возглавлявший один из чудовищных концернов дзайбацу. Его неизбежно должны были заподозрить и арестовать как военного преступника.

Итами мужественно перенесла этот позор, как и все другие испытания, выпавшие на ее долю. Но Цзон была в истерике. В ту ночь, в постели, она умоляла полковника вмешаться. Он занимал высокое положение в американском командовании, был советником самого генерала Макартура: конечно же, он мог найти способ выручить Сацугаи.

— Дорогая, — пытался объяснить полковник, — все не так просто. Сейчас очень сложное время. Кроме того, — добавил он рассудительно, — Сацугаи действительно мог совершить то, в чем его обвиняют.

Но это еще больше разъярило Цзон.

— Не имеет значения. Он наш родственник.

— Ты хочешь сказать, что поэтому он не преступник.

— Да.

— Дорогая, но это глупо.

— Возможно. — В голосе жены звучала знакомая полковнику внутренняя сила. — Но прежде всего у тебя есть долг перед семьей, и если Сацугаи можно спасти, ты обязан это сделать. Какудзипва хомбуно цукусанэба наримасэн. Каждый должен выполнить свой долг.

“Цзон — умная женщина, — подумал полковник, — но временами она бывает слишком упрямой”. Он знал, что переубедить ее невозможно и что в доме не будет покоя до тех пор, пока он не докажет, что сделал все от него зависящее.

С этими мыслями полковник заснул. А когда проснулся на рассвете, в голове у него уже зрела идея.

Сацугаи можно спасти, теперь он это знал наверняка, но это было очень рискованно. Полковник не сомневался, что сможет повлиять на решение трибунала. Весь вопрос был в том, захочет ли он сам этим заниматься.

С другой стороны, он уже тогда сознавал ненадежность своего положения и подумал, что нет худа без добра: в один прекрасный день этот поступок может сослужить ему хорошую службу.

Полковник много знал о прошлом этого человека. Гораздо больше, чем предполагал Сацугаи. Его связи в Фукуока были очевидны, и поскольку деятельность Гэньёся никогда не ставилась вне закона, все документы должны были сохраниться. Полковник тайно поехал на Кюсю и выяснил, что Сацугаи являлся одним из лидеров. Гэньёся.

В то время подобная информация приравнивалась к смертному приговору. Если бы это дошло до военного трибунала, для Сацугаи все было бы кончено. Но полковник не собирался обнародовать то, что стало ему известно. В любом случае, смерть Сацугаи ничего бы не дала: просто его место занял бы другой. Но это никак не устраивало полковника, он хотел уничтожить Гэньёся. Если бы ему удалось освободить Сацугаи, он смог бы держать его на поводке. И тогда, рано или поздно, с помощью Сацугаи полковник доберется до самого сердца Гэньёся.

Полковник отвел взгляд от залитого дождем стекла и посмотрел в раскосые монгольские глаза своего собеседника. За ними нельзя было прочитать ничего, что Сацугаи хотел бы скрыть.

“Я отпустил его, — думал полковник, — а он оказался хитрее меня. Он с самого начала знал, что мне нужно. Я лишил его могущества, но он все равно сумел загнать меня в угол”. Полковнику стало вдруг очень грустно. “С самого начала это была его игра, — подумал он, — и с моей стороны было глупо этого не видеть”.

Полковник не сомневался в том, что Сацугаи его ненавидит. В конце концов они были политическими противниками. Полковник лучше любого другого иностранца понимал важность сохранения традиций, без которых Япония просто перестала бы существовать. Но он прекрасно понимал и другое: те традиции, которые защищал Сацугаи, чрезвычайно опасны. Он знал: Япония — страна героев, а не злодеев. В эту минуту, вглядываясь в холодные глаза Сацугаи, полковник понял, что упустил что-то простое, но чрезвычайно важное. Раньше он считал, что еще много лет назад постиг тайный мир Сацугаи. Но теперь он стал подозревать, обратное и был зол на себя за то, что дал так легко себя провести. “Он все это время играл со мной, как с ребенком”, — негодовал полковник.

Полковника слабо утешало то, что он поставил Сацугаи в мучительно сложное положение: Сацугаи был обязан жизнью человеку, которого глубоко презирал. Это было невыносимо для любого японца, но Сацугаи держался молодцом. “Надо отдать ему должное”, — подумал полковник.

“Господи, что же он скрывал от меня все эти годы?” И вдруг полковник понял, что он должен сделать. Столько лет уже потеряно на бесплодные замыслы. Как сказал Сацугаи, нужно смотреть правде в глаза. А правда состояла в том, что полковник должен был любым путем выйти из пата. И путь был только один...

Полковник прекрасно знал, что в отношениях с Сацугаи он неуязвим. Он мог, например, оскорбить Сацугаи — и тот был бы вынужден молча стерпеть это из чувства долга.

На несколько мгновений полковника охватило глубокое отчаяние. Николас был еще так молод, а у него оставалось так мало времени, и многие свои обещания он не сумеет выполнить никогда.

Полковник снова посмотрел в окно, на свой сад, на мокрые деревья, гнущиеся под ветром. Он поискал глазами королька, но тот уже исчез: должно быть, выбрал бурю. Во всем этом было столько красоты... Но в тот день полковник не чувствовал радости.

— Что ты узнал из Горин-но сё? — спросил однажды Кансацу в додзё.

— Много полезных вещей, — ответил Николас, — хотя в основном это просто здравый смысл.

— Многие считают эту книгу откровением.

Голос Кансацу был совершенно бесстрастным, и Николас не мог понять, разделяет ли это мнение сам Кансацу. Его глаза оставались непроницаемыми. За окнами опускался розовый закат. Солнце спряталось в дымке, и рассеянный свет заливал небо и окрашивал деревья.

— Я почти жалею о том, что вы дали мне эту книгу.

— В чем же дело?

— В ней есть что-то... тревожное. Кансацу молча ждал. Позади него раздавались мягкие щелчки деревянных мечей и одновременные громкие выдохи.

— Кто-то может сказать, что основное достоинство этой книги в ее чистоте, — медленно продолжал Николас. — Но, намой взгляд, в этом есть какая-то мания, что-то опасное.

— Ты мог бы уточнить, что именно?

— Исключительность.

— Ты знаешь что-нибудь о жизни Mycacи? — спросил Кансацу.

— Очень мало.

— Миямото Мусаси родился в 1584 году. Как тебе известно, это были не лучшие времена для Японии. Страну раздирали междоусобные войны, развязанные многочисленными даймё. Мусаси был ронин, что в сущности немногим лучше разбойника. Он родился на юге, на Кюсю, но в двадцать один год перебрался в Киото. Там Мусаси выиграл свое первое сражение: вырезал каждого десятого в семьях, повинных в гибели его отца.

О нем сложено очень много легенд. Но надо относиться к ним с большой осторожностью. Как и у большинства других исторических фигур феодальной Японии, в жизнеописании Мусаси факты тесно переплетены с вымыслом. Это замечательно для любителя развлекательного чтения. Но для того, кто серьезно изучает историю — а это обязательно для занятий будзюцу, — здесь кроется опасная ловушка.

— Но иногда миф поддерживает самурая, — заметил Николас.

— Нет, — твердо возразил Кансацу. — Воин должен опираться на историю. История и долг, Николас, — и ничего больше. Мифам здесь не место, потому что миф искажает зрение и затуманивает рассудок.

В будзюцумы занимаемся очень серьезными делами. Да, защита жизни — но это еще не всё. Каждый день мы сталкиваемся со смертью, и относиться к ней можно по-разному. Чтобы научиться должным образом относиться к смерти, нужно постоянно помнить об ответственности. Но миф разрушает ответственность. Без бусидомы значили бы не больше чем ниндзя, уличные бандиты. А поддаться мифу просто, очень просто.

Кансацу вытянул руку, приглашая Николаса сесть.

— Ты прошел долгий путь, — продолжал он. — Твоя техника безупречна, и ты не устаешь учиться. Мне кажется, здесь ты уже достиг всего, что мог. Тебе осталось преодолеть еще лишь один барьер, но он самый трудный. Большинству учеников это так никогда и не удается.

Николас, ты должен сам найти в себе этот барьер и сделать рывок. Я больше ничем не могу тебе помочь. Либо ты сделаешь это сам, либо нет.

— Значит, вы хотите чтобы я оставилрю? — Николас почувствовал, что у него в горле застрял ком. Кансацу покачал головой.

— Нет, нет. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь.

Николас знал, что Кансацу что-то недоговаривает, и теперь отчаянно воспроизводил в памяти весь их разговор. Непохоже, чтобы Кансацу в нем разочаровался. Напротив, за его словами слышалось скрытое восхищение. Думай! Что за этим кроется?

Кансацу встал.

— Я хочу, чтобы сегодня ты показал классу, чему ты научился. — Он пристально посмотрел на Николаса. — Давай.

Учитель прошел в центр зала и хлопнул в ладоши. Моментально установилась полная тишина, и все головы повернулись к нему.

Кансацу выбрал четырех учеников; все они занимались давно и были физически очень сильные, все старше Николаса.

Кансацу повернулся к Николасу и кивком подозвал его к себе. В правой руке Николас держал свой боккэн.

— Встаньте вокруг Николаса, — сказал Кансацу. Ученики сомкнулись тесным кругом. Кансацу махнул рукой одному из инструкторов, и тот принес ему боккэн. Кансацу передал его Николасу.

— А теперь, — прошептал он так, чтобы его расслышал только Николас, — посмотрим, как ты усвоил Нитэн.

Учитель отошел в сторону, оставив Николаса в окружении четырех противников. У каждого из них было по одному мечу.

Осторожные шаги босых ног по полированному дереву... Четыре яркие луны кружат вокруг солнца по своим орбитам.

“Стрекоза”.

Одно движение из серии тай-сабаки, состоящее из скольжении и разворотов. Разработано в школе Нитэн Миямото Мусаси.

Николас много раз видел движения этой серии в безукоризненном исполнении Кансацу. Он читал о них в многочисленных книгах, которые давал ему сэнсэй. Он даже пытался воспроизводить их — но не в поединке.

Необходимо начать двигаться, в соответствии с замыслами противников, ибо только соединив их атаки в одну, можно использовать тай-сабаки, и только так можно победить четверых.

Двое противников приблизились к Николасу с противоположных сторон, подняв мечи над головой. С громким криком они одновременно обрушились на него.

Обратный разворот. Николас сделал дугообразное движение, и его правый меч ударил по ногам противника. В то же время он продолжал разворот, и второй меч поднялся к горлу второго атакующего. Оба рухнули на пол, и им на смену пришли еще двое. Николас хотел было сделать “мельницу”, но передумал и ограничился обманным движением.

Не прекращая вращаться, он стал между нападающими, и его правый меч ударил в грудь ученика, который находился слева от Николаса. Одновременно левый боккэнвзметнулся вверх, сокрушая последнего противника. Это был “двойной крест” — один из самых сложных приемов тай-сабаку.

Николас остановился, но его мечи все еще подрагивали, готовые к новому поединку. — Сайго.

Николас услышал голос Кансацу. Четверо учеников ретировались, и к нему приблизился Сайго. В последнее время он все реже появлялся врю. Николас не знал, где он теперь занимается; по крайней мере залы Токио и его пригородов Сайго не посещал.

Внезапно Сайго бросился на Николаса. Его катанабыл еще в ножнах, но в одно мгновение перед Николасом блеснул клинок. Сайго овладел искусством иаидзюцу — “быстрого обнажения клинка”. Человек, владеющий иаидзюцу, мог достать меч из ножен прямо во время удара и поразить соперника еще до того, как тот поймет, что клинок обнажен.

Но Николас уже был в движении. Он повернулся к Сайго левым боком так, что удар, направленный ему в сердце, пришелся в пустое пространство. Левым мечом Николас отвел катанавверх и в сторону; в завершение разворота он обрушил свой правый боккэнна незащищенное плечо Сайго. “Мельница”.

Все взгляды были прикованы к Николасу: он стоял, широко расставив ноги, и смотрел вниз на распростертого Сайго. Он знал, что красный рубец от его удара останется еще по меньшей мере неделю. В зале воцарилась мертвая тишина.

Николас видел только лицо двоюродного брата. Никогда еще на него не смотрели такие ненавидящие глаза. Николас заставил Сайго потерять лицо перед всем классом: он, выпускник, был повержен одним из учеников. Их вражда была такой яростной, что, казалось, воздух в зале вот-вот разразится молнией.

Наконец, Кансацу дважды хлопнул в ладоши, и все разошлись. Занятия были окончены.

Николас почувствовал, что дрожит, мышцы напрягались помимо его воли. Он знал, что все было уже позади, но его телу нужно было время, чтобы успокоиться. Он сделал несколько глубоких вдохов, но дрожь не унималась.

Когда Николас вернулся домой, дверь ему открыла не служанка и даже не Цзон... Это была Юкио.

Николас видел ее в последний раз три года назад, да и то мельком, на похоронах кого-то из родственников. Он до сих пор отчетливо помнил их первую обжигающую встречу.

Юкио поклонилась.

— Добрый вечер, Николас.

На ней было серебристо-серое кимоно с узором из колес со спицами, напоминавшими символы средневековых дайме. Николас сделал ответный поклон.

— Добрый вечер, Юкио.

Она опустила глаза и отошла от двери, пропуская его в дом. — Ты не ожидал увидеть меня здесь?

Николас сбросил сумку, не сводя глаз с ее лица.

— Я не видел тебя много лет.

— Тетя Итами привела меня днем, когда ты был в додзё. Я собиралась остановиться у них, но часть дома — та, где спальня для гостей — теперь перестраивается.

Николас провел девушку через дом, раздвинул сёдзи, и они окунулись в вечернюю тишину дзэнского сада.

Небо было чистым; только несколько одиноких облачков, как кольца дыма, поднимались над горизонтом. Воздух в свете огромной полной луны казался жидким. Все было окутано синими тенями. Они словно оказались под водой. Николас смотрел на мягкие линии ее профиля: она могла бы быть изваянием в синтоистском храме, который прятался среди криптомерий.

Высоко в верхушках деревьев пропел соловей; издалека донеслось долгое печальное уханье белой совы.

— Я никогда не был в Киото, — сказал Николас. Там жила Юкио.

— Ты должен туда приехать когда-нибудь. — Она смотрела на камни, которые как живые существа поднимались над ровной галькой. Ее голос казался темным и бархатным. Они стояли неподвижно, не касаясь друг друга. — Здесь очень красиво.

“Ты еще красивее”, — подумал Николас. Он слышал, как бьется его сердце.

— Я все помню.

Юкио повернулась к нему, и луна отразилась в ее зрачках.

— О чем ты?

Николас почувствовал себя дураком.

— О том вечере. — Помолчав немного, он добавил: — Когда мы танцевали...

Юкио смущенно засмеялась.

— Ах, это. Я и забыла.

Николас был подавлен. Сначала ему показалось, что она пришла сюда отчасти из-за него. Но теперь он понял, как это было глупо. С какой стати она должна помнить то, что было три с половиной года назад?

— Сайго был сегодня в додзё?

— Да. Он давно уже там не показывался. Думаю, он теперь в другойрю.

— Наверное, поэтому он часто ездит на Кюсю. Николас удивленно посмотрел на нее.

— На Кюсю? Она кивнула.

— Не сомневаюсь, что это затеял мой дядя. Они всегда что-то вместе придумывают. Не могу представить, чтобы Сайго сам решил ездить в такую даль. Во всяком случае, они держат это в тайне.

— Откуда ты знаешь?

— Однажды я спросила тетю, и она сделала вид, что впервые об этом слышит.

— Значит, все это пустяки.

Юкио молча пожала плечами и скрестила руки на груди.

— Может, пойдем в дом? Я проголодалась.

Николас извинился и оставил ее одну. У себя в комнате он сбросил одежду и прошел в ванную. Он встал под душ и открыл воду. Более консервативные люди, вроде Итами, предпочли бы глубокую японскую ванну, но Николасу больше нравился душ.

Было приятно почувствовать прикосновение горячих струй. Николас принялся намыливаться, вернувшись в мыслях к тому, что произошло сегодня в додзё. Он хотел поговорить с Кансацу после поединка с Сайго, но сделать это ему не удалось. Почему он не сказал Юкио об этом поединке? У него ведь был удобный случай, когда она сама заговорила о Сайго. Николас пожал плечами и отогнал от себя эти мысли.

Повернув голову, он с удивлением увидел тень на матовом стекле. Тень становилась все более отчетливой: кто-то входил в ванную. Николас выключил воду и открыл дверь.

Он стоял совершенно неподвижно. Капли воды на его коже блестели в неоновом свете лампы. От ее кожи исходило молочное сияние.

— Ты красивый, — произнесла Юкио.

Она была нагая. Через руку у нее было перекинуто банное полотенце, но она не предложила его Николасу. Он думал о словах девушки и смотрел ей в глаза, пытаясь прочитать ее мысли.

Ему исполнилось семнадцать. Она была на два года старше. Эта небольшая разница в возрасте казалась теперь астрономической. Несмотря на воспитание, на свой холодный ум, Николас чувствовал себя рядом с ней растерянным, будто он стоял на пороге другого, незнакомого мира, к жизни в котором он был совсем не готов.

Юкио приблизилась к нему. Ее губы открылись и она что-то прошептала, но Николас не разобрал ее слов. Девушка слегка выставила одну ногу вперед, словно готовясь к атаке в додзё. Ее тонкая лодыжка, круглое колено, длинное бедро...

Николас чувствовал, как что-то в нем поднимается и взмывает вверх, будто обрываются последние канаты, удерживающие его на земле.

— Иди ко мне, — сказал он хрипло и протянул к ней руку, отбрасывая в сторону полотенце. Оно ярким пятном растеклось по сверкающему кафельному поду.

Темные длинные соски на ее круглых грудях набухли. Узкая талия, матовый живот... Ее руки упади к нему на плечи, и их губы соединились. Юкио прижималась к нему, ласкала его своим телом. Ее губы приблизились к его уху, и он услышал шепот:

— Открой воду.

Николас немного отвернулся, отвел руку назад и нащупал краны у себя за спиной. Горячие струи окутали их, и он вдруг понял, что уже глубоко вошел в нее. У него перехватило дыхание. Как она смогла это сделать?

Николас видел, как голова Юкио вместе с черным потоком мокрых волос откинулась назад. Лицо ее было залито водой, и из широко открытого рта вырывался сдавленный стон. Николас слышал ее учащенное дыхание. Юкио подняла руки над их головами и нащупала сверкающую хромированную трубу. Ее бедра поднялись, и ноги сомкнулись у него за спиной. Живот девушки яростно содрогался, и, чтобы удержать ее, Николас положил руки ей на талию. Судорожные рывки усиливались, словно она пыталась удержаться на диком, необъезженном жеребце.

Юкио качала кричать, и тогда Николас понял, зачем она просила включить воду. Удовольствие становилось непереносимым, и его ноги задрожали от напряжения. Сквозь туман до него донеслись слова.

— Ударь меня, — стонала Юкио. — Ударь меня. Николас подумал, что ослышался, но она повторяла это снова и снова, как заклинание. Ее спина выгнулась назад, руки судорожно вцепились в хромированную трубу. Она продолжала стонать, и Николасу показалось, что он уже не сможет выдержать ее тяжесть.

— Прошу тебя! — кричала Юкио. — Пожалуйста! Но он не мог поднять, на нее руку.

— Я знаю, — выдохнула она, снова приблизив губы к его уху. Горячие потоки воды ударялись об их тела, ее твердые соски терлись о его грудь. — Я знаю, что было сегодня в додзё. — Ее слова звучали глухо и отрывисто. — Я знаю... Ударь меня, дорогой, прошу тебя! — И потом, с яростью: — Я трахалась с Сайго так же, как теперь с тобой.

И тогда Николас ударил ее, как она того просила.

— О! — выкрикнула Юкио, — О! Дорогой!

В эту минуту Николас почувствовал, как глубоко внутри нее плотное кольцо охватило его плоть, и он тоже закричал, и его ноги, не выдержав, подогнулись. Пальцы Юкио разжались и выпустили трубу. Они оба упали на пол.

Облака пылали.

Солнце, опускаясь вдоль своей дуги, зацепило склон горы Фудзи, и небо стало малиновым. Это продолжалось недолго; как только солнце скрылось, от него остались лишь розовые блики на краях облаков. Вскоре и они стали серыми, и все погрузилось в полумрак.

Кансацу сидел, скрестив ноги, посреди додзё, Николас — напротив него. Оба молчали. В зале было слышно только их дыхание. Остальные ученики и инструкторы уже ушли.

— Скажи мне, — заговорил наконец Кансацу, — что ты узнал из Горин-но сё?

— В этой книге есть добро, — ответил Николас. — И зло.

— Это странно, Николас.

— Напротив, сэнсэй.

— Разве?

— В жизни не бывает черного и белого. Кансацу открыл глаза и кивнул.

— Ты правильно понял, Николас. Ты проницательный ученик. Никогда не стоит слишком, полагаться на одну школу, на одну стратегию. Это очень быстро ведет к застою. Исходи только из самой ситуации. Если ты полностью подчинишь себя одной идее, то наверняка проиграешь. — Он снова закрыл глаза. — Ты не представляешь, Николас, как много учеников делают эту ошибку. И не только учеников...

Снова наступила тишина. С улицы доносился глухой шум мотора. Машина отъехала, и за окнами мелькнули отблески ее фар. Вернулась темнота. Ржанка что-то прощебетала и взлетела с легким шумом.

Николас прокашлялся.

— Я прочитал всю книгу.

— И что ты о ней думаешь?

— Честно говори, не знаю.

— Тебя интересуют ниндзя, Николас?

— Да.

— Что же тебя останавливает?

— Я не думал об этом.

— Ты должен разобраться в себе, Николас. Николас задумался.

— Мне кажется, я должен был сказать “нет”.

— Вот как?

— Ниндзюцу, похоже, запретная тема.

— Закрытая — да. Но не запретная. — Кансацу смотрел на Николаса. — Даже здесь, в Японии, о ниндзя известно поразительно мало. Они принадлежат к той общественной группе, которой японцы не могут гордиться. Но ниндзюцу — древнее искусство. Оно пришло к нам из Китая, во всяком случае, так принято считать. Не думаю, что кто-нибудь знает это наверняка.

Ниндзя не были связаны бусидо. Путь Воина — для них пустые слова. Они быстро вознеслись. Буси все чаще прибегали к их услугам. С ростом их богатства совершенствовалось и разнообразилось их искусство. Настало время, когда самураи пришли учиться к ниндзя. И тогда был нарушен Путь.

В Японии есть многорю. Гораздо больше, чем в любой официальной сводке. В них учат самым разным вещам, и не всегда можно легко отличить добро от зла.

За окнами стало темно. Облака закрыли луну.

— Чтобы стать настоящим победителем, Николас, нужно заглянуть во мрак.

В тот вечер Цзон отвела Николаса в кабинет полковника. В комнате пахло табаком и кожей. Кроме кабинета отца, только кухня была в этом доме европейской, все остальные комнаты — традиционно японскими.

Цзон села сбоку на высокое деревянное кресло возле секретера, а Николас — рядом, на кожаный диван.

— Ты рад, что Юкио остановилась у нас. — В словах Цзон не было вопроса.

— Да, — ответил он прямо. — Тебе это не нравится? Цзон улыбнулась.

— Ты вырос, Николас, но ты по-прежнему мой сын. Мне кажется, я имею право спросить тебя. Ты ведь знаешь, что можешь не отвечать.

Николас опустил глаза и мягко произнес:

— Я это знаю.

Цзон наклонилась к нему и взяла его руки в свои.

— Сынок, тебе нечего меня бояться. Что бы ни было у тебя с Юкио, это касается только вас двоих. Возможно, твой отец так не думает, но он по-своему смотрит на вещи. Он все еще солдат, и поэтому подозревает всех и вся.

Николас посмотрел на мать.

— Он не доверяет Юкио. Но Цзон покачала головой.

— Это не имеет значения, понимаешь? Это его слабость, на которую не стоит обращать внимания. Я уверена, что и Со Пэну он вначале не доверял.

Она повернулась к секретеру, открыла ключом ящик и достала оттуда прощальный подарок Со Пэна — шкатулку с драконом и тигром. Легким и проворным движением пальцев Цзон открыла шкатулку.

— Смотри, — сказала она тихо. — Их здесь пятнадцать. — Она имела в виду изумруды. — Сначала было шестнадцать, но на один из них мы купили этот дом. — Цзон посмотрела на Николаса. — Я уверена, что отец рассказывал тебе историю этого подарка. — Николас кивнул, и она продолжила: — Но он не рассказал тебе о том, что этот подарок означает. Не думаю, что он и сам об этом знает. А если бы и узнал, то просто отмахнулся бы от этого. Твой отец очень рациональный человек. — Цзон улыбнулась. — Это один из немногих его недостатков.

Она поставила раскрытую шкатулку Николасу на колени.

— Ты можешь взять шесть из этих камней. Продать их, если тебе понадобятся деньги. Нет, выслушай меня до конца. Я хочу, чтобы ты хорошо понял меня — мне кажется, ты на это способен. Здесь никогда не должно, оставаться меньше девяти изумрудов. Никогда. Что бы ни случилось, ты не должен брать больше шести.

Цзон глубоко вздохнула.

— Это необычная шкатулка, Николас. Она обладает мистической силой. — Она замолчала, словно ожидая чего-то, — Я вижу, ты не улыбаешься. Хорошо. Я верю в это, как верил мой отец, Со Пэн. Он не был глупцом. Он хорошо знал, что в Азии есть много такого, что не поддается объяснению. Возможно, в современном мире этому уже нет места. Эти вещи подчиняются другим, вечным законам. — Цзон пожала плечами. — Поэтому я верю. — Она отняла руки от шкатулки и посмотрела сыну в глаза. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы самому разобраться в жизни и ее загадках. Если ты будешь верить, эта сила поможет в самый трудный для тебя день.

Николас сидел в гостиной, на полу возле окна. Безоблачное небо украшала полная луна. Ее свет струился на верхушки деревьев в саду. Густые тени от высокой сосны падали на оконное стекло. Время от времени, когда ветер шевелил ее ветви, тени скользили вверх и вниз по стеклу, как волшебный корабль из сказки, которой когда-то убаюкивала его мать. То время казалось теперь бесконечно далеким, и Николас подумал: “Интересно, думают ли другие люди о детстве так же, как он?” Детство... такое простое и безмятежное время, когда все решения принимаются легко и не влекут за собой никаких последствий.

Долгие годы эта одинокая сосна защищала его в бессонные ночи. Николас знал каждый изгиб ее ствола, каждую веточку. Она казалась ему старым солдатом, часовым в ночи, его другом и советчиком. Чтобы стать настоящим победителем... Его мир менялся теперь так стремительно. Занятия харагэй позволили Николасу сразу же ощутить ее присутствие в комнате. Он не двигался. Он слышал, как она подходит к нему сзади. Медленно. Медленно. Он ничего не мог поделать с охватившим его возбуждением.

Девушка села рядом, спрятавшись от лунного света. Ее лицо было в глубокой тени, и только волосы слабо мерцали серебряными отблесками. Николасу казалось, что он слышит биение пульса во всем ее теле. Он остро, почти до боли, ощущал близость Юкио. Запах ее тела, смешанный с ароматом незнакомых духов; поток исходившего от нее тепла. Но была еще какая-то, более осязаемая сила — ее аура обволакивала его.

Николас вдруг встал и почувствовал, как она вздрогнула. Он протянул ей руку, помог подняться и раздвинул сёдзи. Не замечая холода, он повел Юкио к краю леса и стал искать тайную тропинку, которую когда-то давно показала ему Итами.

Наконец он нашел тропинку, и они окунулись в лес. Вокруг было совершенно темно, если не считать тусклого свечения листвы над головами — проникал лунный свет. Пронзительно пели цикады. Справа послышался мягкий шелест листьев и вспыхнули огоньком глаза ночной птицы.

Они плыли по лесной тропе. Николас безошибочно, как летучая мышь, угадывал путь в темноте. Они перепрыгивали через корни, ныряли под свисающие кроны и, наконец, вышли к залитой лунным светом поляне. Перед ними выросли закрытые двери величественного храма.

Юкио потянула Николаса назад, в густую траву.

— Теперь, — яростно прошептала она. — Я не могу больше ждать.

Полы ее халата слегка разошлись; ее тело будто светилось изнутри. Не в силах сдержаться, Николас наклонился к ней и раскрыл халат. Он гладил ее бедра, пока девушка не застонала. Она протянула руки и опрокинула его на себя. Ее горячее дыхание обжигало его ухо; Николас открыл рот и взял в губы ее твердый сосок. Ногти Юкио оцарапали ему спину. Она извивалась, задыхаясь, и тянула его к себе. В чистом ночном воздухе Николас остро чувствовал манящий запах ее тела. Он скользил языком и губами по ее животу, медленно опускаясь все ниже по судорожно извивающемуся телу и снова поднимаясь. Наконец, он услышал ее крик; Юкио впилась руками в его волосы, и Николас опустился между ее пылающих бедер.

— Я рождена для чего-то большего, — сказала она потом. Обессилевшие, они лежали на мягкой земле; над их головами мерно шелестела криптомерия.

— Теперь я никто. — Тихий голос Юкио казался ночным ветерком. — Всего лишь тень. — Николас не понимал, что она хочет сказать.

— За всю мою жизнь никто не сказал мне ничего настоящего. — Она повернула голову у него на плече. — Все было ложью.

— А твои родители?

— У меня нет родителей. — Юкио теснее прижалась к нему.

— Они умерли или?..

— Или оставили меня — это ты хотел спросить? Отец погиб на войне. Он был братом Сацугаи. Дядя не одобрял этот брак.

— Что стало с твоей матерью?

— Не знаю. Никто об этом не говорит. Скорее всего, Сацугаи дал ей денег, чтобы она ушла.

Где-то далеко заливался трелью козодой. В небе почти не было облаков, но воздух пропитался густым туманом. Огромная оранжевая луна опустилась низко над землей.

— Удивительно, что Сацугаи не взял тебя к себе.

— Ты удивляешься. — Юкио рассмеялась коротким горьким смехом. — А я нет. Итами хотела меня взять, я знаю. Но Сацугаи нашел одну семью в Киото и отдал меня туда. — Несколько секунд она молчала. — Однажды я спросила тетю... она сказала, будто Сацугаи думал, что у них будет много собственных детей, и что я им помешаю. Как тебе известно, вышло по-другому.

— Значит, у тебя есть родители.

— У них в доме творится что-то странное. — Юкио все еще думала о своем дяде. — Не могу понять, что там происходит. Сацугаи и Сайго что-то замышляют; Итами не вмешивается в их дела. — Над ними прошелестела крыльями ночная птица. — Мне кажется, это как-то связано с поездками Сайго.

— На Кюсю?

— Да.

— Наверняка Он ездит врю.

Юкио повернулась к Николасу. Ее огромные глаза светились в темноте; тепло ее тела, ее запах пронизывали его.

— Но зачем ездить так далеко? В Токио есть достаточно много школ.

В Японии есть многорю. Слова Кансацу зазвенели в ушах у Николаса как колокол. Знает ли он о Сайго? Добро и зло. Белое и черное. Инь и ян. Нужно заглянуть 6о мрак.

— Должно быть, это очень необычнаярю, — едва слышно произнес Николас.

— Что? — Юкио не разобрала его слов. Николас повторил.

— Что значит необычная? — настаивала она. Николас пожал плечами.

— Чтобы ответить на этот вопрос, я должен знать, в какой город он ездит.

— Я могу это узнать! — возбужденно воскликнула Юкио, приподнимаясь на локте. — Завтра он уезжает. Мне нужно только взглянуть на его билет.

— Ты это сделаешь!

Юкио улыбнулась заговорщической улыбкой, и в ее глазах заплясали огоньки.

— Если ты хочешь.

Николас привстал, посмотрел на нее и снова откинулся, подложив руки под голову.

— Я хочу тебя о чем-то спросить. — Он чувствовал, что слова застревают у него в горле. — Я хочу знать... то, что ты сказала раньше, пpaвдa? Ты спала с Сайго?

— Это имеет значение? — Да, имеет.

Юкио обняла его за шею.

— Николас, не надо быть таким серьезным.

— Да или нет?

— Может быть — один раз.

Он сел и посмотрел на нее.

— Может быть?

— Ну, хорошо. Да. Но это... это вышло случайно.

— Как и со мной, — сказал он желчно.

— Нет, нет. — Юкио смотрела ему в глаза. — У нас с тобой совсем по-другому.

— Ты хочешь сказать, что со мной ты все продумала заранее? — настаивал он. Ее веки опустились.

— Я растерялась, когда тетя сообщила, что я буду жить у вас. Я хотела тебя еще тогда, в тот вечер...

— Но ты сказала, что ничего не помнишь! — За раздраженным тоном Николаса слышалась радость. Юкио улыбнулась.

— Я обманула тебя, — Она показала ему язык, что выглядело очень не по-японски, — Я не хотела испортить сюрприз. Как только я снова увидела тебя, я поняла, чего хочу.

— Но когда мы вышли в сад, ты ничем этого не выдала. Она пожала плечами.

— Во мне два разных человека. Ты видел обоих.

— Как ты росла?

— Почему ты об этом спрашиваешь? Николас расхохотался.

— Да потому, что это мне интересно, почему же еще. Или ты думаешь, я преследую какую-то тайную цель?

— Все и всегда преследуют свои цели.

— Не все. — Николас мягко привлек девушку к себе. — Ты дорога мне, Юкио. — Он поцеловал ее, не размыкая губ. — Очень дорога.

Юкио засмеялась.

— Хорошо еще не сказал, что любишь меня.

— Может быть. — Голос Николаса был серьезным. — Я пока не знаю.

Она тряхнула головой.

— Брось. Не надо мне этого говорить. Это все пустые слова. Ты и так получишь все, что тебе надо.

— Не понимаю тебя.

— Мне не нужны слова, — повторила она терпеливо, — не нужны иллюзии. Мы дарим друг другу удовольствие, и для меня этого достаточно.

— Так было и с Сайго? — спросил Николас резко. — Я сказал то, что думаю. Ты мне дорога. Мне не все равно, как ты живешь. Что ты чувствуешь. Хорошо тебе или плохо.

Юкио долго смотрела на него, будто не могла подобрать нужных слов.

— Когда я была маленькой, — начала она тихо, — мы уезжали на лето в горы, в небольшой городок на лесистом склоне. Помню, все дома там стояли на сваях: ничего подобного я прежде не видела, и мне это показалось просто сказочным.

У моих приемных родителей не находилось для меня времени, хотя Сацугаи каждый месяц давал им немало денег. Они никогда не хотели иметь детей. Чаще всего я была предоставлена самой себе. Я помню, как целыми днями сидела в густой траве и слушала металлический звон цикад... — Она вздохнула и посмотрела на колышущуюся листву криптомерии. — Вечера тянулись бесконечно. Я часто сидела на склоне горы и смотрела на долину. Там, среди зелени, проходили две длинные борозды, увядшие, поразительно голые, будто какой-то великан в ярости оцарапал землю своими когтями. Долгими часами я думала, кто мог оставить эти жестокие следы.

— Наверное, война, — сказал Николас.

— Да. Мне это не приходило в голову. — Юкио отвернулась от него. — Меня наказывали за то, что я подолгу не возвращалась домой, хотя я знала, что я не нужна им. Они не понимали меня и не знали жалости. Я была для них как чужой взрослый человек, только маленький — уродец какой-то. Будто они сами никогда не были детьми и понятия не имели, что это такое.

— Юкио, — тихо произнес Николас, наклонился и поцеловал ее.

— А потом была бамбуковая роща, дальше, в горах. Я нашла ее случайно и часто убегала туда по ночам. Темнота душила меня в постели, становилась тяжелой, давила мне на веки, и тогда я тайком выскальзывала из дома.

Рядом с рощей протекал ручей. Его журчание успокаивало меня лунными ночами он казался серебряным. Вода в нем была такой холодной, что обжигала рот.

Эта роща казалась мне храмом с высокими и стройными бамбуковыми колоннами. В конце лета, когда цикады звенели особенно звонко, верхушки бамбука пронзали оранжевую дуну. — Юкио уютно прижалась к Николасу. Он ощущал рядом с собой ее нагое тело. — Только там я чувствовала себя дома. Мой тайный приют. Там я стала женщиной. — Ее тело начало дрожать, словно от холода. — Я привела туда одного мальчика с соседней фермы. Наверное, для него это тоже было в первый раз, и все „вышло очень неловко. Он видел, как это делают животные, и пытался им подражать. Он так волновался, что начал раньше времени.

— На Западе, — заметил Николас, — говорят “кончил”. Все наоборот.

— Я слышала, то же самое со смертью, — прошептала Юкио. — Они ведь не понимают сеппуку, правда? Прыгают с небоскребов или...

— Или сносят голову пулей.

— Странно. — Она хихикнула. — Наверно, они и в самом деде варвары.

— Давай не будем говорить о смерти. — Николас обнял ее.

— Давай. Мы не будем. — Юкио просунула руку между его бедер и стала нежно гладить.

— Ты только об этом и думаешь, — сказал он хрипло.

— Это все, что у меня есть, — со стоном ответила она.