"Ниндзя" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Эрик ван)

I Уэст-Бэй-Бридж — Нью-Йорк. Нынешнее лето.

— Нет, нет, нет! — кричала она сквозь смех. — Забудем об этом.

На сей раз она побежала к нему, а не от него, как бывало раньше. Она бросилась к нему через дюну, схватила за ноги и повалила на землю.

Жюстина смеялась, а Николас выплевывал песок изо рта.

— Очень смешно!

Она прыгнула на него, и они покатились по песку. Прохладный ветер с моря трепал их волосы. От зажженных огней на ее крыльце струился сквозь туман мягкий успокаивающий свет.

Лицо Жюстины было совсем близко от Николаса. В ее широко раскрытых глазах он видел мерцающие искорки. Ее длинные волосы соединяли их как мост, ее длинные пальцы, легкие и холодные, как мрамор, лежали на его щеках.

— Я не хочу быть грустной, Николас, — тихо сказала Жюстина. Николас нежно поцеловал ее.

— Я здесь.

— Знаю.

Ее игривое настроение прошло, и она стала очень серьезной.

— У меня было много времени, чтобы подумать... обо всем.

— Когда ты лежала в постели? Жюстина покачала головой.

— Нет. Раньше, в воде. Говорят, что в таких случаях перед человеком проносится вся его жизнь, — Она засмеялась, но в ее голосе слышалась печаль. — Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. — Глаза Жюстины затуманились. — И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. — Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. — Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое — сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него.

— Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочется куда-то пойти, кого-то встретить, но когда я с тобой, это все уже неважно. Я знаю, это звучит по-детски и слишком романтично, но...

Николас засмеялся.

— Романтично — да. Но не по-детски. И что в этом плохого — быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость.

Ее глаза ждали ответа.

— Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи — ничего страшного. Просто мне нужна правда.

Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все еще имеет над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должен был бороться? Почему это так важно для него?

— Николас чувствовал, что ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер пpaв? В самом деле, как он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен что-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чтобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало что-то зреть...

— О чем ты думаешь? — На лице Жюстины застыла тревога.

— Ты не должна ничем жертвовать, — сказал Николас. — Ни для меня, ни для кого-то другого. Это опасно.

— К черту! Я ничем не жертвую. С этим кончено. Я ничего для тебя не сделаю, если только не захочу этого сама. — Ее глаза яростно сверкали в темноте. — Разве это так страшно, что мне хорошо с тобой? Что я этому рада? Почему ты этому противишься?

Ничего не подозревая, Жюстина задела его за живое.

— Господи, почему ты это сказала? — Николас сел, слыша как колотится его сердце.

— Может быть, это правда? — Жюстина старалась заглянуть ему в глаза. — Не знаю. Но я чувствую, как откликается твое тело. Это важнее слов, так было давно, когда еще не было ни книг, ни кино... ничего. Когда у человека был только другой человек. Я хочу знать, почему ты от этого отмахиваешься. Ты не доверяешь своему телу? Но оно лучше твоего рассудка выбирает, что тебе нужно. — Жюстина рассмеялась. — Не могу поверить. Это ты — ты, который работал со своим телом всю жизнь, и ты не веришь ему.

— Ты ничего об этом не знаешь, — коротко проговорил Николас.

— Ах, вот как? — Она села рядом с ним. — Тогда расскажи мне. Объясни мне попроще, чтобы я поняла своим женским умишком.

— Не веди себя как ребенок.

— Это не я веду себя как ребенок. Ник. Прислушайся к себе. Ты страшно боишься хоть немного открыться перед другим человеком.

— А ты не думала, что на это может быть причина?

— Думала. Поэтому и спрашиваю: что с тобой?

— Возможно, это тебя не касается.

— Ладно, — вспыхнула она. — Теперь я вижу предел, за который мне не дозволено переходить.

— Тебе некуда переходить, Жюстина. Я не твоя собственность.

— Так ты отвечаешь на мою откровенность?

— Ты хочешь откровенности? — Он знал, что не должен этого делать, но в эту минуту ему было все равно. — Сегодня в городе я встретился с твоим отцом.

Во взгляде Жюстины появилось недоверие.

— Ты встречался с отцом? Как?

— Он подобрал меня на вокзале и посадил в свой лимузин. Прием мне устроили по высшему разряду. Жюстина встала.

— Я не хочу об этом слышать.

Ее голос внезапно стал грубым. Она слишком живо помнила Сан-Франциско, и в ней закипала ярость. Она чувствовала свое бессилие. Так было всегда. Всегда.

— А по-моему, тебе стоит послушать. — Николаса словно кто-то тянул за язык; ему было почти приятно видеть ее искаженное болью лицо.

— Нет! — закричала Жюстина, закрывая уши руками, и побежала прочь.

Николас встал и пошел за ней по холодному песку.

— Он хочет знать о нас все. О тебе он уже и так все знает. Что ты делала. Чего не делала.

— Будь он проклят! — Жюстина поскользнулась и снова выпрямилась. Она побелела от ярости; ее огромные глаза горели диким огнем.

— Господи, да вы оба подонки! Зачем ты мне это рассказываешь? Ты настоящий сукин сын!

Жюстина бросилась на него, но Николас оттолкнул ее.

— Он подумал, что я похож на Криса...

— Заткнись! Заткнись, мерзавец! Но Николас не чувствовал жалости.

— Он предложил мне работу, и что самое смешное — я согласился. Теперь я работаю на него.

— Как ты мог это сделать? — закричала она. Николас понял, что она имела в виду не работу.

— Боже мой! — Вся в слезах Жюстина вбежала по ступенькам в дом.

Николас рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись в холодный неумолимый песок.

— Он скоро будет здесь, — сказала А Ма. — Все готово?

— Да, мама, — ответила Пенни, сидевшая у ног А Ма. — Астра только что принесла... все, что нужно.

Красивое белое лицо Пенни склонилось над альбомом в кожаном переплете. Вертикальными столбцами она уверенно выводила китайские иероглифы. Время от времени Пенни макала кисть в баночку с тушью.

Подождав немного, она решилась обратиться к своей госпоже:

— Вы думаете, нам следует пускать сюда этого человека? — Пенни не поднимала глаз от альбома; на мгновение у нее похолодело в груди при мысли о том, что А Ма может придти в ярость.

Но А Ма только вздохнула. Конечно, Пенни была права. В прежние времена она никогда бы этого не допустила. Да. Но времена изменились, и приходилось к ним приспосабливаться. Когда А Ма заговорила, в ее голосе не было слышно и тени сомнения.

— Пенни, дорогая моя, ты прекрасно знаешь, что это связано с большими деньгами. У меня нет предрассудков, не должно их быть и у тебя.

На самом деле она кривила душой. А Ма, которой было теперь далеко за шестьдесят, родилась на китайском побережье, между Гонконгом и Шанхаем. В семье росло пятнадцать детей, но она всегда держалась особняком от своих братьев и сестер. Вероятно, определенную роль в этом сыграло ее имя. Согласно местной легенде, когда-то девушка по имени А Ма хотела нанять джонку. Только один человек во всем порту согласился с ней поплыть. Когда они вышли в море, поднялся ужасный шторм, но девушка сумела благополучно вывести джонку из урагана. А Ма знала, что в ее честь на острове Макао был построен храм.

Она повернулась в кресло, и оно тихонько скрипнуло. Через открытое окно ясно доносились звуки улицы. На соседнем углу допоздна работал рыбный рынок. В это время года там продавали прекрасных кальмаров. А Ма расслышала несколько громких голосов и поморщилась при зауках кантонского диалекта. Здесь, в ее ломе, говорили только по-пекински. Так было в доке, где она родилась. Так было и теперь.

А Ма поднялась, молча подошла к окну и выглянула на узкую многолюдную удочку. Она знала, что может переехать в любое другое место ii Манхэттене. За долгие годы она получила немало заманчивых предложений, но неизменно отказывалась. А Ма считала, что ее заведение должно располагаться в самом сердце Чайна-тауна. В этом невзрачном, даже убогом районе была своп особая атмосфера, во многом напоминавшая А Ма о ее детстве.

И это ей нравилось. Даже теперь, заработав миллионы, среди небоскребов Манхэттена она чувствовала себя по-прежнему неуютно, словно только что приехала в Нью-Йорк.

“Да, здесь мне хорошо, — думала А Ма, глядя на темную улицу, на яркую шумную толпу; вспоминая запахи свежей рыбы по утрам, когда рыбаки приносили свой улов, и ароматы китайской кухни, доносившиеся из соседнего ресторанчика. — Очень хорошо”.

А Ма снова вздохнула. Конечно, муниципальный совет Чайна-таун не был бы в восторге, узнав о ее подлинном занятии. Зато полицейские с удовольствием получали каждый месяц свою тысячу долларов. А Ма всегда сама вручала эти деньги и собственноручно угощала их чаем.

Чем старше она становилась, тем больше думала о своем далеком доме в Фучжоу и тем дороже становился ей Чайна-таун, который, пусть отдаленно, напоминал ей о доме. О том, чтобы вернуться в Китай, не могло быть и речи: А Ма не испытывала любви к коммунистам, и даже теперь, когда поездка на родину стала возможна, сама мысль об этом была ей противна.

Нет, все, что ей нужно в Фучжоу, сосредоточилось здесь.

За углом дома зажглись красные и синие огни японских ресторанов, Японцев она возненавидела задолго до коммунистов. Богатые и высокомерные дельцы, набившие карманы в Шанхае и пресытившиеся его ночной жизнью, приезжали на юг в поисках новых впечатлений. “Они так не похожи на китайцев, — с удивлением думала А Ма. — Впрочем, за ними не стоит многовековая история, как у нас”. Японцы сравнительно молодой народ. Когда в Китае уже процветали императорские династии, уже изобрели порох, на их островах жили только невежественные дикари айну. Если современные японцы происходят от них, то нечего удивляться их воинственности.

А Ма отвернулась от окна и сказала:

— Я хочу его видеть. Пенни. Мы не должны ошибиться. Пенни кивнула, отложила альбом и кисть, поднялась и пошла к двери.

— Пенни...

Девочка остановилась, держась за дверную ручку.

— Что, мама?

— Он ведь не отсюда?

— Нет, мама. Он из города. А Ма кивнула.

— Хорошо. Не хочу... связываться с соседями. После ухода Пенни, А Ма стала думать о ней. Она поступила Правильно, приблизив к себе эту девочку. У нее был быстрый ум и ловкие руки. Хотя А Ма никогда бы а этом не призналась, но случалось, она прислушивалась к мнению Пенни, и теперь ее тревожило, что девочке не нравился этот японец.

Пенни — это имя А Ма дала девочке, когда взяла ее на работу. Она давала имена всем своим девушкам, и они пользовались только ими. Это было скромно, удобно и, по мнению А Ма, соответствовало роду их занятий. Кроме того, ей было приятно давать имена своим “детям” и то, что они называли ее “мама”. На родине А Ма это слово значило очень много.

Придет время, думала А Ма, когда она устанет. И тогда она должна быть уверена, что передаст дело в надежные руки.

Пенни вернулась с мальчиком лет одиннадцати. Она остановилась на пороге и положила руки ему на плечи. Мальчик стоял совершенно неподвижно; глаза его ничего не выражали. Через полуоткрытую дверь А Ма слышала тихую суету приготовлений к вечеру. Сегодня они ожидали только одного или двух гостей. А Ма была не против, так как это тоже входило в непомерно высокую плату, которую она потребовала с японца.

А Ма посмотрела на мальчика: чистая гладкая кожа; в скулах и глазах что-то монгольское; широкий рот с чувственными губами.

— Это Филип Чэн, — представила его Пенни.

— Закрой дверь, дорогая, — мягко приказала А Ма. Она сложила перед собой руки и переплела пальцы. — Здесь у тебя будет другое имя, — обратилась она к мальчику. — Воробей. Так тебя будут называть, понятно?

Мальчик кивнул и медленно улыбнулся.

— Называй меня мамой.

— Да, мама.

— Тебе все объяснили? Не должно быть никаких неожиданностей.

— Да, — ответил он радостно. — Пенни все объяснила. Нет проблем.

— Правда? — А Ма приподняла брови. — Посмотрим. Хорошо, Воробей, теперь оставь нас. Разыщи Вербу — она проведет тебя в комнату. Ты знаешь, что делать дальше.

— Да, мама. — Мальчик повернулся и вышел.

После того как Пенни прикрыла за ним дверь, А Ма спросила:

— У него есть родители? Пенни покачала головой.

— Он живет с дядей-пьяницей, который и не заметит, если он исчезнет на всю ночь.

— Это надежно?

Пенни кивнула, и ее черные волосы взметнулись как конская грива.

— Верба сама все проверила.

А Ма позволила себе улыбнуться.

— Ты хорошо поработала, детка.

Пенни низко поклонилась, чтобы скрыть румянец, выступивший у нее на щеках. Нечасто А Ма обращалась к ней так ласково.

— Спасибо, мама, — прошептала она.

А Ма молча подошла к Пенни и взяла ее за подбородок.

— А теперь скажи мне, что тебя беспокоит, — произнесла она тихо.

Под всезнающим взглядом А Ма трудно было найти нужные слова. Пенни казалось, что ее язык оцепенел.

— Давай же, детка, говори. Ведь дело в японце? Что же в нем тебя так волнует?

— Мне стыдно, что я совсем не умею скрывать свои чувства, — печально призналась Пенни. Она прикрыла глаза, едва сдерживая слезы.

— Чепуха! — В голосе А Ма слышалось раздражение. — Если я читаю твои мысли, это вовсе не значит, что ты не умеешь их скрывать. Меня ты можешь не стесняться. А теперь ответь на мой вопрос.

— Мне не нравятся наркотики, — объяснила Пенни. — Мне кажется, нам не стоит с этим связываться.

Минуту А Ма не отвечала. Она вспомнила, как совсем еще маленькой девочкой ездила в Шанхай. А Ма никогда не курила опиума, но этот запах навсегда запечатлелся в ее памяти. Ее ноздри задрожали от одного воспоминания.

Этот запах был в воздухе в ту ночь, когда коммунисты пришли за ее мужем. Они нагрянули внезапно и точно знали, где его искать. Кто-то им помог.

Муж А Ма активно занимался политикой. Он смотрел далеко вперед. Он видел приближающийся смерч революции и, возможно даже, понимал ее неизбежность. И все же он яростно сопротивлялся.

— На этот раз, — говорил он в своих выступлениях и писал в листовках, — мы должны взять пример с японцев. Что хорошего принесла им изоляция? Пришло время, и стало очевидно, что страна, опутанная железными цепями своих традиций, оказалась в застое. Тогда они встали на путь западного капитализма и, посмотрите, чего добились. Можем ли мы пренебречь этим историческим пpимepoм? Победа коммунизма отрежет нас от Запада, от того самого капитализма, который принес процветание Гонконгу и Шанхаю, и Китай окажется на задворках мировой цивилизации.

Они ворвались в дом и швырнули А Ма к стене, так что она ударилась головой о комод. Потом вытащили из постели мужа, раздели донага и стали избивать тяжелыми дубинками и прикладами винтовок. Красные звезды на фуражках, погоны на плечах. Окровавленного и потерявшего сознание мужа А Ма выволокли из дома, и больше она его не видела. До сих пор она не знала, жив он или мертв. А Ма надеялась, что ему не пришлось долго мучиться. Наверно, он смог найти кусок проволоки или какую-нибудь простыню. А Ма старалась не думать о том, что они могли с ним сделать.

С тех пор прошло много дет, но иногда, в серые мрачные дни, когда дождь хлестал по окнам и застилал улицу густой пеленой, А Ма казалось, что эта рана никогда не затянется.

Она вернулась мыслями к настоящему и улыбнулась, глядя на Пенни. Красота девочки была безупречной.

— Хорошо, что ты так думаешь, дорогая. Ты знаешь, обычно я не терплю наркотиков в своем доме. Но для этого человека мы делаем исключение.

“Он по-своему борется против китайских коммунистов, — подумала А Ма. — Он надеется, что здесь его никто не знает. Никто, кроме меня. Я должна знать все о каждом, кто приходит сюда. Просто на этого человека потребовалось больше времени и больше денег. Но всегда найдутся люди, готовые помочь; все имеет свою цену”.

— Могу я спросить, почему? — тихо сказала Пенни. А Ма потрепала ее по плечу.

— Тебе на надо этого знать. — Она улыбнулась. — А теперь иди и помоги Вербе, Уже скоро. Пенни опустила глаза.

— Да, мама. Уже иду.

А Ма смотрела, как девочка молча выходит из комнаты, и думала: “Куда катится этот мир?”

В это время японец выходил из кинотеатра. Он быстро пересек Сорок девятую улицу и вскочил в автобус.

Не доезжая одну остановку до конечной, японец вышел, свернул на Восьмую улицу и прошел к Купер-скверу, где стояла скульптура в виде черного металлического куба. На одной его грани кто-то написал белой аэрозольной краской: “Зомби любит Карен Р.”. Эта надпись выглядела здесь вполне уместной.

На углу Восьмой улицы и Третьей авеню японец снова сел в автобус и доехал до Кэнел-стрит. Там он нашел телефон-автомат и посмотрел на старомодные уличные часы над ювелирным магазином.

Японец набрал номер справки и проверил время. Затем он выждал ровно минуту и пятьдесят секунд и набрал другой номер, нью-йоркский. Ему не нравилась эта процедура, но так было условлено.

На другом конце подняли трубку. Японец прочитал семизначный номер автомата, из которого он звонил, и немедленно нажал на рычаг, не опуская трубку. Какая-то женщина недовольно посмотрела на него и пошла искать другой автомат.

Через четыре с половиной минуты раздался звонок, и он отпустил рычаг. Разговор шел на японском.

— Да. — Он слышал глухой шум международной линии.

— Опишите положение.

— Все идет по плану.

— Подробнее. Какие у вас результаты?

— Результаты? — Он, казалось, немного растерялся. — Я на месте и делаю все, что требуется.

— Понятно. — Наступила пауза; в трубке слышались отголоски других разговоров на линии. — Мы хотим быстро покончить с этим делом.

— Мне сказали об этом с самого начала. — Каждые пятнадцать секунд японец тщательно осматривался вокруг. У него не было особых подозрений, но никогда не следует забывать о собственной безопасности.

— Вот именно.

— Но здесь нельзя спешить, вы сами знаете. Мы договорились, что я буду действовать по-своему — иначе я никогда бы не согласился.

— Да, да. Мы знаем. Но жизнь меняется, и последние события в стране требуют ускорить развязку.

— Я никогда так не поступаю. Я…

— А теперь поступите. — Голос был ровным и мягким, как шелк. В нем не слышалось ни волнения, ни угрозы. — Необходимо, чтобы вы закончили дело в течение семидесяти двух часов.

— Я не думаю....

— Вы получите двойную плату. На том конце повесили трубку.

— Добрый вечер. — А Ма изобразила улыбку и протянула руку. — Мы рады...

— Все готово? — оборвал ее гость. А Ма сумела скрыть свое раздражение по поводу вопиющего нарушения ритуала. Она была очень воспитанная женщина и не одобряла такого невежливого, даже грубого поведения. У нее возникло желание выставить этого типа вон. А Ма вполне могла обойтись без его денег. Но он убивал коммунистов в Китае. Она знала о трех высокопоставленных руководителях; значит, на самом деле жертв было гораздо больше. А коммунистов она ненавидела гораздо больше, чем японцев. Кроме того, были уже сделаны все приготовления. Если бы А Ма сейчас выгнала его, пропали бы все труды ее людей.

А Ма улыбнулась японцу своей самой дружелюбной улыбкой.

— Все готово, как мы и говорили.

Ее широко поставленные черные глаза пристально изучали японца. “Он изменился, — подумала она. — Теперь он выглядит более напряженным, на грани срыва. Должно быть, отсюда он отправится убивать еще одного коммуниста”. Впрочем, это ее не касалось.

— Не хотите ли сначала выпить чая?

— Нет.

— Как раз готовятся дим сум. Гость покачал головой. А Ма пожала плечами.

— Как вам будет угодно.

Варвар! Он ничего не понимает в красоте; время подгоняет его как европейца. Что ж! Японцы стали очень похожи на европейцев: подражание у них в крови.

— Верба! — мягко позвала А Ма.

В комнату вошла высокая стройная женщина с худощавым лицом, на котором выделялись удлиненные глаза и полные губы. Она держалась с замечательным достоинством, и ее никак нельзя было принять за одну из девушек А Ма: видно было, что ее положение здесь гораздо выше.

Верба не сводила глаз с А Ма.

— Проводи этого господина в Золотые покои. Все комнаты для гостей назывались здесь по цвету. Верба поклонилась и повела японца по тускло освещенному коридору. Стены, за исключением лепных украшений, были обтянуты сине-зеленым шелком, пол — покрыт бежевым ковром. Такого же цвета были и закрытые двери, мимо которых они проходили.

Они поравнялись с последней дверью на левой стороне, и Верба остановилась. Она взялась за дверную ручку.

— Подождите минутку.

Японец схватил ее за узкое запястье и рывком повернул к себе.

— Ты что... — он заговорил на кантонском диалекте, но увидев выражение ее лица, перешел на пекинский. — Старуха послала тебя ко мне? Я сказал ей, что мне не нужны высокие.

Верба молча смотрела на него.

— Послушай, ты мне не нужна. Понятно? Это какая-то ошибка.

Верба посмотрела на пальцы, сжимавшие ее запястье.

— Скажи хозяйке, что это ошибка. За те деньги, которые я...

Японец удивленно замолчал. Девушка даже не пыталась вырваться от него. Ему захотелось, чтобы она сопротивлялась, даже закричала. Он сжал ее руку сильнее, но она не проронила ни звука. Тогда он отпустил ее.

Верба повернулась и молча открыла дверь, не переступая порог.

Японец вошел в комнату и обернулся, но дверь за ним уже закрылась.

Большая комната была устлана зеленым ковром; стены окрашены в золотистый цвет, а потолок выбелен. Посередине стояла большая кровать, рядом — широкий диван и три стула. Вся мебель была обита золотистой тканью. У окна стоял полированный шкафчик. Через дверь в стене открывалась просторная и богато украшенная ванная.

Японец выглянул в окно и увидел чугунную пожарную лестницу; в ванной окон не было. Обычные меры предосторожности. Он обернулся. Перед ним стояли мальчик и молодая женщина.

— Как тебя зовут? — обратился японец к мальчику, не обращая на девушку никакого внимания.

— Воробей.

— Ты пpинec?

Мальчик кивнул и сделал шаг вперед.

— Стой, — приказал японец. — Отдай ей. Мальчик обернулся и передал что-то девушке.

— Давай сюда.

Девушка поклонилась. Она налила чашечку горячего сакэ и протянула ее японцу.

Он посмотрел на нее сверлящим взглядом и выбил чашку из ее рук. Девушка едва сдержала крик; рука пылала от удара.

— Не делай ничего, — сказал он холодно, — пока я не прикажу. Понятно?

Девушка молча поклонилась.

— Покажи, что у тебя.

Она разжала пальцы. На ее ладони лежали две коричневые таблетки и какое-то черное вещество. Японец взял его, понюхал и удовлетворенно кивнул. Потом он попробовал таблетки кончиком языка и приказал девушке их смолоть.

Сочетание опиума и синтетического препарата было японцу знакомо. Его приучил к этому один сокурсник много лет назад. Тогда напряжение врюбыло просто невыносимым. Конечно, многие расслаблялись с помощью сакэ, но для него этого было недостаточно.

С остекленевшими глазами японец наблюдал, как девушка, стоя на коленях, готовит смесь в каменной ступке, которую она достала из шкафчика. Ее длинные черные волосы блестящей волной падали на спину.

— Когда девушка подала ему трубку, японец приказал ей наполнить ванну.

— Я могу это сделать, — вызвался Воробей.

— Стой, где стоишь, — рявкнул японец и повернулся к девушке. — Делай, что тебе говорят.

Она поклонилась и почти побежала в ванную. Раскуривая трубку, он услышал шум льющейся воды.

Японец сделал три глубокие затяжки и вынул трубку изо рта.

— Иди сюда. Воробей. Вдыхай. Нет, глубже. Вот так.

Японец забрал у мальчика трубку и снова затянулся. Он уже не слышал ничего, кроме отдаленного бульканья воды; это было похоже на звук водопада.

Теперь, на вдохе, воздух казался ему холодным, а на выдохе — обжигал ноздри. Японец чувствовал, как бьется его сердце, как бежит в венах кровь; ему стало жарко.

На него навалилась какая-то тяжесть, словно он был глубоко под водой. Тяжесть опускалась по его рукам и ногам; его мошонка, казалось, стала раздуваться.

— Иди сюда, — приказал японец мальчику, и они вместе вошли в ванную.

Девушка, стоя на коленях, пробовала температуру воды. Ванна была заполнена уже на три четверти.

— Раздень мальчика!

Собственный голос отзывался глубокой вибрацией в груди у японца. quot;Слова накатывали как волны и устремлялись наружу, одни — маленькие и блестящие, как насекомые; другие — огромные и неуклюжие, как жирафы.

Японец жадно смотрел, как девушка приближается к мальчику.

— Делай это на коленях, — потребовал он, с удовольствием наблюдая, как послушно она выполняет его приказы. “Надо будет потом похвалить старуху”.

Мальчик стоял совсем нагой. Его мышцы только начали формироваться. Японец смотрел на него с расширенными зрачками, тяжело и мерно дыша. Девушка села на пол, поджав ноги и склонив голову; ее длинные черные волосы блестели.

Японец приказал ей раздеть себя. Сначала она сняла с него рубашку, а потом, опустившись перед ним на колени, остальное. Он не смотрел на нее; его взгляд был прикован к мальчику.

Когда девушка раздела его, японец не глядя схватил ее за голову и ткнул лицом себе в пах; ее рот открылся. Мальчик дрожал от возбуждения.

Японец оттолкнул девушку и забрался в горячую ванну.

— Теперь вымой меня, — сказал он ей.

Затем он заставил ее сполоснуть ванну. Когда это было сделано, японец снова влез туда; девушка пустила воду.

Он лежал, расслабившись в горячей воде, и смотрел в сверкающий белизной потолок, словно был здесь совсем один. Он думал о телефонном звонке и улыбался. В любом случае он собирался убить Томкина в течение трех дней, но и не подумал говорить об этом своим нанимателям. Чем меньше они знают, тем лучше. Любые сведения могут в какой-то момент стать важным преимуществом, а он всегда выходил победителем как раз потому, что преимущества были на его стороне.

Японец не смог удержаться от смеха. Его тело задрожало, и об стенки ванны ударились мелкие волны. Итак, ни сказав ни слова, он добился того, что его вознаграждение удвоилось. Впрочем, оно было достаточно высоким с самого начала. И недаром — Рафиэла Томкина безуспешно пытались убить уже несколько раз. В своем успехе японец нисколько не сомневался. Его мысли занимала только процедура. Да, он был прав в своих предположениях: легче всего поразить Томкина в его новом офисе. Вокруг — никого, а лабиринты коридоров и недостроенных переходов позволят мгновенно скрыться.

Разумеется, это можно сделать и с большего расстояния: винтовка, бомба и так далее. Но эти методы не входили в арсенал японца. Это было бы чисто западное, трусливое убийство. Он привык делать свою работу собственными руками. “У ниндзя тоже есть кодекс чести, который сильно отличается от малодушного бусидо, — подумал он с презрением, — но столь же нерушим”. Чтобы выполнить свою миссию, ему нужно только оказаться рядом с жертвой. А если это невозможно, то не стоит и браться за дело.

Итак, это произойдет на последнем этаже нового здания, в отделанном бархатом кабинете — прекрасно! Не сегодня и, скорее всего, не завтра. Осталось еще Кое-что подготовить. Спешка ни к чему. Японец мысленно, шаг за шагом, повторил свои действия, чувствуя как нарастает приятное щекотание в паху. Сейчас его волновало только одно: не слишком ли очевидными были его поступки? Пожалуй, с убийством Ито он просчитался. “Нет, — решил он, — я хотел сделать это с самого начала”.

Возбужденный пенис японца показался над водой, и он заворожено посмотрел на него.

— Пора, — сказал он, и девушка открыла пробку. Японец поднялся. Горячая вода стекала по его гладкому телу.

Он вышел из ванны и отшвырнул толстое полотенце, которое протянула ему девушка.

— Нет, слижи с меня воду.

Японец смотрел на мальчика, который все это время стоял не шелохнувшись.

“Да, — размышлял он. — Времени еще много. Можно будет вернуться сюда завтра вечером и расслабиться”. Тем временем девушка облизывала его широко расставленные ноги.

В спальне японец раскурил еще одну трубку и снова предложил ее Воробью. Девушка все еще была в одежде. По команде японца она подошла к нему, опустив глаза. Одним движением он сорвал с нее шелковый халат. У нее была маленькая крепкая грудь с длинными твердыми сосками, узкие талия и бедра, треугольник густых темных волос. Девушка по-прежнему не поднимала глаз, и ему это нравилось.

Японец поднял левую руку; она была такая большая, что он легко обхватил пальцами тонкую шею девушки. Второй рукой он шлепнул ее по груди, так что она затряслась. Лицо девушки исказилось, но она не проронила ни звука. Японец слегка повернул голову, чтобы видеть реакцию мальчика: тот не двигался. Тогда он снова ударил девушку по груди. На этот раз она вскрикнула и тут же прикусила нижнюю губу. На ее шее, под его пальцами, выступили капельки пота.

Третий раз он ударил ее гораздо сильнее. Девушка закричала, и ее ноги подкосились.

Японец взял ее под руки и швырнул на кровать. На каждом из столбиков кровати было привязано по куску шелка. Он взял их и поочередно обвил вокруг ее запястий и лодыжек. Девушка лежала на кровати распростертая, не в силах пошевелиться. Ее грудь тяжело вздымалась и блестела от пота. Она стонала, наполовину потеряв сознание.

Японец подошел к шкафчику, взял там глиняную бутылочку с сакэ и влил ей в рот. Девушка закашлялась; ее глаза открылись, и она стала судорожно глотать. Японец не убирал бутылку до тех пор, пока она не выпила все, что там было. Тогда он залез на кровать и оседлал девушку, сев ей на грудь, спиной к ее лицу.

— Подойди сюда, — сказал он Воробью.

Мальчик встал рядом с кроватью, и японец приказал ему, чтобы он сел на корточки между ее ног. Глаза мальчика устремились к лобку девушки, и тут же его правая щека онемела от удара; через несколько секунд она стада мучительно гореть.

— Не делай этого, — предупредил японец. — Смотри только сюда. — Он показал на свой набухший пенис.

Японец подвинулся назад и почувствовал, как губы девушки открылись и ее язык коснулся его ягодиц.

— Давай, — приказал он мальчику. Воробей наклонился вперед и широко открыл рот. Скоро японец закрыл глаза и стал выкрикивать что-то по-японски. Ни Воробей, ни девушка не понимали слов, но его тон не вызывал сомнений.

По мере нарастания возбуждения, брань японца становилась все громче. Не сознавая того, что делает, он больно схватил девушку за бедра, оставляя красные следы. Достигнув, наконец, оргазма, японец ударил ее так сильно, что от боли она потеряла сознание.

Видя выражение его глаз. Воробей не стал дожидаться своей очереди и мигом скатился с кровати.

Сидя за письменным столом в своем кабинете, Док Дирфорт думал о войне. Перед ним на бледно-голубой бумажной салфетке стояла чашка с дымящимся кофе. Окно комнаты выходило на Главную улицу, в это время почти пустынную: еще не было семи утра.

Дирфорт машинально потянулся за чашкой и сделал глоток. Он слегка обжег язык, но даже не заметил этого.

“Совсем как малярия, — подумал он. — Если однажды подцепишь, то никогда уже полностью не избавишься: болезнь будет возвращаться снова и снова, как неприятное воспоминание о прошлом”. Ему даже казалось, что приступы носят сезонный характер: обострение приходится на самые жаркие дни июля и августа, когда даже здесь, в Уэст-Бэй-Бридж, солнце такое палящее, а воздух такой тяжелый, что вянут листья на деревьях.

Зимой он никогда не думал о войне.

Док Дирфорт снял трубку телефона и набрал номер Рэя Флорама в полицейском участке. После шести гудков он положил трубку и позвонил Флораму по прямому телефону.

“Где его носит?” Док Дирфорт посмотрел на часы и понял, что еще рано. Рэй приходил около восьми. Дирфорт хотел узнать, как продвигается дело с ниндзя. Его охватила бессмысленная ярость, которая, как он знал, объяснялась страхом.

Зазвенел дверной звонок. Док Дирфорт вздрогнул. Какую-то минуту он боролся с искушением не открывать, но звонок прозвучал снова, и он пошел к двери.

— Николас, — сказал он, моргая от яркого света. — Заходи. — Он закрыл дверь. — Почему так рано? Заболел?

— Я ведь не разбудил вас, правда? Док Дирфорт рассмеялся.

— Ну что ты, сынок. Просто я задумался и задремал. — Он пристально посмотрел на Николаса. — У тебя неважный вид. Пойдем-ка со мной.

— Я не выспался, вот и все.

Николас послушно вошел в дом вслед за Дирфортом. К его удивлению, хозяин повел его не в кабинет, а на кухню.

— Хороший завтрак будет для тебя очень кстати. — Дирфорт открыл холодильник и достал оттуда пакет апельсинового сока. — Угощайся. — Он посмотрел на Николаса. — Как насчет яичницы с беконом?

— Послушайте, вы не должны... — Док Дирфорт отмахнулся от него.

— Разумеется, не должен. Но я так хочу. — Он улыбнулся и подошел к плите. — Кроме того, у меня давно уже не было гостей к завтраку. Так что сделай одолжение. В последнее время я что-то разленился.

Он поставил сковороду на огонь и положил туда бекон, а потом включил кофеварку. Шипение мяса на плите наполнило его приятным теплом: Дирфорт вспомнил, как готовил завтрак своим дочерям. Как давно это было.

— Ты, видимо, хочешь знать, как дела у Флорама, — спросил он.

Николас сел за стол и налил себе сока.

— А никак, — продолжал Дирфорт. — Он не продвинулся ни на шаг, черт побери.

— Я не удивлен, — заметил Николас и рассказал о том, что случилось в городе.

— Значит, это были твои друзья? Мне искренне жаль. — Док Дирфорт перевернул бекон. — Ты действительно думаешь, что ему нужен Рафиэл Томкин?

Николас кивнул.

— Тогда зачем все эти убийства? Ведь ни одна из жертв не имела к Томкину никакого отношения.

— Нет, насколько мне известно.

— В чем же дело? Зачем он так рискует?

— Я думал об этом. — Николас разглядывал свой сок так, будто на дне стакана можно было найти ответ. — Во-первых, подобраться к Томкину не так-то просто. На это нужно время.

— Тем более он должен бы затаиться. Ведь они не любят яркого света.

— Обычно так, — согласился Николас. — Но этот человек не такой, как остальные. Он взялся за дело, за которое до него брались уже несколько раз. И не случайно Томкин до сих пор цел и невредим. Ниндзя понимает, что нужен более хитроумный план. Вы ведь знаете, что он должен сделать это своими руками. Ниндзя не станет стрелять из укрытия или подкладывать бомбу.

— Я знаю.

Кухня наполнилась аппетитным запахом яичницы. Док Дирфорт протянул Николасу хлеб, чтобы тот приготовил тосты.

— Так вот. Замысел состоит в том, чтобы привести врага в замешательство. Это старинная стратегия кэндо: изменять характер атаки и нападать с разных сторон. Пока враг пытается угадать твои намерения, ты наносишь решающий удар, и он побежден.

Док Дирфорт расставлял посуду, не сводя глаз с Николаса.

— И ты думаешь, ниндзя именно этим занимается? Что ж, это выглядит правдоподобно. — Док Дирфорт принялся за еду, сосредоточенно нахмурив брови. — Ты, конечно, учел и другие возможности, — поинтересовался он через некоторое время.

Николас поднял глаза.

— Какие другие возможности?

— Не знаю. Но они хитрые бестии. Никогда не угадаешь, что у них на уме.

Николас отвел глаза.

— Я встречался с несколькими из них в Японии. — Глаза Дирфорта вспыхнули.

— Правда?

— Это было давно.

— Время для них ничего не значит.

Николас знал, что Дирфорт говорит это исходя из своего опыта. Он молча отложил вилку. Через минуту Док Дирфорт добавил:

— Это не люди.

Было так тихо, что Николас слышал тиканье настенных часов.

— По крайней мере, в них есть что-то нечеловеческое. Сверхъестественное.

Глаза Дока Дирфорта были обращены внутрь, словно он погрузился в далекие воспоминания.

— Наша война, — продолжал он, — была не такая, как в других местах. Мы не наступали, не брали плацдармы и не удерживали их от контратак. У нас не было ни фронта, ни тыла. Утром противник мог находиться впереди, а к вечеру оказывался сзади.

Мы никогда не знали наверняка, где наш враг. Приказы мы получали нерегулярно, а когда они приходили, нам казалось, будто генералы понятия не имеют о реальной обстановке. В нашем лагере царила едва прикрытая анархия — наверное, только она спасала нас от паники.

Это было в конце войны. Почти все мы с самого начала оказались на Тихом океане, и многие были уже не в состоянии сражаться. Мы жили среди малярии, амебиаза и других болезней, о которых я прежде и не слышал. Но начиная с какого-то времени ночи стали для нас страшнее холеры.

Ночами к нам просачивались лазутчики и сеяли бесшумную смерть. Казалось, ничто не может им помешать. Мы удвоили посты, стали патрулировать саму территорию лагеря. Ничего не помогало. В отчаянии, наш командир провел несколько ночных рейдов. Люди стреляли в лесные тени, на крики ночных птиц — и ни в кого не попадали, зато сами оказывались убиты.

После каждого такого случая нас охватывал жуткий, почти суеверный ужас. Потом один идиот вспомнил про Дракулу. Он раздобыл где-то потрепанную книжку и пустил ее по рукам, еще больше нагнетая страх. Но чего еще можно было ожидать при подобных обстоятельствах? Человек всегда придумывает каких-то сверхъестественных существ, чтобы объяснить необъяснимое. Даже теперь, спустя столько лет, я вспоминаю об этом с дрожью. Мы были готовы драться с солдатами из плоти и крови, но не с призраками, которые таяли с первыми лучами солнца. Если бы мы схватили одного из них или хотя бы мельком увидели его, мы бы представляли себе, с кем имеем дело, и нам стало бы легче.

Страх усиливался. Ни один из нас не был трусом; каждому приходилось убивать — даже мне... Но теперь мы столкнулись с силой, которая была за пределами нашего разумения. Знаю, Николас, это звучит глупо, но все так и было, поверь мне.

Мы тогда располагались на острове Лейте. Позади осталось морское сражение в проливе, где мы наголову разбили японский флот. Но на суше дело обстояло иначе: ни Лейте, ни более крупный остров Лусон не были очищены от японцев. Их обескровели, они остались почти без припасов, и мы думали, что это конец.

Но до конца оказалось еще далеко. Накануне сражения из Токио прибыл новый командующий, вице-адмирал Ониси. Спустя два дня он отправился в небольшой городок, где располагался 201-ый отряд японских ВВС. Там Ониси провел совещание, которое сыграло роковую роль в этой войне — хотя в то время мы об этом ничего не знали.

Новости не заставили себя долго ждать. Многие из нас не верили, зная как быстро множатся самые нелепые слухи. Но примерно через неделю мы увидели это своими глазами. Сначала все подумали, что японские самолеты нацелились на нас, но они просвистели у нас над головами, словно нас и не существовало. Потом мы увидели в море наши корабли, авианосец и два эсминца. Японцы не обстреливали эти корабли и не бомбили их с пикирования — они их просто таранили. Когда это случилось в первый раз, мы не сомневались, что самолет подбит. Но когда они стали один за другим повторять этот самоубийственный маневр, мы начали понимать в чем дело. И все-таки это было невероятно — как разумные люди могли так поступать!

Был сезон дождей; на всем острове Лейте не осталось сухого места. Мы медленно, с потерями, продвигались вперед. Однажды ночью отряд получил приказ о выступлении. У нас было много раненых, и я вызвался остаться с ними, чтобы сделать перевязки — до прибытия подкрепления, которое ожидалось утром. Но обстановка была очень напряженной, и мой командир настоял, чтобы я пошел вместе с отрядом.

Перед рассветом мы разбили лагерь. Многие из нас так выбились из сил, что не могли уснуть. Мы сели в кружок, и полились рассказы о вампирах: прошлой ночью были убиты трое наших людей.

Наконец я оставил их, натянул палатку и залез внутрь. Какое-то время до меня доносились их голоса, потом все стихло. Вероятно, я уснул, или просто они разошлись.

Я впал в забытье и решил, что мне снится, будто за мной кто-то следит. Я старался проснуться, но не мог, моя голова словно налилась свинцом. Я напрягал мышцы, но не мог пошевелиться, мое тело не слушалось меня.

Надо мной нависло какое-то лицо: я даже не почувствовал, когда открылись мои глаза — а может, они и не закрывались. Мне было трудно дышать. Хотя ночь стояла душная, меня бил озноб.

Это было лицо японца, угольно-черное, словно покрытое сажей. Его огромные глаза имели очень странное выражение: хотя они были направлены прямо на меня, казалось, будто они смотрят куда-то вдаль, в какой-то другой мир. Это жутко. Однажды я видел что-то подобное — в больнице, когда учился на последнем курсе медицинского колледжа. Нам тогда показали несколько больных в психиатрическом отделении. Среди них выделялся молодой человек, коротко остриженный, с широкими скулами и длинным тонким носом. Он был в смирительной рубашке, и я долго всматривался в его глаза, пока врач расписывал своих пациентов, как зазывала на ярмарке. Он разглагольствовал о современных гуманных методах лечения, но этот человек... это существо никак нельзя было назвать человеком — он вернулся к животному состоянию своих далеких предков. В его глазах не было и тени разума, по крайней мере, в общепринятом смысле этого слова, но меня потрясло злобное коварство этих глаз. Я подумал: что будет, если его выпустить на свободу? Джек-потрошитель? Трудно даже вообразить, потому что этот человек явно был вне всякой морали.

Теперь ты можешь отчасти представить, какие глаза я увидел в ту ночь в палатке. Но только отчасти. Назвать это “безумием” значило бы серьезно ошибиться — это было больше чем безумие. Мы живем в мире порядка и законов, которые управляют всем, от науки до морали. Но тот человек жил вне времени, словно сам хаос воцарился внутри его и питал его своей опустошительной энергией. Не знаю, как это лучше объяснить — ты можешь подумать, что я просто приукрашиваю, но это совсем не так.

Пока я размышлял, японец взял кусок черной ткани, сложил ее в несколько раз и туго перевязал мне рот. Теперь, с близкого расстояния, я разглядел, что он одет во все черное.

Японец вытащил меня из палатки, наклонился, взвалил на плечи и побежал. Похититель бежал беззвучно, все время держась в тени, и уходил из лагеря довольно странно: не кратчайшим путем, а по какому-то ему одному известному маршруту.

Я не сопротивлялся. Я был ошеломлен и думал об одном: почему он не убил меня, как были убиты мои товарищи? Я понимал, что этот человек чародей. Никто не мог войти в наш лагерь и выйти из него незамеченным, как сделал это он. Японец бежал, и в то же время, казалось, не двигался. Знаю, это звучит нелепо, но он бежал так плавно, что я этого совсем не чувствовал.

Мы были уже в джунглях и неслись с огромной скоростью. Несмотря на подлесок и нависшие кроны деревьев, мы двигались даже быстрее, чем прежде. У меня возникло ощущение, будто в целом мире нет никого, кроме нас двоих. Был тот предрассветный час, когда ночные твари расползлись по своим норам, а дневные животные еще не проснулись. В джунглях было тихо, и редкие крики сонной птицы казались звуками из другого мира.

Так прошло около получаса. Японец вдруг остановился, сбросил меня на землю и сделал повязку пошире, так, чтобы я не мог ничего видеть. Он вел меня через джунгли, держа за воротник. Всякий раз, когда я спотыкался и падал, японец поддерживал меня, точно я падал с вешалки. В этом было что-то ужасно бесчеловечное, но я старался об этом не думать.

Через некоторое время я услыхал шум голосов. Я кое-что понимал по-японски, но не хотел, чтобы мой похититель об этом знал. Наконец, с меня сняли повязку. Мы находились посреди японского лагеря. То, что я увидел, поразило меня: это едва ли можно было назвать военным лагерем. Большинство солдат неподвижно сидели или лежали на земле. Я не увидел ни организованных отрядов, ни охраны.

Через просветы в деревьях я различил море. На меня никто не обращал внимания, и я наблюдал, как мой похититель разговаривает с несколькими людьми в таких же черных нарядах. Они казались единственными боеспособными солдатами во всем лагере. Сначала я пытался вслушаться в их разговор, но они говорили или слишком быстро, или на каком-то диалекте, так что ничего нельзя было разобрать.

Начинало светать, и над горизонтом зажглась белая полоса. Теперь я знал, что смотрю на восток. Далеко в море появилось пятнышко, потом еще одно. Одновременно на северо-западе, со стороны Лусона, послышался тяжелый гул. Черные самолеты все отчетливее вырисовывались на бледном небе.

Самолеты пролетели низко над нами и устремились к пятнам на горизонте.

— Они будут атаковать ваши корабли.

Я вздрогнул. Рядом со мной стоял исхудавший, японец на костылях. Его левая штанина была заколота на уровне колена, но ему, несомненно, суждено было умереть от истощения задолго до того, как культя начнет загнивать.

— Вы прекрасно говорите по-английски, — заметил я.

— Да. — Он смотрел на удалявшиеся самолеты. — Они не вернутся. Ни один. Ониси об этом позаботился.

Я понял, что японец имеет в виду нового вице-адмирала. Он печально покачал головой.

— Говорят, он помогал Ямамото разрабатывать план атаки на Пирл-Харбор. — Он щелкнул языком. — Трудно поверить. Кажется, это было так давно. — Неожиданный собеседник повернулся ко мне. — Вы говорите по-японски? Нет? Жаль.

Самолеты приближались к нашим кораблям. Было видно, как с борта открыли огонь. Черные облачка разрывов вспыхивали неожиданно бесшумно, пока через несколько мгновений воздух вокруг нас не задрожал от раскатов.

— Нет, они не вернутся, эти ребята. Билеты в один конец. Внезапно его слова проникли в мое затуманенное сознание.

— Вы хотите сказать, — вырвалось у меня, — что они идут на верную смерть? Что летчик вместе с самолетом?..

— Да, одна большая управляемая бомба. Мне показалось, что в глазах японца блеснули слезы, но его голос не дрогнул.

— Идея вице-адмирала Ониси. Жест отчаяния. Ему в конце концов удалось убедить остальных, — Последовало какое-то японское ругательство. — Мало нас погибло за “святое дело”. Император все еще отправляет своих сыновей на войну, которая давно уже проиграна.

Из лагеря послышался резкий оклик. Не надо было знать японский, чтобы понять, что это мой похититель зовет меня.

— Вам нужно раздобыть какую-нибудь еду, — посоветовал я раненому солдату, прежде чем отойти. Он горько рассмеялся.

— Если бы я мог это сделать, меня бы здесь уже не было.

— А госпиталь?

— Туда берут только со своим пайком. Я смотрел, как торчат ребра у него из-под гимнастерки, и думал: что со мной? Ведь он мой враг.

— Мы все умираем от голода. Нас бросили здесь, потому что мы больше не в состоянии воевать. Это смерть, не подобающая солдату.

Похититель схватил меня и, грубо ругаясь, отвел на другую половину лагеря. Здесь земля тоже была усеяна лежащими солдатами — довольно жалкое зрелище.

В руках японец держал небольшую черную сумку, которую я раньше не замечал. Похоже, именно из-за нее он спорил со своими товарищами. Их было четверо или пятеро, и они походили друг на друга как братья. Теперь я пожалел, что не спросил у своего неожиданного собеседника, кто эти люди, — это была явно не обычная часть.

Неподалеку я заметил костер, над которым висел черный чугунный котелок. Рядом с костром — небольшая горка камотэ, сладкого филиппинского картофеля, и еще какие-то сморщенные клубни. Похоже, это составляло весь их провиант.

Мой похититель достал из сукми несколько консервных банок, несомненно, украденных в нашем лагере. Не могу понять, как ему это удалось.

Они снова начали спорить — судя по всему о том, кому сколько достанется. Похититель подтолкнул меня к группе солдат, неподвижно лежавших на земле. Он явно хотел, чтобы я оказал им помощь. Теперь я понял, почему меня пощадили: японец прекрасно знал, что я врач. Я подумал: “Интересно, что еще ему известно обо мне?”.

Я занялся солдатами. Честно говоря, им вряд ли можно было помочь, не имея с собой лекарств и инструментов, но в них не было нужды. Японцы умирали от недоедания.

Я отошел от них и обратился к своему похитителю:

— Жаль, но я ничем не могу им помочь.

Он ударил меня без предупреждения. Я даже не видел, как он это сделал. Только что я разговаривал с ним, а в следующую секунду уже валялся в грязи.

— Им нужна пища, — сказал я и понял, как это глупо.

Японец наклонился и рывком поставил меня на ноги. Его глаза ничего не выражали. Он снова ударил меня, на этот раз сильнее, ребром ладони.

Когда я очнулся, было уже темно. Голова раскалывалась, а правая рука казалась онемевшей. Я пошевелил пальцами, даже собрал их в кулак, но хоть немного поднять руку не мог.

Я лежал в палатке, на чем-то твердом, но не на земле. Ниже пояса я был совершенно голый. Я не мог двигаться: все тело пронизывала пульсирующая боль.

Вскоре японец вошел, совершенно бесшумно — я почувствовал это по какому-то движению во влажном воздухе. Он наклонился надо мной — по-прежнему в черной одежде, только очистил лицо от сажи.

— Сколько у вас солдат? — спросил японец. Бесполезный как врач, я стад теперь обычным пленным; я понимал, что это значило. Я назвал свое имя.

— Сколько орудий Я назвал свое имя.

— С какими частями вы должны соединиться? Я снова назвал свое имя.

— Когда это произойдет?

На этот раз я изменил ответ и сообщил свое звание.

— Когда американцы собираются захватить Лусон?

— Лусон уже захвачен. Японцами. Тогда он за меня взялся. Японец использовал только большие и указательные пальцы; никаких традиционных орудий допроса — ни ножей, ни огня, ни химических препаратов, ни воды — ничего.

Он возился со мной всю ночь, больше десяти часов. Разумеется, с перерывами, — иначе я просто не выдержал бы. И за все это время искусный мучитель не оставил на моем теле никаких следов.

Да, это был настоящий маг. Он воздействовал намой нервы — но не на главные центры, а на сами нервные цепочки, надавливая на них кончиками пальцев.

Все мои органы чувств были парализованы, оставалась только боль. Я даже не заметил, как помочился, только на какое-то мгновение почувствовал запах.

Он использовал боль так, как искусная женщина использует удовольствие. Она медленно возбуждает тебя, ласково доводит до грани и останавливается, ждет пока возбуждение спадет, затем начинает все сначала. Этот человек действовал точно так же. Ты же знаешь, что очень сильная боль уже не воспринимается, гасит сама себя. У нервов есть свой предел, после которого все ощущения просто пропадают. И это может стать единственным спасением во время жестокого допроса.

Но он никогда этого не допускал. Он взвинчивал боль, удерживая меня на пределе, но не давал мне перейти этот предел. Он точно знал, сколько я ногу выдержать, и всякий раз отпускал меня в последнюю минуту.

Все это время японец снова и снова повторял свои вопросы. Он ни разу не закричал; напротив, его голос был мягким, даже ласковым, будто мы были старыми друзьями и вспоминали прежние времена за кружкой пива.

Это было странное чувство. Через некоторое время мне показалось, что мы с ним очень близки. Мне хотелось довериться ему, рассказать все свои секреты, разрушить последние преграды, стоявшие между нами. Сама боль стала другой. Она стала... как бы это сказать?.. не такой болезненной. До сих пор не понимаю, как ему это удалось. Конечно, даже в те минуты я сознавал, что он пытается разрушить мой рассудок, но ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал себя так, словно теряю равновесие на скользком льду. А потом не стало уже и льда; мне казалось, будто я все глубже погружаюсь в какую-то бездонную илистую бездну.

При этом боль отступала, и мне все больше хотелось перед ним открыться. Он был моим другом, и я чувствовал себя виноватым передним, отказываясь отвечать на его вопросы, эгоистом, недостойным его дружбы.

Все это время я не терял сознания — как я уже говорил, японец этого не допускал. Но постепенно боль сменилась удовольствием. Оно охватывало меня, когда я изо всех сил старался не отвечать на его вопросы. Это становилось все труднее и труднее. Несколько раз мне даже пришлось прикусить язык, чтобы не сказать ему все, чего он добивался.

Я чувствовал, как мое “я” ускользает от меня, и под ним открывается другой человек, которого я совершенно не знал. Мне казалось, что этот человек знает обо мне больше, чем я сам, и это приводило меня в ужас.

Мне мучительно хотелось открыться ему. Удовольствие росло, и я начал радоваться боли, желать ее, поскольку она связывала меня с ним. Мне казалось, если боль пройдет, у меня ничего не останется, и я сам исчезну навсегда. Время утратило для меня всякий смысл. Уже не было ни прошлого, ни будущего — только бесконечно длящееся мгновение.

И вдруг все кончилось. Я остался один. Меня сотрясали мучительные рыдания. Слез не было, потому что в моем организме уже не осталось влаги. Мне было страшно одному, как младенцу, которого бросила жестокая мать. Я знал, что когда он вернется, я расскажу ему все.

Вдруг я услышал какие-то звуки в палатке. Я подумал, что он вернулся и заплакал от радости. Я попытался повернуть голову, но ничего не увидел.

— Вставайте! — раздался хриплый шепот у моего уха.

— Что? — Мой голос звучал как у пьяного.

— Вставайте! Вставайте! Вставайте!

Я почувствовал, как чьи-то руки заставляют меня сесть. Это было совсем новое ощущение. Какое-то время я тупо всматривался в собственное тело, ожидая, наверно, увидеть клочья мяса или почерневшие побеги бамбука под ногтями.

— Сюда! — Голос звучал требовательно. — Быстрее! У нас мало времени!

Я осторожно слез с деревянного топчана и обернулся. Это был мой знакомый-инвалид. Он отвернул клапан в задней части палатки, и я увидел яркую зелень джунглей. Солнечный свет ослепил меня. Я почувствовал приступ тошноты.

Спотыкаясь, я сделал несколько шагов, и он подхватил меня, чтобы я не упал.

— Я не смогу.

— Сможете. Днем они не будут вас преследовать. Инвалид протянул мне фляжку с водой и отвернулся, чтобы не видеть, как я жадно пью.

— Хватит с нас, с нас всех, — сказал он мягко. — Это так бессмысленно. — Он двинулся вперед на костылях. — Идемте. Нельзя терять время.

Я подошел к выходу из палатки. Сердце бешено колотилось; мне казалось, что я не пройду и десяти шагов.

— Не знаю, как вас благодарить, — проговорил я.

— Не надо. Мы бесконечно далеки и никогда не поймем друг друга.

— Нет, нет. — Я протянул руку своему спасителю. Он смущенно коснулся ее. — Последний в опрос, — не выдержал я. — Кто они?

— Вам это не нужно знать. — Инвалид отвернулся. Клапан палатки разделял нас, как граница двух миров.

— Скажите. Прошу вас. Он уже стоял ко мне спиной.

— Ниндзя.

Его голос донесся точно издалека. Я пожелал ему удачи, но не думаю, что он меня услышал. Собравшись с силами, я побежал через джунгли.

Док Дирфорт сидел и разглядывал остатки своей яичницы, словно там скрывалось его прошлое. Кожа на его высоком лбу блестела от пота. Николас снова услышал тяжелое тиканье часов на стене.

Док Дирфорт поднял голову; его глаза выражали усталость.

— Я об этом никому не рассказывал, даже своему командиру, даже жене. Я рассказал тебе, Николас, потому, что уверен: ты поймешь. — Его взгляд стал теперь тревожным и испытующим.

— Значит, вы знаете.

Дирфорт даже не кивнул — страх был в его глазах.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Предпринять? — Док Дирфорт был искренне удивлен. — А что я должен предпринять?

— Я догадываюсь, какие чувства вы к ним питаете, — пояснил Николас.

— К одному из них, — поправил Дирфорт.

— Они все похожи.

— Правда?

— Все дело в обучении. Их тренировки даже более суровые, чем у самураев. Это традиция.

— Странно, что традиция уживается с... чудовищным хаосом, который они сеют.

— Я об этом никогда не думал, но, пожалуй, вы правы.

— Я хочу, чтобы ты наказал его, Николас. — Док Дирфорт отодвинул тарелку с остывшей яичницей. — Только ты можешь это сделать. Полиция...

— Да, они бессильны.

— ... ничего в этом не понимает. Это большая удача, что ты оказался рядом. Ты об этом не дyмaл?

В небе не было ни облачка. Хромированные детали автомобиля так блестели, что Николасу пришлось надеть темные очки.

Он выехал из городка, остановил машину в переулке возле своего дома и подобрал свежий номер “Таймс” на крыльце возле двери. Небрежно просмотрев заголовки, он спустился на пляж.

Двери в доме Жюстины были за крыты, но газеты уже не было. Он поднялся по засыпанным песком ступенькам.

— Ее нет дома.

Николас обернулся. Из-за угла выходил Кроукер. В измятом коричневом костюме, с приспущенным галстуком, он выглядел так, будто не спал несколько ночей.

— Машины тоже нет.

— Что вы здесь делаете, Кроукер?

— Давайте прогуляемся. Они пошли к пляжу.

— У вас не совсем подходящий костюм, — заметил Николас.

— Ничего. Мне нравится, когда в туфли набивается песок. Это напоминает мне о детстве. Я всегда оставался летом в городе. Денег на развлечения не было, и мы забавлялись тем, что включали пожарные гидранты.

Прибой яростно обрушивался на песок. Из переносного радиоприемника вырывалась оглушительная музыка диско, гудящий бас и бесконечная дробь ударных.

— Нас было семеро в семье. Не знаю, как моему старику удавалось сводить концы с концами. Но летом, один раз в месяц, он обязательно подзывал меня к себе, перед тем как уйти на работу. “Иди сюда, Льюис, — говорил он. — У меня кое-что есть для тебя”. Отец давал мне денег, которых хватало, чтобы съездить на Кони-Айленд и купить мороженое. Он знал, что я люблю купаться. “Обещай мне одну вещь, — повторял он всякий раз. — Ты возьмешь с собой полотенце. Не хочу, чтобы мама волновалась. Договорились?!”

Люди с громким смехом бежали в воду. За линией прибоя, на волнах появлялись и снова исчезали головы купальщиков. К ним приближалась женщина в купальном костюме, с ярким полотенцем, небрежно наброшенным на плечи. Николас подумал о Жюстине: куда она могла уехать?

— Да, мы с песком старые друзья.

Женщина подошла ближе. Она была очень красива. Ее длинные волосы сверкали на солнце. Когда женщина прошла мимо, Кроукер зажмурился и посмотрел на небо.

— Вчера я выкинул Элис из дома. Николас молча смотрел на него. Кроукер неуверенно улыбнулся, но в его глазах не было радости.

— Ну, это было не совсем так. Она и сама хотела уйти. Да. Нам обоим стало невмоготу. — Лейтенант опустил руки в карманы брюк. — Обошлось сравнительно тихо. Она с этим справится. Знаешь, — Кроукер пожал плечами, — это проходит...

Они остановились как по команде. Море подбиралось к их ногам. На песчаном холмике лежала темная кучка водорослей.

Кроукер посмотрел на свои туфли, наполовину засыпанные песком, потом поднял глаза.

— Ник, Винсент убит. Его нашли вчера вечером. — Лейтенант не сказал где. — У него была сломана шея.

Николас сделал глубокий вдох и сел на песок. Он обнял колени руками и уставился куда-то в море.

— Ник...

Николас чувствовал, что его мозг цепенеет. Он вспомнил, как Док Дирфорт рассказывал о боли. Это уже слишком. Сегодня был день похорон Терри и Эй.

— Господи, — прошептал он. — Господи. Кроукер присел на корточки рядом с ним.

— Ник, — сказал он мягко, — я не мог поступить по-другому. Я не мог позвонить тебе по телефону.

Николас кивнул. Сквозь туман своих мыслей он понял, что лейтенант признает свою вину перед ним. Он мог бы не ехать в такую даль, а просто снять телефонную трубку и набрать номер. Николас вспомнил, что вчера Кроукер обедал с Винсентом.

— Ник. — В голосе Кроукера слышалось сомнение. Николас повернулся к нему, — Что происходит? Ты должен мне объяснить.

— Не знаю. Что вы имеете в виду, лейтенант? Я... послушайте, в этом замешан Томкин. Неделю назад он получил предупреждение от ниндзя. Я сам видел. Это не шутка. У него есть дела с крупнейшими японскими компаниями. Знаете, в большом бизнесе не очень-то церемонятся. Чем-то он им насолил. Словом, они послали к нему убийцу.

— Но так уже было несколько раз. Томкин не ребенок и не нуждается в твоей помощи. Николас покачал головой.

— Вы не правы. Без меня он труп.

— Но где логика? Две смерти здесь, еще три — в Нью-Йорке, и никакой связи с Томкином.

— Связь должна быть, — упрямо возразил Николас. — Убийца пытался даже запугать Жюстину.

И Николас рассказал Кроукеру о тушке, которую подбросили в кухню.

Какое-то время Кроукер молча смотрел на него. Ровный гул прибоя то и дело прерывался звонким смехом.

— А что, если это предупреждение относится не к Жюстине? Николас уставился на лейтенанта.

— Что вы хотите этим сказать?

— По-моему, больше нельзя отворачиваться от фактов. Думаю, предупреждение относилось к тебе. Николас резко засмеялся.

— Ко мне? Не говорите глупостей. Нет никаких причин...

— Должны быть причины, — серьезно проговорил Кроукер. — Смотри сам. Две смерти здесь. Терри и Эйлин. Теперь Винсент. Все сходится на тебе.

— Второго человека — убитого на пляже — я не знал.

— Да, но это случилось недалеко от твоего дома.

— Лью, здесь живет куча других людей.

— Но только у одного из них убили подряд троих друзей. Конечно, в этих рассуждениях была логика, но Николас знал, что логика не всегда ведет к правильному ответу. Он покачал головой.

— Я в это не верю. Как я уже сказал, у него нет никаких причин. Это дымовая завеса.

— Ничего себе завеса! — фыркнул Кроукер.

— Просто он знает, что я связан с Томкином через Жюстину. И я для него опасен — в отличие от тебя или костоломов Томкина. Он это знает. Нет, ему нужен Томкин, и только он. Все остальное — чтобы замутить воду. Кроукер примирительно поднял руку.

— Ладно, ладно. Это была всего лишь версия. И вот что я тебе скажу: я очень надеюсь, что ты прав, потому что смерть Винсента Ито волнует меня гораздо больше, чем судьба Рафиэла Томкина.

Николас посмотрел на него. Это было признанием в дружбе, и он улыбнулся.

— Спасибо. Это очень важно для меня. И для Винсента это было бы важно.

Они встали. Кроукер по-прежнему был в пиджаке, несмотря на невыносимую жару. Теперь он наконец его сбросил; на его тонкой белой сорочке темнели большие пятна пота.

— Пойдем? Николас кивнул.

— Только... — он колебался.

— Валяй.

— Лью, тебе этот вопрос может не понравиться.

— Тогда я не буду отвечать. Договорились? Николас улыбнулся.

— Ладно. — Они пошли по пляжу к машине Кроукера. — Почему ты так ненавидишь Томкина?

Кроукер открыл дверку и бросил пиджак на заднее сиденье. Он сел за руль, а Николас рядом с ним. Машина стояла в тени, но в салоне все равно было душно. Кроукер завел двигатель.

— Ты прав, — признался лейтенант. — Я мог бы не отвечать на этот вопрос. Несколько дней назад так бы оно и было. — Они выехали на дорогу. — Но теперь все изменилось. Я понял, что если не доверять тебе, то никому нельзя доверять, а я так не могу.

Они проехали по мосту, мимо бухты, заполненной небольшими лодками с поднятыми моторами.

— Ты, наверное, слышал про дело Дидион. Николас удивился.

— Ты имеешь в виду убийство этой манекенщицы? Только то, что было в газетах. Ее фотографии мелькали практически в каждом журнале.

— М-да, — задумчиво произнес Кроукер. — Красивая женщина. Очень красивая. Идеальная модель.

— Похоже, ты...

— Нет. Не то, что ты думаешь. — Они выехали на шоссе, и Кроукер прибавил газа. — Просто меня поразило, что эта девушка такой же человек, как и все. Понимаешь? Обычно люди об этом не думают. А ведь она ела, пила, у нее бывала отрыжка — как у всех.

Лейтенант перешел на другую полосу, обогнав автобус, который испускал черные клубы удушливого дыма.

— А потом Дидион умирает, и все раздувают вокруг этого скандал. Ведь она была знаменитостью, и вокруг нее делались большие деньги. Но никто, поверь мне, — никто не сказал: “Вот еще одна глупо оборвавшаяся жизнь.” Такие мысли пришли мне в голову в ее спальне. — Кроукер пожал плечами. — Но, черт подери, то же самое я думаю о любой из несчастных шлюх, которых убивают каждый день. Это не очень-то по душе моему капитану. Да плевать я хотел на этого засранца! — “Мы не можем понапрасну тратить деньги налогоплательщиков, Кроукер. Найдите лучшее применение вашему времени”. Господи! — Лейтенант ударил кулаком по рулевому колесу. — Я знаю, что в тот вечер в ее спальне был кто-то еще. Женщина. Судя по всему, она близко знала Анджелу Дидион и могла стать свидетелем убийства. Но она исчезла, как сквозь землю провалилась.

Итак, я остался ни с чем, комиссар давит на капитана Финнигана... В общем, ты понимаешь.

Кроукер повернул к Манхэттену. Они успели вовремя, движение было еще сносным.

— Полицейские опросили жильцов дома. Это не обычный дом, сам знаешь, и им было приказано ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Короче, они ничего не узнали. Ладно. Но через неделю — когда все жаждали крови, моей крови, — я решил сам туда сходить. Не буду тебя утомлять подробностями: оказалось, они не опросили одну женщину. Ее в то время не было в Нью-Йорке. Выясняется, что на следующий день после убийства, рано утром, она улетела на курорт, в Палм Спрингс, и вернулась через семь дней. Алкоголичка лет пятидесяти, но выглядит на все шестьдесят. Я пришел к ней в десять утра, а от нее уже вовсю несло джином. У нее тряслись руки, и она даже при мне не удержалась, чтобы не приложиться к бутылке.

Кроукер свернул на бульвар Йеллоустоун. — Но самое интересное не в этом. Она клянется, что последние полгода к Анджеле Дидион ходил мужчина. Возможно, эта связь началась и раньше, просто полгода назад она это заметила. Похоже, однажды там была ссора, и с тех пор она регулярно посматривала в дверной глазок — чем ей еще заниматься.

Лейтенант остановил машину у небольшого здания с белым кирпичным фасадом. На газоне, напротив огромного вяза, располагалась вывеска “ПОХОРОННОЕ БЮРО ПАРКСАЙД”. Деревянные двери здания были открыты. Туда вошли несколько человек, среди которых Николас узнал одного из инструкторов додзё.

— Она подробно описала мне этого человека. Ник. Это Рафиэл Томкин.

— Итак, у Томкина был роман с Анджелой Дидион. Что ж, ничего удивительного, когда две знаменитости живут в одном доме. Эта женщина видела его там в день убийства?

Кроукер посмотрел на вяз. Его листья шелестели на жарком ветру.

— Она боится самолетов, — сказал наконец лейтенант. — Она приняла снотворное — само собой, запив его джином, — и в шесть вечера легла в постель. Проснулась только в пять утра.

— После чего преспокойно отправилась в аэропорт.

— Да. — Кроукер посмотрел на Николаса. — Но я проверил, что делали в тот вечер все знакомые Дидион. Это был Томкин.

— У тебя нет доказательств, Лью, — заметил Николас. — У тебя нет ничего.

— Меньше чем ничего, парень, — мрачно согласился Кроукер.

Они вышли из машины и по каменным плитам направились к двери. Еще один инструктор додзё остановил их и перекинулся с Николасом несколькими фразами.

— Послушай, — Кроукер понизил голос, — дело Дидион официально прекращено. Все. Финита. На днях Финниган мне это популярно объяснил. Естественно, приказ спустили с самого верха; никто не стад бы подмазывать этого кретина.

— Ты хочешь сказать, что от полиции откупились?

— Я хочу сказать, что заставить замолчать полицейское начальство могут очень немногие. Томкин один из них. — Лейтенант перешел на яростный хриплый шепот. — Но у меня есть след. Один мой агент разнюхал, что за женщина была в квартире Дидион в день убийства. Как только я узнаю ее имя и адрес, этот сукин сын никуда от меня не денется.

Короткая церемония проходила наполовину на английском языке, наполовину — на японском. Николаса попросили сказать надгробное слово. Он говорил по-японски. Звучала музыка: двое друзей Эйлин, профессиональные музыканты, играли традиционные мелодии на кото и с Якухати. Было много цветов.

Кроукер молчал, пока они с Николасом не отошли от могилы. Рабочие взялись за лопаты, и коричневая земля беззвучно полетела вниз.

— Ник, — обратился лейтенант, — что тебе говорят имена Хидэёси, Ёдогими и Мицунари?

Николас остановился и отвернулся от солнца — ему не хотелось надевать темные очки.

— Это известные имена в японской истории. Но почему ты спрашиваешь?

Кроукер не обратил внимания на его вопрос.

— Они могут принадлежать современным людям? Николас пожал плечами.

— В принципе, да. Но эти три имени тесно связаны между собой, и такое совпадение вряд ли...

— Понятно.

Позади них, на усыпанной черным щебнем дорожке послышался хлопок двери и чиханье мотора. Рядом шелестели листвой платаны и клены. Жара усиливалась.

— Лучше расскажи мне, в чем дело. Кроукер достал из кармана аккуратно сложенный клочок бумаги. Когда Николас развернул его, лейтенант объяснил:

— Я нашел это среди вещей Терри, в его кармане. Возможно, он написал это в тот самый день.

— Ну и что?

— А то, что накануне убийства в додзё приходил один человек, японец. Двое инструкторов — по каратэ и айкидо — сказали, что лучшего бойца они никогда не видели. А потом у него был поединок на мечах с Терри. Винсент сообщил мне, что за ужином Терри был этим взволнован.

Николас вопросительно смотрел на Кроукера, не выпуская бумагу из рук.

— Этот японец назвался Хидэёси.

Николас отвернулся в сторону кладбища. Белые мраморные памятники сверкали на солнце, и даже камни казались легкими как перышки: вот-вот они оторвутся от своих постаментов и взмоют в небо, словно облака. Посреди недели на кладбище было немноголюдно. Аккуратные узкие дорожки, подстриженные лужайки, яркие цветы создавали атмосферу грустного праздника, словно только что закрылась веселая ярмарка. Где-то вдалеке работал желтый бульдозер. С выгнутого бетонной радугой шоссе доносились приглушенные звуки моторов, напоминая шуршание морского прибоя.

— В 1595 году, — начал рассказ Николас, — умер Хидэёси, властитель Японии, который держал в руках всех воинственных даймё. Принято считать, что, будучи дальновидным человеком, он передал свою власть Иэясу Токугава, самому могущественному из членов его Совета. Но это не так. Наложница Хидэёси — Ёдогими — подарила ему сына. Хидэёси любил их обоих и мечтал, о том, что однажды Японией будет править его наследник. Перед смертью он позвал к себе самого близкого друга Мицунари и приказал ему тайно охранять Ёдогими и ее сына. “Мицунари, друг мой, — сказал Хидэёси, — Иэясу с радостью ждет моей смерти, хотя этого и не показывает. Очень скоро он попытается стать сёгуном. Мицунари, ты должен всеми силами ему помешать, потому что для достижения своей цели Иэясу придется уничтожить Ёдогими и подлинного наследника”.

Сразу после этого Хидэёси принял Иэясу. “Ты самый сильный в Совете, — заявил он. — И после моей смерти власть должна перейти к тебе”. — “Не говори о смерти, повелитель”, — сказал Иэясу, но Хидэёси знаком велел ему замолчать. “Послушай, что я скажу. Осталось мало времени. Когда меня не станет, в рядах Совета возникнет смута. Совет расколется на группы, и страну снова охватит гражданская война. Этого надо избежать любой ценой. Ты должен взять власть, Иэясу. Другие даймё ничто перед тобой. Смети их со своей дороги и спаси Японию от губительной междоусобной войны”.

Так перед смертью Хидэёси закрутил сложную интригу, которая в конечном счете должна была привести к власти его наследника; он решил, что сможет влиять на судьбы Японии даже из могилы. Хидэёси знал, что умирает в очень неблагоприятный момент. Его сын был еще слишком молод, чтобы защитить себя или надолго удержать в повиновении небольшую группу своих сторонников. Знал Хидэёси и о стремлении Иэясу захватить власть и не хотел этого допустить.

Мимо Кроукера и Николаса медленно двигалась небольшая похоронная процессия. Она свернула с черного щебня на узкую дорожку, ведущую к вырытой могиле. Там уже стоял гроб, увитый гирляндами цветов. Кто-то упал в обморок, и поднялась легкая суматоха. Тяжелый воздух заглушал звуки, и всё происходящее напоминало сцену из немого кино.

— Хидэёси это удалось? — спросил через некоторое время Кроукер.

— Нет, — ответил Николас. Он все еще смотрел в сторону толпы. Женщина оправилась от обморока, и началась прощальная церемония. — С одной стороны, Иэясу Токугава был слишком умен и могуществен. С другой стороны, Мицунари собрал вокруг себя группу даймё, которые просто не способны были противостоять Мэясу. В 1615 году Иэясу повел свои войска против тех, кто должен был охранять Ёдогими и наследника. Они укрылись в неприступном замке Осака. К тому времени как войска Иэясу сломили оборону и прорвались в замок, Ёдогими и молодого наследника уже не было в живых: она сначала убила сына, а потом сделала сеппуку.

— И кто же в этой истории злодей? В небе послышался тяжелый гул: “Боинг-747” шел на посадку в аэропорт имени Кеннеди.

— Это зависит от точки зрения, — сказал Николас. — Как бы там ни было, Иэясу стал одним из самых выдающихся правителей Японии. Можно спорить, видел ли в нем эти задатки Хидэёси. Они были разными людьми, и нельзя с уверенностью сказать, кто из них был прав, а кто виноват. Они оба сыграли выдающуюся роль в истории своей страны.

— Но Хидэёси проиграл, — заметил Кроукер. — Его род оборвался вместе с ним.

Николас молчал. На кладбище царила какая-то особая тишина. Люди казались неподвижными, как на старой фотографии. Затянутые дымкой небоскребы Манхэттена выглядели неуместно, словно их по ошибке поставил туда какой-нибудь пьяный рабочий сцены.

— Почему же этот человек назвался именем неудачника? — тихо продолжал Кроукер.

Николас улыбнулся и посмотрел на собеседника. “Странно, — подумал он. — В зависимости от освещения, лицо лейтенанта кажется то суровым, то изможденным”. Видимо, оно было и тем, и другим.

— Это чисто западный взгляд на историю, — мягко объяснил Николас. — В Японии и поражение может быть благородным. Многие наши герои не достигли своих целей — но тем не менее они вели себя как герои. На Западе преклоняются только перед результатами. А жаль, тебе не кажется? Кроукер зажмурился от яркого солнца.

— Ты хочешь сказать, что Хидэёси был героем. Николас кивнул.

— Да.

— Ну а другие имена? Как они сюда вписываются?

— Честно говоря, не знаю. Но Терри не стал бы писать их без всякого смысла. — Николас вернул бумажку Кроукеру.

— Ничего не понимаю.

— Я тоже, — признался Николас.

Было по-прежнему очень тихо. Николас подумал, что давно уже не чувствовал такой близости с другим человеком, как сейчас с Кроукером.

— Знаешь, — сказал Николас, — когда я приехал в эту страну много лет назад, я сознательно отказался от части своего прошлого. Это непросто сделать любому человеку, но особенно тому, кто вырос в Японии. Я чувствовал себя в долгу перед моим отцом, то есть перед Западом.

Кроукер молча смотрел на Николаса; он понимал важность этой минуты.

— Но вдруг что-то произошло. Словно я очнулся после долгого сна. Чем я занимался здесь все эти годы? Чего я добился? Я не хотел бы почувствовать перед смертью, что понапрасну растратил отпущенное время, как это было с моим отцом. Хватит того, что я жил его печалью, его горечью.

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к редким порывам ветра в кронах вязов. Солнце пекло нестерпимо.

— А теперь? — неуверенно спросил Кроукер. — Что-нибудь изменилось?

Николас рассмеялся.

— Весь мой мир перевернулся. Точно не было всех этих лет.

— Я пытаюсь представить, что бы я чувствовал, если бы нечто подобное происходило со мной.

Николас с благодарностью посмотрел на лейтенанта. Они медленно двинулись к машине Кроукера. Им обоим не хотелось возвращаться в безумную суету города. Когда они уже приблизились к машине, Кроукер спросил:

— Что ты думаешь об отце Жюстины?

— Странно, что ты его так называешь. Кроукер пожал плечами.

— Так — фигура речи.

Но Николасу в его словах послышалось дружеское предупреждение.

— Сначала я его смертельно ненавидел, — медленно подбирая слова произнес Николас. — Да это и понятно, если учесть точку зрения Жюстины и обстоятельства нашей первой с ним встречи. Он расчетливый и деспотичный человек, который привык получать все, что хочет. Мне это не нравится.

— Но?

Николас остановился.

— Послушай, было бы очень легко и удобно представить его богатым злодеем из грошового романа, но все не так просто.

— Он убийца, Николас.

— Он очень уязвим...

— О Господи!

— Он любит своих дочерей, что бы они о нем ни думали. Он готов на все, чтобы их защитить. И он совсем не так уверен в себе, как можно было бы ожидать. Что-то в нем...

— Томкин разыгрывает перед тобой спектакль, потому что ему нужна твоя помощь.

— Думаю, ты не прав. Он не настолько двуличен, как ты полагаешь.

— Послушай. Твой ниндзя приходит и убивает людей. — Кроукер разгорячился. — Где-то у него тоже есть дом, люди, которых он любит, — но это ничего не меняет.

— Ты слишком упрощаешь...

— Томкин — мошенник. И ты должен это понять.

— Ты смотришь на него только с одной стороны. Кроукер покачал головой.

— Нет, Ник. Просто я знаю его дольше чем ты, вот и все.

По пути в город Кроукер рассказал Николасу то немногое, что ему было известно об обстоятельствах гибели Винсента.

Он высадил Николаса у нового здания Томкина на Парк-авеню, потом заехал в бюро судебно-медицинской экспертизы. Там его ждал отчет патологоанатома о смерти Винсента. Бросив мокрый пиджак на спинку зеленого стула, лейтенант достал из нагрудного кармана мятную резинку, положил ее в рот и открыл папку.

От того, что Кроукер там прочел, у него выступили капельки пота на лбу и над верхней губой. Он провел рукой по густой шевелюре и выругался про себя. После этого лейтенант снял телефонную трубку.

— Нейт? — К телефону пригласили главного патологоанатома. — Это Кроукер. Спасибо, что так быстро подготовили отчет. Кто-то здорово потрудился.

— Я сделал это сам. — В голосе Граумана слышалась усталость. — Мы здесь все потрясены, и...

— Послушай, Нейт, я занимаюсь этим делом.

— Ну и что ты выяснил? Только не заливай.

— Не много, — признался Кроукер. — Похоже, это как-то связано с убийством Терри Танака и Эйлин Окура. Они были друзьями Винсента.

— Я помню это дело. Винсент сам делал вскрытия. Но какая здесь связь? Ведь способ убийства совсем другой. Кроукер потер глаза.

— Пока могу только сказать, что дело не в способе убийства.

— Понятно. Я позвонил Доку Дирфорту — хотел, чтобы он узнал об этом от меня.

— Как он это воспринял?

— Плохо. Послушай, Лью, я... мы все были бы тебе очень обязаны, если бы... ты понимаешь...

— Я знаю, вы были друзьями. Не сомневайся, как только мне что-нибудь станет известно, сразу же дам тебе знать. — В дверях появился ухмыляющийся Вейгас. Кроукер поднял палец и прикрыл трубку ладонью.

— Подожди, я сейчас закончу.

— ... о похоронах, — говорил Грауман.

— Обязательно, я хочу там быть. — Лейтенант посмотрел на отчет. — Ты уверен насчет этого вещества?

— Я уже сказал, что сам производил вскрытие. Ошибка исключена.

— Хорошо. Это очень существенно.

— Яд попал в организм незадолго до смерти, и это не могло произойти случайно.

— Значит, — глаза Кроукера скользнули по, строкам отчета, — “модифицированный нервно-паралитический токсин, ослабляющий мускульные реакции в такой степени, что…”

— К тому времени, когда это случилось, Винсент был практически беспомощен.

— Но это не инъекция?

— Нет. Это органический яд, который действует только при попадании в дыхательные пути. Винсент вдохнул его с очень близкого расстояния. Возможно, он знал убийцу.

— Или просто ничего не подозревал. Кто угодно мог подойти к нему и брызнуть аэрозолем. Ладно, я тебе перезвоню.

— Буду ждать.

Кроукер задумчиво опустил трубку на рычаг. Его агент по-прежнему молчал. Почему он столько возится?

— Заходи, — пригласил он Вейгаса и передвинул языком резинку во рту. — Куда это ты так вырядился?

На Вейгасе был бордовый пиджак с широкими отворотами, расклешенные брюки того же цвета и розовая сорочка со стоячим воротничком.

— Копался в дерьме, — ответил Вейгас; с его лица не сходила широкая улыбка. — Три месяца готовились. Кроукер хмыкнул.

— Обычное дело. — Его мысли были все еще заняты отчетом о вскрытии.

— Нет, парень. Совсем не обычное. — Вейгас поудобнее прислонился к дверному косяку. — На этот раз среди дерьма я нашел одну лапочку.

Кроукер поцокал языком.

— Может, скажешь, что решил совместить приятное с полезным? Вейгас покачал головой, и его ухмылка стала еще шире.

— Нет. Только не с ней — эта лапочка особенная.

— Да? Все они одинаковые шлюхи, парень. Вейгас ждал этого замечания. Он ткнул пальцем в Кроукера, торжествующе выпалил:

— Но не она. Я был ее ангелом-хранителем и доставил ее тебе в целости и сохранности.

Кроукер озадаченно посмотрел на приятеля.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? Вейгас добродушно рассмеялся.

— То, что я привез в своем фургоне, парень, стоит больших денег. Поедем со мной, не пожалеешь.

Кроукер взял пиджак и двинулся по коридору вслед за Вейгасом.

— Смотри, старик, — предупредил лейтенант. — У меня нет времени на твои фокусы.

— Никаких фокусов, парень. — Вейгас снова засмеялся и вызвал лифт, — Ты не пожалеешь, вот увидишь.

Он похлопал Кроукера по спине. Открылись двери лифта, и они вошли в кабину. Вместе с ними спускался полицейский с подозрительного вида пуэрториканцом, очевидно, чтобы взять у него отпечатки пальцев и сделать фотографии.

Кроукер и Вейгас вышли из боковой двери и в холодном тусклом свете бетонного тоннеля подошли к полицейскому фургону. В узком проходе фигура Вейгаса казалась исполинской.

Он положил руку на плечо Кроукера, и тот вспомнил об одной операции, в которой они участвовали когда-то вместе. “Господи!” — подумал Кроукер. Они тогда уже и не надеялись выбраться из кровавого месива. Отчетливая картина предстала перед глазами лейтенанта: он лежит на земле с раздробленным плечом, а из-за обгоревшей машины, как ангел мщения, появляется Вейгас. Он подходит к тому здоровенному негру, в одной руке которого тяжеленная цепь, а в другой — тупорылый пистолет, и берет его голыми руками. Кроукер никогда еще не видел, чтобы человек так быстро рухнул от одного удара. В ту ночь было еще три трупа. Господи!

Кроукер почувствовал, как рука Вейгаса сжимает его плечо.

— Ничего не бойся. Мы ведь помогаем друг другу, так? Мне на всех тут наплевать — пускай строят из себя святых. У меня есть своя работа, и я ее делаю. А остальные — каждый обделывает свои делишки. Совести у них нет, и сердца тоже. Одно на уме: не проглядеть бы того, кто готов их подмазать. — Вейгас вдруг замолчал и тряхнул головой как раненый зверь. — Прости, Солдат, сегодня был тяжелый день. — Он грустно улыбнулся. — Правда, тяжелое дежурство.

— Ничего, Смельчак.

Когда-то давно они дали друг другу прозвища, и это согревало их в суровые полицейские будни. Иногда, в те дни, когда работа душила Кроукера, он думал, что все это насквозь фальшиво.

— Мы два засранца, которые разгребают дерьмо и воображают себя героями. — Лейтенант засмеялся. — Не падай духом, могло быть и хуже. Мы, по крайней мере, этого дерьма не производим.

Вейгас откинул голову и захохотал; отголоски его смеха покатились по бетонному тоннелю.

— Так вот, слушай. Я уже сказал, к этой облаве мы готовились месяца три, не меньше. Наконец мы туда заявляемся — море товара, на год хватит всей сраной китайской армии: героина не сосчитать, грузовик кокаина, полтонны сигарет с марихуаной. Что ж, неплохо. Все это происходит во дворе, а в доме в это время вечеринка, и все, понятно, уже на взводе. Там-то я ее и приметил. Возьму-ка, думаю, ее на всякий случай. Мне кажется, у нее все чисто, но, — Вейгас пожал плечами, — сам знаешь, как это бывает. Короче, бери ее, если она тебе нужна, — с начальством я все улажу.

— Как я могу сказать, нужна она мне или нет, — буркнул Кроукер, — если я не знаю, кто она.

Вейгас снял руку с плеча Кроукера и положил ее на ручку задней двери фургона.

— Там сидит, парень, старшая дочка Рафиэла — Гелда Томкин.

Кроукера словно окунули в ледяную воду. Вейгас ухмыляясь повернул ручку. Стальная дверь отворилась, и Кроукер вошел внутрь.

Несколько мгновений он стоял неподвижно, привыкая к тусклому свету, который просачивался через решетку, отделяющую “чистых” от “нечистых”. Гелда сидела на одной из металлических скамеек, наглухо прикрепленных к боковым стенкам фургона. Кроукер рассматривал ее профиль; прямой нос, пухлые губы, длинная плавная линию шеи. Не видя, он угадывал ее темные глаза, тяжелую грудь, пышные бедра, длинные стройные ноги, благодаря которым ее полнота казалась неожиданно привлекательной.

— Ну... — Тело Кроукера стадо тяжелым, а язык онемел; он откашлялся и начал снова: — Ну, Гелда, что ты натворила на этот раз?

Она повернула голову, и четкая линия ее профиля растворилась в тени.

— Кто ты такой, черт подери?

Даже в ярости ее голос был глубоким и шелковистым. Кроукеру показалось, что он слышал этот голос только вчера, а не много месяцев назад.

— Кроукер, — сказал он, приблизившись к ней. — Лейтенант. Помнишь меня?

— Я должна вас помнить? — Тон Гелды стал мягким и томным.

— Возможно. Мы однажды встречались. — Кроукер стоял перед ней, видя в полумраке только бледное сияние белков ее огромных глаз. Но он остро ощущал ее присутствие, и это было ему приятно. — Я допрашивал вас в начале лета по делу Анджелы Дидион; мы говорили о вашем отце.

— Дерьмо! — даже ругаясь, Гелда оставалась элегантной. Кроукер слышал ее дыхание. — Да, я тебя помню. Пижон с лицом актера Роберта Митчема.

Лейтенант коротко засмеялся.

— Вы мне льстите! Спасибо.

— Не за что. У него такое лицо, будто он прошел через Третью мировую войну. У тебя тоже. Кроукер немного помолчал.

— Не возражаете, если я присяду?

— Хочешь сказать, что у меня есть выбор? — Не услышав ответа, Гелда пожала плечами. — Мы не у меня дома.

— В Саттон Плейс, не так ли? — уточнил он, усаживаясь рядом.

Гелда тряхнула головой и выпалила:

— Что тут происходит? Ты что, собираешься завести на меня дело?

— Это зависит от некоторых обстоятельств.

— От каких?

Кроукер молча наклонился к девушке, схватил ее правой рукой за запястья, а левой вытащил из пиджака карманный фонарик. Он внимательно осмотрел руки Гелды, стараясь не думать о том, какая нежная у нее кожа.

Кроукер отпустил ее и сел на место.

— Я мог бы посмотреть и на бедрах, — заявил он. — Или вы сами мне скажете?

Запястья Гелды наверняка болели после его хватки, но она даже не попыталась их потереть. Это понравилось Кроукеру — гордости ей было не занимать.

— Я колюсь через глазные яблоки, — съязвила она. — Ты, конечно, об этом слышал. Не остается никаких следов. — Гелда повернулась, и на ее щеку упала тень от решетки. Она выглядела подавленной. — Я делаю только то, ребята, что и вы сами. А может быть, и меньше. Например, я не нюхаю кокаин.

Лейтенант молча сидел рядом с ней и вдыхал аромат ее духов, пока Гелда не отвернулась и не оказалась снова в темноте.

— Вы мне верите? — спросила она робко.

Кроукер подумал: в какой степени она играет? Он решил быть с ней откровенным. Все остальное было бы бесполезным и, возможно, даже опасным.

— Да, — произнес он медленно. — Я вам верю.

— Значит, я могу идти?

— Через минуту. — Кроукер не сознавал, что в его голосе появилась нежность. — Зачем вы во все это ввязываетесь?

— И разбиваю сердце моего бедного старого отца? — Гелда громко рассмеялась. — Валяйте, что вам от меня надо? — Я просто разговариваю с вами, — спокойно объяснил Кроукер.

— Ну конечно. В полицейском фургоне, после облавы.

— Вы сами выбрали это место.

Гелда молчала, и хотя Кроукер ее не видел, он знал, что она его рассматривает. “Сейчас все может сорваться”, — подумал он и затаил дыхание.

Гелда Томкин снова засмеялась, и ее смех звонким эхом прокатился по металлическим стенками фургона. — Хорошо, — сказала она мягко. — Я скажу вам, почему я этим занимаюсь. Просто мне это нравится, вот и все. И потом, это забавно — получать деньги за то, что ты трахаешься. Я актриса, манекенщица — как Анджела Дидион. А это... так, несерьезно.

— Правда?

Гелда тряхнула головой, и Кроукер увидел, как вспыхнули ее глаза.

— Иногда, — призналась она, — я получаю от этого удовольствие. С женщиной. — Гелда подумала о Сорви-голове. — Вас это шокирует?

— Не очень, — ответил Кроукер. — А вы думали, что да?

— Я не знаю, что вы за человек.

— Самый обыкновенный нью-йоркский жлоб.

— Это заметно. — Гелда чувствовала, что он ждал этих слов.

— Как насчет спиртного? — спросил Кроукер.

— А что? — она насторожилась.

— По-прежнему много пьете?

Гелде почему-то захотелось сказать ему правду, но она вовремя остановилась.

— Уже не так, как раньше. Меня подогревает работа.

— Никаких мужчин?

— Это что, допрос?

— Называйте как угодно.

— Мне никак не угодно это называть, — отрезала она. — Мне угодно выбраться отсюда.

— Не могу вас больше задерживать.

— То есть я могу идти?

— Да.

— Вы ждете благодарности?

Лейтенант решил, что все кончено. С таким же успехом он мог вообще не заводить этот разговор.

— Вы ни в чем не виновны. Можете идти.

Но Гелда не двинулась с места. Кроукер сидел, прижавшись спиной к холодной металлической стене. Он смотрел на свои руки, но видел только слабые блики на ногтях.

— Что вам от меня надо?

Ее голос звучал так тихо, что на минуту Кроукер подумал, будто ему это чудится.

— Ничего, — ответил он мертвым голосом. — Мне ничего от вас не надо.

— Так я и поверила.

— Ладно. — Лейтенант повернул голову и увидел, что девушка разглядывает его. — Я могу тебе помочь, Гелда.

— Что бы это значило?

Это значило именно то, что он сказал. Кроукер знал, что она нужна ему не только для того, чтобы выудить сведения о Рафиэле Томкине. Гелда снилась ему уже много ночей. По нему будто пробежал электрический разряд, и Кроукер снова посмотрел на нее: Гелда не сводила с него глаз, пытаясь прочитать что-то в его лице.

— Только то, что я сказал.

— Если бы я тонула, я бы не стала звать тебя на помощь.

— Но ты уже тонешь, — сказал он тихо и тут же добавил: — Тебе это ни к чему — спиртное, таблетки и эта... работа. — Кроукер помолчал. — Ты можешь уехать отсюда.

— Уехать! — взорвалась девушка. — Господи! От себя не уедешь, нет такого места. — Она откинула голову к стене, и он снова увидел плавную линию ее шеи. — Моя мать с детства мечтала о богатстве, это была цель ее жизни. Выйдя замуж за отца, она этой цели достигла, но все оказалось совсем не так, как она себе представляла. Да, у нее были деньги и все, что только можно пожелать, но жизнь с моим отцом была сущим адом. Мне кажется, в конце концов для него это стало игрой: он решил выяснить, сколько же он сможет у нее отнять. Речь идет, конечно, не о деньгах и не о вещах, которых у нее было больше чем достаточно. Нет, он отнимал у нее другое, то, что сам больше всего ценил: волю. Вероятно, если бы она сопротивлялась, все могло сложиться по-иному.

Но мама цеплялась за свою мечту с таким отчаянием, что начисто лишилась мужества. Она превратилась в рабыню отца, а точнее, его богатства. Этой слабовольной самке, должно быть, нравилась боль, которую причинял ей муж. Я хочу сказать, она со всем смирилась. Даже после... — Гелда вдруг замолчала, прикрыв ладонью рот. — Господи, что я говорю? И кому — полицейскому... — Она подавила нервный смешок, — Наверно, я сошла с ума.

Она сцепила руки и стала водить ими по бедрам, взад-вперед, в мерном завораживающем ритме.

— Не сомневаюсь, что меньше всего на свете мать хотела детей. Но отец, как всегда, настоял на своем. Странно... а может, и не странно, — она засмеялась, — ему было все равно, мальчики или девочки, лишь бы он был отцом. В этом отношении он старомоден — дети представляются ему символом мужественности.

Но матери казалось, что ему нужны сыновья, чтобы продлить род Томкинов. Это, между прочим, говорит о том, насколько она его не понимала. Поэтому, когда я родилась, она была в шоке.

— Послушай, Я скажу тебе правду. — Кроукер знал, что отчаянно рискует, чего он страшно не любил, но теперь у него не было выбора. — Мне нужна твоя помощь в одном расследовании.

— В каком? Он решился.

— Я думаю, что твой отец убил Анджелу Дидион.

— Вот как?

Такая реакция застала Кроукера врасплох. Гелде это понравилось.

— Вижу, у тебя нет слов, — сказала она со смехом. — А ты ожидал, я скажу: “Я ненавижу этого человека, но все-таки он мой отец”? Чушь. Не удивлюсь, если он действительно убил ее.

— По-твоему, он способен на убийство? — Сердце Кроукера бешено колотилось — он не ожидал такого подарка от судьбы.

— По-моему? — Гелда засмеялась. — Да. По-моему, отец вполне способен на убийство. Насколько я помню, законы его никогда не волновали.

Теперь она повернулась к лейтенанту вполоборота, и он увидел боль глубоко в ее глазах.

— Ты знала об Анджеле Дидион? — спросил он спокойно.

— Что он с ней спал? Конечно. Однажды она при мне вошла к нему в кабинет. Она вела себя как дома — это сразу видно.

— Ты с ней разговаривала? Гелда улыбнулась.

— Мы не очень ладили. Между нами сразу возникла неприязнь, знаешь, как у одноименных магнитных полюсов.

— Я думал, что у тебя были не лучшие отношения с твоим стариком.

— Они и сейчас не лучшие. — Гелда вдруг оказалась совсем близко к Кроукеру. — Но иногда от него просто нельзя отцепиться. Такое бывает раза два в году. — Она пожала плечами, — Кто знает? Может, он проверяет, не завязала ли я.

— С чем завязала?

— Не твое... — Огонь в глазах Гелды внезапно погас, и она спокойно продолжила: — Он не может смириться с тем, что я встречаюсь с девочками. Может, именно поэтому они нравятся мне больше мужчин. Так мне сказал однажды психиатр. После этого я перестала к нему ходить: ни к чему платить пятьдесят долларов в час, чтобы услышать то, что мне и так известно.

— Как Томкин об этом узнал?

— Обо мне и девочках? Он застукал меня однажды летом. Это было после того, как мы продали поместье в Коннектикуте. После того, как моя мать... умерла.

— Что же он сделал?

— Она покончила самоубийством. Он...

— Нет, я имею в виду — когда он застал тебя с той девушкой.

— Об этом случае не знает даже моя сестра Жюстина. Я никогда ей не рассказывала, а уж отец тем более. Он всегда над ней дрожал, так же, как и мать. Она была худенькой и спортивной, а я всегда была полной. Они испробовали на мне все диеты, какие только можно, но я никак не теряла вес. Мать всегда меня этим попрекала.

Гелда помолчала.

— Не знаю, с чего все это началось. — Она уже больше не обращалась к Кроукеру, а говорила сама с собой. — Короче, отец застал меня с Лайзой. Был разгар лета. Я познакомилась с ней на пляже. Лайза жила недалеко от нас, с отцом и мачехой, которых она ненавидела. Видимо, это нас и объединило. Кроме того, нас физически тянуло друг к другу. В нашей любви было что-то очень чистое. Позже я не испытывала ничего подобного.

В тот день было ужасно жарко, даже возле воды. Мы лежали на газоне, на краю нашего участка, в тени высокой изгороди. На нас были только купальники, и мы буквально не могли оторвать рук друг от друга. Потом мы сняли купальники; это было очень здорово...

Мы все еще лежали обнявшись, когда я увидела отца. Думаю, он подсматривал за нами, возможно, с самого начала.

Он заметил, что я смотрю на него. Лицо у него было красное, он тяжело дышал. Он с криком бросился к нам, размахивая руками. Лайза в ужасе схватила купальник и побежала к пляжу. Отец на нее даже не взглянул.

Я лежала на земле, оцепенев от страха. Но вглядевшись в его глаза, я поняла: он смотрел как мы занимались любовью, и его это возбуждало. Он приближался ко мне со странным выражением глаз, которого я сразу не поняла. Мне было тогда семнадцати, и я никогда раньше не видела его таким. Я не узнавала своего отца: это был другой человек.

Он навалился на меня с такой яростью, что я закричала. Он тут же зажал мне рот рукой, и я изо всех сил впилась в нее зубами. Все было кончено так быстро, что на мне мгновение показалось, будто ничего и не было. Но оставался солоноватый вкус крови во рту, и еще несколько дней мне было больно ходить.

Гелда замолчала и повернула голову, вспомнив о присутствии Кроукера.

— Ну вот, я рассказала. Говорят, после этого должно стать легче. Знаешь, ничего подобного. Мне так же противно, как и было. Я презираю себя. Не за то, что он это сделал. За то, что я не сопротивлялась; потому что... потому что в глубине души мне это нравилось. О боже! — Она расплакалась, и ее крупное тело сотрясалось от рыданий.

Гелда покачнулась, Кроукер подхватил ее и встал рядом. Ее ноги подкашивались, и ему приходилось ее поддерживать. Плечи Гелды вздрагивали, и эта дрожь передавалась Кроукеру. Он чувствовал, как длинные шелковистые волосы нежно гладят его лицо, чувствовал запах ее духов и тепло ее тела.

Гелда долго плакала, и даже когда ее всхлипывания постепенно утихли, она продолжала прижиматься к Кроукеру, сцепив руки у него на шее.

Потом он услышал ее шепот:

— Я сошла с ума. Я сошла с ума.

— Пойдем, — сказал он мягко, но настойчиво. — Пойдем отсюда.

Поднимаясь в лифте на верхний этаж башни, Николас думал об этих трех именах. Хидэёси. Ёдогими. Мицунари. Что хотел этим сказать Терри? Николас знал его очень хорошо, но не мог разгадать эту головоломку. Ладно. Начнем с начала. Допустим, Хидэёси — ниндзя. Он сам так назвался. Тогда кто такие Ёдогими и Мицунари? Замешаны ли здесь три человека? Это противоречило всем законам ниндзюцу, но ничего нельзя исключать.

Дедукция — в книгах это так просто. “Элементарно, друг мой”. Хотел бы он, чтобы рядом был сейчас Шерлок Холмс.

И все же Николас чувствовал, что за этими именами что-то кроется. Он прекрасно знал историю этих людей, но то было в далеком прошлом.

Николас посмотрел на неоновый индикатор, который неумолимо двигался слева направо, отсчитывая секунды, минуты, годы. “Время”, — подумал Николас.

“Господи! — оборвал он себя. — О чем я думаю? Я слишком долго прожил на Западе. Я стал одним из них”. Его охватило чувство тайного стыда, в котором трудно признаться даже самому себе.

“Разве меня не учили, что настоящее неотрывно от прошлого? Почему я все время этому противлюсь? Почему в свои тридцать три года я вдруг ушел от жизни? Бросил работу, бежал из города и впал в спячку?”

Вдруг Николас почувствовал, как внутри у него поднимается что-то темное и непреодолимое. Цунами, приливная волна. Она вырастала у него за спиной, готовая безжалостно обрушиться на него. Разве не было предупреждения?

Предупреждений было достаточно. Он был слишком поглощен собой или просто слишком глуп, чтобы их увидеть.

Николас почувствовал, что задыхается, и уперся потной рукой в стенку лифта. Он вообразил себя пилотом, затерявшимся в огромном небе. Он пытается выбраться оттуда, дергает рычаги управления... И вдруг — ничего. Ни неба, ни облаков, ни звезд. Только прошлое.

Лифт остановился, и Николас на негнущихся ногах вышел в коридор. Он подошел к стене и через недавно вставленное оконное стекло невидящим взглядом посмотрел на водоворот города.

Теперь это казалось ему очевидным. Юкио должна дать ему путеводную нить. Его воспоминания о Юкио, как оскалившее зубы привидение, стояли между ним и Жюстиной. Именно это чудовище так ранило Жюстину. Николас невольно сжал кулаки. Прошло столько времени, а оно все еще не отпускает его. Но он понимал, что это пустые слова. Душа не знает, что такое время.

Внезапно его чувство к Жюстине вырвалось наружу, как гейзер взрывает безмятежную гладь спокойного пруда. Как он мог быть таким дураком!

Приняв решение и успокоившись, Николас быстро зашагал по коридору и распахнул металлическую дверь в кабинет Рафиэла Томкина.

У порога стоял Фрэнк. Когда он увидел Николаса, глаза его сверкнули и правая рука угрожающе согнулась. Николас прошел мимо, не обращая внимания.

— Послушайте...

Но Томкин уже поднял глаза от письменного стола и успокоил его взмахом руки.

— Все в порядке, Фрэнк. Николас теперь работает у нас, верно? — Он перевел взгляд на Николаса.

Кабинет был огромный, с небольшой танцевальный зал. На первый взгляд, это казалось нелепым, но потом становилось видно, что обширное пространство разделено на отдельные зоны, как квартира; только вместо стен перегородками служила мебель.

Слева было что-то вроде гостиной: в небольшом углублении паркетного пола стоял огромный полукруглый диван с бархатной обивкой, а перед ним — низкий кофейный столик из хрома и затемненного стекла и торшер с гибкой стойкой.

Справа, вдоль длинного ряда окон, располагалась небольшая проектная мастерская с чертежным столом, настольной лампой и черным пластмассовым табуретом. Рядом стоял металлический шкаф для чертежей; на нем красовался макет здания вместе с прилегающей площадкой и рядами деревьев.

В глубине, за гостиной, можно было разглядеть небольшую кухню с холодильником, стальной мойкой и электроплитой. Через открытую дверь просматривалась ванна. В одном из углов была оборудована библиотека; книжные полки поднимались до потолка, а рядом с ними стояли два высоких кожаных кресла, уже явно обжитых. Не хватало, пожалуй, лишь массивной стеклянной пепельницы и пенковой трубки.

Наконец, посреди комнаты, там где сейчас сидел Томкин, был собственно кабинет. Огромный, сделанный на заказ письменный стол Томкина напоминал пульт управления самолетом: четыре разноцветных телефона, телекс, терминал нью-йоркской фондовой биржи, ряд телемониторов системы безопасности здания и еще множество разных приборов, о которых Николас понятия не имел.

Томкин говорил по телефону. Он жестом предложил Николасу сесть в бархатное кресло перед столом. Николас заметил в его правой ручке телефонный аппарат, снял трубку и набрал номер Жюстины в Уэст-Бэй-Бридж. После шести гудков он повесил трубку. Жюстина могла пойти на пляж. На всякий случай он позвонил в ее нью-йоркскую квартиру. Никого.

Николас узнал у Франка внутренний телефон Эйба Рассо и позвонил ему. Он попросил принести список всех рабочих азиатского происхождения, занятых на строительстве этого здания.

— На это потребуется время, — ответил Рассо. — У меня уйма работы. Не знаю...

— Вот что, — процедил Николас. — Если у меня не будет этих имен, строительство может быть приостановлено. ...

— Понятно. Сейчас все приготовлю и принесу вам.

— Спасибо за помощь, Эйб, — сказал Николас. — И еще: я хочу, чтобы вы все сделали сами. Не привлекайте никого, слышите? Потом мне понадобится посмотреть на всех этих людей. Подумайте, как это сделать, не предупреждая их заранее. Договopилиcь? Хорошо.

Николас повесил трубку, едва справляясь с желанием еще раз позвонить Жюстине.

Томкин разговаривал по телефону еще десять минут. Все это время в кабинете никто не двигался. Николас слышал тихое шипение кондиционера; Фрэнк беззвучно стоял возле двери.

Николас встал и подошел к книжным полкам. Там на старомодном бюро, которое Николас сначала не заметил, располагались несколько картин в серебряных рамах и фотографии двух женщин. Одна из них была Жюстина; вторая, как предположил Николас, — Гелда. Каждая была по-своему красива. Только на одном снимке сестры были вместе. Это была черно-белая фотография с оторванным уголком. Девочки стояли на лужайке. На заднем плане виднелся угол кирпичного дома, увитого плющом. Жюстина, которой здесь было лет семь, держала в руках раскрашенное яйцо и улыбалась. Гелда, гораздо выше и полнее Жюстины, стояла чуть поодаль и смотрела куда-то в сторону. Девочки, казалось, не замечали друг друга, будто это был монтаж из двух разных фотографий. — Николас? Николас обернулся и подошел к письменному столу.

Томкин вышел к нему навстречу. На нем был светлый костюм, белая сорочка в желтую подоску с гладким желтым воротником и такими же манжетами, коричневый шелковый галстук. Томкин протянул руку; тыльную сторону широкой ладони покрывали темные курчавые волосы; на безымянном пальце красовалось платиновое кольцо.

— Рад тебя видеть, — Синие глаза Томкина выглядели какими-то блеклыми. — Я ждал, когда ты наконец объявишься. Что ты выяснил?

— Простите?

— Что ты узнал, Николас? — Томкин говорил медленно, словно обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Ты поехал в Уэст-Бэй-Бридж потому, что там мог быть ниндзя. По крайней мере, так ты объяснил мне по телефону.

— Его там не было.

— У Жюстины все в порядке?

— Вполне.

— Мне не нравится твой тон.

— Вы платите мне не за то, чтобы вам нравился мой тон, а за то, чтобы я вас охранял.

— Интересно, как тебе удавалось делать это на побережье. С помощью дистанционного управления?

Николас коротко рассмеялся. Его глаза были ледяными.

— Послушайте, Томкин, хватит болтать! Мне все равно, нравлюсь я вам или нет; просто вы должны мне помогать, а то я не смогу работать.

— Но ты мне действительно нравишься, Николас. С какой стати ты в этом сомневаешься?

Томкин приветливо проводил Николаса в гостиную, и они сели на диван.

— Ведь нет ничего странного в том, что меня — скажем так — интересуют твои методы. В конце концов, Фрэнк никогда от меня не отходит, и я чувствую себя вполне уверенно.

— Против ниндзя Фрэнк совершенно бессилен. Он пройдет через Фрэнка, словно его и не было.

Томкин улыбнулся.

— Возможно, он и пройдет через Фрэнка, но при этом в нем застрянет пара пуль 45-го калибра.

Николас пожал плечами.

— Если вы так спокойно к этому относитесь...

— Уверяю тебя, я не отношусь к этому спокойно. Отнюдь. Иначе я не стал бы тебя нанимать, так ведь? А теперь, — он похлопал себя по бедру, — скажи, что ты собираешься делать.

— Я жду Эйба Рассо с минуты на минуту.

— На кой черт он нам нужен? У него своих забот по горло.

— Классический прием ниндзя — просачивание, — спокойно пояснил Николас. — Он не будет пытаться убить sac с помощью, как вы сами выразились, дистанционного управления. — Николас ухмыльнулся. — Он явится прямо сюда. Когда придет Эйб, мы узнаем; не проник ли он уже на стройку.

— Сюда? Но каким образом?

— Скорее всего в качестве рабочего. Это для него самый удобный вариант: не привлекая внимания, спокойно осмотреться на месте.

В этот момент раздался стук в дверь, и Фрэнк впустил Эйба Рассо со стопкой компьютерных распечаток в руке, Рассо был в помятом костюме; свободной рукой он убрал светлые волосы с потного лба.

— Вот. — Рассо протянул бумаги. — Я подчеркнул фамилии мужчин-азиатов. Их всего тридцать пять.

— Что вы ищете? — спросил Томкин. — Вы знаете его имя? Николас покачал головой.

— Если бы я его и знал, он никогда бы не назвался настоящим именем. — Едва ли Николас рассчитывал найти в этом списке имя Хидэёси, но пренебрегать такой возможностью было бы неразумно. — Здесь все? — обратился он к Рассо.

Тот кивнул.

— Да, все до единого. Двадцать пять в дневной смене, остальные — в вечерней.

— Все двадцать пять сегодня на месте? — уточнил Николас. — Никто не заболел?

— Насколько мне известно, все вышли на работу.

— И никто не знает о нашем разговоре?

— Никто. Я все сделал сам.

— Отлично. — Николас поднялся с дивана. — Пойдемте.

— Что происходит? — спросил Томкин. Николас свернул листы в трубку.

— Я хочу встретиться с каждым из этих людей.

Рассо водил его по лабиринтам строящегося здания, и Николас одного за другим опрашивал этих людей и вычеркивал их из списка. Тринадцатым значился Ричард Яо. Рассо не знал точно, где он сейчас работает, и пришлось пойти к бригадиру.

— Ты опоздал, Эйб. — Бригадир достал изо рта окурок толстенной сигары и ткнул им через плечо. — Он как раз ушел.

— То есть как?

— Сказал, что заболел. — Бригадир снова сунул в рот окурок. — Вид у него и правда был неважный.

— Когда это случилось? — спросил Николас.

— М-м... минут пятнадцать назад, может быть, двадцать. — Он посмотрел на Рассо. — Что-нибудь не так? Этот малый хороший работник.

Рассо бросил короткий взгляд на Николаса и покачал головой.

— Спасибо, Майк. Прислать тебе замену?

— Да, еще один человек не помешал бы.

— Ладно. Я об этом позабочусь.

На обратном пути, в лифте Рассо спросил:

— Что вы об этом думаете, мистер Линнер?

— Думаю, это тот, кого мы ищем.

— Дайте-ка мне на минутку. — Рассо взял у Николаса распечатки и пробежал глазами список. — Вот! — он ткнул пальцем в лист бумаги. — Постойте, постойте, этот адрес липовый!

— Ничего удивительного.

— Двери лифта раскрылись, и Николас, оставив изумленного Рассо, побежал по коридору. Томкин разговаривал по телефону. Он прикрыл рукой трубку.

— Ну, как дела? Вы нашли...

Но Николас, не обращая на него внимания, принялся тщательно ощупывать край столешницы.

— Черт подери...

— Положите трубку, — сказал Николас. Он медленно продвигался вокруг стола, не отпуская от него пальцев.

Томкин зачарованно смотрел на руки Николаса; наконец он пробормотал несколько слов и положил трубку.

— Хорошо. — Николас не прекращал двигаться. — Я хотел бы с вами поговорить...

— О том, что случилось внизу. Да. Да.

Томкин смотрел на Николаса, широко открыв свои синие глаза. В комнату вошел Эйб Рассо и молча стал рядом с Фрэнком.

— Верно. О том, что случилось внизу. — Николас опустился на колени и стал искать под столом. — Думаю, мы его нашли. — Проводка и электронные блоки. — Тринадцатый по списку. Ричард Яо. Его перевели сюда с другой стройки, из Бруклина, — Печатные платы. — Не так давно. — Переплетение разноцветных маркированных проводов. — Бригадир говорит, прекрасный работник.

— Ну и что? — Томкин не мог отвести глаз от рук Николаса. — Что из этого?

— Это тот, кого мы ищем. Он исчез сразу после моего звонка Рассо. — Его пальцы натолкнулись на какой-то выступ. — Рассо никому не говорил о моей просьбе. — Николас легонько потянул, и в его пальцах остался крохотный диск. — Об этом списке никто не знал — только Рассо и я. — Он положил на стол перед Томкином маленький пластмассовый диск размером с небольшую монету. — И еще, разумеется, телефон.

Томкин побагровел. Он опасливо дотронулся пальцем до прибора, словно тот мог его укусить.

— Черт подери! — закричал Томкин. — Под самым носом! — Он стукнул кулаком по столу и посмотрел на Фрэнка. — Фрэнк, сукин ты сын! Как ты пропустил сюда этого ублюдка! Я убью тебя!

Фрэнк стоял с растерянным видом.

— Он не виноват, — спокойно сказал Николас. — Он не знал, кого искать.

Но Томкина уже нельзя было остановить. Он встал с кресла и ткнул пальцем в сторону телохранителя.

— За что я тебе плачу, задница? Этот... этот гад был здесь, в моем кабинете. А где был ты? Отвечай! Где был ты?

— Я никуда не отлучался, мистер Томкин, — поспешно начал оправдываться Фрэнк. — Даже когда вы ходили обедать, я здесь оставался. Можете не сомневаться. Наверно, он забрался сюда ночью, когда никого не было. Я не...

Томкин подскочил к Фрэнку и ударил его наотмашь тыльной стороной ладони.

— Никто не может взломать эту дверь, болван, так, чтобы назавтра я об этом не знал. — Он смотрел, как краснеет пятно на щеке Фрэнка. — Нет, он был здесь днем, у нас на глазах. Просто ты кретин, и поэтому его не увидел.

— Но я даже не знал, кого искать, — робко сказал Фрэнк.

— Заткнись! Заткнись, понятно? — Томкин повернулся к нему спиной. — Господи, противно слушать твое нытье.

Николас медленно ползал на корточках вокруг стола по раскручивающейся спирали. Ему потребовалось десять минут, чтобы найти второй “жучок” под диваном. Все это время никто не проронил ни слова.

— Мне кажется, — сказал Николас, вытирая руки, — нам лучше спуститься вниз.

— Зачем? — озадаченно спросил Томкин. — Ведь теперь здесь безопасно?

Николас кивнул. Он уже подходил к двери.

— Поговорим по дороге вниз, ладно? Мерное жужжание лифта было нарушено низким голосом Томкина.

— Не спорю, Ник, ты хорошо поработал там, наверху. Просто здорово. Спасибо. — Он вздохнул. — Знаешь, каждые полгода я устраиваю проверки на подслушивающие устройства, но сюда я еще толком даже не переехал! — Томкин провел пальцами по стальному ежику волос. — Боже мой, когда я думаю, что он мог услышать, мне хочется своими руками разодрать его на части!

Лифт остановился, и мужчины вышли в холл.

— Ты не думаешь, что этот подонок может быть где-то здесь? — Голова Томкина медленно раскачивалась из стороны в сторону.

— Исключено, — сказал Николас. — Подслушав мой разговор с Рассо, он сразу понял, что его раскрыли. Он исчез. На какое-то время.

Томкин и Николас вышли под палящее солнце на Парк-авеню. Когда они были еще далеко от машины, из нее выскочил худощавый шофер и предупредительно взялся за дверную ручку. Николас остановился посреди дощатого перехода. Воздух звенел от резких звуков отбойных молотков, словно тысячи зубных врачей одновременно взялись за свои боры. Томкин вынужден был приблизиться вплотную к Николасу, чтобы разобрать его слова.

Выслушав Николаса, он кивнул, и они забрались в прохладный полумрак лимузина.

Машина немедленно тронулась и влилась в шумный поток. Николас взялся за работу. Он начал с телефона. “Это должно быть легкодоступное место”, — рассуждал Николас Может, в кабинете у Томкина ниндзя и не спешил, но только не здесь. Николас быстро нашел то, что искал; он нажал кнопку и, приоткрыв окно, выбросил туда свою находку.

— Чисто?

Николас ощупал другие возможные места: ничего.

— Все в порядке. — Он откинулся на сидении.

— Хорошо. — Томкин облегченно вздохнул. — Я здорово волнуюсь, потому что хуже момента не подберешь.

Он наклонился вперед и нажал на кнопку. Между ними и передним сидением поднялась перегородка из дымчатого стекла. Николас разглядел встроенную в стекло металлическую сетку.

— Я сейчас на пороге одной из самых крупных своих сделок. В ней участвуют корпорации трех континентов. Объем этой операции... его трудно даже оценить. Мне теперь нужно только одно — чтобы меня не отрывали от дела. И вот на мою голову свалился этот ублюдок!

Томкин хихикнул; его настроение явно улучшилось.

— Вообще-то, мне грех жаловаться. Ведь замысел родился у японцев. Просто они оказались слишком трусливыми, хотя я разложил им все по полочкам. Короче, мы поссорились. — Томкин засмеялся. — Я украл их идею. Они собирались сидеть и выжидать, им, видишь ли, нужно было “исследовать” ситуацию. — Он презрительно фыркнул. — Так еще никто и никогда по-настоящему не разбогател. А когда я уже все завертел, они стали проситься в долю. Представляешь? Я послал их подальше. Да, видно, это задело их слишком сильно, поэтому они и подослали ниндзя.

Томкин поудобнее устроился на бархатном сидении.

— Я проголодался. А ты?

— Не откажусь.

— Отлично. — Томкин нажал кнопку и назвал шоферу адрес. — Я не хочу, чтобы с моими девочками что-нибудь случилось, понимаешь?

Николас не отвечал. Он думал о том, что сказал Кроукер об этом человеке. Правда ли это?

Томкин вдруг резко повернулся к Николасу.

— Я знаю: ты думаешь, что мне на них наплевать. Представляю, какие небылицы наплела тебе Жюстина.

— Она почти ничего о вас не говорила. Вас это удивляет?

— Не дерзи мне, — холодно предупредил Томкин. — Ты этим мало чего добьешься. — Его голос немного смягчился. — Но, честно говоря, я действительно удивлен. — Он махнул рукой. — Впрочем, это неважно. Я все равно люблю их обеих. Я не самый лучший отец в мире, но и они во многом оставляют желать лучшего. Скажем так: мы все виноваты.

— Если бы вы не злоупотребляли своей властью...

— Ага, значит, она все-таки говорила обо мне.

— Да, немного. Один раз.

— Мой мальчик, может быть, это прозвучит напыщенно, но деньги — это власть, и наоборот. Принимать решения, укреплять власть, следить за притоком денег — в этом мой талант. — Томкин поднял указательный палец, и стал почему-то похож на старого дядюшку из диккенсовского романа. — И моя жизнь. Без этого я умер бы на следующий день, и от этого я не могу отказаться даже ради своих дочерей.

— А вы бы этого хотели?

— Честно говоря, не знаю. — Он медленно пожал плечами. — Но какая разница? Это не значит, что я люблю их меньше; просто я многого лишен.

— Они тоже.

— Жизнь — суровая штука, верно? Я рад, что ты это понимаешь. — Томкин повернулся к Николасу. — Кажется, я в тебе не ошибся. Мне нравится, как ты работаешь.

Они пересекли Пятую авеню и застряли посередине квартала. Воздух дрожал от зноя и выхлопных газов над раскаленным асфальтом.

— Знаешь, — продолжал Томкин, пока они стояли, — деньги — забавная штука. Те, у кого их нет, мечтают о них. Но те, кто ими обладает — если в придачу у них есть хоть капля мозгов, — знают, какое это тяжелое бремя. Иногда по утрам я не хочу подниматься и идти к себе в контору. Мне кажется в такие минуты, что мое тело весит несколько тонн, а каждый вдох дается с огромной болью.

Машины не двигались. Через некоторое время стали раздаваться нетерпеливые, гудки.

— Но нужно принимать решения. Решения, связанные с миллионами долларов и судьбами тысяч моих служащих во всем мире. И никто этого не сделает, кроме меня. — Голос Томкина стал задумчивым. — Это захватывающее ощущение, Ник, — тебе так не кажется? Знать, что ты делаешь это так, как не может сделать никто другой. Ведь ты тоже делаешь свое дело лучше всех.

— Какое дело?

Глаза Томкина сузились, словно он вглядывался сквозь табачный дым.

— Ты сильный человек, Ник. Я знал это еще до того, как ты разделался с Фрэнком и Уислом. Разумеется, было приятно получить наглядное подтверждение своим догадкам. По правде говоря, я рад, что ты нравишься Жюстине. Мне кажется, ты ей подойдешь. Она должна узнать, что такое настоящий мужчина.

На перекрестке снова зажегся красный свет, но гудки не стихали.

— В чем дело, Toм? — спросил Томкин через решеточку переговорного устройства.

— Сломался автобус, мистер Томкин, — раздался из громкоговорителя голос шофера. — Это не надолго.

— Автобусы... Господи, я не ездил в автобусе уже лет тридцать.

— Вы можете это сделать — у вас есть деньги, — мягко пошутил Николас.

— Деньги могут только одно, — резко заметил Томкин. — Развращать людей.

Николас повернулся к нему.

— Это относится и к вам?

— Все люди — все до единого — подвержены искушениям. Все слабы. И в этом смысле деньги — великий уравнитель. Они из каждого могут сделать идиота. — Томкин хрипло рассмеялся. — Все те, кто говорит, что деньги их не изменили, — это мешки с дерьмом. Изменили, еще как изменили! Просто им нравится верить в сказки, которые они сами насочиняли. А я реалист. Я вижу неизбежные недостатки и принимаю их. Все имеет свою цену, и надо только проверить, хватит ли у тебя денег расплатиться.

Вот моя покойная жена. Господи, эта женщина прекрасно знала, чего хотела, и она это получила. Но у нее не хватило духа принять и все остальное. Такие люди приводят меня в бешенство: они только и делают, что бьют баклуши, а кто-то должен приходить трижды в день и подтирать им задницы. Думаешь, они слышали такое слово — “ответственность”? Никогда!

Поток машин медленно двинулся вперед, и скоро лимузин затормозил перед рестораном на углу.

— Пойдем, — властно предложил Томкин. — Не знаю как ты, а я не могу больше ждать.

Они вышли из лимузина, оставив аккуратно спрятанный под ковриком второй “жучок”.

— Тебе не нравится?

— Многовато места для одного человека.

— Я боюсь замкнутого пространства. Кроукер засмеялся.

— Понятно. — Он отошел от окна, выходившего на Ист-Ривер и побарабанил пальцами по мягкой коже коричневого дивана.

— Красиво, — пробормотал Кроукер.

— Да, он всем нравится. — В темных глазах Гелды мелькнуло лукавство. — Лейтенант, да вы покраснели. Только не говорите, что никогда раньше не сталкивались с... с профессионалками.

— Ты всегда так разговариваешь?

— Только, когда я... только иногда.

Кроукеру стало интересно, что она хотела сказать.

— Слушай, я проголодалась. Но у меня, похоже, ничего нет.

— Давай я схожу и...

— Нет-нет, не надо. Не уходи. — Гелда подошла к телефону. — Ты имеешь право немного отдохнуть — по крайней мере, перекусить. А если возникнет необходимость, они знают, где тебя искать.

“Да, — подумал Кроукер, — если, например, выяснится адрес женщины, которая поможет мне разделаться с твоим отцом”. Эта мысль почему-то смутила его.

Гелда взяла трубку.

— Как насчет итальянской кухни? Мне она нравится... Прекрасно. — Она кивнула и набрала номер.

— Филип? Это Джи. Все в порядке. А ты? Ты уверен? У тебя какой-то странный голос. Нет? Послушай, ты не мог бы принести мне чего-нибудь поесть. Да, у Марио. На двоих. Отлично. Пока.

— Кто такой Филип? — спросил Кроукер. — Ты ведь не собираешься впутать меня в какую-нибудь историю?

— Не беспокойся. Это мальчик, сирота. — Гелда заметила выражение лица лейтенанта. — Перестань. У него никого нет, кроме нас, и мы все его любим. Иногда он оказывает нам мелкие услуги. Что в этом плохого?

Кроукер улыбнулся.

— Ничего. — Он сел на диван. — Очень удобно. Гелда подошла к нему вплотную.

— Без одежды еще лучше.

Он рассмеялся, подавляя смущение. Гелда пошла к двери в спальню, снимая на ходу шелковую блузку. Прежде чем она скрылась за дверью, Кроукер разглядел ее безупречно красивую спину. Несмотря на большую грудь, она не носила лифчика.

— Что ты делаешь? — он поднялся с дивана и нервно суну руки в карманы.

— Всего лишь переодеваюсь, — донесся голос из спальни. — Не бойся, я не буду на тебя нападать.

— Я об этом не думал, — сказал Кроукер не очень убедительно.

— Ну и отлично.

Он слышал шуршание шелка на ее теле.

— Ты не хочешь войти, чтобы я тебя видела, пока мы разговариваем?

— Мне и здесь хорошо. — Кроукер чувствовал себя школьником во время первого серьезного свидания.

— Слушай, — продолжала Гелда, — ты заглянул мне в душу Не понимаю, что тебя после этого может смущать в моем теле.

— Ничего, — ответил он машинально.

— Вот видишь.

Кроукер ощущал себя чужим в этой интимной обстановке. Он пытался представить, чем она тут занималась, но у него ничего не выходило. Его обычно богатое воображение начисто отказывалось ему служить.

Кроукер подошел к двери и остановился на пороге. Гелда, поставив одну ногу на кровать, натягивала чулок. “Не колготки, — подумал он, — а чулки”. Тело просвечивало сквозь черную сетку; ноги Гелды казались бесконечно длинными.

На ней были кружевные узкие трусики телесного цвета и такой же пояс — больше ничего. Эффект был потрясающим.

Гелда обернулась, посмотрела на лейтенанта через плечо и бесхитростно улыбнулась.

— Ну вот, — Ее голос был легким, как дымок. — Не так уж плохо, правда?

— Я хотел бы, чтобы ты оделась.

Она прошлась по комнате. Кроукер старался не смотреть на ее грудь, но это оказалось выше его сил. Гелда подошла к шкафу, достала оттуда зеленый атласный халат и направилась к Кроукеру.

— Так лучше, Лью? Я ведь могу называть тебя по имени... после того, как вывернулась перед тобой наизнанку, там, в фургоне?

Со смутной улыбкой она прошла в гостиную, слегка задев Кроукера, по-прежнему стоявшего в дверях.

Лейтенант наконец оторвался от дверного косяка и подумал: почему я стоял там до сих пор? Всегда при исполнении. Перед его глазами встала собственная темная квартира, пустынная как Уолл-стрит по выходным дням. Возвращаться туда ему не хотелось точно так же, как и раньше, когда там была Элис.

— Ляжем в постель сейчас или после того, как принесут поесть?

В голосе Кроукера звучала плохо скрытая ярость. Он едва владел собой. Такое с ним иногда случалось, когда его мысли были где-то далеко.

Гелда обернулась. Ее халат распахнулся, и обнажил длинную ногу.

— Ты так думаешь?

Ее улыбка была мягкой, как свет, струящийся из-под плотного абажура.

— Ведь это очевидно.

— Разве? — Она приподняла одну бровь, — Ты знаешь мои сексуальные вкусы.

Это начисто вылетело у Кроукера из головы. Он почувствовал себя идиотом. Он снова сунул руки в карманы. Странно, глаза видят одно, а в голове рождаются совсем другие мысли. Кроукер вдруг вернулся в тот невыносимо жаркий день, когда влажный воздух окутывает тебя со всех сторон, словно любящая мать по недомыслию заворачивает больного и бессильного ребенка в тяжелое одеяло. В такие дни ссоры вспыхивают по каждому пустяку.

Через распахнутое окно раздался крик, и мальчик побежал вниз по узкой темной лестнице. Он лежал в соседнем дворе — в мундире, потемневшем от пота и крови, среди перевернутых мусорных ящиков, обнаруживших свои зловонные тайны. Его серые глаза были открыты и уже стекленели; знакомые добрые глаза.

Таким был конец Мартина Кроукера. После двадцати девяти лет службы в нью-йоркской полиции он лежал теперь навзничь, получив четыре пули в пятнадцати метрах от собственного дома, окруженный мусором, пугливыми крысами и безучастными тараканами. Вдалеке раздавался вой сирен.

Мальчик смотрел на труп своего отца, и весь мир шел кругом перед его глазами. Он чувствовал, что этот вихрь может в любую минуту подхватить его и унести. Он этого хотел — убежать как можно скорее и как можно дальше из этой вонючей дыры. Навсегда.

Но это был самый легкий выход... и самый недостойный. Лью Кроукер не был трусом. Об этом позаботился его отец.

И он остался, а потом поступил в полицию. Его старая мать пришла на выпускной экзамен в полицейскую академию и заплакала, когда Лью произносил присягу.

Кроукер так и не смог найти убийцу отца, но со временем эта боль утихла.

Лейтенант почувствовал, как Гелда коснулась его руки. Он не подозревал, что эта рана все еще кровоточит.

— Прости, — сказала она. — Я не должна была тебя дразнить. Просто...

— Что? Что просто? Гелда опустила глаза.

— Просто мне хорошо с тобой. — Она попыталась сказать это полушутя, но у нее не получилось. — Я чувствую...

— Что?

Гелда посмотрела ему в глаза.

— Ничего — чувствую и все.

— Не сомневаюсь, что ты могла сказать это без всяких чувств.

Она кивнула.

— Могла бы. Я ведь актриса. Ты мне не довернешь? Не может быть, после того, что ты сказал мне в фургоне о моем отце.

— Я поступил глупо.

— Да. — Ее голос был тихим и нежным.

— Ты сейчас можешь наплести все, что угодно, и я поверю. Кроукер выпалил это, защищаясь от ее близости. Гелда должна была знать, что он знает.

— Нет, — возразила она. — Не могу. Во всяком случае, не теперь. — Гелда погладила его руку теплыми пальцами. — Мне хочется быть с тобой откровенной... и мне от этого хорошо.

Раздался мягкий звук дверного звонка. Гелда оторвалась от лейтенанта и исчезла в прихожей.

— Привет, дорогой. Заходи.

Она вернулась, обнимая за плечи высокого темноволосого мальчика. Филип. Кроукер отвернулся к окну и уставился на ослепительную воду реки. Длинная баржа медленно двигалась против течения. По набережной бежал трусцой человек в красно-белом тренировочном костюме. Он обогнал баржу и скрылся из вида. Кроукер представил себя в постели с Гелдой...

— Что с твоим лицом, дорогой?

Ее голос доносился до Кроукера, как звук приглушенного телевизора. Он не мог дождаться этого звонка. Он уже предвкушал удовольствие от того, что ему удастся на двадцать лет отправить за решетку такого подонка, как Томкин.

— Ради Бога, что с тобой случилось, дорогой? Ты что, подрался?

— Нет, Джи.

— В чем же дело?

— Да так. Упал...

На реке показалась парусная лодка — и это в будний день. Парус белел на фоне разноцветных зданий на противоположном берегу и плавно скользил вдоль реки, словно облачко. Там, на реке, нет никаких забот — только ветер, и соленые брызги, и долгий путь к порту. Сам себе хозяин. Кроукер представил ее тяжелую грудь в своих руках, ее раскрывшиеся губы.

— ... во дворе и ударился о мусорный бак.

— Не говори ерунды, Филип. И не надо лгать. Ты должен все мне рассказать, дорогой. Дай-ка я приложу лед. Делай, как я говорю. Вот так.

После того как с Томкином будет покончено, Он возьмет отпуск и поедет к морю. Да, к морю. Нет, не рыбачить — Кроукер терпеть не мог рыбалку. Может, ходить под парусом. Он никогда этого не делал; может, пришло время попробовать. Попробовать Гелду.

— Это было у А Ма. Я работал там вчера вечером.

— Но она не могла так с тобой поступить.

— Нет, не она. Один мужчина...

— Подонок. Подержи лед еще немного. Больше туда не ходи — я тебе запрещаю.

— Но этот человек снова придет сегодня, и она хочет...

— Мне наплевать, что хочет А Ма, — ты туда не пойдешь. Придется ей обойтись без тебя.

— Без меня ничего не получится.

— То есть?

— Я нужен этому человеку. Он так... кончает.

— Господи, да кто же он?

— Не знаю. Японец. Очень странный — глаза какие-то мертвые.

Кроукер уже повернулся к ним с покрасневшим лицом, чувствуя, как жар разливается по всему его телу.

— Поговори со мной, Филип, — произнес он медленно, скрывая свое волнение. — Расскажи мне об этом японце с мертвыми глазами.

Кроукер поджидал их у башни на Парк-авеню. Он небрежно опирался на кузов своего автомобиля. На его крыше вращался красный маячок, пронзая яркими лучами, голубую сумеречную дымку.

Как только лимузин затормозил у бордюра, Николас вышел и направился к лейтенанту, ощущая на своей спине тяжелый взгляд Томкина.

Весь город был окутан синевой. Солнце уже исчезло, но зной все еще отказывался отступать. Воздух был насыщен тяжелыми испарениями. По обеим сторонам улицы тянулись караваны желтых такси.

— Как поживает твой босс? — Кроукер смотрел поверх правого плеча Николаса, в направлении лимузина. Его голос звучал резко и непримиримо.

Николас, чувствуя, что напряжение нарастает, сказал:

— Оставь это, Лью. Забудь о...

— Слишком поздно, приятель.

Николас отметил присутствие Томкина у себя за спиной еще до того, как услышал его голос.

— Все так же патрулируете улицы, лейтенант? Охраняете покой граждан Нью-Йорка? — В его словах слышалась неприкрытая ирония.

— Для некоторых находиться в этом городе небезопасно.

— Что вы хотите сказать, черт возьми?

— Догадайтесь сами, Томкин.

— Не люблю, когда мне угрожают, лейтенант. Видимо, придется еще раз поговорить с вашим комиссаром, и...

— Я знал, что это был ты, грязный...

— ... посмотрим, как долго вы останетесь лейтенантом.

— Который сейчас как раз занимается тем делом, из-за которого вы наняли Николаса. Так что теперь мы будем часто встречаться.

— Что?

На лице у Томкина появилась недобрая ухмылка. В свете фар проезжавших машин оно становилось то светло-желтым, то снова темным.

— Господи, я вами уже сыт по горло!

— Боюсь, тут вы ничего не сможете поделать. Так решил сам комиссар. И даже вы не заставите его отменить собственный приказ — он оказался бы в слишком глупом положении.

— Неужели вам не надоело? Вы шпионите за мной уже...

— Я здесь только для того, чтобы вас защитить, — заметил Кроукер, — и схватить этого ниндзя, прежде чем он до вас доберется.

Глаза Томкина сузились. В сумерках они казались какими-то необычно тусклыми.

— А разве у вас нет желания дать ему возможность спокойно сделать свое дело? Я в этом не сомневаюсь. А потом сказать:

“Жаль, капитан, но я сделал все, что мог. Моей вины здесь нет”.

— Послушай, ты, подонок, — Кроукер рванулся вперед, стараясь обойти Николаса, — я делаю свое дело лучше всех в этом вонючем городе, и мне плевать, что ты обо мне думаешь. Но ты знаешь, почему я за тобой охочусь...

— Почему? — рявкнул Томкин. — У тебя нет никаких оснований.

— Нет, но будут, — заверил Кроукер. — И когда я приду к тебе с ордером на арест, тебе не помогут никакие адвокаты!

— У тебя ничего нет, — усмехнулся Томкин, — и никогда не будет. В тот вечер я был далеко от Анджелы Дидион...

Они уже пустили в ход руки. Послышались быстрые приближающиеся шаги Тома. Николас растолкал их в стороны.

— Прекратите!

Том пытался оттащить своего хозяина. Томкин позволил ему это сделать, но ткнул пальцем в сторону Кроукера и закричал:

— Предупреждаю — лучше меня не трогай! — Понизив голос, он обратился к Николасу. — Не знаю, что ему от меня нужно, Ник. Это какая-то месть. Я ничего не сделал. Чего он хочет? — Вдруг Томкин отвернулся и молча пошел к лимузину, бросив на них тревожный взгляд.

— Это было довольно глупо, — заметил Николас.

— Ну и что? Ты что, моя нянька? Господи! Кроукер сел за руль, и Николас не спеша устроился рядом. Лейтенант невидящим взглядом уставился в лобовое стекло.

— Извини, — сказал он через минуту. — Этот подонок просто выводит меня из себя.

— Ваша неприязнь не поможет делу. Кроукер повернул голову к Николасу.

— Знаешь, Ник, я боюсь за тебя. Правда. — Мимо них с ревом проносились машины, ослепляя светом фар. — Ты никогда не теряешь самообладания. Хоть когда-нибудь ты сердишься? Тебе бывает грустно?

Николас подумал о Жюстине. Сейчас ему больше всего на свете хотелось видеть ее, говорить с ней.

— Не надо бояться, — сказал он мягко. — Я такой же человек, как и все.

— Ты, похоже, считаешь это слабостью? Но слабости есть у каждого, старик.

— Понимаешь, я всегда думал, что человек не должен делать ошибок.

— Но сам ты их делал...

— О да. — Николас засмеялся, тихо и невесело. — Я сделал кучу ошибок, особенно с женщинами. Я верил им тогда, когда верить не следовало; и теперь я боюсь снова обмануться.

— Жюстина?

— Да. Мы крепко поссорились. Теперь я понимаю, что сам был виноват.

— Знаешь, что я думаю? — Кроукер завел двигатель.

— Что?

— Мне кажется, что дело не в Жюстине, а в твоем прошлом. Так нельзя — никому не доверять. Иногда ты потом не жалеешь, а иногда... — Кроукер пожал плечами. — Ну и что, черт подери? Это лучше, чем никогда никому не верить. — Он включил скорость и, объехав лимузин Томкина, развернулся.

У себя за спиной Николас слышал рокот цунами, своей приливной волны. “Прошлое никогда не умрет”, — думал он. Внутри опять поднималась боль, угрожая захлестнуть его с головой. Все его горькие дни возвращались из самых дальних уголков памяти, куда Николас их так старательно запрятал. У него больше не было сил бороться с воспоминаниями.

“Давай же! — подумал он с яростью. — Вот он я — пускай это произойдет”.

Но прежде чем шквал обрушился на Николаса, он услышал торжествующий голос Кроукера.

— Держись, старик. Не все так плохо. Мы еще не знаем, кто такой этот ниндзя, но зато мне известно, где он будет сегодня ровно в одиннадцать вечера.

Мы должны ждать его там, приятель. Ты и я, да еще отряд полицейских на подмогу. И мы прихлопнем его прежде, чем он доберется до Рафиэла Томкина!