"Бухенвальдский набат" - читать интересную книгу автора (Смирнов Игорь)

Глава 15. 15 часов 15 минут

Дело уже шло к весне, когда Николай Кальчин вдруг огорошил меня вопросом:

– Иван Иванович, скажи откровенно: у тебя нет сомнений в реальности нашего боевого отряда?

Смотрю на него с удивлением.

– Нет, Николай, у меня никаких сомнений нет. Командирам и комиссарам бригад я верю. С батальонами 44, 30 и 25-го блоков у меня личные связи. Они неоднократно проверялись, ты сам знаешь.

Кальчин мнется, что-то недоговаривает.

– Скажи, Николай, и тоже откровенно, на чем основаны твои сомнения.

– Сомнения не только у меня, Иван Иванович, но и у других членов русского Центра и у членов лагерного комитета. Думаю, что назрела необходимость провести смотр всех русских боевых отрядов. Что ты скажешь на это?

– Рад сделать это, чтобы военнополитический Центр убедился в нашей готовности. Но я против того, чтобы большое число иностранцев знало об этом.

Николай почему-то взорвался.

– Ты что же, не веришь активнейшим подпольщикам Бухенвальда? Немцам, чехам?

Отвечаю как можно спокойнее, все еще не понимая причины его раздражения.

– Нет, почему же, верю. Верю немцам, таким, как Вальтер Бартель и его товарищи, верю чехам, таким, как Квет Иннеман. Но смотр и без того связан с нарушением конспирации, и осторожность нам не помешает. Я хорошо помню урок, преподанный мне Центром, когда батальон. Валентина Логунова чуть не выдал себя.

– Тогда было другое время, – пробует возразить Кальчин.

– И сейчас я не могу доверить судьбу отряда многим людям.

– Ну, ладно. Кого пригласить на смотр, это ты доверь мне. Не возражаешь?

– Нет, конечно. До завтра я подумаю, как провести смотр.

Приближался какой-то праздничный день, когда эсэсовцы обычно не заглядывают в лагерь, пьют свой шнапс, горланят песни, ходят к девкам. В такие дни только усиливались гарнизоны дозорных вышек и сторожевых постов. Но это далеко от нас, по ту сторону забора.

На такой день был назначен «парад».

Командирам было объявлено, чтобы к 9 часам утра выводили подразделения на определенное место вблизи своих бараков.

Настал теплый, совершенно весенний день. Люди высыпали из бараков на солнышко. Мы с Николаем Кальчиным вливаемся в толпы гуляющих, как и остальные, принимающие парад. Внешне ничего не было заметно. Только у входов в бараки, по углам, на перекрестках стояли озабоченные комбаты. Увидев нас, они как бы между прочим направлялись вперед, словно ведя нас от группы к группе.

Вот мой 30-й блок. Тут меня все знают. И я всех знаю. Вон они, черти, поднимают руки в знак приветствия.

А Валентину Логунову опять неймется. Его бойцы принимают стойку «смирно». Ну, погоди, достанется тебе!

Но что это? У 25-го блока пытаются строиться в шеренги. Конечно, это Васька Цуцура! Васька, дорогой мой, неугомонный, больше осторожности! И так все понятно кому надо. Когда же ты научишься сдержанности?

Да, кажется, мы себя «покажем»! И даже больше, чем следует. И хотя постороннему глазу вроде бы ничего не заметно, но где же наша конспирация? Похоже, что все знают все!

Николай Кальчин торжествует, нет, просто сияет: – Ну, теперь ни у кого не остается и червячка сомнений!

Действительно, вечером Кальчин радостно сообщал мне:

– Бартель говорит, что «парад» превзошел все его ожидания, а Квет… Квет кричал: «Вот это сила!» Полковник Манэ сказал: «На русских можно надеяться. Мы пойдем с ними!»

Невозможно было не радоваться при этих словах. А ведь они еще не все – видели только 56 взводов, а у нас их 81 да в лагере военнопленных несколько.

События надвигаются стремительно.

Уже подходит апрель. Для всех очевидно, что существование фашистской Германии – дело дней. Опасаясь возмездия, гитлеровские приспешники принимают судорожные меры, – чтобы замести следы своих кровавых деяний. По лагерю ползет слух, который заставляет узников содрогнуться: Гиммлер отдал приказ уничтожить Бухенвальд, чтобы ни один заключенный не попал в рукц союзных или советских войск. Комендант Герман Пистер намерен в ближайшие дни выводить заключенных партиями и уничтожать за пределами лагеря. Одновремейно наша разведка донесла к лагерю стягиваются танки с огнеметами, артиллерийские батареи, солдаты. Аэродром готов по первому сигналу бросить на лагерь штурмовики. Все это похоже на правду. Лагерь бурлит тревогой. Одно событие подминает другое, и люди не знают, чему верить, как себя вести. А вокруг весна. Теплынь, солнце… 3 апреля комендант через старост собрал часть видных немецких заключенных. Начинается, «игра в кошки-мышки». Герман Пистер доверительно сообщает, что получил приказ не эвакуировать лагерь, а передать его союзникам в полном составе. И он, конечно, подчинится приказу. Но вот до него дошел слух, что якобы французы и чехи готовят восстание и собираются перебить всю охрану и немецких заключенных и для этого будто бы запросили по радио оружие у американцев.

«Кошка» разливается, а «мышки» ухмыляются. Они тоже кое-что знают о французах и чехах…

После совещания у коменданта лагерь забурлил пуще прежнего.

Находятся легковеры, которые кричат:

– СС капитулирует! Освобождение близко!

Как бы не так!

В тот же день в 6 часов вечера по радио раздается приказ:

«Всем евреям, находящимся в блоках, а также в лазарете, немедленно с вещами построиться на аппельплаце для эвакуации».

Ясно, герр Пистер! Нам совершенно ясно, что значит ваш приказ! Это значит, что первая партия заключенных – восемь тысяч – будут выведены на уничтожение.

И другой призыв обходит бараки: «Эвакуация – это смерть. Не выполняйте приказа палачей!»

Это призыв Интернационального комитета.

На аппельплаце толчется сравнительно негустая толпа евреев. Это те, что больше верят в милость эсэсовцев, чем в силу подпольной организации.

В течение трех часов гремит по лагерю приказ:

– Juden, zurn Tor! (Евреи, к воротам!)

– Juden, zurn Tori

– Juden, zum Tori Больше ни один человек не выходит на аппельплац…

И правильно делают! Выведя колонну из лагеря, эсэсовцы тут же полностью ее расстреляли.

Так в этот день, 3 апреля 1945 года, Бухенвальд вышел из повиновения.

Ночь прошла беспокойно. По баракам не спали. Забравшись на нары, узники в темноте обсуждали положение, теперь уже открыто спорили, строили предположения. Лагерная полиция усилила бдительность, с тревогой ожидая какой-нибудь каверзы от эсэсовцев. Всю ночь заседал Интернациональный комитет.

А утром – генеральная поверка! Это понято так: отобрать евреев и их уничтожить.

Не дадим евреев!

Пока лагерное радио надрывалось, сзывая узников на аппельплац, евреев прятали под полом бараков, в свинарнике, в подвалах, на чердаках, в канализационных трубах. Спешно срывали с курток желтые звезды и нашивали красные винкели с буквой R. Эсэсовцы метались по лагерю, но более 5000 евреев исчезли, как будто их и не было…

И снова на заседании Интернационального комитета Николай Симаков ставит вопрос о немедленном вооруженном восстании. И снова подпольщики говорят: время не настало. Рано!

А комендант Пистер изобретает новый способ вернуть лагерь к повиновению. Через капо лагерной канцелярии Ганса Неймейстера он потребовал к воротам 46 активных политических, ветеранов лагеря, в основном коммунистов из лагерного самоуправления. В этом списке немцы, австрийцы, чехи, голландцы-люди в лагере известные, такие, как Эрнст Буссе, Рихард Гросскопф и даже сам капо штрайбштубы Ганс Неймейстер. Комендант, видимо, подозревал, что эти товарищи организовали сопротивление узников.

Подпольная служба безопасности знала, откуда этот список. Его составил Дуда! О, в Бухенвальде его хорошо знали! В свое время он прибыл из Саксенгаузена. Там тоже был известен как шпион и доносчик. Но достать его было трудно, слишком он был в чести у эсэсовцев. Удалось только сплавить его в одну из рабочих команд. Но он сбежал оттуда. А в эти дни снова появился в Бухенвальде и рьяно зарабатывал себе помилование.

Политический комитет выносит решение: «Кто поможет эсэсовцам разыскать 46 товарищей, – наш враг. В случае применения силы отвечайте открытым сопротивлением. Все за одного – один за всех!»

К воротам вызываются старосты, лагершутцы, пожарники и рассыпаются по лагерю с командой «Искать!»

Они «ищут»!

Но безрезультатно.

Все понимают: вызов брошен.

С этого дня ни одна команда не выходит ни на какие работы, кроме тех, которые обслуживают лагерь.

5 апреля непрерывно передается команда: 46 явиться к воротам. Команда сопровождается то угрозой: «Всех арестуем!», то обещанием: «С ними ничего не случится».

В ответ – никакого движения.

Более тысячи разъяренных эсэсовцев врываются в лагерь. Потрясая автоматами, они рыщут по баракам, грозят поголовным уничтожением. Но, разумеется, никого из 46 не находят: они спрятаны надежно.

Ничего не поделаешь! С этим эсэсовцам приходится смириться.

Но Герман Пистер идет на следующую хитрость. 6 апреля он вызывает первого старосту Ганса Эйдена и сообщает ему, что нужно срочно сформировать транспорт из 6000 крепких здоровых заключенных. Шесть тысяч крепких, здоровых – это все наше боеспособное ядро! Ганс Эйден возвращается в лагерь. Интернациональный комитет, чтобы оттянуть время, дает согласие.

…У ворот за столами расселась отборочная комиссия, но действительный отбор производили подпольщики. Вот почему бесконечно длинная очередь заключенных состоит только из слабосильных стариков, увечных и «доходяг». Члены комиссии, конечно, не могут заметить в многотысячной толпе, что многие подходят к ним по второму, третьему, четвертому разу. Их снова и снова бракуют, отсылают на блоки, а там они снова и снова встают в очередь.

Так тянется и 6 и 7 апреля, а американские войска, по слухам, все еще в 30 километрах под Веймаром, и нам надо еще и еще тянуть время. Эсэсовцы поняли все-таки, что их перехитрили, и прекратили отбор.

Но на утро 8 апреля категорический приказ по радио:

«К 12 часам всем на аппельплац с вещами. Всеобщая эвакуация!»

И снова подпольщики говорят одному, другому, десяткам, сотням: «Эвакуация или даже построение – это смерть. Фашисты решили уничтожить весь лагерь одновременно. Посмотрите, на вышках появились дополнительные пулеметы, охрана снабжена противогазами, перехвачен запрос Пистера прислать бомбардировщиков с ближайшего аэродрома, вокруг лагеря пушки, минометы, огнеметы. Никто не выходите на аппельплац. Это – смерть!

Лагерное радио хрипло ревет, повторяя и повторяя приказ, а аппельплац остается пустым.

Ни одного человека!

Комендант дает еще два часа и предупреждает: в случае неповиновения лагерь будет очищен силой.

В это время в кинобудке колдует над своей рацией Эдмунд Дамазин. Ему помогает Константин Леонов. Отряд советских военнопленных заполняет зал для охраны. В эфир устремляется сигнал:

«Армия генерала Паттона. Передает концентрационный лагерь Бухенвальд. SOS! SOS! Нас хотят уничтожить! SOS! Просим помощи!»

И надо же, в момент передачи эсэсовцы почему-то отключили ток! Как пригодился собственный генератор! Через три минуты можно было продолжать передачу. Дамазин передает на немецком и английском языках, Константин Леонов – на русском. Передали дубль. Теперь прием. Ответа нет. Тишина. Еще раз летит в эфир сигнал. Ожидание. Минута. Другая. Третья. Чу! Ответ! На английском языке!

«Концентрационный лагерь Бухенвальд! Держитесь! Спешим вам на помощь. Штаб 3-й армии».

Эдмунд Дамазин, успев перевести, теряет сознание от волнения.

А вокруг ликование: помощь близка, еще несколько часов – и мы свободны! Терпение и выдержка!

Между тем, Два часа, данные комендантом на сборы, истекают. Снова хрипят репродукторы:

– Alles zum Tor! (Все к воротам!) И снова пуст аппельплац. А блоки кипят от возбуждения. Трещат нары, скамьи, в руках заключенных появляются палки, железины. Кто-то под полом роет ямы на случай артиллерийского обстрела.

– Alles zum Tor!-надрывается радио.

Огромная площадь пуста.

Тогда через боковые ворота врываются мотоциклисты и батальон эсэсовцев с броневиками. Напряженную тишину рвут автоматные очереди. Треск мотоциклов, крики, пальба. Начинать? Нет, нет! Терпение и выдержка! Мы не успеем вооружиться, как нас перебьют!

Солдаты выталкивают заключенных на улицу, но бараки не пустеют, а на улице не прибавляется народу. Вышвырнутые лезут в окна, во вторые двери.

Какие-то люди с белыми нарукавными повязками пытаются строить заключенных. Генка Щелоков в миг сообразил, что делать. Через несколько минут он выскакивает из своей портняжной мастерской, и в руках у него такие же повязки и даже с таким же, как у тех, клеймом. Наши ребята уже с повязками толкаются в толпе согнанных, хватают их, волокут, но в другую сторону, к тем блокам, которые еще не эвакуируют.

В этом гвалте, суматохе бегали с криками Сергей Харин, Логунов, Задумов и вносили такую неразбериху и панику, что согнанные на аппельплац прорывались через кольцо охраны и разбегались в разные концы лагеря.

Четыре тысячи эсэсовцам все же удалось собрать. Но ни одного подпольщика в этой колонне не было. И потом четыре тысячи – это не двадцать тысяч, которые еще остаются в лагере. Все-таки массовая эвакуация сорвалась. А сигнал наш принят в армии генерала Паттона. Таков итог дня!

Следующий день проходит в относительном затишье, эсэсовцы не беспокоят нас. Заключенные бродят между бараков. Выходить на открытые места не стоит. Тепло. Солнечно. Сладкий аромат распускающихся почек одурманивает и отвлекает от привычного запаха гари, паленого волоса и мяса. Тихо покачивают ветвями буки, осененные нежной зеленью. Никто не работает. В лагере тихо, не суетно – все устали от напряжения. Можно выйти из укрытий спрятанным в лагере евреям и 46 подпольщикам. Они сидят за общими столами на блоках, готовые по первому сигналу скрыться в свои тайники. Но, кажется, опасения напрасны. Только за пределами лагеря идет возня: эсэсовцы роют окопы, устанавливают дополнительные пулеметы. С запада, от Веймара теплый ветер наносит отзвуки артиллерийской канонады. Наверное, поэтому танки и пушки уже не видны за колючим забором, видимо, они брошены в оборону.

Вся тревога ушла в глубь человеческих сердец, нервы натянуты до предела. Это затишье перед броском. Мы все знаем об этом, и каждый мысленно проверяет, все ли у него готово. Люди держатся кучно, – батальоны не отходят далеко от своих блоков, все на ногах, и хоть теперь можно поспать вволю, даже днем, никто, кроме больных и немощных, не ложится.

Но продолжение событий было только на следующий день.

10 апреля комендант лагеря категорически потребовал эвакуации 500 советских военнопленных. Очевидно, за них он нес особую ответственность и был непреклонен.

Идет срочное заседание Интернационального комитета. Взвешиваются все «за» и «против». За прошедшую ночь звуки артиллерийской стрельбы не приблизились к лагерю. Армия генерала Паттона застряла где-то за Веймаром. Как протянуть время?

Интернациональный комитет выносит решение – сделать уступку, согласиться на эвакуацию. Но одновременно дается наказ – выходить вооруженными и при первой же возможности в пути разбежаться. С военнопленными уходит руководитель подполья Николай Симаков и командир бригады Степан Бакланов. Русский боевой отряд теряет одну из своих четырех бригад. Я категорически против этого решения. Нельзя отпускать самых сильных и боевых ребят. Но решение есть решение: в полдень военнопленные выстроились у своих бараков 1-го, 7-го, 13-го.

Уходят наши товарищи, уносят оружие!

Но что это? Не все уходят. Вон в полосатой куртке политического стоит в стороне Костя Руденко, а вот еще ребята.

Значит, они остаются с нами? Эх, молодцы!

Четко печатав шаг, колонна двинулась к воротам. К ним пристраиваются полторы тысячи узников малого лагеря, согнанных на аппельплац. Что сейчас будет? Вдруг их обыщут! Вдруг с них начнут уничтожение! Спокойствие. На тот случай и стоят у блоков 8,25, 30 и 44-го готовые батальоны. Их командиры во 2-м бараке, отсюда видны ворота. В случае чего…

Но нет, все как будто в порядке. Колонна прошла через ворота. Стрельбы за веротами не слышно.

Как стало известно много спустя, военнопленные выполнили наказ комитета, почти все разбежались в пути…

И снова лагерь как будто впал в оцепенение, настороженно прислушиваясь к отзвукам недалекой и неблизкой артиллерийской стрельбы все в той же стороне Веймара, Эрфурта.

И все-таки, кажется, события наступают…

Никого из эсэсовцев в лагере нет. Конспирация полностыю нарушена, командиры подразделений беседуют со своими бойцами, дают наставления.

Почти открыто заседает Интернациональный комитет. Вызваны я и Николай Кюнг, так как Николая Симакова больше нет в лагере. Нас вводят в члены комитета. Речь идет о том, кто возглавит командование лагерными отрядами. По общему решению командование поручается французскому полковнику Фредерику Манэ, меня назначают его заместителем и оставляют командиром русского отряда, С рассветом артиллерийский гром на западе усилился. Мы, люди военные, понимаем: теперь комендант просто не успеет эвакуировать лагерь, но уничтожить его – на это не нужно много времени.

Вдруг раздается угрожающий вой сирен, и сразу же нарастающий гул самолетов: воздушная тревога. Что такое? Они летят бомбить нас? Они вызваны комендантом? Тогда почему объявляется воздушная тревога? Нет, это, конечно, самолеты союзников. Они идут низко над лагерем, но, увы, проходят мимо.

И снова ожидание повисло над лагерем.

Комендант Пистер ведет себя странно: он вызвал к себе старосту Ганса Эйдена и, заигрывая с ним, заговорил о том, что в Европе знают: с его приходом положение в Бухенвальде стало гораздо лучше. Что это, хитрость на всякий случай?..

И тут же новая весть, которую сообщают немецкие политические: уничтожение лагеря назначено на сегодня, 11 апреля, на 17 часов. В случае надобности, будут бомбардировщики или штурмовики с ядовитыми газами.

А в лагере 20000 человек!

Опять собирается Интернациональный комитет. Вальтер Бартель начинает:

– Ждать союзников больше нельзя, восстание – единственное спасение. 15 часов 15 минут. Взрыв гранаты у кантины – сигнал к штурму. Кто за? Принято единогласно. Будет осуществляться план Б – прорыв из лагеря через колючую проволоку и дальнейшие действия, как предусмотрено.

Сразу же собирается русский военно-политический Центр. Приглашаются командиры и комиссары бригад и батальонов. Вырабатывается воззвание ко всем бойцам:

«Товарищи! Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами, под натиском Советской Армии, союзных войск и тяжестью своих преступлений рушится на части. Вена окружена, войска Советской Армии наступают на Берлин, союзники – в 40 километрах от Ганновера, взяты Зуль, Гота, идет борьба за Эрфурт.

Кровавый фашизм, окончательно озверевший от предчувствия собственной гибели, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Но его часы сочтены. Настал момент расплаты. Военно-политическое руководство лагеря дало приказ в 15 часов 15 минут начать последнюю беспощадную борьбу. Все, как один, на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будь проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней беспощадной борьбе! Наш путь героический. В этой героической борьбе победа будет за нами.

Все, как один, подчиняясь военной дисциплине, приказам, распоряжениям командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам, – вперед трудным, но героическим путем к свободе.

Да здравствует свобода!»

Военно-политический Центр дает последнее распоряжение: зачитать воззвание по блокам и приступить к раздаче оружия.

Что тут поднялось в лагере! Тишина, царившая последние дни, взорвалась.

Даже те, кто уже знал о существовании подпольной армии, не представляли, «сколько же у нас оружия. И когда стали отдирать доски полов, стен, вскрывать все тайники, и на столах в блоках появились карабины, пистолеты, гранаты, кинжалы, бутылки с горючей смесью, крикам восторгов, казалось, не было предела. Люди махали руками, вскакивали на скамьи, на столы, целовали оружие, тянули руки, чтобы коснуться холодной стали пистолетов, пересчитывали патроны.

Но и это ликование улеглось. Оружие спешно чистилось, пригонялось, ставилось на боевой взвод, Конечно, всем не хватило. Но, подчиняясь общему подъему, люди хватали лопаты, ломы, камни, скамьи…

Среди эсэсовцев тоже движение, суета. Раздается сигнал общего построения, в беспорядочной спешке грузят на машины имущество, бегают солдаты. По громкоговорителям ревет голос раппорфюрера: «Всем офицерам и солдатам СС немедленно выйти из лагеря!»

«Выйти из лагеря?» Это хорошо!

Собираемся у 25-го блока.

Рядом со мной Бакий Назиров – командир деревянной бригады, Бибиков – командующий каменной бригадой, Сергей Пайковский, которому с карантинным лагерем приказано быть в резерве. Последние наказы: Бакий идет на угловую вышку и деревянные запасные ворота, Бибиков атакует правее, Сергей Пайковский ждет особого сигнала. Здесь же Валентин Логунов со своим штурмовым батальоном. Ребята все с оружием. Они кинутся первыми. А вот батальоны Сергея Харина и Григория Черного. Подошел полковник Манэ, постоял на крыльце, в восхищении покрутил головой, видя нашу численность и готовность. Ко мне подходит Николай Кюнг:

– Иван Иванович, служба безопасности закончила свою работу. Куда прикажете мне?

У нас почти открыт правый фланг, за лазаретом. Место не вызывает больших, опасений, охраны там немного, но вдруг оттуда подойдут воинские подкрепления.

– Возьми связных – и за лазарет! Сообщай обо всем, что увидишь, на 7-й или 30-й блок. Я буду там.

Отобрав с десяток ребят, Кюнг скрылся за бараками.

Эсэсовцы с вышек заметили движение в лагере. Забили пулеметы. Цвинькают пули. Но большого огня нет. Видимо, фашисты еще не знают, что готовится и что делать им.

15 часов 15 минут. Ясно услышанный всеми взрыв гранаты около угловых ворот бросил всех с места. В ту же секунду мощное ликующее «Ура!» затопило аппельплац. Оно было настолько громкое, страшное и бесконечное, что на некоторых вышках солдаты-эсэсовцы, побросав пулеметы, стали прыгать с трехэтажной высоты. Казалось, вырвалась беспорядочная разъяренная лавина, готовая подмять, опрокинуть все, что попадется ей на пути, или разбиться о препятствие.

Крики, грохот, выстрелы заполняют лагерь. Мне не видно, что делается повсюду, командовать общим штурмом невозможно. Где-то с французами наш главнокомандующий полковник Манэ. От 7-го блока я вижу только кусок колючего забора и одну вышку.

Сразу невозможно даже понять, что происходит. Это похоже на всеобщую свалку. В ход пошли бревна – ими пробивают проход в заборе, рвут проволоку ножницами, топорами, кусачками, бросают доски, куртки. Кто-то уже бежит по ту сторону ограды к зданию манежа, оружейной мастерской. Бойцы Логунова специальной кошкой-крюком стаскивают пулеметчика с вышки. И все больше и больше людей вырывается за территорию лагеря.

Сюда, на 7-й блок, где обосновался наш штаб, то и дело подбегают связные:

– Кто-то из немцев отключил ток в заборе!

Так вот почему бойцы сравнительно легко проскочили через колючку!

– Ворота взяты, Иван Иванович, глядите, красный флаг! Ура! Из карцеров всех выпустили. Какой там ужас…

– Каменная бригада захватила склады с оружием, Тимофей Бибиков раздает всем боеспособным. Гаражи тоже наши, там командует Генка Щелоков. У них танк…

– Бригада Бакия Назирова взяла угловые ворота!

– Батальон Харина в оружейной мастерской! Все бойцы вооружены. Идут на казармы!

Донесение до Николая Кюнга с правого фланга:

– Эсэсовцы бросили окопы и вышли с пулеметами, бегут в лес. К лагерю не приближаются.

Из 17-го блока сообщают:

– Есть пленные. Уже несколько десятков. Перепуганы до смерти.

Выстрелы удаляются от лагеря. Где-то в отдалении разносится «Ура!» Эсэсовцы повсюду беспорядочно отстреливаются и разбегаются. По радио передается первое открытое воззвание лагерного Интернационального комитета:

«Внимание! Внимание! Говорит староста лагеря по поручению лагерного комитета:

1. Эсэсовцы покинули лагерь.

2. Представители всех национальностей образовали лагерное руководство. Его распоряжение должно безоговорочно исполняться.

3. Оставайтесь все на блоках. Оберегайте заграждения.

4. Все продовольствие, все предметы одежды являются собственностью бывших заключенных лагеря. Тот, кто попытается их захватить, понесет наказание, как грабитель.

5. Все органы лагерного самоуправления остаются на своих постах, выполняют свою работу по поддержанию порядка и по организации снабжения лагеря».

А по лагерным улицам уже в открытую ходят люди, те, кто не мог взять в руки оружия. Выползли все больные, инвалиды, «доходяги». Бросаются обнимать друг друга. Слышатся возгласы, поцелуи, рыдания.

Примерно через час после взрыва гранаты новое донесение.

– Военный городок взят!

Появляется Валентин Логунов. На грязном разгоряченном лице сияние:

– Иван Иванович, – начал он и осекся, – простите, товарищ командир, обнаружен склад кожаных тужурок и брюк. Какой приказ?

Вот черти! Не успели отгреметь выстрелы, а они уже думают о житейском. Смеюсь, треплю его за плечи, целую. (Что со мной стало, я не забыл, что восторг можно выразить таким простым и ласковым движением губ – взять и поцеловать!)

– Валентин, Валька ты мой! Передай своим гвардейцам спасибо от всех, кого вы спасли. А тужурки? Немедленно, слышишь, немедленно одень всех своих оборванцев в кожаные костюмы. Но не забудь: в наших руках не более 150 пленных. А эсэсовцев было около 3 тысяч. Они могут загнать нас снова в лагерь. Занимайте оборону по плану…

Появляется Кюнг, ведет пару пленных:

– Иван Иванович, куда их?

– Как условились – в семнадцатый. Что делается там, на нашем правом фланге?

– Все! Фашисты разбежались. Эти сами сдались…

Около 17 часов мы с Николаем Кюнгом и Сергеем Котовым идем по лагерю к шрайбштубе, где должен собраться Интернациональный комитет. Неужели это Бухенвальд? Бухенвальд с его отрывистыми командами, четким ритмом тысяч колодок, боязливым шепотом заключенных, железной дисциплиной?

Улицы заполнены вооруженными людьми. На них те же полосатые куртки, кое у кого прикрытые добытыми на эсэсовских складах тужурками, мундирами, френчами. Они разговаривают громко, открыто, приветствуют нас криками, жестами. Мы тоже приветствуем, поздравляем, целуемся,, смеемся, жмем руки. Откуда-то выныривает Ленька Крохин и ко мне:

– Иван Иванович, дай наконец обниму тебя!

И вокруг меня чертом вприсядку, с чечеткой, хлопая по ногам, по бедрам, по подметкам.

Репродукторы разносят русскую речь и русские песни: это говорит радио Москвы.

У крыльца одного из блоков стоят Генрих Зудерланд и мой первый знакомый по Бухенвальду – Ганс. Подхожу к ним. От волнения куда-то пропали все русские и немецкие слова. Долго трясем друг другу руки, хлопаем по плечам, по спине. Генрих – большой, сильный, вдруг обхватил нас за плечи и крепко притиснул к себе. И вдруг запел песню узников Бухенвальда:

О Бухенвальд, тебя я не забуду…

Ты стал моей судьбой.

Свободу я ценить сильнее буду, Когда прощусь с тобой, О Бухенвальд, мы выдержим ненастье.

И нам не страшен рок.

Мы любим жизнь и верим в счастье, И день свободы нашей недалек!

В эти часы на улицах Бухенвальда не раз вспыхивала эта песня. До недавних дней ее пели лагерные команды, отправляясь под конвоем на работы. Это была официальная песня Бухенвальда. Но сегодня ее мелодия звучала мажорнее, и в словах слышался особый смысл.

На всех бараках флаги и больше всех наших, красных. Кто и откуда достал столько кумача в Бухенвальде?

На аппельплаце тоже толпы народа. На виселице покачивается чучело Гитлера. А около – разноплеменная речь, гогот.

Заседание лагерного комитета сегодня в помещении шрайбштубы.

Кроме меня и Кюнга, из русских здесь Котов, Азаров, Кальчин, то есть Николай Толстый. Все с оружием, небритые, оживленные, шумные. Делятся впечатлениями. Вальтер Бартель – маленький, подвижный, помолодевший – так и светится улыбкой счастья. Даже серьезный, немного мрачноватый Эрнст Буссе сейчас шутит, смеется. Тихо улыбается Квет Иннеман. Входит еще не остывший от боя Гарри Кун-руководитель немецких отрядов, за ним большой, лучезарный Фредерик Манэ. Кричит басом:

– Где мой заместитель? Подполковник Смирнов, доложите! – Это на смеси французского, немецкого и русского. По-русски, пожалуй, звучит только моя фамилия,

– Товарищ командующий, восстание узников Бухенвальда победоносно завершилось. Пленные ждут своей участи в 17-м блоке.

Он смеется громко, раскатисто, треплет за плечи, обнимает, и я, невысокий, весь как-то пропадаю в его объятиях и до дна ощущаю в эти минуты, что такое счастье.

Никогда ничего подобного не было в моей жизни. Вот оно – живы! Победили! Свободны! Впереди Родина! А здесь друзья! Нет, братья! Нет, еще более сильные и крепкие слова нужны мне, чтобы назвать вот этих людей, собравшихся в комнате, где еще вчера эсэсовцы распоряжались нашими судьбами!..