"Запертая комната" - читать интересную книгу автора (Лавкрафт Говард Филлипс)

III

В сущности, он не особенно удивился, обнаружив, что во всем Данвиче не нашлось ни одного человека, который взялся бы развалить старую мельницу. Даже те плотники, которые уже долгое время сидели без работы, отказывались заниматься этим делом, приводя себе в оправдание всевозможные доводы, за которыми Эбнер без труда угадал неприязнь к этому месту и даже суеверный страх, который, казалось, был присущ едва ли не всем жителям деревни. В итоге ему не оставалось ничего иного, кроме как ехать в соседний Эйлесбэри, и хотя там он довольно быстро подрядил трех горластых молодых людей, взявшихся за аккордную оплату снести под основание старую мельницу, ему все же не удалось уговорить их сразу начать работу, поскольку у них якобы оставались какие-то дела по ранее взятым обязательствам. В итоге он вернулся в Данвич, заручившись их обещанием приехать через неделю, от силы — дней десять .

Вновь оказавшись дома, Эбнер вознамерился как можно скорее разобраться в вещах старого Лютера Уотелея. В частности, он обнаружил подшивки старых газет, в основном Эркхам Эдвертайзер и Эйлсбэри Трэнскрипт — пожелтевшие от времени и основательно пропылившиеся, — которые. отложил в сторону, чтобы при случае сжечь. Были там и книги, с которыми следовало ознакомиться повнимательнее, дабы не пропустить что-либо действительно важное, а также связки писем, которые он хотел было сжечь первыми, но в какое-то мгновение взгляд его случайно наткнулся на одно из них, подписанное именем Марш . Отложив на время все остальное, Эбнер немедленно приступил к чтению этого послания.

Лютер, то, что случилось с кузеном Обедом, до сих пор остается для меня полнейшей загадкой. Даже и не знаю, как тебе об этом рассказать, потому как не уверен, что слова мои прозвучат достаточно убедительными, а кроме того, я не располагаю всеми необходимыми фактами. Лично я склонен считать, что весь этот вздор был специально выдуман с целью сокрытия какого-нибудь скандального происшествия, поскольку ты не хуже меня знаешь, что Марши всегда были падки на всякого рода преувеличения и обман, да и вообще любили ходить темными дорожками.

Сама же эта история в том виде, в каком она дошла до меня от кузена Элайзы, выглядит следующим образом. В молодости Обед и несколько его приятелей из Иннсмаута регулярно отправлялись в торговые плавания к полинезийским островам, Однажды они повстречались там с довольно странными людьми, которые сами себя называли Глубоководными и обладали способностью жить как на суше, так и в воде. Иными словами, были амфибиями. Ну как, верится тебе в подобное? Лично мне не очень. Но самое поразительное во всей этой истории то, что и сам Обед, и некоторые из его парней взяли себе там в жены местных женщин, с которыми затем вернулись домой.

Это, можно сказать, легенда, а теперь я перехожу к подлинным фактам. Так вот, вскоре после этого бизнес Марша стал переживать необычайный подъем, а жену его, эту самую миссис Марш, никто и в глаза не видывал, Она практически никогда не выходила из дому, за исключением, пожалуй, лишь отдельных мероприятий, которые организовывались каким-то Орденом Дэгона и проводились в зале, куда пускали только членов секты. Дэгон , как я слышал, это такой морской бог.

Лично я ничего не знаю об этих языческих религиях и знать не желаю, но у всех детей Марша какая— то очень уж странная внешность. Прошу, поверь, я отнюдь не преувеличиваю, но у них какие-то ужасные широченные рты, почти нет подбородка, и настолько большие и выпуклые глаза, что, клянусь, иногда они вообще кажутся больше похожими не на людей, а на лягушек! Жабр у них, правда, насколько я заметил, нет, хотя, по слухам, сами эти Глубоководные были с жабрами и поклонялись этому самому Дагону или какому-то еще морскому божеству, имя которою я не то что написать — произнести-то не смогу. Так вот, я не исключаю, что всю эту белиберду Марши могли специально выдумать в каких-то собственных корыстных целях. Не берусь судить, так ли это, но знаешь, Лютер, если посмотреть на то, как плавали его суда все те годы в Ост-Индию и при этом ни разу не попали ни в шторм, ни еще в какую переделку — ни бригантина Колумбия, ни барк Суматранская королева, ни бриг Хетти, и еще несколько других, — так можно подумать, что он заключил какую-то сделку с самим Нептуном!

Затем не надо забывать про все то, что вытворяли Марши у себя дома, то есть — у нас здесь, в Иннсмауте. Взять хотя бы эти ночные купанья — они доплывали аж до рифа Дьявола, а это не меньше полутора миль от берега. Потом почти все люди сторонятся Маршей — кроме, разве лишь; Мартинса и нескольких других парней, которые тоже ходили с ним в плаванье в Ост-Индию. Сейчас же, когда старый Обед уже на том свете, равно как и его миссис Марш, их дети и внуки, можно сказать, продолжают идти по стопам своего странного предка.

В заключение автор письма перешел к обсуждению цен на некоторые товары — кстати сказать, непостижимо низких, если не учитывать, что существовали они более полувека назад, когда сам Лютер был довольно молодым и еще неженатым человеком. Письмо было подписано ею кузеном Эрайей, о котором Эбнер никогда даже и не слышал. Что же касается самих Маршей, то несмотря на кажущееся обилие слов, о них в письме, в сущности, не было написано ничего конкретною — или, напротив, все, если только Эбнеру удалось бы найти ключ к той головоломке, от которой, как он начинал со все более нарастающим раздражением осознавать, у него в руках находились лишь незначительные разрозненные части.

Но если Лютер действительно верил во весь этот бред, позволил ли бы он мною лет спустя своей дочери отправиться к такой родне, к Маршам? В этом Эбнер сильно сомневался.

Он стал просматривать также и другие бумаги — это были счета, квитанции, обычные отчеты о поездках в Бостон, Ньюбэрипорт, Кингспорт, — и открытки, пока не наткнулся на еще одно послание кузена Эрайи, написанное, если верить стоявшей на нем дате, вскоре после первого, которое Эбнер прочитал несколько минут назад. Судя по тому, что оба письма разделял промежуток в десять дней, Лютер вполне мог успеть ответить кузену на его первое послание.

Эбнер нетерпеливо открыл конверт.

На первой странице речь шла о всяких мелких семейных делах, связанных с замужеством еще одной кузины, очевидно, сестры Эрайи; вторая была посвящена размышлениям о перспективах торговли с Ост-Индией, причем один из абзацев касался новой книги Уитмена — очевидно, Уолта; третья же целиком была отдана ответу на тот вопрос, который, по— видимому, Лютер задавал своему кузену относительно семейства Маршей.

Возможно, Лютер, ты и прав в том, что главной причиной чуть ли не всеобщей неприязни к Маршам являются расовые предрассудки. Уж кто-кто, а. я-то знаю, как здешние люди относятся к представителям других рас. Что ж, с учетом их крайне скудного образования, они и в самом деле нередко скатываются в пропасть всевозможных суеверий и ничем не обоснованных предубеждений. Однако я не согласен с тобой в том, что абсолютно все здесь может быть объяснено именно сквозь призму этих самых предрассудков. Сказать по правде, я ума не приложу, что за раса могла придать всем отпрыскам Обеда Марша столь странную внешность. Взять хотя бы ост— индийцев, которых я довольно хорошо помню по своим молодым годам, когда тоже занимался торговлей — в сущности, они мало чем отличаются от нас, разве что кожа другого цвела, чуть бронзовая, я бы сказал. Однажды мне, правда, довелось видеть одного аборигена, у которого были аналогичные черты лица, но едва ли это можно было назвать типичным случаем, поскольку в доках той гавани, где я повстречал этого парня, его сторонились буквально все рабочие. Не помню уже сейчас, где это было — кажется, на Понапе.

Правда, надо отдать им должное Марши вообще не склонны распространяться о себе и своих делах, да и остальные семьи, которые живут здесь, также не отличаются особой разговорчивостью. При этом они фактически заправляют всей жизнью города. Возможно, это покажется характерным, а может, на самом деле всего лишь совпадение, однако когда один из членов городского управления по какому— то вопросу выступил против них, то его труп вскоре выловили в море. Я прекрасно знаю, что нередко случаются и еще более странные совпадения, однако странно как-то получается— в большинстве подобных случаев так или иначе оказываются замешанными люди, настроенные враждебно по отношению к Маршам.

Впрочем, я достаточно хорошо тебя знаю и представляю, как отнесется ко всему этому твой холодный, аналитический ум, а потому намерен поведать тебе еще кое о чем.

И все — больше ни слова, Эбнер скрупулезно перебрал оставшиеся связки писем, однако все его усилия оказались тщетными. В остальных своих посланиях Эрайя касался лишь самых обычных, бытовых вопросов. По-видимому, Лютер вполне конкретно выразил ему свое неудовольствие по поводу подобного увлечения всевозможными слухами, поскольку, даже несмотря на свою молодость, отличался ярко выраженными рационализмом и самодисциплиной. Помимо писем Эбнеру удалось обнаружить еще лишь одно сообщение, каким-то образом связанное с тайной Иннсмаута. Это была вырезка из газеты, и, судя по ее содержанию, можно было предположить, что автор заметки весьма слабо знал фактическую сторону описываемых событий. Речь в ней шла о действиях федеральных властей, предпринятых в 1928 году как в самом Иннсмауте, так и поблизости от него — об их попытке разрушить риф Дьявола, о взрывах, проведенных в располагавшихся вдоль береговой линии строениях, а также о массовых арестах членов семей Марша, Мартинса и некоторых других. Однако данные события по времени на несколько десятилетий отстояли от всего того, о чем писал Эрайя.

Эбнер положил в карман письма, которых речь шла о Маршах, а остальные сжег на костре, который в тот же вечер соорудил на берегу реки и в который побросал много других ненужных ему вещей, обнаруженных при осмотре дома. Пока пламя пожирало свою добычу, он стоял рядом и подправлял костер палкой, опасаясь того, что от резкого порыва ветра может ненароком вылететь какая-нибудь искра, которая перекинется на, окружающую траву — в столь необычно засушливое лето это могло обернуться весьма тяжкими последствиями. Ему всегда нравился специфический аромат костра, а сейчас тем более, поскольку он перебивал доносившийся со стороны реки запах какой-то мертвечины — скорее всего, это были полуразложившиеся останки крупной рыбины, припасенной впрок каким-то животным вроде выдры. Стоя рядом с костром, он машинально скользил взглядом по старому дому Уотелеев и с тоской думал о том, что и в самом деле стоит снести эту мельницу, тем более, что несколько стекол разбитою им окна в комнате тети Сари, а также часть сломанной рамы вывалились наружу, и сейчас их осколки лежали разбросанными на лопастях мельничного колеса.

Начало смеркаться, Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех самых записей деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого он прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев. Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него усталость и решил пораньше лечь спать.

Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая — полуволочась перемещался по доскам перекрытий — последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные и достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним примешался треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось Эбнеру, донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты. Создавалось впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он является чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого, обветшалого строения.

Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С этими мыслями он наконец погрузился в сон.

Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте.

— ...и знаете, что я еще вам скажу, мисс Кори, — вчера ночью я слышала такие звуки, словно вся земля заговорила, а ближе к полуночи раздался этот вопль... Верите ли, я и представить себе не могла, что корова способна так орать буквально, как свинья, когда ее режут, только гораздо ниже, разумеется. Это оказалась корова Лети Сойер — они нашли ее сегодня утром. От туши осталось не больше половины — все остальное сожрало это зверье...

— Но вы же не думаете, мисс Бишоп , что они снова вернулись?

— Я не знаю. И молю Бога, чтобы этого не случилось. Но все происходит в точности, как и тогда. — Они только одну корову задрали? — Только одну. О других, вроде, ничего не слышно, Но ведь и тогда, мисс Кори, все начиналось точно так же.

Эбнер тихо опустил трубку на рычаг и мрачно усмехнулся по поводу этого образчика необузданного суеверия данвичских жителей. Ранее он не имел ни малейшего представления об истинной глубине невежества и религиозных предрассудков, обуявших жителей такого Богом забытого уголка как Данвич, и подобный диалог, как он понимал, был еще далеко не самым ярким их проявлением.

Впрочем, у него не было времени предаваться подобным размышлениям, поскольку надо было идти в поселок за свежим молоком, а потому он ступил под затянутое облаками утреннее небо с чувством некоторого облегчения — приятно было хотя бы ненадолго вырваться из этого дома.

Завидев приближающегося Эбнера, Тобиас Уотелей, казалось, еще более помрачнел и замкнулся в себе, причем в его поведении ощущалась не только неприязнь — теперь к ней явно примешивались признаки самого настоящего страха. Это немало удивило Эбнера, и поэтому заметив, что на все его вопросы торговец отвечал исключительно короткими, односложными словами, он, желая хоть немного развязать ему язык, решил заговорить о том, что случайно подслушал по телефону.

— Я знаю, — коротко отреагировал на рассказ Эбнера Тобиас и впервые за все это время глянул на молодого человека с выражением неприкрытого ужаса.

Тот буквально окаменел от изумления. В глазах Тобиаса он увидел жуткую смесь дикого страха и непримиримой враждебности. Поняв чувства стоявшего напротив него человека, он поспешно расплатился за покупки. Продавец опустил глаза, взял деньги и негромко спросил:

— Вы видели Зэбулона?

— Да, он приезжал ко мне домой,

— Вы с ним поговорили?

— Поговорили.

Казалось, Тобиас ожидал от беседы Эбнера со стариком чего-то особенного, однако нынешняя позиция заезжего гостя явно свидетельствовала о том, что произошедшие вслед за тем разговором события явились для него полнейшей неожиданностью. Таким образом торговец сделал вывод, что либо старый Зэбулон не сказал молодому человеку того, что, как надеялся Тобиас, должен был сказать, либо что Эбнер попросту проигнорировал советы старика. Теперь Эбнер уже окончательно ничего не понимал. После странных намеков дяди Зэбулона и телефонного разговора двух суеверных жительниц Данвича подобная позиция Тобиаса ввергла его в состояние крайнего замешательства, Хозяин магазина, похоже, в еще большей степени, чем даже старый Зэбулон, был склонен пойти на откровенность и облечь в слова свои мрачные мысли, причем и тот и другой вели себя так, словно Эбнер сам должен был что-то знать и понимать.

Он покинул магазин в состоянии крайнего смущения и направился назад к дому Уотелея, преисполненный твердой решимости как можно скорее завершить начатые дела и убраться из этого Богом забытого, дремучего поселка, населенного погрязшими во всяческих суевериях жителями. С такими мыслями он продолжил изучение личных вещей деда, предварительно, правда, наскоро покончив со своим скудным завтраком — малоприятный визит в магазин заметно притупил его аппетит, который он испытывал, выходя из дома.

Лишь где-то к концу второй половины дня ему удалось отыскать то, что он искал — это была большая тетрадь, в которую Лютер Уотелей малоразборчивым почерком заносил некоторые из своих впечатлений о жизни.