Джон Ле Карре Секретный пилигрим

Глава 1

Позвольте мне сразу признаться вам, что, если бы я тут же не взялся за перо и не нацарапал Джорджу Смайли записку, в которой пригласил его выступить перед моей выпускной группой на заключительном вечере подготовительного курса, и если бы Смайли, вопреки моим ожиданиям, не согласился, я не стал бы здесь изливать перед вами свою душу.

Самое большее, я предложил бы вам отредактированные воспоминания, которыми, честно говоря, намеревался угощать своих студентов: подвиги тайных рыцарей – ярких, находчивых и отважных. И всегда, конечно же, приносящих пользу. Я бы увлек вас воспоминаниями о забрасывании ночью наших агентов-парашютистов на Кавказ, рискованных переправах на быстроходных судах, высадках на пляж, мигании береговых огней, нелегальных радиопередачах, которые обрывались на полуслове. О безмолвных героях “холодной войны”: сделав свое дело, они скромно растворялись в обществе, которое защищали. О перебежчиках, в самый последний момент выхваченных из лап противника.

Что ж, в общем-то так мы и живем. Мы занимались этим в наши времена, и некоторые из нас даже неплохо кончили. В плохих странах у нас были хорошие люди, которые рисковали ради нас своей жизнью. Обычно им верили, и иногда их разведданные разумно использовали. Надеюсь, что использовали, поскольку даже самый лучший в мире шпион не стоит ничего, если добытые им сведения не используются.

А ради развлечения, за второй порцией виски, я выбрал бы для них историю о том, как группа приема из Цирка в составе трех человек под моим храбрым руководством, действующая в Восточной Германии, лежала, замерзая, на скалах в горах Гарца, молясь, чтобы услышать шум самолета без опознавательных знаков и с выключенными двигателями и увидеть парящий за ним черный благословенный парашют. И что же мы обнаружили, когда молитвы наши были услышаны и мы скатились по сплошному льду, чтобы забрать свое сокровище? Камни, скажу я своим ошалелым студентам. Глыбы благородного аргайллского гранита. Диспетчеры с нашей воздушной базы в Шотландии по ошибке послали нам тренировочный груз.

Даже если другие мои истории уже к середине обычно теряют своих слушателей, эта, по крайней мере, нашла некоторый отклик.

Подозреваю, что мой порыв написать Смайли созревал во мне дольше, чем я сам это сознавал. Идея возникла во время одного из моих регулярных визитов к Кадровику, чтобы обсудить достижения моих студентов. Заскочив в буфет для старших офицеров, чтобы выпить пива и съесть бутерброд, я наткнулся на Питера Гиллама. Питер был чем-то вроде Ватсона для Джорджа – Шерлока Холмса – в их долгих поисках предателя Цирка, которым оказался Билл Хейдон, начальник Оперативного отдела. Питер ничего не слышал о Джордже вот уже год, может, даже больше. Он сказал, что Джордж купил себе коттедж где-то в Северном Корнуолле и воплотил в жизнь свою ненависть к телефону. В колледже Эксетер [1] у него была просто синекура, а кроме того, ему разрешали пользоваться библиотекой. Остальное в картине, которую я нарисовал себе, было довольно печально: Джордж, отшельник на фоне пустынного пейзажа, обдумывает что-то во время своих одиноких прогулок. Джордж, прибившийся на склоне лет к Эксетеру в расчете на человеческое тепло и в ожидании занять свое место в пантеоне шпионов.

А его жена Энн? Я спросил у Питера, понизив голос, как это делал каждый, когда речь заходила об Энн, – ведь тайна, что Билл Хейдон был одним из ее многочисленных любовников, была всем известна и довольно тягостна.

Энн в своем репертуаре, сказал Питер, пожав плечами на французский манер. У нее оставалась какая-то семья и имения в устье Хелфорда. Иногда она жила там, иногда – с Джорджем.

Я попросил адрес Смайли. “Не говори ему, что адрес тебе дал я”, – предупредил Питер, пока я записывал. С Джорджем всегда так было: когда речь заходила о его местожительстве, каждый всегда почему-то чувствовал себя виноватым – и я до сих пор еще не знаю почему.

Три недели спустя в Сэррат явился Тоби Эстергази, чтобы выдать нам свою знаменитую лекцию об искусстве скрытого наблюдения на территории враждебного государства. И конечно же, он остался на обед, который еще более удался благодаря присутствию трех наших самых лучших девиц. После схватки, длившейся в течение всего моего пребывания в Сэррате, Кадровик в конце концов решил, что девочки все же не так уж плохи.

И я услышал собственный голос, называющий имя Смайли.

Были времена, когда я не пустил бы Тоби дальше дровяного сарая, а иногда благодарил Создателя за то, что Тоби был на моей стороне. Мне приятно отметить, что с годами привыкаешь к людям.

– О боже, Нед, послушай! – завопил Тоби на своем безнадежно венгерском-английском, приглаживая тщательно напомаженную гриву седых волос. – Ты хочешь сказать, что ничего не слышал?

– О чем? – терпеливо спросил я.

– Дорогой мой, Джордж возглавляет комитет по правам рыболовства. Разве тебе в этом захолустье ничего не сказали? Лучше, я думаю, мне сейчас же поговорить об этом с Шефом – с глазу на глаз. Когда буду в клубе, шепну ему пару слов.

– Может, ты сначала скажешь, что такое комитет по правам рыболовства? – предложил я.

– Знаешь что, Нед? Мне кажется, я начинаю волноваться. Может, они вообще вычеркнули тебя из допуска?

– Может быть, откуда мне знать? – сказал я.

В конце концов он мне все рассказал, в чем у меня не было никаких сомнений, а я должным образом изобразил сильное изумление, что еще больше возвеличило его в собственных глазах. А какая-то часть меня осталась в изумленном состоянии и по сей день. Комитет по защите прав рыболовства, объяснил Тоби во благо лишенных благословения, является неформальной рабочей группой, созданной из офицеров Московского центра и Цирка. Его работа, сказал Тоби, – и я действительно понял, что он утратил всякую способность удивляться, – заключается в том, чтобы определить интересующие обе службы цели разведки и обстоятельно прорабатывать способ участия.

– На самом деле, Нед, идея заключалась в том, чтобы выявить “горячие точки” земного шара, – сказал он с видом исступленного превосходства. – Думаю, сначала они остановятся на Ближнем Востоке. Только не выдавай меня, Нед, хорошо?

– И ты говоришь, что Смайли возглавляет этот комитет? – недоверчиво спросил я, пытаясь переварить эту информацию.

– Что же, может, уже и нет – все течет и тому подобное. Но русские с таким рвением стремились встретиться с ним, что мы привезли его сюда, чтобы разрезать ленточку. Доставьте удовольствие старику, говорю. Немного приласкайте. Да в придачу пачку пятерок в конверте.

Я не знал, чему больше дивиться – тому, что Тоби Эстергази шествует к алтарю с Московским центром, или тому, что Джордж Смайли присутствует при этом в качестве свадебного генерала. Через несколько дней, с разрешения Кадровика, я написал в Корнуолл по адресу, который дал мне Гиллам, и робко добавил, что если Джорджу публичные выступления не по душе хотя бы наполовину так, как мне, то он ни в коем случае не должен соглашаться. В то время я немного хандрил, но когда от него в ответ пришла официальная открыточка, где он сообщал, что чрезвычайно рад, то стажером почувствовал себя я да к тому же и очень разнервничался.

Две недели спустя в новом с иголочки костюме для загородных прогулок, специально надетом по такому случаю, я стоял у перронного барьера на Паддингтонском вокзале, наблюдая, как из видавших виды вагонов выгружаются пассажиры средних лет. Кажется, я никогда еще с такой остротой не ощущал безликость Смайли. Куда бы я ни смотрел, мне казалось, что я вижу его двойников: коротконогих и толстых очкастых джентльменов с видом некоторого превосходства, и каждый из них был похож на Джорджа, когда тот чуть опаздывает сделать что-то такое, чего бы он с удовольствием не делал вовсе. Потом мы неожиданно пожали друг другу руки, и он уже усаживался рядом со мной на заднем сиденье “Ровера”, принадлежавшего Главному управлению, и был еще приземистей, чем мне помнился, седовласый, что правда, то правда, но в таком бодром и хорошем настроении, в котором я не видел его с тех роковых пор, когда его жена ушла к Хейдону.

– Ну что, Нед? Как тебе нравится учительствовать?

– А как тебе живется на пенсии? – парировал я, засмеявшись. – Скоро примкну к тебе.

Ах, как нравилось ему на пенсии, уверял он меня. Просто то, о чем мечтал всю жизнь, сбивчиво рассказывал он; да и мне не следует иметь по этому поводу никаких страхов. То, Нед, поднатаскаю кого-нибудь, иногда бывает, что и лекцию прочитаю; прогуляюсь (он даже завел собаку).

– Слышал, тебя снова впрягли в работу и заставили возглавлять какой-то странный комитет, – сказал я. – Говорят, заговор с Медведем против Багдадского вора.

Джордж не дает втянуть себя в беседу, но я вижу, как лицо его расплывается в улыбке.

– Неужели? И, уж конечно, узнал ты об этом от Тоби, – сказал он и довольно засиял, глядя на унылый пейзаж, и, чтобы переменить тему, начал рассказывать о каких-то двух старых дамах из его деревни, которые ненавидели друг друга. У одной была антикварная лавка, другая была очень богата. Но когда “Ровер” стал продвигаться по некогда сельскому Хартфордширу, я понял, что размышляю не столько о дамах из деревни Джорджа, сколько о нем самом. Я думал, что это был заново родившийся Смайли, который рассказывал о старых дамах, заседал в комиссиях с русскими шпионами и взирал на весь окружающий мир с удовольствием человека, только что вышедшего из больницы.

Вечером же, втиснутый в видавший виды смокинг, тот же самый человек сидел рядом со мной в Сэррате за высоким столом, добродушно вглядываясь в стоящие рядом отполированные серебряные канделябры и старые, снятые бог знает когда, групповые фотографии. И для полноты картины – ожидание на лицах его молодых слушателей, жаждущих услышать слово учителя.

– Дамы и господа, мистер Джордж Смайли, – поднявшись, чтобы представить его, строго объявил я. – Живая легенда Службы. Спасибо.

– Ну, какая уж я легенда, – возразил Смайли, тяжело вставая. – Просто я старый толстяк, который застрял между портвейном и пудингом.

Потом легенда начала говорить, и я подумал, что ведь никогда раньше не слышал, как Смайли выступает перед публикой. Я предполагал, что к этому он был не способен от рождения: например, навязывал людям свою точку зрения или обращался к Джо [2], называя его настоящим именем. Поэтому блестящая речь, с которой он обратился к нам, удивила меня еще до того, как я начал постигать ее суть. Я услышал несколько его первых предложений и посмотрел на лица моих студентов – не всегда они бывают такими любезными, – приподнятые, расслабленные и озаренные, одарившие его сначала своим вниманием, затем доверием и, наконец, преданностью. И я подумал, внутренне улыбаясь запоздалому признанию: да, да, конечно, это вторая натура Джорджа. Это актер, который всегда в нем жил, тайный Пайд Пайпер [3]. Это был человек, которого любила Энн Смайли, которого обманул Билл Хейдон, за которым преданно, озадачивая непосвященного, шли все остальные.

В Сэррате существует мудрая традиция: наши застольные речи не записываются ни на пленку, ни в блокнот, и впоследствии на то, что было сказано, не принято делать никаких официальных ссылок. Таким образом, почетному гостю предоставлялось то, что Смайли на немецкий манер называл “свободой для дурака”, хотя он меньше, чем кто-либо другой, нуждался в этой привилегии. Но я-то ведь профессионал, выученный, чтобы слушать и запоминать, и вы должны также учесть, что не успел Смайли произнести и несколько слов, как я понял – и сразу же заметили мои студенты, – что говорил он, обращаясь прямо к моему сердцу еретика. Я имею в виду того, другого, менее послушного субъекта, живущего также внутри меня, которого, честно говоря, отказывался признавать с тех пор, как открыл последнюю страницу своей карьеры – имею в виду тайную анкету, которая была моим неудобным спутником еще до того времени, как мой упирающийся джо по имени Барли Блейр переступил за осыпающийся Железный Занавес и, подстрекаемый любовью, а также соображениями чести, спокойно продолжал продвигаться вперед, хоть Пятый этаж в это и не верил.

Чем лучше ресторан, говорим мы о Кадровике, тем хуже будут новости.

– Настало время, Нед, чтобы ты передал свою мудрость новым мальчикам, – сказал он мне во время подозрительно хорошего обеда в “Конноте”. – И новым девочкам, – добавил он с отвратительной ухмылкой. – Кажется, скоро их допустят в церковь. – Он вернулся к более приятной теме: – Ты же знаешь правила игры. Ты тертый калач. Уже поднатаскался. Очень лихо руководил Секретариатом. Пришла пора извлечь из этого пользу. Мы считаем, что тебе надо взять детский сад, так сказать, передать эстафету завтрашним шпионам.

Если мне не изменяет память, он пользовался такими же спортивными терминами, когда снимал меня с поста главы Русского Дома после дезертирства Барли Блейра и сослал меня на живодерню, в Следственный отдел.

Он заказал еще две порции арманьяка.

– Кстати, а как твоя Мейбл? – продолжал он, словно только что о ней вспомнил. – Мне сказали, что она играет в гольф с форой в двенадцать, боже, даже десять. Что ж, надеюсь, ты против меня ее не выпустишь. Ну, так что скажешь? Будни – в Сэррате, на выходные – домой, в Танбридж-Уэлс, – это ли не триумфальное завершение карьеры? Так что скажешь?

Ну что тут скажешь? Ты говоришь то, что другие уже говорили до тебя. Тот, кто может, делает. Тот, кто не может, учит. А учат они тому, чего сами делать уже не могут, потому что их тело или душа, а может, и то и другое утратили единство цели, поскольку они видели слишком много, скрывали слишком много и слишком многим рисковали, а в конце так мало вкусили. И вот они разжигают в новых молодых душах свои старые мечты и греются у огня.

И это снова возвращает меня к вступительным аккордам речи Смайли в тот вечер, поскольку слова его вдруг доходят до меня и захватывают. Я пригласил его, потому что он был легендой прошлого. Однако – ко всеобщему нашему восторгу – он оказался еще и иконоборческим пророком грядущего.

Я не стану докучать вам подробностями о том, как во вступительном слове Смайли пропутешествовал по всему свету. Он рассказал им о Ближнем Востоке, о чем, очевидно, все время думал, и исследовал границы колониальной власти в предположительно послеколониальные времена. Он рассказал о “третьем мире”, о “четвертом”, обрисовал “пятый” и поразмышлял вслух, заслуживают ли бедность и человеческое отчаяние серьезного беспокойства для любой богатой страны. Казалось, он был абсолютно уверен, что не заслуживают. Он посмеялся над мыслью о том, что теперь, когда кончилась “холодная война”, шпионаж становится умирающей профессией: с каждой новой нацией, которая выбирается из ее торосов, сказал он, с каждой новой перегруппировкой, когда народы обнаруживают свою старую суть и страсти, с каждым разрушением устоявшегося статус-кво шпионам придется работать по 24 часа в сутки. Впоследствии я обнаружил, что он говорил вдвое дольше обычного, но я не услышал ни скрипа стула, ни звяканья стакана, этого не было даже тогда, когда его перетащили в библиотеку и усадили на почетный трон у камина в жадном ожидании продолжения – еще ереси, еще ниспровержения. Мои дети, все такие закаленные, влюблены в Джорджа! Я не услышал ничего, кроме уверенного голоса Смайли и энергичных всплесков смеха после неожиданных насмешек над самим собой или признаний в неудачах. Старость дается раз в жизни, подумал я, слушая вместе с ними и разделяя их возбуждение.

Он рассказал нам истории дел, о которых я никогда не слыхивал и которые, уверен, никто раньше даже в Главном управлении не мог бы разъяснить – и, уж конечно, не мог бы разъяснить наш юрисконсульт Палфри, в ответ на гласность наших извечных врагов задраивающий все щели и запирающий на двойные замки всякий бесполезный секрет, на который ему удается наложить свою лапу.

Он подробно остановился на их будущей роли агентов применительно к изменяющемуся миру, вплетая в нее традиционный образ Службы – образ наставника, пастыря, родителя и самозваного друга, опоры и советника в брачных делах; человека, который прощает, развлекает, защищает; человека, обладающего даром воспринимать чудовищные предположения как самое обыкновенное дело, что превращает его в партнера по иллюзиям своего агента. Ничто из этого не изменилось, сказал он. И никогда не изменится. Он перефразировал Бернса: “Шпион останется шпионом и все такое прочее”.

Едва успев убаюкать их этой милой перспективой, он предостерег от разрушения их собственной личности, к чему легко могут привести манипуляция другими людьми и подавление естественных чувств.

– Став всем на свете для всех шпионов, рискуешь стать ничем в собственных глазах, – с грустью признался он. – И умоляю, не думайте, что методы, которые вы используете, вам не повредят. Цель может оправдывать средства, а если бы это не подразумевалось, то, осмелюсь сказать, вы не были бы здесь. За это надо платить, а платить, скорее всего, надо кем-то. В вашем возрасте продать душу легко. Позже – труднее.

Он перемежал самые серьезные вещи с совершенно пустячными, а разницу между ними делал практически незаметной. Иногда, казалось, он задает себе вопросы, которые я сам не раз задавал себе в течение большей части моей трудовой жизни, но никогда не мог их сформулировать, например: “Было ли это нужно?” А также: “Что это мне дало?” И еще: “Что теперь станет с нами?” Иногда сами вопросы его были ответами: Джордж, говорили мы, никогда не задавал вопроса, не зная ответа.

Он заставил нас смеяться, заставил чувствовать и, со своей непомерной почтительностью, потряс нас своими противоречиями. Более того, он поставил под удар наши предубеждения. Он избавил меня от примирения со своей участью и пробудил во мне дремлющего бунтаря, которого заставила замолчать ссылка в Сэррат. Джордж Смайли ни с того ни с сего вновь подтолкнул меня на поиск и здорово запутал меня.

Я где-то читал, что запуганные люди не могут ничему научиться. В таком случае они уж наверняка не имеют права учить других. Я человек не запуганный – во всяком случае, запуганный не больше, чем любой другой, кто смотрел смерти в глаза и знал, что она пришла за ним. Все равно, опыт и небольшие страдания заставили меня намного осмотрительнее относиться к правде, даже по отношению к самому себе. Джордж Смайли разложил все по полочкам. Джордж был для меня больше, чем наставник, больше, чем друг. И хотя он не всегда был рядом, он вел меня по жизни. Временами я считал, что он мне вроде отца, которого у меня не было. И теперь, когда у меня есть свободное время для воспоминаний, которыми я собираюсь с вами поделиться, я приглашаю вас с собой в это путешествие в прошлое, чтобы вы могли задать себе те же вопросы.