Джон Ле Карре. Сингл и Сингл

Глава 1

Пистолет – это не пистолет.

В этом со всей решительностью пытался убедить себя мистер Уинзер, когда молодой мужчина, Аликс Хобэн, генеральный директор европейского отделения компании «Транс-Финанз» с представительствами в Вене, Петербурге и Стамбуле, сунул бледнокожую руку во внутренний карман итальянского блейзера и достал не платиновый портсигар, не гравированную визитную карточку, а плоский, иссиня-черный, новехонький автоматический пистолет и направил его с расстояния в шесть дюймов в переносицу крючковатого, но никак не агрессивного носа мистера Уинзера. Этого пистолета не существует. Он – недопустимое доказательство. Он – вообще не доказательство. Это непистолет.

Мистер Альфред Уинзер был адвокатом, а задача адвоката – оспаривать предлагаемые его вниманию факты. Все факты. Чем более самоочевидным может представляться факт неюристу, тем более энергично должен его оспаривать добросовестный адвокат. И в тот момент добросовестностью Уинзер не уступал лучшим представителям своей профессии. Тем не менее от удивления он выронил брифкейс. Чувствовал, как ручка скользила по ладони, слышал, как тот упал, краем глаза видел тень брифкейса, лежащего у его ног. Подумал: «Мой брифкейс, мой паспорт, мои авиабилеты и дорожные чеки, мои кредитные карточки, все документы, удостоверяющие мою личность». Однако не наклонился, чтобы поднять брифкейс, содержимое которого стоило целое состояние. Стоял, молча глядя на непистолет.

Этот пистолет – не пистолет. Это яблоко – не яблоко. Уинзеру вспомнились мудрые слова его профессора в юридической школе, произнесенные сорок лет тому назад, когда великий ученый достал из кармана поношенного пиджака спортивного покроя зеленое яблоко и помахал им перед студентами, подавляющее большинство которых составляли девушки. «То, что вы видите перед собой, дорогие мои, возможно, выглядит как яблоко, возможно, пахнет как яблоко, возможно, на ощупь неотличимо от яблока… – Пауза. – Но дребезжит ли оно, как яблоко? – Потряс его. – Режется ли, как яблоко?» Из ящика стола появился нож для резки хлеба. Удар, и яблоко превратилось в груду пластмассовых осколков. Под дружный смех профессор смел их со стола.

Но воспоминания Уинзера этим не ограничились. Пластмассовое яблоко профессора юридической школы сменил залитый солнцем зеленщик из Хампстеда, где жил Уинзер и куда с радостью перенесся бы в эту самую минуту. Добродушный, безоружный, в веселеньком фартуке и соломенной шляпе, он продавал не только яблоки, но и прекрасные свежие побеги спаржи, которые любила жена Уинзера Банни, пусть ей и не нравилось все остальное, что приносил из лавки Альфред. «Зеленые, – вспоминал он, – растущие над землей, не белые, зеленщик всегда клал их на самый верх». «Покупать их можно только в сезон, Альфред. Выращенные в теплице никогда не пахнут». Почему я это сделал? Почему необходимо жениться на женщине, чтобы понять, что она тебе не нравится? Почему нельзя принять решение до свершения события, а не после того как? Для чего нужна вся эта юридическая подготовка, если она не защищает нас от самих себя? Охваченный ужасом, ища спасения, Уинзер пытался обрести спокойствие и вернуть хладнокровие, бродя по бесчисленным авеню внутреннего мира. Прогулки эти придавали ему сил, пусть и на доли секунды, убеждали в нереальности пистолета.

Этот пистолет по-прежнему не существовал.

Но Уинзер не мог оторвать от него глаз. Он никогда не видел пистолет со столь близкого расстояния, никогда ему не приходилось уделять столько внимания цвету, форме, обводам, модели, степени новизны оружия, дуло которого смотрело ему в переносицу под сверкающим в небе солнцем. Стреляет ли он, как пистолет? Убывает, как пистолет, отправляет в мир иной, как пистолет, превращая черты лица в кровавое месиво? «Нет, – храбро заверил он себя, – быть такого не может. Этот пистолет не существует, абсолютно не существует!» Он – химера, галлюцинация, вызванная белым небом, жарой и солнечным ударом. Это горячечный пистолет, вызванный к жизни плохой едой, неудачными женитьбами и двумя днями изматывающих прокуренных совещаний, поездок в лимузине по кривым, пыльным, забитым транспортом улицам Стамбула, полетом ранним утром на реактивном самолете «Транс-Финанз» над коричневыми горными массивами Центральной Турции, убийственным трехчасовым путешествием по узкому серпантину горных дорог, проложенных по краю бездонных пропастей, склонам, заросшим колючими кустарниками, между которыми торчали валуны и сломанные ульи, расположенным на высоте шестисот футов над восточной частью Средиземного моря, утренним, но уже безжалостно палящим солнцем. Однако немигающий пистолет Хобэна не пропадал, будучи фантомом, и все целился в его голову, словно скальпель хирурга.

Уинзер закрыл глаза. «Видишь, – сказал он Банни. – Нет никакого пистолета». Но Банни, как обычно, занудным голосом предложила ему заниматься своими делами, а ее оставить в покое, поэтому он обратился к судье, чего не делал уже добрых тридцать лет: «Ваша честь, мне предстоит приятная обязанность известить суд о том, что дело Уинзер против Хобэна благополучно разрешилось, к взаимному удовольствию сторон. Уинзер признает, что он ошибся в предположении, будто Хобэн угрожающе размахивал пистолетом во время выездного совещания среди холмов Южной Турции. Хобэн, в свою очередь, предоставил полное и убедительное объяснение своих действий…»

А после этого, по привычке или из уважения, он обратился к председателю совета директоров своей фирмы, главному управляющему и истине в последней инстанции, отцу-основателю и создателю «Дома Синглов», единственному и неповторимому Тайгеру Синглу: «Это Уинзер, Тайгер. Очень хорошо, благодарю вас, сэр, и как ваше драгоценное самочувствие? Рад слышать. Да, думаю, можно сказать, что все идет в полном соответствии с вашими мудрыми предвидениями, и реакция на наши предложения самая положительная. Правда, одна маленькая деталь, такой вот пустячок… наш клиент, этот Хобэн, делает вид, будто целится в меня из пистолета. Ничего страшного, все это фантазии, но хотелось бы, чтобы о подобном предупреждали заранее…»

Даже открыв глаза и увидев, что пистолет находится на прежнем месте, детские глаза Хобэна разглядывают его поверх ствола, а детский безволосый палец обнимает спусковой крючок, Уинзер не смог забыть о том, что он – адвокат. Очень хорошо, этот пистолет существует как материальный объект, но это не пистолет. Забавная, безвредная игрушка. Хобэн купил ее для своего маленького сына. Игрушка – точная копия пистолета, и Хобэн, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в продолжительные и скучные переговоры (молодому человеку это простительно), решил выдать его за настоящий. И Уинзер попытался изогнуть онемевшие губы в радостной улыбке, подтверждающей его последнюю версию.

– Что ж, должен сказать, это убедительный аргумент, мистер Хобэн, – храбро заявил он. – И что теперь вы от меня хотите? Отказа от положенного нам вознаграждения?

Но в ответ он услышал только стук молотков гробовых дел мастеров, который торопливо истолковал как строительный шум в маленьком туристическом местечке на другой стороне бухты, где рабочие, всю зиму проиграв в карты, навешивали ставни, чинили крыши и ремонтировали трубы, лихорадочно готовясь к открытию нового сезона. В стремлении убедить себя, что все нормально, Уинзер наслаждался запахами растворителя для краски, паяльных ламп, рыбы, жарящейся на углях, пряностей, продаваемых уличными лоточниками, и многими-многими другими ароматами, которыми напоен воздух средиземноморского побережья Турции. Хобэн что-то рявкнул на русском своим коллегам. Уинзер услышал за спиной торопливые шаги, но не решился повернуть голову. Чьи-то руки вздернули сзади его пиджак, другие обыскали тело: подмышки, ребра, позвоночник, промежность.

Воспоминания о более приятных прикосновениях на мгновение заменили собой неприятные ощущения, но утешения не принесли. А руки сместились вниз, к коленям и лодыжкам, в поисках спрятанного оружия. Уинзер никогда в жизни не носил оружия, спрятанным или на виду, если не считать трость из вишневого дерева, которую брал с собой, чтобы отгонять бродячих собак и сексуальных маньяков, если отправлялся в Хампстед-Хит, чтобы полюбоваться женщинами, бегающими трусцой.

С неохотой он вспомнил многочисленных спутников Хобэна. Зачарованный пистолетом, он на какое-то время вообразил, что на склоне холма только он и Хобэн, лицом к лицу, и больше в пределах слышимости ни души. Такую ситуацию любой адвокат всегда надеется обратить себе на пользу. А теперь приходилось признать, что с самого отъезда из Стамбула Хобэна сопровождала свора малоприятных советников. Некие синьор д'Эмилио и мсье Франсуа возникли перед самым отлетом из аэропорта Стамбула в пальто, наброшенных на плечи, скрывающих руки. Уинзер предпочел их не замечать. Еще два нежелательных субъекта дожидались их в Даламане, на черном, как катафалк, «Лендровере», со своим водителем. Из Германии, объяснил Хобэн, представляя парочку. Имен не назвал. Они, конечно, могли приехать и из Германии, но в присутствии Уинзера говорили только по-турецки и носили костюмы гробовщиков, которые турки, проживающие в провинции, надевали на деловые встречи.

Новые руки схватили Уинзера за волосы и плечи, бросили на колени на песчаной тропе. Он услышал звяканье козьих колокольчиков и решил, что звонят колокола собора Святого Иоанна, сообщая о его похоронах. Другие руки освободили его от очков, мелочи, носового платка. Забрали драгоценный брифкейс, и он наблюдал за этим, словно в дурном сне: документы, удостоверяющие личность, гарантии его безопасности, переходили из одной пары рук к другой, упакованные в черную кожу стоимостью в шестьсот фунтов. Брифкейс этот он покупал в аэропорту Цюриха, в спешке, расплачиваясь наличными, снятыми с номерного счета, который он открыл по совету Тайгера. «Что ж, в следующий раз, когда тебя обуяет расточительность, купи мне приличную сумочку», – фыркнула Банни голосом, по которому чувствовалось, что этим ее требования не ограничатся. «Я перееду, – подумал он. – Банни получит Хампстед, я куплю квартиру в Цюрихе, в одном из новых домов на склоне холма. Тайгер поймет. Он тоже натерпелся от женщин!»

В глаза Уинзера словно плесканули желтой краской, он вскрикнул от боли. Грубые руки схватили его за запястья, потащили их за спину, вывернули в разные стороны. Его крик перелетал с одного холма на другой, пока не затих. Поначалу легонько, словно дантист, кто-то начал поднимать его голову, а потом резко дернул за волосы, подставив лицо под жаркие солнечные лучи.

– Так его и держите, – послышался приказ на английском, и, сощурившись, Уинзер увидел перед собой сероватые черты лица синьора д'Эмилио, седоволосого мужчины одного с ним возраста. «Синьор д'Эмилио – наш консультант из Неаполя», – представил его Хобэн, с присущей ему неприятной привычкой, один только бог знал, где он ее приобрел, тянуть слова на американо-русский манер. «Очень приятно», – ответил Уинзер, копируя Тайгера, который тоже начинал тянуть слова, когда что-то его не впечатляло, и одарил сеньора д'Эмилио сухой улыбкой. Стоя на коленях, с вывернутыми руками и плечами, Уинзер горько сожалел о том, что не проявил должной почтительности к синьору д'Эмилио, когда имелась такая возможность.

Д'Эмилио неспешно зашагал вверх по склону, и Уинзер с удовольствием шел бы сейчас рядом с ним рука об руку, как добрый друг, стараясь развеять ложное впечатление о себе, которое могло создаться после знакомства. Но его заставляли стоять на коленях, с лицом, запрокинутым к солнцу. Он плотно сжимал веки, но солнечные лучи все равно заливали глаза желтым потоком. Боль в коленях уже сравнялась с болью в вывернутых руках и плечах. Он тревожился за свои волосы. Никогда не хотел красить их, презирал тех, кто красил. Но когда парикмахер убеждал его воспользоваться оттеночным бальзамом, смываемым водой, и посмотреть, что из этого получится, Банни приказала ему не спорить. «Ты подумал о том, как мне тяжело, Альфред? Меня жалеют, глядя на твои седые, словно у старика, волосы». – «Но, дорогая, когда я женился на тебе, мои волосы были точно такого же цвета», – возразил Уинзер. «Значит, мне не повезло уже тогда», – ответила Банни.

«Мне нужно было последовать совету Тайгера, поселить ее где-нибудь неподалеку, скажем, в квартире на Долфин-сквер в Барбикане. Мне следовало уволить ее из секретарей и взять на содержание, чтобы избежать унизительного положения ее мужа». «Не женись на ней Уинзер, купи ее! Так оно дешевле», – убеждал его Тайгер, а потом подарил им обоим неделю на Барбадосе, чтоб было где провести медовый месяц. Он открыл глаза. Задался вопросом, а куда делась его широкополая панама, приобретенная в Стамбуле за шестьдесят долларов. Увидел, что его друг д'Эмилио уже надел ее на голову, к радости обоих турок в черных костюмах. Сначала они вместе смеялись. Потом обернулись и посмотрели на Уинзера, словно находились в зрительном зале, а Уинзер – на сцене. Строго. Вопросительно. Зрители – не участники. «Банни, наблюдающая, как я занимаюсь с ней любовью. Неплохо тебе там, внизу, не правда ли? Ох, скорее бы все закончилось, я устал». Он посмотрел на водителя машины, на которой они преодолели последний отрезок пути от подножия горы. «У него доброе лицо, он меня спасет. И замужняя дочь в Измире».

Но водитель, с добрым лицом или без оного, спал. В «Лендровере», черном, как катафалк, который стоял чуть ниже по проселку, второй водитель сидел с открытым ртом, глядя прямо перед собой, ничего не видя.

– Хобэн, – позвал Уинзер.

Тень легла на его глаза. Солнце уже поднялось так высоко, что человек, накрывший его своей тенью, должен был стоять очень близко. Уинзера тянуло в сон. Дельная мысль. Самое время заснуть, чтобы проснуться совсем в другом месте. Щурясь сквозь слипшиеся от пота ресницы, он увидел туфли из крокодиловой кожи, высовывающиеся из-под элегантных белых брюк с манжетами. Взгляд его сместился выше и наткнулся на смуглое лицо мсье Франсуа, еще одного сатрапа Хобэна. «Мсье Франсуа – наш топограф. Он проведет все необходимые замеры интересующего нас участка», – объявил Хобэн в аэропорту Стамбула, и Уинзер по глупости удостоил мсье Франсуа такой же сухой улыбкой, какая досталась синьору д'Эмилио.

Одна из крокодиловых туфель сдвинулась с места, и сквозь пелену сонливости в голове Уинзера сверкнула мысль, а не даст ли ему мсье Франсуа хорошего пинка. Однако обошлось без этого. Мсье Франсуа что-то совал под нос Уинзеру. «Диктофон, – решил Уинзер. – Стандартное решение. Он хочет, чтобы я заверил своих близких в том, что платить выкуп они будут за живого. Тайгер, сэр, это Альфред Уинзер, последний из Уинзеров, как вы, бывало, называли меня. Я хочу, чтобы вы знали, что я в полном порядке, волноваться не о чем, все прекрасно. Они – хорошие люди и заботятся обо мне. Я уважаю их идеи, какими бы они ни были, и, когда они освободят меня, а случится это сразу после получения ими выкупа, я буду выступать на их стороне на всех мировых форумах. И, надеюсь, вы не откажете мне, я пообещал, что вы тоже выступите в их защиту, они прекрасно знают, что ваше умение убеждать не знает равных…»

Он прикладывает предмет к моей щеке. Хмурится. Нет, это не диктофон – термометр. Нет, не термометр, прибор для измерения частоты пульса, он хочет убедиться, что я не отключусь. Он убирает прибор в карман. Идет вверх по склону, чтобы присоединиться к двум немецким туркам и синьору д'Эмилио в моей панаме.

Уинзер вдруг обнаружил, что обдулся, прилагая невероятные усилия исключить нежеланное. Темное пятно расплывалось с внутренней стороны левой брю-чины, и он никак не мог его скрыть. Потому что пребывал в ступоре, в ужасе. Переносился в другие места. В поздний час сидел в кабинете, поскольку не испытывал ни малейшего желания проводить долгий вечер дома, в ожидании, когда же Банни наконец вернется от матери, в дурном расположении духа и с пылающими щеками. Блаженствовал в спальне своей пухлой подружки из Чизуика, и она привязывала его руки к изголовью резинками от пояса для чулок, которые держала в ящике комода. Пребывал везде где угодно, но только не на склоне этого адского холма. Он засыпал, но оставался на коленях, ему по-прежнему выворачивали руки, причиняя жуткую боль. То ли камушки, то ли осколки ракушек в песке острыми краями врезались в коленные чашечки. «Античные гончарные изделия», – подумал он. Говорили же, что в этих местах полным-полно черепков римской посуды. Ходили слухи, что можно найти и золото. Только вчера в кабинете доктора Мирски в Стамбуле, озвучивая инвестиционные планы Сингла, он рисовал свите Хобэна самые радужные перспективы. Несведущим инвесторам, особенно мужланам-русским, это нравилось. «Золото, Хобэн! Сокровища, Хобэн! Древняя цивилизация, подумайте о том, что может лежать в этой земле!» Его отличало отменное красноречие, доводы звучали убедительно, он виртуозно вел свою партию. Даже Мирски, здоровенный поляк, которого Уинзер полагал выскочкой и помехой делу, восхищенно воскликнул: «Твой план, Альфред, настолько юридически чист, что его просто необходимо запретить!» – и загоготал, с такой силой хлопнув его по спине, что у Уинзера едва не подогнулись колени.

– Пожалуйста, мистер Уинзер, прежде чем я вас застрелю, мне поручено задать вам несколько вопросов.

Уинзер не отреагировал. Он не слышал ни слова. Он умер.

– Вы в дружеских отношениях с мистером Рэнди Массингхэмом? – спросил Хобэн.

– Я его знаю.

– Насколько вы дружны?

«Чего они от меня хотят? – беззвучно выкрикнул Уинзер. – Очень дружны? Едва знакомы? Дружны наполовину?»

Хобэн уже повторял вопрос, несколько его видоизменив:

– Опишите, пожалуйста, ваши отношения с мистером Рэнди Массингхэмом. Как можно точнее. И говорите громче.

– Я его знаю. Мы коллеги. Я выполнял его поручения. Отношения у нас чисто формальные, мы улыбаемся, раскланиваемся, но о дружбе нет и речи, – пробормотал Уинзер.

– Громче, пожалуйста.

Уинзер повторил часть уже сказанного громче.

– Ваш галстук, мистер Уинзер, в моде среди любителей крикета. Объясните, пожалуйста, что символизирует этот галстук?

– Любители крикета такие галстуки не носят! – внезапно Уинзер ожил. – Тайгер играет в крикет – не я! Вам нужен другой человек, идиот!

– Проверка, – сказал Хобэн кому-то из стоявших выше по склону.

– Проверка чего? – пожелал знать Уинзер.

Хобэн вглядывался в раскрытую записную книжку от «Гуччи» в темно-бордовом кожаном переплете, держа ее перед собой так, чтобы она не перекрывала дуло пистолета.

– Вопрос, – отчеканил он, словно городской глашатай. – Кто несет ответственность за арест на прошлой неделе сухогруза «Свободный Таллин», следовавшего из Одессы в Ливерпуль?

– Что я могу знать о корабельных делах? – язвительно бросил Уинзер: вернувшаяся храбрость еще не покинула его. – Мы – финансовые консультанты, морские перевозки не по нашей части. У кого-то есть деньги, им нужен совет, они приходят в «Сингл». Как эти люди делают деньги – это их дело. Если они ведут себя как взрослые.

Взрослыми он хотел поддеть Хобэна, потому что Хобэн был розовым младенцем, только-только появившимся на свет. И Мирски, этого польского выскочку, сколько бы докторских званий тот ни ставил перед своей фамилией. Какой доктор? Чего? Хобэн вновь глянул на тех, кто стоял выше по склону, послюнявил палец, перевернул страницу.

– Вопрос. Кто предоставил итальянской полиции информацию о колонне грузовиков, которая 30 марта этого года следовала из Боснии в Италию?

– Грузовиков? Что я могу знать о колонне грузовиков? Не больше, чем вы знаете о крикете! Попросите меня назвать имена и даты рождения королей Швеции, у меня получится лучше.

«Почему Швеции? – спросил он себя. – При чем тут Швеция?» Потому что он думал о шведских блондинках, белоснежных бедрах, шведских порнографических фильмах. Почему он пытался перенестись в Швецию, умирая в Турции? Неважно. Уинзер все еще храбрился. К черту эту демагогию, с пистолетом или без него! Хобэн перевернул еще одну страницу, но Уинзер опередил его. Как Хобэн, проорал: «Я ничего не знаю, безмозглый вы идиот! Не спрашивайте меня, слышите…» – и тут удар правой ноги Хобэна по шее швырнул его на землю. Самого путешествия он не помнил, только прибытие. Солнце зашло, наступила ночь, голова упокоилась на дружески улегшемся под нее камне, Уинзер знал, что некий отрезок времени выпал из памяти, и ему определенно не хотелось его восстанавливать.

А Хобэн какое-то время спустя продолжил:

– Кто осуществил одновременный арест в шести странах активов и кораблей, принадлежащих «Ферст флэг констракшн компани оф Андорра» и ее дочерним компаниям? Кто предоставил соответствующую информацию в Интерпол?

– Какой захват? Когда? Где? Ничего не арестовывалось! Никто ничего не предоставлял! Вы – сумасшедший, Хобэн! Безумец. Слышите меня? Безумец!

Кипя от ярости, все еще лежащий Уинзер пытался подняться на колени, извиваясь всем телом, брыкаясь, словно сбитое наземь животное, подбирал под себя ноги, упирался ими в песок, приподнимался, но вновь валился на бок. Хобэн задавал новые вопросы, но Уинзер отказывался их слышать – вопросы о комиссионных, выплаченных зазря, о вроде бы понятливых портовых чиновниках, которые на поверку оказывались совсем непонятливыми, о деньгах, которые переводились на банковские счета за несколько дней до ареста вышеуказанных счетов. Но Уинзер не желал об этом слышать.

– Это ложь! – кричал он. – «Сингл» – заслуживающая доверия, честная фирма. Интересы наших клиентов для нас превыше всего.

– Поднимись на колени и слушай, – приказал Хобэн.

И каким-то образом Уинзер с достоинством поднялся на колени и вслушался. Сосредоточенно вслушался. Очень сосредоточенно. Так сосредоточенно, словно сам Тайгер завладел его вниманием. Никогда в жизни он с таким тщанием не вслушивался в музыку высших сфер, прилагая отчаянные усилия слышать все, кроме одного, чего абсолютно не желал слышать: тягучего русско-американского английского говорка Хобэна. С радостью отметил, как крики чаек переплетаются с далеким заунывным воем муэдзина, как тарахтят в бухте двигатели прогулочных пароходиков. Увидел девушку из достаточно далекого прошлого, которая в костюме Евы стояла на коленях у кромки макового поля, и побоялся, как и тогда, протянуть к ней руку. Он страстно любил, обожал все звуки и прикосновения земли и небес, покуда они не превращались в голос Хобэна, выносящий ему смертный приговор.

– Мы называем это наглядным уроком, – не отрывая глаз от записной книжки, Хобэн зачитывал заранее приготовленное заявление.

– Громче, – лаконично приказал мсье Франсуа, стоявший выше по склону, и Хобэн повторил только что произнесенное предложение.

– Разумеется, это и убийство из мести. Пожалуйста. Мы бы не были людьми, если бы не хотели отомстить. Но мы рассчитываем и на то, что наше деяние будет также расценено как официальное требование на получение компенсаций! – Еще громче. Еще отчетливее. – И мы искренне надеемся, мистер Уинзер, что ваш друг мистер Тайгер Сингл и международная полиция ознакомятся с нашим посланием и сделают соответствующие выводы.

А потом он пролаял, как догадался Уинзер, те же слова на русском, ради той части своей аудитории, которая не сумела в должной мере овладеть английским языком. Или на польском, чтобы донести смысл послания до доктора Мирски?

Уинзер, который на какие-то мгновения потерял дар речи, обрел его снова, пусть поначалу с губ срывались лишь бессвязные фразы, вроде «Вы сошли с ума», «Судья и присяжные в одном лице», «Сингл» – не та фирма, о которую можно вытирать ноги». Он весь перепачкался, тело покрывали пот, моча, грязь. В борьбе за выживание своего вида он сражался с совершенно неуместными в такой ситуации эротическими видениями, которые не имели никакого отношения к этой жизни, а падение на землю привело к тому, что на одежду и кожу лег слой красной пыли. Боль в заломленных назад руках сводила с ума, ему приходилось выворачивать шею, чтобы говорить. Но он справился. И сказал все, что хотел.

Главное же заключалось, как и заявлялось ранее, в его неприкосновенности, de facto и de jure. Он – адвокат, и закон являлся его защитой. Он – целитель, а не истребитель, его задача – помогать, а не уничтожать, он – глава юридического департамента и член совета директоров фирмы «Хауз оф Сингл», штаб-квартира которой находилась в лондонском Уэст-Энде, он – муж и отец, который, несмотря на слабость к женщинам и два развода, сохранял любовь к своим детям. У него дочь, которая только-только начинает многообещающую карьеру на сцене. При упоминании дочери у Уинзера перехватило дыхание, но никто ему не посочувствовал.

– Говорите громче! – посоветовал сверху мсье Франсуа, топограф.

Слезы Уинзера пропахивали канавки в пыли, лежащей на щеках, создавая впечатление, будто смывают макияж, но он продолжал говорить, твердо следуя намеченной линии. Он – специалист по планированию налогов и инвестиций, говорил Уинзер, выворачивая голову вправо и выплевывая слова в белое небо. Сфера его деятельности – офшорные компании, фонды, налоговые убежища по всему миру. Он не адвокат по морским перевозкам, каким объявляет себя доктор Мирски, не паршивый посредник вроде Мирски, не гангстер. Он нигде и ни в чем не преступал закон, его задача – перевод неофициальных активов в более легальную форму. Конечно, этим его деятельность не ограничивается. Она включает услуги по приобретению вторых юридически чистых паспортов и альтернативного гражданства, по определению условий необязательного проживания в дюжине государств с благодатным природным и фискальным климатом. Но он никогда, «повторяю, никогда», –настаивал Уинзер, не участвовал ни в разработке, ни в реализации методологии накопления первичного капитала. Он вспомнил, что в прошлом Хобэн служил в армии… или на флоте?

– Мы – консультанты, Хобэн, неужели вы не видите? Кабинетные черви! Плановики! Разработчики стратегии! Вы – люди действия, не мы! Вы и Мирски, если хотите, поскольку у вас с ним общие секреты!

Никто не зааплодировал. Никто не произнес: «Аминь». Но никто и не остановил его, вот их молчание и убедило Уинзера в том, что его слушают. Чайки перестали кричать. На другой стороне бухты наступила сиеста. Хобэн опять посмотрел на часы. Похоже, он нервничал. Обеими руками держал пистолет и при этом как-то оттягивал левый манжет, чтобы открыть циферблат. Оттянул снова. Золотой «Ролекс». Предел их мечтаний. У Мирски тоже «Ролекс». Смелая речь придала Уинзеру сил. Он глубоко вдохнул и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки. А потом, чтобы развить успех, вернулся к фактам, озвученным на вчерашней презентации в Стамбуле.

– Это ваша земля, Хобэн! Она принадлежит вам. Вы заплатили шесть миллионов наличными. Долларами, фунтами, немецкими марками, иенами, франками. Конфетами «Ассорти», привезенными корзинами, чемоданами, кузовами грузовиков. Никто не задавал вопросов, помните? Кто это устроил? Мы! Благожелательные чиновники, толерантные политики, влиятельные люди… помните? «Сингл» прикрыл вас, «Персилом» отмыл ваши грязные деньги до сверкающей белизны! За одну ночь, помните? Вы слышали, что сказал Мирски… так юридически чисто, что это надо запретить. Не запретили! Потому что все было проделано по закону!

Никто не подтвердил, что помнит.

Уинзер жадно хватал ртом воздух: не хватало дыхания.

– Частный банк с безупречной деловой репутацией, Хобэн… мы… помните?., зарегистрированный в Монако, предлагает купить вашу землю целиком. Вы соглашаетесь? Нет! Вы возьмете только документ, но не деньги! И наш банк на это соглашается. Он соглашается на все, это же естественно. Потому что мы

– это вы. Помните? Мы – это вы в другой ипостаси. Мы – банк, но мы используем ваши деньги, чтобы купить вашу землю! Вы не можете стрелять в себя! Мы – это вы… мы – единое целое.

Слишком пронзительно. Уинзер одернул себя. Логика, вот что главное. Хладнокровие. Отстраненность. Поменьше навязчивости. В этом проблема Мирски. Десять минут его болтовни, и любой уважающий себя покупатель уже пятится к двери.

– Взгляните на цифры, Хобэн! До чего же все здорово! Вам принадлежит процветающий прибрежный городок. Он ваш, с какой стороны ни посмотри. И в какую прачечную для денег превратится он, как только вы начнете инвестировать! Двенадцать миллионов на дороги, канализацию, энергетические сети, плавательный бассейн, еще десять – коттеджи, отели, казино, рестораны, дополнительная инфраструктура… Даже ребенок сможет раздуть сумму контрактов до тридцати миллионов!

Он уже собирался добавить: «Даже вы, Хобэн», но вовремя прикусил язык. Слышали они его? Может, ему следует говорить громче? Он кричал. Д'Эмилио заулыбался. Само собой! Д'Эмилио любит, когда говорят громко. Что ж, я тоже люблю! Громкость – это свобода. Громкость – это открытость, законность, прозрачность! Громкость – это братство, партнерство, единение! Громкость – когда все заодно!

– Вам даже не нужны туристы, Хобэн, ни для коттеджей, ни для отелей… во всяком случае, в первый год! Настоящие не нужны, целых двенадцать месяцев! Местные резиденты оставляют два миллиона в неделю в магазинах, отелях, дискотеках, ресторанах! Деньги из ваших чемоданов через бухгалтерию компании прямиком попадают на законные счета европейских банков. Создавая безупречную торговую историю для будущего покупателя акций компании. И кто этот покупатель? Вы! А кто продавец? Вы! Вы продаете себе, вы покупаете у себя, все больше и больше. А фирма «Сингл» выступает в роли честного брокера, следит, чтобы игра велась по общепринятым правилам, чтобы каждый шаг соответствовал действующему законодательству! Мы – ваши друзья, Хобэн! Мы – не прячущиеся в ночи Мирски! Мы – братья по оружию. Лучшие друзья! Поэтому мы вам нужны. Даже когда что-то вдруг пойдет не так, мы всегда будем рядом, всегда придем на помощь… – он уже цитировал Тайгера.

Заряд дождя вдруг упал с чистого неба, прибил красную пыль, усилил запахи, проложил новые канавки в слое пыли на лице Уинзера. Он увидел, как д'Эмилио в их общей панаме шагнул к нему, и решил, что выиграл этот поединок, что его сейчас поднимут на ноги, хлопнут по спине и поздравят от лица суда.

Но у д'Эмилио были другие планы. Он набрасывал белый плащ на плечи Хобэна. Уинзер попытался лишиться чувств, но не смог. Он кричал: «Почему? Друзья! Hem!» Лепетал о том, что никогда не слышал о «Свободном Таллине», никогда не встречался с руководством международной полиции, наоборот, всю жизнь старался избегать таких контактов. Д'Эмилио что-то надевал на голову Хобэна. Матерь Божья, черная шапка. Нет, кольцо из черной материи. Нет, чулок, черный чулок. О боже! О господи Иисусе! О Матерь Божья, черный чулок, призванный скрыть лицо моего палача!

– Хобэн. Тайгер. Хобэн. Послушайте меня. Перестаньте смотреть на часы! Банни. Перестаньте! Мирски. Подождите! Что я вам такого сделал? Вы видели от меня только добро, клянусь! Тайгер! Всю мою жизнь я делал только добро! Подождите! Остановитесь!

К тому времени, когда он бормотал эти слова, у него возникли трудности с английским, словно он переводил с других языков, звучавших в его голове. Однако никаких других языков он не знал, ни русского, ни польского, ни турецкого, ни французского. Он повернул голову и увидел мсье Франсуа, топографа, стоявшего чуть выше по склону, в наушниках, приникнув глазом к окуляру кинокамеры, на объективе которой восседал микрофон. Он увидел, как Хобэн, в черной маске и белом плаще, одной рукой целится ему в левый висок, а второй прижимает к уху сотовый телефон, не спускает с него глаз и при этом что-то шепчет по-русски. Увидел, как Хобэн в очередной раз взглянул на часы, тогда как мсье Франсуа изготовился, в лучших традициях фотографов, запечатлеть незабываемый исторический момент. И еще увидел перемазанное пылью лицо мальчугана, который смотрел на него из ложбинки меж двух вершин. Увидел большие, карие, изумленные глаза, совсем как у самого Уинзера, когда он в том же возрасте лежал на животе, а подушку ему заменяли руки, сложенные под подбородком.