10

День за днем размеренно катилась жизнь. Короче становились дни, холоднее вечера. Пришлось отказаться от свежей родниковой воды — ходить за ней было все опаснее. В углу бункера выкопали глубокую яму, нечто вроде колодца. Там всегда стояла вода. Партизаны заготовили продукты на зиму и теперь реже ходили на выпады в село. Рудеку Шуберту удалось связаться с военнопленными из лагеря. Вместе с майором и группой партизан он подготовил план побега. Но…

«…29 октября Рудольф Шуберт и Ян Тихий, направляясь с новыми данными в указанное нами место в городе Устронь, попали на засаду и были убиты. Семьи их расстреляны…» — передала я в центр.

Партизаны решили отомстить за смерть товарищей. Особенно после того, как стало известно, что Ян Тихий, замученный, умер в гестапо. Он был ранен в живот, и немцы поливали его рану раствором соли в уксусе. Крики его слышали жители села около суток.

Через несколько дней после гибели коммунистов партизаны убили коменданта города Устронь.

Начались массовые аресты, ежедневные облавы. За партизан, скрывающихся в лесах, расстреливали местное население. А однажды утром гитлеровцы согнали в сарай девять семейств с окраины Бренны и сожгли…

В эти дни многие поляки из Устрони, Бренны и окрестных сел ушли в партизанские отряды.

В нашем бункере создалась напряженная обстановка. Молодые партизаны настаивали на активных действиях против немцев. Юзеф урезонивал их:

— Мы ведь не просто так сидим, у нас тоже командование есть. Самовольничать не имеем права. Когда прикажут, тогда и будем действовать. А сейчас мы не имеем права против немца выступать.

Василий тоже приставал к майору:

— Давайте что-нибудь организуем, товарищ майор, что-нибудь такое!.. Нас ведь вон сколько человек!

— Не забывай, Василий, — отвечал майор, — не забывай, зачем ты здесь. Разведчик обязан вести себя в тылу как можно незаметнее, как можно тише. Узнать. Запомнить. Вовремя сообщить. Работа, как видишь, совсем не героическая, ну, а насколько важная — объяснять незачем. Нас всего четыре человека — Ася в счет нейдет, ее бы сберечь только, она для нас важнее всех, — дорог каждый разведчик.

Василий ответил майору, что «понял», а сам потихоньку упрекнул партизан:

— Ну и командование у вас! Немцы под носом, а вы приказа ждете!..

Чувствовалось, что между партизанами возникли разногласия. Юзеф косился на наших разведчиков. Он уже не пытался командовать и распоряжаться, как делал это несколько месяцев назад.

Чем-то обеспокоенные, немцы усилили патрулирование дорог. Партизанам пришлось затаиться.

Дождливыми смутными вечерами мы лежали или сидели в бункере. В нашей жизни, где на нескольких метрах землянки все было переговорено, пересказано, где с нетерпением ждали наступления темноты и плохой погоды, большую радость приносила песня. Чаще и громче обычного пели «Гураля». В этой песне бедного, придавленного нуждой крестьянина-горца жила извечная народная тоска о родной земле, о лучшей доле. Долгим-долгим тревожным криком звучал призыв: «Гуралю, врацай до галь!..»

В такие минуты я особенно сильно чувствовала, как беспредельно, со всем пылом души люблю свою землю. Да, да, землю — метровый слой черной, жирной рязанской земли на краю оврага. Я так ясно представляла себе эту землю, что даже шевелила пальцами, как бы разминая ее…

Собирается на задание группа — Людвик, Зайонц и другие. Разбирают железнодорожный путь и пускают под откос состав. Железная дорога на участке Краков — Тешин не работала десять часов. А через день нам пришлось срочно переходить в другой бункер, заготовленный заранее на всякий случай: немцы вновь устроили облаву. Но нас успели вовремя предупредить — полиция вернулась в село ни с чем.

В эти же дни заболел Василий. Он метался на постели, бредил, смотрел на меня мутными глазами и тихо шептал:

— Асенька, пить…

У нас не было лекарств и не было возможности сходить за ними в село. Мне не хотелось, чтобы партизаны видели Василия таким больным и слабым. Я помогла ему перебраться в мой уголок, через каждые двадцать — тридцать минут меняла холодный компресс на голове, старалась загородить от света, от людей. Иногда он засыпал, но ненадолго. Вероятно, и во сне его преследовали кошмары, потому что он, тяжело дыша, просыпался, пытался встать, падал на подушку и опять просил:

— Асенька, пить…

Так продолжалось более суток. На вторую ночь я не выдержала и задремала. Какой-то внутренний толчок заставил меня открыть глаза. Василий лежал, глядя в потолок. Неярким, голубоватым пламенем горела карбидка. Лицо Василия, казалось, тоже было синеватого цвета. Я наклонилась над ним… дыхание ровное.

— Василь… Ну как, Василь?

И он вдруг начал говорить. Я слушала его, не прерывая, а сердце сжималось, хотелось кричать… Он рассказывал медленно, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Асенька… этого я никому еще не говорил… Я тогда только закончил учебу в немецкой школе, мы дежурили на шоссе, недалеко от станции. Часа в два ночи слышим: самолет над нами кружит. Потом полетел куда-то в сторону. В это время, как нарочно, луна выглянула из-за облака, и мы увидели спускающийся почти прямо на нас парашют и человека под ним. Солдат схватился за автомат и дал очередь… Я вырвал у него из рук автомат, крикнул, что мы должны поймать живых парашютистов… А он громко хохотал и орал: «Попал! Попал!»

Я успел заметить еще трех парашютистов, спускающихся немного в стороне. «Беги в часть за подмогой, — сказал я солдату. — Может быть, парашютист не один… А я пока здесь постерегу».

Солдат убежал. Я подождал немного и пошел в ту сторону, куда опустились парашюты… Нет… Я не могу… Я не знаю, как мне рассказать тебе об этом…

Их было четверо. Девчонки. Совсем молодые… А она… Как она просила!.. Подруги стояли около нее на коленях и плакали, а она… просила: «Девочки, милые, убейте меня, не задерживайтесь, идите… Отомстите им, проклятым!.. Тонечка! Ты моя самая любимая подруга, самая близкая… Убей меня, Тонечка, прошу тебя, не оставляй им меня живой… прошу тебя… Бегите, девочки, бегите скорей!.. Кто-то идет!..» Я осветил ее фонарем. Она лежала на земле с простреленными руками и ногами. Трава вокруг была черной от крови…

«Бегите, девушки, — сказал я, обращаясь к Тоне, — бегите скорей, сейчас придут солдаты…» И я показал им, в какую сторону бежать… А она… опять начала просить:

«Тонечка, ты должна это сделать! Другого выхода нет!..» Я отвернулся и пошел от них. Но почти тут же услышал выстрел.

Василь замолчал и закрыл глаза. Я сменила компресс у него на голове. Василий не шевельнулся.

— Что было дальше? Василь!

— Дальше?.. Ничего не было дальше… Склад с боеприпасами подорвали на другой день… Они… Я так думаю… А ее труп я потом ветками прикрыл…

В случайном разговоре, в одном поступке вдруг как-то по-новому предстал передо мной уже, казалось бы, такой знакомый человек.

Красной ленточкой протянулась на карте линия фронта. Далеко-далеко за этой линией родная Москва. И в долгие ночи, когда я остаюсь в бункере одна, сколько раз, мысленно уносясь за тысячу километров, возвращаюсь в Москву. Теперь уже никто не скажет, что я девчонка. Я поступлю в морскую школу. Я обязательно что-нибудь сделаю! Что-нибудь самое трудное…

Ярким желтеньким глазком мигала индикаторная лампочка передатчика, ежедневно передавались в центр сведения. Кропотливая, незаметная на первый взгляд работа разведчиков глубокого тыла противника не приносила таких быстрых и ярких результатов, как этого нам иногда хотелось. Нужно было иметь терпение и выдержку, чтобы удовлетворяться сознанием, что сведения о прибытии новых воинских частей в Бельско и Скочув, переданные нами в последние дни, где-то там, в штабах Красной Армии, суммируются с данными других разведчиков, и в нужный момент наш скромный труд спасет от гибели десятки, сотни и тысячи человеческих жизней.

Нужно иметь терпение и выдержку… А если хочется действовать, вместе с товарищами участвовать в больших делах?

Майор по-прежнему не брал меня на задание. И я решила действовать иначе. Однажды вечером я вышла вслед за партизанами и потихоньку пошла в нескольких шагах от них. Так мы двигались с полкилометра. Но вот впереди гора. Я начала задыхаться от подъема. Торопилась, боясь отстать, дыхание стало прерывистым, громким. Почувствовав присутствие постороннего человека, партизаны укрылись за деревьями. Растерянно оглядываясь кругом, я остановилась и вдруг услышала негромкий вопрос:

— Кто тут?

— Я.

— Что ты здесь делаешь? — спокойно спросил майор.

— Хочу идти с вами, — ответила я.

— Ты соображаешь хоть немножко? — продолжал он, не повышая голоса.

— Соображаю.

— Где у тебя рация?

— В бункере. — Я почувствовала, что теряю уверенность.

— А почему ты сама здесь?

— …Вы подождите, — придумала я новую уловку. — Здесь недалеко. Сейчас сбегаю за рацией и быстренько вернусь.

Он ответил так же спокойно, но я понимала, чего стоит ему это спокойствие.

— А зачем ты нужна на выпаде с рацией? Мы идем за картошкой.

Я знала, что в этот вечер они опять попытаются наладить связь с военнопленными из лагеря в Устрони. Помолчав, майор продолжал:

— Приказ знаешь? Место свое знаешь? Обязанности свои знаешь?

Я понимала, что он прав. Ведь я одна из всей группы умею работать на радиостанции, знаю шифр, позывные, рабочие волны.

Я повернулась, чтобы пойти обратно.

— Стась, проводи ее и останься там.

Чем ближе подходили мы к бункеру, тем больше волновалась я за рацию. Меня охватило беспокойство, и, едва мы спустились в бункер, я бросилась в свой уголок. Рация, конечно, лежала на месте. Но она была как живая. Даже маленькая стрелочка вольтметра укоризненно спрашивала: «Как ты могла нас бросить?» Я забралась на постель, села, обняв сумку с рацией, и горестно сказала:

— Все люди как люди, а я — радист!

Стась посмотрел на меня, усмехаясь, и спросил, указывая на рацию:

— Любишь?

— Очень, — ответила я. И опять встали перед глазами черное небо, черные, вздымающиеся волны моря, одинокий корабль, окруженный врагами, а на капитанском мостике — я. Где ты, мой корабль?.. А если по-честному на себя взглянуть, то правильно сделали, что не взяли меня в морскую школу. Выдержки маловато. Да и сил тоже… Но ведь сколько месяцев сижу без движения! И поэтому задыхаюсь, едва пройду несколько шагов, особенно в гору.

Неожиданно мелькнула мысль: тренироваться! Бункер, правда, длиной всего в шесть шагов, но ведь я часто остаюсь одна…

И с тех пор, как только партизаны уходили на задание, я принималась ходить из угла в угол — шесть шагов туда и обратно… шесть шагов.

Иногда я долго не могу заснуть и, напряженно вглядываясь в густую темноту землянки, прислушиваюсь к ровному дыханию спящих товарищей. Дека — крыша — плотно прикрывает вход в бункер. И кажется, земляной покров над тоненькими стволами буков опускается все ниже и давит на грудь. Тяжко…

Наступило 7 ноября 1944 года — двадцать седьмая годовщина Октября. После обеда мы все собрались слушать трансляцию торжественного заседания из Москвы. В честь праздника Юрек приготовил специальный обед. Юзеф настроил свой приемник. Рация работала хорошо, слышимость на восемь баллов. В большом приемнике мешали глушители, но разобрать слова все-таки можно было. При всеобщем молчании прослушали доклад. После него в бункере начались «прения». Я смотрела на спорщиков и думала: пройдет несколько лет, не будет войны, я буду жить в Москве и долго помнить этот вечер, этих людей… И мои собственные мысли о доме, о Москве казались мне несбыточной мечтой.

Может быть потому, что, когда все партизаны в бункере, а я сижу в своем углу и за всем, что происходит, наблюдаю со стороны, мне лучше, чем другим, видна и понятна жизнь нашего коллектива.

Я видела, я знала, как мертвой хваткой держал Юзеф в своих руках младшего брата. Я жалела Юрека. Не так, как бывает жалко беспомощного ребенка, а как жалеешь честного, сильного человека, из-за своей доверчивости попавшего в ловко расставленные сети.

Галинка и ее мать жили по соседству с Юреком. Когда по селу прошел слух, что немцы будут отправлять в Германию молодых девушек, мать Галинки пришла к Юреку с просьбой спасти девушку, жениться на ней. Юрек не любил Галинку. Но мать девушки уговорила его жениться «для виду», только зарегистрироваться, чтобы предъявить немцам документ. Сам Юрек, говорила она, будет свободен, как и прежде. Так и сделали. Но у Галинки оказались иные расчеты, она не захотела остаться женою «для виду».

Юзеф сообщал Галинке о каждом новом бункере, она знала имена многих партизан, знала, что и мы, советские разведчики, живем вместе с партизанами. При каждом удобном случае Галинка устраивала Юреку скандалы, грозилась выдать партизан полиции. Под давлением товарищей и в особенности Юзефа Юрек был вынужден встречаться с нелюбимой женой.

Множество незаметных в повседневных событиях мелочей с каждым днем все теснее связывало нас с польскими партизанами. Наблюдая из своего угла, я замечала, как прислушиваются партизаны к нашим словам. Ведь до сих пор они знали о нас так мало, только по случайным радиопередачам, которые им удавалось поймать. А тут вдруг мы — настоящие, живые, советские люди. Смешно, конечно, но как-то невольно распределились между нами ответы на вопросы партизан. Так, с вопросами о Москве обращались ко мне, об Украине — к Николаю и Василию, о Сибири — к майору.

Особый интерес вызывали разговоры о Сибири. Она представлялась полякам бескрайней ледяной пустыней. В одной из польских книг, которые приносили мне партизаны, я читала подобное описание сибирского края. Вместе со всеми я внимательно слушала, как с волнением рассказывал майор о красоте и богатствах Сибири.

Вспоминая нашу игру в «заблудиться», я по памяти рассказывала партизанам об улицах, площадях, о музеях, театрах Москвы, о Красной площади, о Мавзолее, в котором была несколько раз, о Ленине. Но иногда некоторые вопросы ставили меня в тупик.

— Как это может быть, что у вас в стране нет безработицы? — спросил как-то Франц. — Как это получается?

— Как получается? Ну нет безработицы — и все… очень просто. Идешь по улице — везде объявления: требуются рабочие, требуются рабочие…

Я чувствовала, что это не объяснение. Пришли на выручку майор и Николай. А я мысленно упрекала себя: «Изучала „Диалектику природы“, а на такой простой вопрос ответить не можешь». И не удивительно. Ведь только в рассказах о прошлом да в книгах о жизни других стран встречаются нам, советским людям, такие слова, как «биржа труда», «безработица». Мы как должное принимаем в нашей жизни право на труд, часто не задумываясь и не вспоминая о том, какое это бесценное право.

Наступила зима. Предательский снег лежал неподвижным покровом. Неделями никуда нельзя было пройти. Иногда мы «молили бога» послать метель, пургу, что-нибудь такое, чтобы можно было высунуть нос из лесу. По нескольку дней не было связи с деревней, и я ничего не передавала в центр. Да и питание рации стало уменьшаться. А запас батарей остался в мешке, который попал в полицию.

Как-то вечером партизаны вернулись из деревни. Майор тоже ходил с ними. Они принесли документы и карабин немецкого солдата-поляка, прибывшего в отпуск в Бренну. Мы с майором разобрали документы, установили точное местопребывание воинского соединения и, обрадованные, начали составлять радиограмму. В это время Юзеф подсел к нам и стал расспрашивать майора об этом солдате. Когда майор назвал его имя, Юзеф укоризненно покачал головой:

— Как нехорошо получилось, пан майор, ведь это мой родственник. Придется все вернуть.

— Ну уж нет, — сказал майор. — Ни документов, ни оружия мы не вернем. Карабин отдадим Антону. Документы останутся у меня. А солдат пусть скажет спасибо, что в живых остался. И то только потому, что он поляк!

— Как хотите, пан майор, но придется вернуть. Я не могу допустить, чтобы моих родственников обижали.

— А ты можешь допустить, что твой родственник завтра на тебя пойдет с облавой и из этого карабина тебя убьет?

Юзеф явно намеренно горячился, но никто из присутствующих не поддержал его.

— Хватит! — резко оборвал его майор. — Не вернем.

Больше к этому разговору в течение вечера не возвращались.

Весь следующий день майор ходил, нахмурив брови, настороженно оглядываясь. А под вечер сказал мне:

— Подготовь рацию, сегодня уйдем отсюда.

Когда все было собрано, я первая вылезла наверх и оглянулась вокруг. Частой рощицей тянулись к небу тонкие стволы буков. Я уже привыкла к ночному лесу и полюбила его. Днем отражения солнечных зайчиков на ветках и стволах деревьев одновременно и радовали и пугали меня. А ночью тихая прохлада и чуть слышный шелест успокаивали нервы, растворялось в густой темноте дневное напряжение, и мысли о воине, о задании уступали место другим — о будущем… о мирной жизни после войны, о возвращении в свою страну… Я так задумалась, что не заметила, как подошел Юрек.

— Знаешь, Ася, я тоже иногда мечтаю.

— О чем же ты мечтаешь? — смеясь спросила я.

— О чем? О том, например, как будут жить люди после этой войны! Как бы вот нам всем, — он кивнул головой в сторону бункера, — как бы нам всем встретиться через несколько лет. Хотя бы у вас… в Москве. — И, опережая мой вопрос, продолжил поспешно: — Я ведь все равно уеду… я поеду с вами в Москву…

И тут же, словно внезапно что-то вспомнив, он сказал:

— Ася, а о том, что произошло, я ничего не знал, честное слово, я ничего не знал.

— Что такое? В чем дело, Юрек? — я в недоумении пожала плечами. Он хотел что-то сказать, но махнул рукой и отошел.

С нашей группой ушел из бункера Эмиль. В дороге, прислушиваясь к разговору, я поняла причину этого внезапного перехода. Случайность предотвратила страшное дело, которое должно было свершиться прошлой ночью. И тому, что ничего не произошло, мы были обязаны Эмилю. Затаив обиду, а может быть, эта обида была только удобным поводом, Юзеф уговорил Карела убить майора, Николая и Василия. Меня они решили оставить в живых. «Радистка может пригодиться», — сказал Юзеф. За Антона они не беспокоились — он казался им «неопасным».

В тот вечер на выпад никто не ходил. Поужинав и прослушав последние известия из Москвы, улеглись спать. Карел и Юзеф долго возились с какими-то инструментами, делая вид, что заняты и поэтому не ложатся. Когда все уже спали, Юзеф кивнул Карелу:

— Я — майора и Василия, ты — Николая.

Они тихо встали и так же неслышно взяли винтовки. Шагнули к постели.

— О-о-ох! — застонал вдруг Эмиль, заворочался, поднял голову.

Юзеф и Карел уже сидели как ни в чем не бывало. Эмиль, давно проснувшийся и слышавший слова Юзефа, схватился рукой за живот. У него были камни в печени. Он часто не спал по ночам — об этом знали все. Раскачиваясь, как бы нечаянно, Эмиль толкнул Николая.

— Что вы не спите? — спросил он братьев. — Гасите свет. Глазам больно. — А сам шепнул Николаю: — Разбуди майора.

Юзеф и Карел разделись и легли. А Николай и майор уже не спали до утра.

…Узкая, извилистая тропинка бежит и бежит перед нами. В гору, с горы, и не видно ей конца. Идем бесконечно долго. Каждый переход для меня — целое событие, потому что от длительного сидения в бункерах я почти разучилась ходить. Спускаться с гор я еще как-то могу, но при подъеме начинаю задыхаться. Во время переходов кто-нибудь из товарищей нес мою сумку с батареями и поддерживал меня при подъеме. Возни со мной было много. Мы шли по темным и глухим местам, переходили мелкие, но с быстрым течением речки, перебежали через шоссе недалеко от полицейского участка и начали подъем вверх. В небольшой лощинке задержались отдохнуть. Мне показали дом, стоящий на поляне.

— Вот в этом доме живет предатель. Это он выдал коммунистов полиции. А за этим домом живет Генрик — наш связной.

Я кивала головой, без особого внимания приглядываясь к дому. Зачем мне все это запоминать? Одна я не хожу.

Не думала я тогда, что придется мне еще раз побывать на этой поляне, да к тому же при очень невеселых обстоятельствах.

А сейчас тихо шепчутся о чем-то майор и Эмиль. Василий помогает мне взбираться в гору, Николай и Антон идут сзади. В густом кустарнике устраиваем отдых. Майор садится около меня.

— Куда мы все-таки путь держим? — спрашиваю я его.

— На Орлову гору.

— А кто там нас ждет?

— Придем — увидишь, — отвечает он.

— А там что за люди? — опять спрашиваю я.

— Люди как люди. Партизаны.

Я чувствую, что ему очень хочется сказать мне что-то хорошее-хорошее, специально для меня сбереженное в сердце за эти последние полгода, что мы вместе, но… мы всегда на людях, всегда на виду: командир группы и разведчик-радист… Что ж, иногда бывает достаточно и взгляда, и улыбки, и даже нескольких официальных слов, сказанных неофициальным тоном:

— Пойдем дальше, вперед, товарищ радист!..