4

Получив назначение в штаб 1-го Украинского фронта, десятого ноября 1943 года мы выехали из Горького на запад, вслед за нашей наступающей армией. Пассажирским поездом доехали до Харькова, незадолго до этого освобожденного от захватчиков. Он поразил нас глухими, пустынными площадями, безлюдными улицами, чернеющими развалинами домов. Большой город, пустой и черный, он вызвал в нас какую-то особую настороженность.

Ночь провели на вокзале. В новых шинелях, шапках и сапогах — семеро девушек-радисток — мы держались отдельной группкой. Очень хотелось спать. Большинство приезжающих лежали и сидели прямо на полу. Недалеко от нас, в окружении солдат, лежала девица в солдатской шинели. Солдаты поочередно обнимали ее, перетаскивали с места на место. Она смеялась и курила вместе с ними «козью ножку».

Мои подруги уже спали. Я сидела на узеньком диванчике, изо всех сил борясь со сном. Мне казалось, что, если я лягу на пол, я стану такой же, как эта девица. Согнувшись, обхватив руками вещевой мешок, положив на него голову, промучилась я до рассвета. Но больше сил не хватило. Старательно выбирая местечко почище, я все же легла, с радостью выпрямляя онемевшие руки и ноги.

«Что же ты, — мысленно упрекнула себя, — не выдержала первой трудности…»

Дальше от Харькова, в поисках своей части, мы путешествовали в эшелонах, на попутных машинах, пешком. В Нежине, в холодную дождливую ночь, промокнув насквозь, оказались в пустом «телячьем» вагоне и, конечно, продрогли так, что зуб на зуб не попадал. Мы были до того подавлены, что лежали молча и не могли заснуть. Уже на рассвете Аня Шамаева поднялась с пола, встала посреди вагона и, стараясь хоть немного развеселить нас, сказала, запахивая шинель:

— «Солдат, что ты стелешь, когда спать ложишься?» — «Шинель». — «А что ты под голову кладешь?» — «Шинель». — «А чем укрываешься?» — «Шинелью». — «А сколько же их у тебя?» — «Одна…»

Мы не рассмеялись, но показалось, что в вагоне стало теплее. Зато в Бахмаче — ах, как хорошо было в Бахмаче! — хозяйка дома, к которой мы зашли, постелила нам около печки большую охапку сена… А в Броварах — разве можно об этом забыть? — в Броварах мы, получив сухой паек, зашли в небольшой чистенький домик. Там оказалась хозяйка — средних лет женщина — и четверо детей. Она собрала наши продукты, добавила чего-то своего и сварила большой чугун замечательного душистого супа.

Больше месяца колесили мы по Украине в поисках своей части и наконец догнали ее в двадцатых числах декабря в Прилуках. Трех наших подруг сразу отправили в другой город. Нас осталось четверо: Валя Бовина, Зина Кудрявцева, Аня Шамаева и я.

Поселились мы в тихом домике на окраине города. Пока командование решало нашу дальнейшую судьбу, мы отдыхали. В этом домике мы впервые по-настоящему близко познакомились с украинскими песнями. Почти каждый вечер мы забирались на печку и слушали, как задушевно пела молодежь, приходившая к старшей дочери хозяев.

Новый, 1944 год встречали в Киеве. Здесь опять начались занятия. Нам принесли радиостанции, расписание связей. Мы вновь изучали каждый проводок, каждую деталь, чтобы в случае аварии самим отремонтировать рацию. Мы учились находить неисправность, устранять ее. Особенно я любила «орудовать» паяльником. Он был небольшой, пальцы рядом с ним казались громоздкими, и я в душе очень гордилась собой, когда маленькая капля сверкающего олова возвращала рацию в строй боевых аппаратов. Раньше, на практике или в школе, проводя связь, я знала, что где-то недалеко меня слушает наш же курсант, и мне было не очень интересно работать. А сейчас за тремя буквами позывных скрывался неизвестный человек. Перед ним хочется отличиться четкой работой на ключе, блестящим знанием кода и радиожаргона, хочется узнать побольше об этом человеке: как зовут, откуда родом, сколько лет… Но этого делать как раз и нельзя. Только в конце связи отстучишь привет…

Днем к нам приходили преподаватели, и мы изучали специальные предметы. По вечерам, надев наушники, слушали весь мир. Короткие радиоволны приносили русские песни, американские джазы, певучую, лающую, гортанную речь. Некоторые передачи мы слушали подолгу, не понимая их, но подчиняясь обаятельному звучанию языка. Хотелось узнать, кто это говорит, о чем. Русские и советские песни, русская музыка волновали, напоминали о доме.

Помню, после одного концерта, где исполнялись довоенные песни о Москве, я проплакала целый день, а вечером написала матери большое письмо в стихах. Подругам эти стихи понравились, и на другой день в Москву были посланы четыре одинаковых письма. Не знаю, как реагировали на мои стихи остальные матери, но от своей сестренки Клавы я получила открытку, в которой она писала: «Если тебе хоть немного жаль маму, то никогда больше не пиши ей таких стихов…» Вероятно, я что-то переборщила.

Жили мы очень дружно. С самого начала распределили между собой обязанности: Аня Шамаева была «начфином», Зина Кудрявцева и Валя — «снабженцами»: носили воду, ходили на базар, пилили и кололи дрова. А я была «начпродом», вернее, поваром, хотя никогда раньше не замечала в себе кулинарных способностей. В маленькой библиотечке мы нашли книгу по кулинарии, ею я и руководствовалась. Вставала с постели, когда было еще темно, выходила на кухню и начинала хозяйничать.

Находясь на кухне, я все время пела. Пела все, что знала: от «чижика-пыжика» до арий Сусанина и князя Игоря. Я знала свои музыкальные способности и поэтому плотнее прикрывала дверь в комнату девчат, чтобы им не было слышно. Но они все равно стучали в стенку и просили лучше два раза исполнить куплеты Мефистофеля, чем один раз «Катюшу», хотя, вероятно, в моем исполнении обе эти вещи звучали одинаково. Я смеялась вместе с подругами, хотя втайне болезненно переживала отсутствие голоса. Как я хотела петь!.. Я знала так много песен, арий, хоров, дуэтов и целые картины из опер. Но когда все пели, мне доставалась незавидная роль суфлера. Иногда я мечтала о том, что произойдет какой-нибудь из ряда вон выходящий случай, и у меня вдруг появится голос… При трезвом же размышлении я снова и снова убеждалась, что «слава моя, как видно, иного рода»… Ну что ж… Каждому своё.

Но я пела, я не могла не петь. Ведь впереди еще самое трудное, экзамен моим силам, выдержать который — дело чести всей моей жизни. Путь выбран правильный, спасибо Миловидову. Я — радист особого назначения!

Как-то неожиданно приехали за Валей. Не верилось, что она, высокая, нескладная, в шинели, которая висела на ней мешком, — веселый наш «снабженец» — вот-вот уйдет, и мы, может быть, никогда больше не увидимся с ней! Меня напугала такая неожиданность разлуки. Валя улыбнулась, прощаясь с нами. Все мы в тот момент думали об одном: удастся ли встретиться после войны?

Вместе с фронтом двинулась на запад и наша часть. В Житомире распрощались с Зиной Кудрявцевой. Вскоре переехали в Проскуров. Дом, в котором поселились мы с Аней, стоял в глубине большого сада. Хозяйка собрала в нашу комнату все лучшее, что было у нее: пышную постель, ковры, тюль. По вечерам, ложась спать, мы смеялись — в каком царстве живем? Вдоволь нашептавшись, мы крепко обнимались и засыпали.

Однажды ночью нас разбудил тихий, настойчивый стук в окно. Мы переглянулись. Кто бы это мог быть? В такое время? Я подбежала к окну и приподняла занавеску. За окном стоял наш инструктор — старший лейтенант Шатров.

— Девочки, вставайте скорее! Я специально не стал стучать в дверь, чтобы не беспокоить хозяйку. Вставайте, я вам сейчас все расскажу!

Мы быстро оделись, ничего не понимая. Сели втроем у раскрытого окна. Город спал. Ярко светила луна на чистом небе. Шатров снял с руки часы, положил их перед собой на подоконник.

— Вот, смотрите! Через пятнадцать минут Зиночка будет прыгать.

Мы понимающе переглянулись. Через пятнадцать минут решится очень многое. Первые минуты на вражеской территории могут оказаться последними минутами жизни разведчика. Зина, маленькая, худенькая, с черными до плеч локонами, с черными глазами и маленьким носиком, очень походила на девочку-подростка. Мы не раз шутливо говорили, что немцы, увидев ее, ни за что не догадаются, насколько опасен для них этот «кукленок»!

Просидели пятнадцать минут. Смотрели на небо — чистое, светлое, как будто могли увидеть, что происходит за сотни километров от нашего дома. Потом прошло еще несколько раз по пятнадцать минут, а мы все не расходились. Шатров говорил:

— Вот вы думаете, наверное, что нам, инструкторам, все равно: посадил в самолет — до свиданья, привет?! А сколько здесь перемучаемся, пока услышим от вас хоть один звук.

Весь в белом кружеве стоял сад, легкий ветерок раздвигал занавеску, приносил из сада запах цветущих яблонь и вишен.

Где-то продолжалась война, а здесь весна уверенно идет по городу.

Мы ждем своего часа со дня на день. Незадолго перед Первым мая пришел Шатров и сказал:

— Ну, готовьтесь. Завтра комиссия приедет. Посмотрим, на что вы годитесь.

Уступая нашим настойчивым просьбам, он рассказал, что командование нуждается сейчас в инструкторах и он сам еще не знает, как решится наша судьба.

После его ухода мы приуныли. Опять сидеть здесь, а когда же на задание? Ведь так и война кончится, и мы ничего не успеем сделать…

Нас действительно оставили инструкторами, но очень скоро пришлось распрощаться и с Аней. Я осталась одна.

Хожу на занятия. Иду по окраинам Проскурова, по берегу тихой реки Случь. За городом, в кучах пепла и грязи, на свалке возятся мальчишки. Несколько дней наблюдаю за ними.

— Что вы здесь делаете? — спрашиваю их.

— Да вот значки ищем, — ответили они, не поворачивая головы. — Заразы эти выбросили сюда, а теперь разве найдешь?

— Какие значки?

— «Какие, какие»! Не понимаешь, что ли? Вот какие! — И мальчишки показали мне пионерский значок с маленьким красным костром посредине.

— Ничего не понимаю, почему вы ищете здесь?

— А где ж?! Немцы вывезли и выбросили, а в какую кучу — не знаем. Вот пока эти нашли, а остальные…

Несколько дней после этого, закрыв глаза, я все видела перед собой маленький красный костер на грязной детской ладони.

У меня два ученика — Тоня и Ежи. Оба поляки. Тоня — простая, веселая, очень живая, подвижная девушка. Ежи, наоборот, степенный, солидный, неразговорчивый парень. Тоня быстро принимает радиограмму, быстро передает текст, кисть ее руки легко ложится на ключ, и кажется, что работает она играя. Ежи проводит уроки более серьезно, все усилия он вкладывает в пальцы — ведь ключик такой маленький по сравнению с его рукой, — но передает он очень четко и так же быстро, как и Тоня.

Оба они старательно обучают меня польскому языку. Каждый день пять-шесть новых слов, новых фраз. Тоня знакомит меня с алфавитом и дает книги на польском языке. В свободное от занятий время я сажусь в своей комнате, раскрываю окно и медленно читаю вслух польские книги, с трудом осваивая непривычные сочетания мягких шипящих звуков. Без особых раздумий началось мое знакомство с поляками — с их жизнью и бытом. Это знакомство сослужило мне в дальнейшем верную службу.

У окна широко раскинула ветви белая акация. В соседней комнате хозяйка заводит патефон.

Сколько же мне так сидеть?.. Где подруги?.. Что с ними?

В тихое июньское утро вместе с Шатровым пришел ко мне невысокого роста синеглазый майор. Знакомимся. Шатров говорит:

— Это твой новый товарищ — командир группы. Знакомьтесь поближе, привыкайте, вместе полетите…

Долго сидели втроем, неторопливо разговаривая. Было немного грустно. Теперь я знаю, кто он, мой товарищ и командир. Но как все будет дальше?.. Я с тревогой прислушиваюсь к его голосу.

Разговаривая с майором, не смотрю ему в лицо. И вообще больше молчу. За ужином он шутит:

— Ешь, ешь, Ася, не стесняйся. И глаза не прячь — гляди веселее. Ничего, привыкнешь…

И от этих слов «ничего, привыкнешь» мне становится жутко. Что он имеет в виду? Неужели я действительно «привыкну» и стану вести себя так, как та девица на вокзале в Харькове?

Долго не спала я в эту ночь — все старалась представить, как буду жить там, на задании.

На следующий день вместе с Шатровым пришли еще двое: Николай и Петрусь.

Николай — высокий сорокалетний мужчина, с крупным лицом и большими руками, украинец, грузчик из Таганрога. Николай был необычайно весел — к нему приехала жена с двумя дочками. Он возбужденно жестикулировал большими руками и смеялся радостно, как ребенок.

— Вы понимаете, за всю войну первый раз свиделись. Дочки стали — во! — он показывал руками необыкновенную высоту. — Дома все ладно, все в порядке. Теперь можно не только к немцам, а и к черту на рога лететь!..

Петрусю недавно исполнилось двадцать лет, и конечно же украинская песня:

Как за того Петруся семь раз била матуся.

Ой, лихо — не Петрусь: било личко, черный вус! — сложена про него. Действительно, «било личко», «черный вус», и действительно, за такого Петруся все стерпишь от матери — хорош был Петрусь!

Началась подготовка к вылету, обсуждение задания. Мне выдали пистолет, и майор довольно быстро обучил стрельбе из него. На закате, ближе к сумеркам, мы уходили за город на берег Случи и тренировались. Николай и Петрусь бросали гранаты, «глушили» рыбу. Мы с майором перебирались на другой берег, ближе к лесу. Река в этом месте была неширокой, но глубокой. На узеньком мостике мы каждый раз останавливались и смотрели вниз, на быстро бегущие мутные волны. Дальше шли напрямик по полю, раздвигая высокую желтую пшеницу… Потом, окончив стрельбу, возвращались обратно в густой вечерней темноте. Мы мало разговаривали во время этих занятий. Опытный командир и начинающий свой боевой путь солдат — мы были поставлены в необычные условия и взаимоотношения. «Знакомьтесь ближе, — сказал нам Шатров при первой встрече. — Вместе полетите». И мы знакомились. Я старалась незаметно подчеркнуть, что признаю его авторитет и обещаю и в дальнейшем быть верным помощником. А майор, улыбаясь одними глазами, казалось, говорил, что все это его вполне устраивает.

Накануне вылета мы пошли к реке просто так, прогуляться. Майор попросил меня рассказать о моей жизни. Я смутилась:

— Что мне рассказывать, моя жизнь только начинается… Вот вы о себе расскажите.

Он ничего не ответил, а я постеснялась повторить вопрос. Так мы пришли на берег Случи. Сели.

— Ну, так что ж? — начал майор. — Значит, рассказать?

— Обязательно… Просто очень нужно.

— Согласен. Очень нужно. Ну, а с чего начинать?

— …Хотя бы как в анкете — год, место рождения и так далее.

— Чудесно! Ну что ж… Год рождения — тысяча девятьсот шестнадцатый. Место рождения — Щучье Озеро. Есть такое село. Большое село…

И замолчал. Темнело вокруг. Вода в реке казалась густой и тяжелой… Потом он вздрогнул.

— Да… Так вот… Война застала меня в Риге… И с тех пор бои, атаки, стрельба, госпиталь, опять бои, опять госпиталь… и опять бои… — Он лег на траву, подложив руки под голову, засмеялся.

— В Одессе, в катакомбах, однажды попал в переплет. В госпиталь привезли — на кровать положить нельзя, на полотенцах подвесили… Говорить не мог… А я вот взял да и выжил!

Тускло поблескивали ордена на его кителе.

— А к нам откуда пришли?

— Из госпиталя… Сквозное пулевое ранение. — Майор покачал головой. — В двух сантиметрах от сердца пуля прошла. — И смеясь продолжал: — Значит, что же получается, Ася? Получается, что умирать мне еще рано! Вот какие дела…

С противоположного берега доносилась песня. Я не видела лица майора, но чувствовала, что он улыбается.

— Мальчишкой был — пастуху завидовал!.. Утром солнце только еще встает, а он идет медленно по селу, в рожок играет. К нему со всех сторон бабы спешат, коров, овец гонят, а он свысока так на всех поглядывает, кнутом щелкает…

— Что вы делали перед войной?

— Работал в леспромхозе. Есть такая должность — технорук, знаешь? А в Ригу я в гости поехал… Ну что? Пойдем домой? Где будем завтра в это время, товарищ радист?

Не доходя до дома, майор остановился.

— Да, я еще один пункт в анкете пропустил — семейное положение. — И, отведя глаза в сторону, глухо сказал: — Жену убили еще в начале войны — она медсестрой была. Дочка осталась — Верочка. В деревне у матери моей живет…

Вечером следующего дня мы приехали на аэродром, остановились в небольшом хуторке. Было около полуночи, когда я, перебрав свои бумаги, сожгла в печке письма и записки. Захотелось сказать Молчанову:

— Нет, товарищ лейтенант… Вы не можете «кануть в Лету». Память о вас я пронесу сквозь долгие годы… И вы правы — я пойду только вперед… Пока хватит сил.

И почему-то стало обидно, что ни в одном письме уже сюда, на фронт, нет слова «люблю». Вероятно, оно скрыто за другими, простыми, ласковыми словами и его нужно угадать самой… А так оно вдруг стало нужным! С ним бы лететь на задание!..

А может быть, без него лучше?..

Наверное, у меня был очень невеселый вид, потому что майор, улыбнувшись, подмигнул:

— Ничего, Ася, все будет хорошо.

Глаза у майора синие-синие, веселые, с искорками.

Я написала две короткие записки — матери и Молчанову: «Меняю адрес. При первой возможности сообщу».

Молчанов поймет. А матери об этой перемене лучше не знать…

Я совсем забыла, что не одна в комнате, и долго сидела, пока майор не спросил:

— Боишься?

— Боюсь, — ответила я, — боюсь.

— Чего боишься?

— Прыгать страшно.

— Ничего. Я буду прыгать сразу после тебя, так что приземлимся где-нибудь рядом. Самое главное — не теряйся. Ты ведь храбрый солдат!

Я вышла на улицу. Темная, звездная наступила ночь. Через полчаса мы вылетаем. Я стою у начала большой дороги, о которой мечтала целых три года. Иду выполнять свой долг перед родиной, перед матерью, давшей мне жизнь, перед людьми, воспитавшими меня. Я очень хочу вернуться обратно… Я хочу всю жизнь иметь право смотреть людям прямо в глаза. Ночь… Украинская ночь…