"Крупинка Темного Царства" - читать интересную книгу автора (Лейбер Фриц)

III

Мы с аппетитом навернули приготовленное Францем мясо с толстыми ломтями черного ржаного хлеба и розоватым сыром, запили соком и кофе, а потом, взяв с собой еще кофе, переместились на длинный диван перед большим смотровым окном в гостиной. В небе еще теплился желтоватый радужный полусвет, но пока мы устраивались, он окончательно угас. Вскоре на севере слабо замерцала первая звездочка.

— А почему черный — страшный цвет? — неожиданно подала голос Вики.

— Ночь, — отозвался Франц. — Хотя тут можно поспорить, цвет ли это, или же отсутствие цвета, или просто некая пустая основа для восприятия. Но такой ли уж он изначально страшный?

Вики кивнула, поджав губы.

Я заметил:

— Почему-то самый сильный неосознанный страх лично у меня всегда вызывает фраза «черные пространства между звездами». На сами звезды могу смотреть, даже не задумываясь, а вот фраза меня достает.

Вики проговорила:

— А у меня такой страх вызывает мысль о чернильно-черных трещинах, взламывающих вдруг весь окружающий мир, сначала тротуары и стены домов, потом мебель, полы, машины и прочие предметы, и наконец, страницы книг, и лица людей, и голубое небо. Трещинах чернильно- черных — где ничего, кроме беспросветной черноты.

— Как если бы вселенная представляла собой гигантский кроссворд с черной заливкой между квадратиками для букв? — полуутвердительно вставил я.

— Почти. Или византийскую мозаику. Глянцевое золото и глянцевую черноту .

Франц заметил:

— Нарисованная тобой картина, Вики, хорошо иллюстрирует то ощущение всеобщего развала, которое не оставляет нас в современном мире. Семьи, нации, классы, любые другие группы, в которые по тем или иным признакам объединялись люди, распадаются на глазах. Вещи меняются, прежде чем успеваешь как следует их узнать. Смерть, при которой жизнь уходит по частям, словно взносы при плате в рассрочку — или гниение столь скорое, что уже неотличимо от смерти. Нежданное-негаданное рождение. Возникновение чего-то из ничего. Реальность, вытесненная фантастикой с такой быстротой, что уже не понять, где фантастика, а где реальность. Не отпускающее ощущение дежа-вю — «я тут уже был — но когда, каким образом?» Даже вероятность того, что попросту не существует такого понятия, как ход событий, плавно перетекающих из одного в другое, что между ними только какие-то загадочные провалы. И, конечно же, в каждом таком новом провале — или трещине — сразу гнездится страх.

— Иллюстрирует также и фрагментарность знания, как это кто-то обозвал, — подхватил я. — Мир слишком велик и сложен, чтобы охватить его целиком, а не отдельными пятнами. Одному это не под силу. Нужны целые армии специалистов — армии из армий. У каждого специалиста своя область, свое пятно, своя строчка кроссворда, но между любыми двумя областями всегда найдется обширный нехоженный край.

— Правильно, Гленн, — резко вклинился Франц, — и сегодня, по-моему, в один из таких обширных краев мы втроем и сунулись.

Он помедлил и как-то неуверенно, чуть ли не смущенно проговорил:

— По-моему, каждому из нас хочется сейчас поговорить о том, что мы видели — и вряд ли стоит держать рот на замке только лишь из опасения, что рассказ об увиденном может как-то повлиять на представления, сложившиеся у других, и исказить их свидетельства. Так вот, насчет черноты предмета, или тени, или видения, что наблюдал я (я назвал его «черной царицей», но пожалуй, более точным было бы слово «сфинкс» — посреди черного лохматого пятна проглядывало длинное звериное или змеиное тело) — так насчет черноты: чернота эта была явно гуще той клубящейся тьмы, что плавает перед глазами при отсутствии света, хотя что-то общее с ней имела.

— Верно, — подтвердил я.

— О да, — вторила мне Вики.

— Было ощущение, — продолжал Франц, — будто эта штуковина, возникшая где-то у меня в глазах, в голове, располагалась при этом и далеко на горизонте — я имею в виду, на утесе. Каким-то образом она являлась одновременно субъективной — существуя в моем сознании, и объективной — наличествуя в материальном мире, или же… — тут он помешкал и понизил голос, — или же имела отношение к некой более основной, более изначальной и менее органической области, нежели материальный мир и сознание.

— Почему не может существовать каких-то иных типов пространства помимо тех, что мы знаем? — продолжал он, будто бы оправдываясь. — Неких иных закоулков в пещере вселенной? Одних пространственных измерений люди уже ухитрились выдумать и четыре, и пять, и более! На что похоже чувство пространства внутри атома, или пространства между галактиками, или за пределами любых галактик? О, я прекрасно понимаю, что вопросы, которые я задаю, для большинства ученых просто нонсенс — это вопросы из тех, сказали бы они, к которым не применимы ни эксперимент, ни логика — но ведь те же ученые не способны дать даже намека на ответ, где и в каком виде существует пространство сознания, каким образом студень из нервных клеток способен поддерживать необъятный пламенеющий мир внутренней реальности — они отговорятся под предлогом (вполне по-своему законным) что наука имеет дело с вещами, которые могут быть измерены и на которые, что называется, можно указать пальцем, а кто способен измерить мысль или указать на нее пальцем? Но сознание-то как таковое есть — это основа, на которой все мы существуем и зародились, это основа, на которой зародилась сама наука, вне зависимости от того, способна она объяснить ее или нет — так что лично для меня вполне допустимо предположение о существовании некого основного, первородного пространства, служащего мостом между сознанием и материей… и о принадлежности того, что мы видели, именно к такому пространству.

— А может, все-таки есть специалисты в подобной области, да только мы их выпускаем из виду, — совершенно серьезно сказала Вики. — Не ученые, а мистики и оккультисты, по крайней мере, некоторые из них — честное меньшинство среди толпы мошенников. У вас в библиотеке есть их книги. Я узнала заглавия.

Франц пожал плечами.

— Лично я никогда не находил в оккультной литературе ничего, что можно было бы взять за основу. Понимаете, оккультизм — почти как литературные и киношные «ужастики» — это нечто вроде игры. Да и как большинство религий. Поверь в игру и прими ее правила — или условности рассказа или фильма — и испытаешь страх, или чего там тебе еще нужно. Прими мир спиритов — увидишь духов и побеседуешь с безвременно усопшим родственником. Прими рай — и обретешь надежду на вечную жизнь и помощь всемогущего бога, работающего на твоей стороне. Прими ад — и столкнешься с дьяволами и демонами, если это то, что тебе надо. Прими — пусть даже с чисто литературными целями — колдовство, друидизм, шаманизм, волшебство в каком-то ином современном варианте, и получай оборотней, вампиров, стихию неведомого. Или поверь в таинственное влияние и сверхъестественное могущество могилы, старинного дома или изваяния, мертвой религии или старого камня с полустертыми надписями на нем — и получай нечистую силу все того же общего сорта. Но я думаю про тот страх — который, пожалуй, больше опасливое изумление — что лежит за пределами любой игры, что свободен от любых правил, не подчиняется никакой созданной людьми теологии, не поддается никаким чарам или защитным ритуалам, что бродит по миру невидимым и бьет без предупреждения куда только пожелает, во многом подобно (хотя и устроен совсем по-иному) молнии, или чуме, или вражеской атомной бомбе. Про тот страх, ради защиты от которого и ради того, чтобы забыть о нем, и было возведено все здание цивилизации. Страх, о котором ничего не поведают никакие человеческие знания.

Я встал и подошел ближе к окну. Звезд на небе почти не прибавилось. Я попытался разглядеть гранитный уступ напротив, но он скрывался за отражениями в оконном стекле.

— Может, и так, — отозвалась Вики, — но парочку этих книг мне все равно хотелось бы пролистать заново. По-моему, они как раз над письменным столом.

— Как называются? — спросил Франц. — Я помогу найти.

— А я пока прогуляюсь по «палубе», — бросил я как можно небрежней, двигаясь в противоположную сторону. Ответа не последовало, но у меня было чувство, что внимательные взгляды проводили меня до самых дверей.

Как только я толкнул от себя дверь — что потребовало определенного волевого усилия — и прикрыл ее за собой, до конца не захлопывая — что тоже далось не без труда — я начал сознавать две вещи: во-первых, что на улице гораздо темней, чем я ожидал — широкое окно гостиной скрывалось за углом стены и бросало лишь слабый отсвет на узенькую площадку перед обрывом, а не считая звезд, других источников света здесь не было; и во-вторых, что темнота, как я обнаружил, вселяет чувство уверенности.

Причина этого была вполне очевидной — испытанный ранее страх ассоциировался с солнцем, с ослепительным солнечным светом. Теперь я был от него в безопасности — хотя если бы кто-то невидимый вдруг зажег у меня перед лицом спичку, результат мог оказаться совершенно непредсказуемым.

Короткими шажками я двинулся вперед, нашаривая вытянутыми руками поручень.

Я прекрасно понимал, зачем вышел из дома. Я хотел испытать свою храбрость, бросив вызов этой штуковине, какой бы она не была — иллюзорной, реальной или какой-то еще, гнездящейся внутри нашего разума или вне его, или же способной каким-то образом, как предположил Франц, существовать в обеих этих областях одновременно. Но помимо этого, как я сознаю теперь, уже присутствовало и начало очарования .

Наконец мои руки коснулись поручня. Я вперился взглядом в черную стену напротив, то отводя глаза, то всматриваясь снова, как делаешь, когда пытаешься получше рассмотреть звезду или какой-то неясный предмет в темноте. Через некоторое время мне удалось разглядеть огромный белесый уступ и несколько скал над ним, но минуты через две я убедился, что если и дальше буду шарить взглядом по окутанным тьмой камням, то прыгающих по ним черных теней насмотрюсь хоть отбавляй.

Я поднял взгляд к небу. Млечного Пути еще не было, но он должен был показаться совсем скоро, звезды разгорались так ярко и густо, как никогда не увидишь в затянутом смогом Анжелесе. Прямо над обведенным россыпью звезд темным силуэтом скалистой вершины напротив я нашел Полярную звезду и расходящиеся от нее ломаные цепочки Большой Медведицы и Кассиопеи. Внезапно я словно всем телом ощутил объем атмосферы, безбрежность расстояния между мной и звездами, а потом — будто обрел вдруг способность проникать взглядом во все стороны одновременно — ощутил вокруг себя вселенную, с каждым мигом все больше отдаваясь этому невероятно притягательному чувству, которое поглотило меня подобно какому-то вязкому веществу.

Пролегшая позади меня безупречно скругленная выпуклость земли около сотни миль вышиной закрывала собой солнце. За толщей земной коры под моей правой ступней раскинулась Африка, под левой — Австралия, и дикой казалась мысль о страшно сжатой раскаленной материи, что пролегла между нами под холодной земной мантией — ослепительно сверкающем расплавленном металле или камне, где не было глаз, чтобы видеть их сияние, и не имелось даже миллионной доли дюйма свободного пространства, в котором мог перемещаться этот нестерпимо яркий, наглухо запертый свет. Я ощутил безмолвные мучения исковерканного льда у безжизненных полюсов, страшное давление воды в глубинах морей, слепое шевеление пальцев расползающейся во все стороны лавы, почувствовал, как тяжело ворочаются и осыпаются комочки сырой земли под упорно лезущими вглубь пытливыми отростками бесчисленного множества корней с копошащимися меж них червями.

Потом несколько мгновений я словно мимолетно заглядывал в два миллиарда пар человеческих глаз — сознание мое перелетало из разума в разум подобно огню бикфордового шнура. Еще несколько мгновений я смутно разделял бесчисленное множество чувств и переживаний, вздрагивая при слепых толчках миллиарда триллионов пылинок микроскопической жизни в воздухе, в земле, в человеческих жилах.

Потом мое сознание стремительно метнулось прочь от земли во все стороны сразу, будто стремительно выросшее облако вырвавшегося на свободу чувствительного газа. Я миновал пыльную сухую крупинку Марса, ухватил мимолетным взглядом молочные полоски Сатурна с его огромными тонкими кольцами из бестолково кувыркающихся в пустоте зазубренных льдин. Оставил позади безжизненный и холодный Плутон с его горькими азотными снегами. Я подумал, насколько все-таки люди похожи на планеты — одинокие крошечные крепости разума, отделенные друг от друга безмерными черными расстояниями.

Потом быстрота, с которой мое сознание распространялось в пространстве, стала безграничной, и мой разум тонко рассеялся среди звезд Млечного Пути и других звездных туманностей за его пределами — выше, ниже, по всем сторонам, среди звезд надира и среди звезд зенита — и на миллиарде миллиардов планет этих звезд я ощутил бесконечное разнообразие сознающей себя жизни — голой, одетой, укутанной в мех или упрятанной в панцири, и даже такой, где живые клетки витали отдельно друг от друга — с лапами, руками, щупальцами, клешнями, присосками, неведомой силой магнетизма — которая любила, ненавидела, боролась, отчаивалась, мыслила.

Некоторое время мне казалось, что все эти существа сплелись в едином танце, неистово веселом, остро чувственном, нежно манящем.

Потом настроение этой картины померкло, и весь искрометный хоровод развалился на триллионы триллионов одиноких пылинок, навек и бесповоротно отделенных друг от друга, сознающих лишь унылую бессмысленность космоса вокруг них и застывших в предчувствии грядущей гибели вселенной.

Одновременно каждая из миллиона абстрактных звезд словно стала для меня тем огромным солнцем, каким и была, заливая жалящими лучами площадку, на которой стояло мое тело, и дом за ней, и существ в доме, старя их мерцанием миллиарда пустынных лун, растирая в пыль в одно ослепительно сверкнувшее мгновение.

Меня мягко взяли за плечи и послышался голос Франца:

— Осторожно, Гленн!

Я замер, хотя на мгновенье каждая нервная клетка во мне была словно на самом пороге взрыва. Потом я испустил нервный смешок, больше похожий на сдавленный вздох, обернулся и голосом, который самому мне показался глухим и запинающимся, как у пьяного, отозвался:

— Я просто замечтался. На минуту мне показалось, будто я могу охватить взглядом весь мир. А где Вики?

— В доме, листает «Символику гадания» и еще пару таких же книжек с толкованиями гадальных фигур и ворчит, что нет указателей. Но что значит «весь мир», Гленн?

Запинаясь, я попытался описать ему свое «видение», хоть сразу понял, что не в состоянии передать и сотой доли увиденного. К тому времени, как я закончил, светлое пятно, которым казалось его лицо на фоне черной стены дома, проявилось в темноте уже достаточно отчетливо, чтобы я увидел, как он кивнул.

— Вселенная и друг, и враг своих детей, — послышался из темноты его задумчивый голос. — Насколько мне представляется, при своем бессистемном чтении, Гленн, ты случайно натолкнулся на одну внешне бесплодную теорию, суть которой в том, что вся вселенная в некотором смысле жива, или, по меньшей мере, обладает сознанием. Для нее на жаргоне метафизиков существует великое множество определений: космотеизм, теопантизм, панпсихизм, панфеоматизм — но чаще всего ее называют обобщающим термином «пантеизм». Основополагающая идея заключается в том, что вселенная это бог, хотя лично мне «бог» представляется не совсем подходящим словом, с ним привыкли связывать слишком уж много совершенно разных понятий. Если ты настаиваешь на религиозном подходе, пожалуй, это ближе всего к древнегреческим представлениям о великом Пане, таинственном природном божестве, полуживотном, что до паники пугало мужчин и женщин в уединенных местах. В данном случае для меня гораздо более интересен панфеоматизм с его более туманными концепциями: утверждением старика Карла ван Хартмана, что основной реальностью является подсознание — это очень близко тому, о чем мы говорили в доме насчет вероятности существования более основного пространства, связывающего внутренний и внешний миры, а, может, и наводящего мосты с некими более обширными сферами.

Когда он примолк, я услышал слабое шуршание осыпающихся камешков, потом оно почти сразу повторилось, хотя ничего остального из той же серии я не ощутил.

— Но, как все это ни назови, — продолжал Франц, — я чувствую: нечто подобное все-таки есть — что-то поменьше, чем бог, но побольше, чем коллективный человеческий разум — сила, влияние, настроение вещей — нечто большее, чем просто набор элементарных частиц, что обладает сознанием, что выросло вместе со вселенной и что помогает ей оформиться.

Он сделал шаг вперед, так что теперь я различал силуэт его головы на фоне густых звезд, и на мгновенье возникла причудливая иллюзия, будто говорят скорее звезды, чем он сам.

— По-моему, такие силы существуют, Гленн. Одним элементарным частицам не под силу создать живые и яркие миры внутри человеческого сознания — что-то должно постоянно тянуть из будущего, равно как и подталкивать из прошлого, чтобы не останавливалось наше продвижение сквозь время, должен иметься потолок разума над жизнью, равно как и пол материи под ней.

И снова, когда примолк его голос, я услышал едва уловимое шипение осыпи — два раза совсем друг за другом, потом еще два. Я с тревогой подумал про склон за домом.

— И если существуют подобные силы, — продолжал Франц, — я уверен, что сегодняшний человек уже достаточно вырос в своем сознании, чтобы суметь войти с ними в контакт безо всяких ритуалов и формулы веры, если они волею случая окажутся у него на пути. Для меня это словно какие-то невидимые спящие звери, Гленн, которые большую часть времени проводят в умиротворенной дремоте, сонно поглядывая на нас прищуренными глазами, но иногда — наверное, когда человек вдруг ощутит их присутствие — полностью открывают глаза и начинают красться следом. И когда человек окончательно созреет, и когда вздумает вдруг отрешиться от суеты и шума человечества, не сознавая, что в них его единственная защита — тогда они и позволят ему узнать о себе.

Потрескивания струящихся камешков, по-прежнему слабые, чуть ли не иллюзорные, теперь ритмично следовали друг за другом, словно — это пришло мне в голову в то же мгновение — сторожкие шажки, при каждом из которых осыпалось немного земли. Мне показалось, что у нас над головами на миг вспыхнуло призрачно-тусклое сияние.

— Поскольку они, Гленн — это тот самый страх изумления, про который я говорил в доме, тот самый страх изумления, что существует за пределами любой игры, что шатается по миру невидимым и бьет без предупреждения, где только пожелает.

В это самое мгновение тишину разорвал леденящий визг ужаса, донесшийся со стороны мощеного дворика между домом и подъездной дорожкой. В то же самое мгновенье все мои мускулы словно пронзило холодом и скрутило судорогой, а грудь сдавило настолько, что на мгновенье я почувствовал удушье. Потом я метнулся на крик.

Франц влетел в дом.

Я спрыгнул с края «палубы», чуть не упал, крутнулся на каблуках — и остановился, вдруг разом потеряв представление, что же делать дальше.

В темноте не было видно ни зги. Споткнувшись, я окончательно сбился с направления — в тот момент я не сумел бы сказать, с какой стороны от меня склон, с какой дом, а с какой край обрыва.

Я слышал, как Вики — я считал, что это могла быть только Вики — тяжело дышит и напряженно всхлипывает, но где — определить не мог, за исключением того, что звуки доносились скорей откуда-то спереди, а не из-за спины.

И тут прямо перед собой я увидел с полдюжины тонких, тесно поставленных стеблей, уходящих куда-то далеко ввысь, оттенок которых я могу описать только как более пронзительную черноту — они так же отличались от общего фона, как густо-черный бархат отличается от густо-черного войлока. Они были едва различимы, и все же чрезвычайно реальны. Я поднял взгляд вдоль пучка этих почти невидимых, словно черная проволока, тонких стеблей туда, где они заканчивались — очень высоко наверху — плотным сгустком тьмы, казавшимся только пятном на звездной пыли, которую он заслонял, крошечным, как луна.

Черный сгусток качнулся, и последовала быстрая ответная встряска тесно поставленных черных стеблей — хотя если бы они могли свободно перемещаться у основания, я назвал бы их скорее ногами.

В двадцати футах от меня распахнулась дверь, и через дворик ударил луч ослепительно белого света, выхватив из темноты мозаику булыжника и начало подъездной дорожки.

Франц выскочил из кухонной двери с мощным фонариком. Все окружающее нас тут же единым прыжком оказалось на своих местах.

Луч метнулся вдоль склона, осветив только голую земляную поверхность, потом назад к краю обрыва. Уткнувшись в то место, где я видел черные стебли, он замер.

Никаких стеблей, ног или нитей видно не было, но Вики, шатаясь, билась там с залепленным темными волосами лицом, которое до неузнаваемости исказила судорога, подняв стиснутые кулаки на уровень плеч — в точности будто она изо всех сил пыталась выломать вертикальные прутья тесной клетки.

В следующий миг натиск ее ослаб, будто то, с чем она боролась, исчезло неведомо куда. Она пошатнулась и слепыми спотыкающимися шагами двинулась к краю обрыва.

Очнувшись от оцепенения, я бросился к ней, схватил ее за руку, когда она уже подступила к самому краю, и наполовину оттащил, наполовину отвернул ее оттуда. Она не сопротивлялась. Ее движение к обрыву было совершенно случайным, и к желанию покончить с собой отношения не имело.

Она подняла на меня взгляд, скривив одну мертвенно-бледную щеку, и выдохнула:

— Гленн.

— Быстро в дом! — завопил нам Франц из кухонной двери.