"Большое время" - читать интересную книгу автора (Лейбер Фриц Ройтер)

Глава 12 БОЛЬШИЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Никто не рассмеялся в ответ на эксцентричный сарказм Эриха, и все же я подумала, что конечно, он поганец, этот истеричный седой коротышка, но в чем-то он прав – Лили сейчас здорово повезло, и она желает преподнести нам это блюдо на тарелочке, но ведь любовь так не готовят и не сервируют.

Относительно Хранителя она в общем-то высказала неплохие мысли, особенно в том, что касалось девушек-призраков, которые в принципе могли бы сделать интроверсию – это по крайней мере объяснило бы, почему не было никакого сигнала, всей этой ерунды из инструкции насчет мигающих огоньков.

И если что-то исчезает без движения, то это действительно может не привлечь к себе внимания. Похоже, что и все остальные над этим призадумались, потому что никто не отреагировал на злобную эскападу Эриха.

Однако я так и не могла представить себе, хотя старалась изо всех сил, куда же можно спрятаться в этом сером мешке Пустоты. Я снова начала задавать себе всякие вопросы, и под конец решила: «Давай-ка, Грета, жить своим умом. Надеяться можно только на себя».

– Самое ужасное в жизни Демона – это то, что все Время находится в твоем распоряжении, – говорила Лили с улыбкой. – Ты не можешь закрыть черный ход во вчера или парадную дверь в будущее и просто жить своим настоящим. Но сейчас это сделано для нас: Дверь закрыта, и нам не придется больше перелицовывать свое прошлое или будущее. Ни Пауки, ни Змеи никогда не смогут найти нас; разве приходилось кому-нибудь слышать о Станции, которую нашли после того, как она пропала? И вот что говорили мне знающие люди. Интроверсия – это конец в том, что касается тех, кто находится снаружи. Так что нам не угрожают ни Пауки, ни Змеи, нам не нужно снова быть чьими-то рабами или врагами, и у нас есть Станция, на которой мы можем жить в новой жизни, Станция, полностью приспособленная для нас.

Она сделала паузу.

– Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Мне это объяснили Сидней, Бургард и доктор Пешков. Станция – это самообеспечивающийся аквариум, как и космос. Никому не ведомо, сколь долго в Большом Времени она использовалась, причем на нее не завозили ни крошки новых материалов только предметы роскоши и людей – и не выбрасывали ничего после использования. Никому не известно, сколько еще веков она сможет поддерживать жизнеобеспечение. Я никогда не слышала, чтобы Малый Хранитель мог испортиться. У нас есть будущее, мы в безопасности, насколько это вообще возможно. И у нас есть Станция, на которой мы можем жить все вместе.

Понимаете, она была чертовски права, и я осознала, что все это время в глубине души у меня зрело убеждение, что мы или отравимся чем-то, если немедленно не откроем Дверь – или еще что-нибудь стрясется. А уж я-то должна была знать, потому что мне пришлось целых сто снов провести на Станции без Двери, отсиживаясь в «лисьей норе». Мы были вынуждены тогда переключиться на замкнутый цикл жизнеобеспечения – и все было нормально.

Ну а потом – так уж устроены мои мозги – я попыталась представить себе последствия нашей совместной жизни, самих по себе, как говорила Лили.

Перво-наперво я начала разбивать всех на пары – ничего не могла с собой поделать. Посмотрим: четыре женщины, шесть мужчин и два внеземлянина. «Грета, – сказала я себе, – ты явно станешь мисс Полли Андрой. Мы будем выпускать ежедневную газету и организуем школу народных танцев, бар будем открывать только по вечерам, а Брюса заставим писать историю Станции в стихах». Я даже подумала, хотя это была вообще уже совершенная чушь, насчет школы и детей. Интересно, какие они были бы у Сидди или моего маленького коменданта. «Не подходите близко к Пустоте, малыши». Конечно, хуже всего пришлось бы двум внеземлянам, но Севенси по крайней мере не так уж сильно отличался от нас, а умники-генетики, говорят, добились потрясающих успехов; Мод, должно быть, об этом кое-что знает, и в Хирургии есть всякие удивительные штуковины, и когда Док протрезвеет… Топочут маленькие копытца…

– Мой любимый говорил вам о призыве к миру, который мы можем отправить в космос, – продолжила Лили, – и положить конец Большим Переменам, и исцелить все раны, которые мы нанесли Малому Времени.

Я глянула на Брюса. Его лицо было застывшим и напряженным, как случается даже с лучшими из мужчин, когда девушки начинают толковать об их мужских делах, и не знаю почему, но я сказала себе: «Она же его на кресте распинает, она его пришпиливает к той его идее. У женщин такое случается, даже когда в этом и нет особого смысла, как, скажем, сейчас».

– Это была прекрасная мысль, – продолжала тем временем Лили, – но сейчас мы не можем ни принимать, ни отправлять посланий, и мне кажется, что в нынешнем положении любая миротворческая попытка запоздала. Космос слишком запутался из-за перемен, они зашли слишком далеко. Он растворится, иссякнет, не оставив за собой и обломков. Мы – уцелевшие после кораблекрушения. В наши руки перешла эстафетная палочка – факел жизни.

Быть может, мы – это все, что осталось от космоса; вы не подумали, что Ветры Перемен утихли оттого, что иссяк их источник? Может быть, мы никогда не достигнем иного космоса, может быть, мы будем вечно дрейфовать в Пустоте, но разве кто-нибудь из нас испытывал на себе, что такое интроверсия? Кто знает, что мы можем, а чего не можем делать? Мы – семя, из которого вырастет новое будущее. Быть может, все обреченные вселенные рассеивают вокруг себя семена, подобные этому? Это семя, это эмбрион, и пусть он растет.

Она бросила быстрый взгляд на Брюса, а затем на Сида и процитировала:

«Идемте, друзья, никогда не поздно искать новый мир».

Я стиснула руку Сида и начала было что-то ему говорить, но он явно был сейчас далеко от меня; он слушал, как Лили цитирует Теннисона, глаза завороженно следили за ней, рот открыт, как будто он надеялся что-нибудь проглотить – ох, Сидди!

А потом я увидела, что и другие точно так же уставились на нее.

Илилихис воображал прекрасные перистые леса, куда более пышные, чем на давно мертвой Луне. Выращенная в оранжерее Мод ап-Арес Дэвис пробралась зайцем на звездолет, направляющийся в другую галактику, а может, раздумывала, насколько иной могла бы быть ее жизнь, о детях, которых она могла бы иметь, если бы она осталась на планетах, в стороне от Меняющегося Мира. Даже Эрих, похоже, собирался блицкригом завоевывать иные галактики, а Марк – повергнуть их к ногам восьминогого фюрера-императора. Бур с трепетом предвкушал путешествие по небывало широкой Миссисипи на невиданно громадном колесном пароходе.

Даже я – ну, я мечтала о Великом Чикаго. Так что мне пришлось сказать себе: «Давай-ка не будем поднимать поросячий визг по этому поводу», но я посмотрела на Пустоту и содрогнулась, представив, как она отодвигается от нас и вся Станция начинает расти.

– Я не ошиблась, когда сказала о семени, – тщательно подбирая слова, продолжила Лили. – Я знаю, да и вы все знаете, что в Меняющемся Мире нет детей, что их просто не может быть, что все мы мгновенно становимся стерильными, что, как они выражаются, это проклятие с нас, девушек, снимается и мы больше никак не связаны с лунным месяцем.

Она была права, совершенно права. Если что-то и проверялось миллион раз в Меняющемся Мире, так именно это.

– Но мы больше не имеем отношения к Меняющемуся Миру, – мягко сказала Лили, – и его ограничения, в том числе и это, не должны больше к нам относиться. Я совершенно в этом убеждена, но… – она медленно обвела нас взглядом, – нас здесь четверо и мне кажется, у одной из нас могут быть большие основания для уверенности.

Мои глаза, как и у всякого на моем месте, последовали за ее взглядом.

Оглядывались, конечно, все, кроме Мод. А она застыла с глупо-изумленным выражением лица. Потом, очень осторожно, она слезла со своим вязаньем с табурета. Она уставилась на свой полузавершенный розовый лифчик с торчащими из него спицами, и ее глаза вытаращились еще больше, как будто она ожидала, что он вот прямо сию секунду превратится в детский свитер.

Потом она прошла через Станцию к Лили и встала рядом с ней. Пока она шла, выражение изумления на ее лице сменилось спокойной улыбкой. И еще – она чуть отвела плечи назад.

На мгновение я позавидовала ей; но для нее это было двойное чудо, если вспомнить о ее возрасте, а тут уж завидовать не приходится. И честно говоря, я немного испугалась. Даже когда я была с Дейвом, у меня возникали сложности насчет этого дела – завести ребенка.

И все же я встала вместе с Сидди, – я не могла усидеть на месте и он, думаю, тоже, – и рука об руку мы пошли к контрольному дивану. Бур и Севенси были там, вместе с Брюсом, конечно, а потом – ой, держите меня эти двое, Солдаты до гробовой доски, Каби и Марк – тоже направились к нам от бара, и в глазах их не сверкали отблески воинской доблести Крита и Рима, а вместо этого, мне показалось, там было что-то друг о друге. А через мгновение Илли медленно отделился от рояля и пошел вслед за ними, слегка волоча щупальца по полу.

Мне кажется, вряд ли он так уж сильно надеялся завести маленьких илиляточек; разве что эти анекдоты, которые рассказывают про лунян, небеспочвенны. Может, он был лицо заинтересованное, а может, и нет. Может быть, он просто считал, что Илли следует быть на той стороне, чьи батальоны сильнее.

Позади раздались шаркающие шаги; из Галереи появился Док. Он нес какую-то абстрактную скульптуру, размером с новорожденного младенца. Это была груда склеенных между собой шаров, идеальной формы, серых и сверкающих. Размером они были с мячи для гольфа. Эта куча образовывала нечто вроде модели мозга, только всюду были дырки. Док протянул нам эту штуку, как ребенок, который ждет, чтобы его похвалили, а потом начал шевелить губами и языком, изо всех сил пытаясь что-то сказать, и я подумала: «Может, Максим Алексеевич и пьет до потери пульса, и вообще у него дырки в голове, но чутье у него верное, да благословит Бог его чуткое русское сердце».

Мы все столпились вокруг контрольного дивана, как футбольная команда, сбежавшаяся к капитану за инструкциями. «Мироносцы» – вот как мы ее назовем. Севенси был бы защитником или центровым, а Илли на левом краю какой был бы нападающий! И количество, кстати, соответствует. Эрих стоит в одиночестве у бара, но вот даже он… «О нет, этого быть не может» подумала я, – даже он направился к нам. Потом я заметила, что лицо его дергается больше, чем когда-либо. Он остановился на полпути и попытался выдавить улыбку, но это у него не очень получилось. «В этом весь мой маленький комендант, – подумала я, – нет у него командного духа».

– Так что теперь у Лили с Брюсом – ах, да, и еще у Grossmutterchen… бабуленьки Мод есть свое уютное гнездышко, – сказал он, и ему не пришлось напрягать голос, чтобы он звучал достаточно скрипуче. – Ну, а все остальные кто будут – кукушки?

Он выгнул шею, замахал руками и закаркал: «Ку-ку! Ку-ку!». И я сказала себе: «Мне часто казалось, что у тебя не все дома, малыш, а теперь я в этом убеждена».

– Teufelsdreck – да, именно дьявольская дрянь, – но похоже, все вы заражены мечтой о детях. Неужели вы не видите, что Меняющийся Мир – это естественный и надлежащий конец эволюции? – период наслаждения и взвешенности, истинного предназначения вещей, период, который женщины называют разрушением – «Помогите, меня насилуют!» или «О, что они делают с моими детьми?» – но который мужчины именуют завершением. Вам дают послушать кусок из Gotterdammering, а вы подходите к автору, похлопываете его по плечу и говорите: «Извините, пожалуйста, герр Вагнер, но эти «Сумерки богов» немножечко слишком мрачноваты. Почему бы вам не написать оперу для меня про малышей, милых маленьких голубоглазых вихрастиков?

Содержание? Ну, скажем, юноша встречает девушку, и они заводят потомство, что-нибудь в этом роде. Дважды проклятая дьявольская мерзость! Вы когда-нибудь задумывались, что была бы за жизнь, если бы не было Двери, через которую можно выйти и обрести свободу, насладиться приключениями, испытать свою смелость и страстность? Усесться взаперти до конца своих дней, мечтая о маленьком детском космосике? – кстати, в компании с настоящей бомбой. Пещера, чрево, маленькое серенькое гнездышко – вот об этом вы мечтаете? Ах, оно вырастет? Да, конечно, как город поглощает окрестные дикие леса, эта раковая опухоль Kinder, Kirche, Kuche – и я в этом должен жить! Женщины! – как мне отвратительны их сверкающие глаза, когда они глядят на меня от камина, зябко закутав плечи, убаюкивая, глубоко счастливые тем, что они стареют, и говорят себе: «Он становится слабее, он сдает, скоро я смогу уложить его в постельку и ухаживать за ним». Каби, твоя дрянная Тройная Богиня, родительница, совокупительница и погребальщица мужчин! Женщина – это слабость, это путы на ногах, это искалеченная жизнь! Женщина! – и маленькие рачки в кудряшках, которых она обожает!

Он подался к нам, тыча пальцем в Лили.

– Я не встречал еще ни одной, которая не мечтала бы обкарнать мужчину, если ей представится шанс. Обкарнать его, спеленать его, обстричь ему крылья, перемолоть его в фарш и слепить другого мужчину, в ее вкусе, мужчину-куколку. Ты украла Хранитель, ты, квочка, – чтоб свить гнездышко себе и своему Брюсси!

Он умолк – перехватило дыхание – и я ожидала, что кто-нибудь его сейчас двинет по сопатке, и он, по-моему, тоже этого ждал. Я повернулась к Брюсу – тот смотрел. Это выражение трудно описать: то ли с сожалением, то ли виновато, то ли взволнованно, сердито, потрясенно, вдохновенно… словом, всего понемногу. А мне бы хотелось, чтобы у людей иногда были простые естественные реакции, как в журнальных историях…

А потом Эрих сделал ошибку, если только это была ошибка, повернувшись к Брюсу и медленно, неуклюже, надвигаясь на него, разводя руки, как будто собирался заключить его в объятия.

– Не поддавайся им, Брюс. Не давай им связать себя. Не позволяй им обкарнать себя – ни твои слова, ни твои дела. Ты же Солдат. Даже когда ты говорил о мирном послании, ты был готов к поединку. Неважно, что ты думал или чувствовал, Брюс, неважно, в чем ты лжешь или что скрываешь, ведь ты же на самом деле не на их стороне!

И этого было достаточно.

Это произошло не так быстро или, скорее, не таким образом, чтобы удовлетворить меня, но я бы сказала, что Брюс не осквернил себя имитацией или смягчением удара. Он сделал шаг вперед, плечи его напряглись, удар был сильным и точным.

Нанеся этот удар, он вымолвил лишь одно слово: «Локи!» и клянусь, меня тут же перенесло к костру в Индейских Дюнах, где мама рассказывала мне истории из Старшей Эдды об этом злобном, ехидном, коварном скандинавском божке, и как, когда остальные боги пришли, чтобы изловить его в укрытии возле реки, он сидел и плел загадочную сеть, достаточную, как я могла себе представить, чтобы пленить всю вселенную; и если бы они пришли хоть на минуту позже, он бы успел это сделать.

Эрих, распластавшись на полу, приподнял голову, потрогал свою челюсть и поглядел на Брюса. Марк, который стоял рядом со мной, пошевелился; я подумала, что он собирается что-то предпринять, например, двинуть Брюсу как следует, – мол, не тронь моего дружка; но тот только покачал головой и вымолвил: «Omnia vincit amor». Я толкнула его локтем: «То есть?» Он перевел: «Любовь побеждает все».

Никак не ожидала услышать такое от римлянина, но по крайней мере отчасти он был прав. Лили одержала свою победу; Брюс женится на ней, после того как свалил с ног своего дружка-женоненавистника, который наверняка стал бы вызывать его на разговоры по ночам. В этот момент я подумала, что Брюсу больше нужна была Лили, чем реформа Меняющегося Мира. Да, нам, женщинам, удается иногда одерживать свои маленькие победы – пока не придут легионы или ефрейтор с усиками не развернет свою артиллерию, или не заревут танки по дорогам.

Эрих с трудом поднялся на ноги и, едва удерживая равновесие, продолжал поглаживать свою челюсть и глядел поверх руки на Брюса, но не пытался продолжать борьбу. Глядя на его лицо, я сказала себе, что если бы у него был пистолет, он бы тут же и застрелился – уж я-то его знаю.

Брюс начал было что-то говорить, а потом замолчал, как, наверное, замолчала бы и я на его месте, и именно в этот момент на Дока снизошло это его непредсказуемое вдохновение, и он, пошатываясь, направился к Эриху, протягивая свою скульптуру и заводя с ним свой обычный разговор глухонемых. Эрих глянул на него так, как будто готов был его убить, затем выхватил у него скульптуру, занес ее над головой и шмякнул изо всех сил об пол; и, как ни странно, она не разбилась. Прокатившись по полу, она остановилась в нескольких дюймах от моих ног.

То, что эта штука не раскололась, видимо, оказалось последней каплей для Эриха. Я могла бы поклясться, что видела, как красный туман застилает его глаза и уплывает в мозги. Он развернулся в сторону Складов и в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от сундука с бомбой.

Все для меня стало как в замедленном кино, хотя я сама и не сделала ни единого движения. Почти все мужчины рванулись вслед за Эрихом. Впрочем, Брюс остался на месте и Сидди вернулся назад после первого рывка; Илли собрался в клубок для прыжка и в промежутке между волосатыми ляжками Севенси и мелькающими белыми панталонами Бура я четко, как в микроскопе, увидела этот кружок оскаленных черепов и палец Эриха, который нажимал на них в продиктованном Каби порядке: один, три, пять, шесть, два, четыре, семь. Я даже успела семь раз помолиться, чтобы он сделал ошибку.

Он выпрямился. Илли приземлился у ящика, как громадный серебряный паук, и его щупальца бесполезно скользнули по бронзовой поверхности. Все прочие сгрудились взбудораженной толпой вокруг них.

Грудь Эриха высоко вздымалась, но голос был холоден и четок, когда он сказал:

– Вы, мисс Фостер, изволили упомянуть о том, что у нас есть будущее.

Теперь вы могли бы это высказывание уточнить. Если мы не вернемся в космос и не обезвредим этот ящик, либо не найдем специалиста-атомщика Пауков, или не сможем вызвать штаб-квартиру, чтобы нам оказали помощь в обезвреживании бомбы, будущего у нас остается ровно тридцать минут.