"Рукопись, найденная в ванне" - читать интересную книгу автора (Лем Станислав)9Спящий начал похрапывать, монотонно, основательно, словно бы пытался подражать звучанию адмирадира. Через некоторое время он храпел уже с такой настойчивостью, словно твердо решил притвориться умирающим. Эти предсмертные стоны выводили меня из равновесия, я не мог уже свободно предаваться размышлениям. Может, он хотел таким образом привлечь мое внимание? Я был измучен, у меня болели все кости, когда я переменил положение. Я решил – в который уж по счету раз! – что сейчас вот действительно пойду отсюда, хотя бы к анахорету, однако меня отпугивала мысль о множестве людей в той келье. Я потянулся, опустил ноги на кафель и подошел к умывальнику. Пряча бритву в карман и увидев в зеркале этого человека – не целиком, лишь от груди и выше – я словно бы узрел вдруг самого себя, сморенного мертвецким сном после утомительных скитаний. Это наводило на мысли об аналогиях. Может, в нем я имел товарища, затерянного в Здании, гонявшегося за миражами, в плену которых его держали? Он начал просыпаться. Я понял это по тому, что он притих. Не открывая глаз, он зашевелился, беспорядочно, с трудом, словно прятал, отодвигал куда-то с усилием ту фальшивую агонию, которую перед этим изображал. Глаза его вдруг блеснули, он вцепился взглядом в меня, видимого ему вверх ногами, прикрыл веки и замер так на минуту, сосредоточившись, потом приподнялся на локте. Прежде чем он заговорил, его лицо, изменившееся после пробуждения, что-то мне напомнило. Где-то я уже видел его раньше. С закрытыми глазами он пробормотал: – Шунпель… – Извините? – непроизвольно сказал я. При звуке моего голоса он сел. Лицо его до жути заросло щетиной. Помаргивая, он посмотрел на меня. Постепенно выражение его глаз изменилось, взгляд опустился с меня на пол, он откашлялся и, растирая руку, которую отлежал, проговорил: – Эта кольраби… Не отварят, подлецы, как следует, вот и снится потом человеку всякое… Его взгляд проследовал к умывальнику, который я заслонил. Он склонился вбок, глаза его на мгновение расширились. – Где бритва? – спросил он. – Здесь. Я указал на свой карман. – Положи. – Почему? – возразил я. Во мне росла антипатия к этому человеку. Он нагло мне тыкал, а кроме того, я откуда-то знал его, и это не было приятное воспоминание. – Это я принес ее сюда сверху, – заявил я, чтобы подчеркнуть свои права. Я с вызовом ждал ответа, но он встал, повернулся ко мне спиной, выпрямился, потянулся всем телом и стал сладко, с изощренной медлительностью почесывать спину, потом взял щетку с полки над ванной и принялся чистить брюки. – Виу! – буркнул он, не глядя на меня. – Что? – спросил я. – Не морочь мне голову, говори или уходи. – Что я должен говорить? Его, похоже, озадачили мои слова, ибо он прекратил попытки оттереть грязь с манжет брюк и исподлобья глянул на меня. – Давай, – сказал он. Затем протянул ко мне руку. – Ну? Чего ты так смотришь? Давай, не бойся. – Я вас вовсе не боюсь, – ответил я и положил бритву ему на ладонь. Он подбросил ее вверх, поймал и задумчиво посмотрел на меня. – Меня? – проговорил он. – С чего бы это?.. Он повесил пиджак на ручку двери, заправил вокруг шеи полотенце и принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время позади него, сделал несколько шагов туда-обратно и наконец уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один. Его спина была знакома мне вроде бы лучше, нежели лицо, которое изменила растительность. Я наклонился и тогда заметил тонкий, сложенный в петлю ремешок, который высовывался из-под ванны. От неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это был шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, сел и какое-то время ждал, когда он заговорит. "Подослан, – думал я. – Подослан, чтобы… Чтобы что? Увидим… Сейчас он за меня возьмется". Молчание затянулось, стало неприятным. Я хотел пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но это могло выдать мою слабость. Я касался пола только мысками ног, и, как это нередко бывает в таком неудобном положении, левая нога у меня начала трястись, и тряслась все сильнее и сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм. – Вы… давно? – спросил я словно бы нехотя, глядя ему в спину. В зеркале были видны намыленные щеки, глаз его я не видел. "Ответит, когда дойдет до уха", – решил я. От уха он, однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова. – Вы давно здесь? – спросил я еще раз. – Дальше, – сказал он, не прекращая скрести под подбородком. – Что – дальше? – спросил я, сбитый с толку, но он не соизволил даже ответить. Склонившись над умывальником, он небрежно споласкивал лицо. Водяные брызги долетели даже до меня. – Осторожнее. Вы брызгаете, – сказал я. – Тебе это не нравится? Так можешь идти. – Я здесь обосновался первым. Он одним глазом глянул из-под складок полотенца. – О? В самом деле? – Да. Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком, бросил мне: – Обед был? – Не знаю. – Впрочем, сегодня без мяса, – пробормотал он так, словно обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и, подтянув штаны, добавил: – Хоть бы картошки жареной дали, а то наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь, чтоб им пусто было, попробовать. Затем мельком посмотрел на меня. – Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду. – Что я должен начинать? – Не прикидывайся. Старо. – Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь. – Я? – удивился он. – В чем, например? – Вы знаете, в чем. – Так можно без конца, – рассудил он неохотно. Потом внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал секретные документы в сейфе. – Штатник? – медленно произнес он. – А почему? Очередь на мундирники, да? – Какой штатник? Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его. – Стукач, – решил он наконец. – Что? Кто? – Ты! – Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач. – Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы? – Какая выплюйница? – Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь? – Ничего. Это вы чего-то хотите. – Да-а? Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал: – Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно? – Нет. – Сороковуха? – Я не знаю, о чем вы говорите. Он протяжно свистнул. – Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик? Я колебался, не зная, что сказать. – Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, – начал я, – но если речь идет о моей миссии… – Та-а-ак, – протянул он. – Инструкцию получил? – Получил, но… – Испарилась? – Да. Вы, может, знаете, что… – Погоди. Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит. – Мясной рулет с обеда, – пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. – Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается? – Хочу. – Священник был? – Был. – Лилейная белизна? – Извините? – А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка. Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам. – После старика, – заключил он наконец. – А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик – это явно после старика. Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата. – Не голоден? Хочешь? – Спасибо. Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах. – Храпа, – сказал он с какой-то тоской, – насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты – как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь – и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление? – Извините, – сказал я, – но… – На испытании, – решил он. – Комбинациями занимаешься, брат, и тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога любит иногда так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая, перестать. Булавками во сне тебя кололи? – Нет. Почему вы… – Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные… – Были! Я не понимал, к чему он клонит, однако улавливал в этом какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом. – Эти кусты, – вырвалось у меня, – вы об адмирадире? – Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об заклад побиться. Помню, таким уже был, когда полотенец еще и следа не было, а бритву друг у друга из рук рвали. Кофейная гуща… Канцелярствовали тогда без этой гигиены, а тех, о ком выяснили с помощью гущи, тайком брали, так, что все концы спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там – трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров. А теперь самое большое – это постреливают. Стреляли? – В коридоре? Да. Что это значит? – Триплет. Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались, и один поторопился, перестарался то есть. "Сноровистый шпион! – быстро думал я. – Видно хотя бы уже по жаргону. Но чего он от меня хочет? От обеда ради разговора отказался – какой благорасположенный!.. Ого! Я должен держать ухо востро". – Ухо должен держать востро, а? – спросил он. Затем прыснул при виде моей мины. – Ну, что ты удивляешься? Я человек бывалый, поднаторевший, собаку на этом съел… все по инструкции… Думаешь, как твоя? Да нет! Это ты серийный, мой дорогой. Мушки в чае и тому подобное. Из всего этого только чай остался такой же, что и прежде… Он помрачнел и уставился на сверкавшую девственной белизной дверь. Выражение скуки вдруг сделало его лицо постаревшим, одиноким и усталым. – Послушайте, – обратился к нему я. – Неужели вы не можете говорить просто, по-человечески? – А я как говорю? – удивился он. – Что все это значит? И что вы… зачем вы здесь? – Ну, успокойся. Ты занимаешься комбинациями без необходимости, и удается тебе это плохо. А может, ищешь пятнышки для вымаливания? Или, может, подтасовка, яичко, бутылочка, прутик, а? Эх, не стоит. Все равно конец. – Чему конец? – Всему конец. Все здесь надувательство. Нет бы по-старому: лепесток розы обнюхиваешь, а сердце бьется – провал или нет? И уж крыса у тебя под кожей – если не шмыгнет, весь трясешься, весь каменеешь, по привычке, разумеется, потому как что осталось? Подставные? – Что вы этим хотите сказать? Какие подставные? Крыса? Это вы насчет того, что у меня нога трясется? Вы об этом? Ну и что с того? А что, собственно, вы тут делаете? – Знал бы ты, что я делаю… Присмотрись-ка. – Наклонившись ко мне, он указал пальцем на свое лицо. – Как, хорошо я выгляжу, а? Загубили меня, и знать бы хоть, кто – а то тут одни чесуны-шимпанзе, шпундели-мандрильоны, кодла, морока и все… – А зачем вам аппарат? – спросил я вдруг, хотя мне было уже все равно. – Аппарат? А что, не знаешь? – Вы делали снимки… – Конечно же. – В сейфе с… Я понизил голос с остатком надежды, что он не признается, но он флегматично кивнул головой. – Ясное дело. Впрочем, это не важно. Это так, чтобы окончательно не одряхлеть. Мозги плесневеют, шмайзель подступает, ну вот и щелкнешь иногда где-нибудь что-нибудь. – Зачем вы мне это говорите? – с запальчивостью проговорил я. – Вы снимали секретные документы! Я видел! Вы можете не опасаться: я вовсе не собираюсь этим воспользоваться. Это меня нисколько не интересует. Я только не понимаю, почему вы продолжаете здесь сидеть? – А почему это я не могу здесь сидеть? – Ведь вас могут разоблачить! Почему вы не бежите? – Куда? – спросил он с такой безмерной тоской, что я от жалости содрогнулся. – Как куда? Туда. Я отдал себя ему в руки. Пожалуй, что так. Сердце билось у меня в груди, словно молот, в ожидании, что тоска сойдет сейчас с его лица, как маска. Я подговаривал его бежать! С ума сошел, наверное, – ведь это же провокатор… – Туда? – пробормотал он. – Куда это – "туда"? Да и какая разница – что там, что здесь? Щелкнул просто так, для тренировки, чтобы не выйти из формы, но ведь это же ничего не значит… – Как это – ничего? Скажите яснее! – Ясно или не ясно – все одно. Ты еще не на том этапе или месте, чтобы все понять, а если даже поймешь, с пятого на десятое, то все равно не поверишь. "Вот, – думаешь, – провокатор, подосланный, палач на мою душу, оборванец, хитрюга, нарочно такой занудливый, нытик захиревший, обнажается, прикидывается бедненьким, шпионское пренебрежение демонстрирует, а это все иначе читается, совсем на другое нацелено". Разве нет? Как, я прав, а? Вот видишь. И дальше думаешь: он сам говорит, что провокатор, чтобы я думал, что, говоря "провокатор", он со мной искренен, и потому все принимал за искренность, от чистого сердца, но наверняка это не от чистого сердца, это что-то иное значит, и потому когда ты слышишь, как я говорю, что я провокатор, чтобы ты думал, что я с тобой искренен… ну, вот мы и приехали: сам черт не брат, а? И уже ничему не веришь. Так? Я молчал. – Подожди, сам все увидишь, ничего мимо тебя не пройдет. Хочешь, наверное, знать, что, с кем и как? – Хочу, – сказал. Я не верил ни единому его слову. Он горько усмехнулся, скривив уголки губ. – Не веришь? Ну, Бог с тобой! Испытаешь. Слушай. Перетасовались все хлеба ради сначала раз. До последнего стула и унитаза. Так что, потом они перестать должны, когда по-прежнему платят, или нет, а? Чтоб им всем сдохнуть – не могут они перестать! Дальше, еще дальше, рви-хватай, подстановки, подтасовки! Пошли, значит, дублеты – ничего, триплеты – тоже ничего, квадруплеты – все, с меня довольно, однако теперь кое-где уже квинтуплеты ошиваются. Долго так будет? Черт его знает! Вот зараза! Я, старый, честный шпион, ветеран, тебе это говорю! Он с яростью и отчаянием заколотил себя в грудь, так, что даже внутри загудело. – Минутку… – отозвался я. – Не понимаю… Не хотите ли вы этим сказать, что… – Ничего я этим не хочу сказать, и оставь меня в покое! Зачем мне из кожи лезть? Ты и так словно граммофонная игла, пластинка уже заезжена, но ты хочешь каждый звук все же извлечь, и так, и шиворот-навыворот, и каждое слово, и задом наперед, да за пазуху залезть, и в карманы, добавить к этому мой храп, мыло, бритву, намеки везде искать, объяснений неведомо чего… Поступай, как считаешь нужным, только от бритвы держись подальше! Тебе еще рано. Слишком просто бы это было – сразу за бритву хвататься! Я подумал, когда тебя сначала увидел, что ты подослан, чтобы ее отобрать. – Но ведь это я ее сверху принес! Или это ваша бритва? – Да говорю тебе: тебе еще рано. Тебе сейчас силы нужно иметь. Питание регулярное, буфет, бисквиты, иногда даже компот бывает с ренклодами. Ну, что ты так смотришь? Думаешь, что когда говорю "компот", это означает заседание Штаба над инструкцией? Нет, компот – это компот, и точка – по крайней мере у меня. Никакой я никем не подосланный, и вообще… Я тут выспался, побрился, обед из-за тебя пропустил, а сейчас пойду себе. А ты сам смотри. Я тебе все рассказал, как ты хотел, но ты же мне не веришь, ни на грош не веришь. Ну, разве я не прав? Тогда зачем мне кишки надрывать, объяснять тебе все насчет квадрупляции? Чтобы ты себе из всего этого новый ребус сложил? Он встал. – Значит, вы не шпион? – А кто говорит, что нет? И кто говорит, что да? Ну, дай мне хоть что-нибудь для шпионства, покажи! Надоело мне все. Что для тех, что для этих – зачем? Ну, что? Для кого? Законченный тип, симпляк, индивидуальник, отзвучавшая песня. Что я, луковица, что ли? Теперь уже шестикратные, кажется, встречаются. Когда у тебя пройдет немного эта подозрительность, можешь снова заглянуть сюда. Завтра после обеда я буду. Ну? – Приду, – сказал я. – Тогда я тоже. Держись. Я иду в буфет. У двери он бросил через плечо: – Теперь очередь доктора, сервировки и лилейной. После сервировки тебя ждет духовное падение. Потом следующие фокусы-покусы. А если меня не будет, подожди. Я приду обязательно. Будешь? – Буду. Он прикрыл за собой дверь. Я слышал его шаги, все более удаляющиеся, щелчок второго замка, а затем наступила тишина, в которой я остался, словно горшок под крышкой, чтобы дойти. |
||
|