"Чаинки" - читать интересную книгу автора (Алешковский Юз)

ЧАИНКА ПЕРВАЯ

«Боингу» легче и быстрей было взлететь, чем мне поверить в то, что мы с Ирой летим в Китай. На поезде с такими вот делами все проще. Смена пейзажей географических и этнических, мелькание разнозычных всяких названий подтверждают факт вашего перемещения в пространстве и движения к желанной цели. А между небом и землей – что там приметишь?

И все-таки летим мы в Поднебесную. Летим, а я вдруг закомплексовал. Ну что, сокрушаюсь, знаю я о Китае? Философию и поэзию знаю лучше, чем историю и географию. Этнография? Ни в зуб ногой, как говорят ортопеды и дантисты.

Мифология?

Понаслышке-поначитке. Порох, компас, писчая бумага, книгопечатание (задолго до Гутенберга и Ивана Федорова), шелк, лапша, стыренная, говорят, в сычуаньской таверне гением промышленного шпионажа Марко Поло и навеки пустившая корни в желудках итальянцев… Что еще? Фарфор… два-три урожая риса в год… Боксерское восстание, про которое я сказал училке на уроке истории, что оно было протестом китайских боксеров против введения английскими захватчиками канатов на ринге и кожаных перчаток… зверства оккупантов-японцев… победоносный поход Мао против клики Чан-Кай-ши и распроклятого врага народов дяди Сэма… затем опять же Москва-Пекин, Москва-Пекин, русский с китайцем братья навек… под знаменем свободы… пельмени и трепанги в ресторане «Пекин»… клевые бостоновые брючки, купленные на первый гонорар… Вот и все. Скудноваты мои знания.

Зато, утешаю себя инфантильно, кое-что по Китай и китайцев узнал раньше, чем о германских фашистах, англо-французских империалистах и японских шпионах…

Москва. Сокольники. Мне пять лет. Осень. Скоро день моего рождения. Иду с мамой первый раз в жизни в китайскую прачечную по Всесвятской улице, золотой и багровой от листвы. Совершенно не могу понять, зачем ее недавно переименовали в честь какого-то дяди – нового советского святого, как допер лет через пятнадцать. Всесвятская… Идем с мамой по тихой осенней улице в китайскую прачечную. Лично я тащу в авоське огромную белую скатерть, на которую опрокинул банку туши. Если китайцы не отстирают пятна, сказала мама, ее выкинуть на помойку, и ты, мерзавец, не увидишь никаких гостей, никакого тебе не будет дня рождения… Никакого тебе не будет дня рождения… Довольно нелепые, устрашающие и, между тем, почему-то убаюкивающие слова в устах матери, даровавшей тебе всю эту великолепную жизнь… Впоследствии, полюбив нырять в глубины слов и фраз с поверхностных их значений, гораздо сильней почувствовал и смысл, и безмерный ужас той вполне безобидной бытовой фразы материнской. В самые тяжкие минуты жизни, когда невмоготу было от голодухи, холодрыги, резаных ран, хронического безденежья, несвободы и нелюбви, не молил судьбу ниспослать мне, к чертовой матери, смерть. А вот о том, чтобы никакого не было мне дня рождения, о бесконечном пребывании в Небытие, в гнездышке вечного покоя, в обители, далекой от рождений, смертей и дорог жизни, на которых если не сам бедствуешь, то немыслимо страдаешь от бедствий ближних и уродств человеческой истории, – об этом кайфе я, признаюсь, и нынче грешен грезить в часы бессонницы… грежу и… прекрасно, как это ни странно, засыпаю…

В китайской прачечной – влажная жарища, застит пар глаза, тошнотворно пахнет мылом… зато запашок свежевыглаженного белья и одежки дарует душе предчувствие ночи… захватывающе страшных сновидений… утренних сборов в гости…

Детство, каждый день его, если не час, – это ведь время открытий. И разговор, случайно подслушанный в очереди, станет частью кода, с помощью которого в свой час откроет мое сознание довольно простые смыслы жизненных, общественных и исторических явлений. Разговоры о них несчастные наши родители, дяди, тети и учителя, припугнутые драконом власти, тщательно табуировали. Мне так и виделись на этих явлениях черепа с костями и белые буквы: «не подходи – убьет!», как на электросиловых будках. «Китайцы, понимаете, не мы, – ворчливо говорил какой-то дядя, проверяя сохранность пуговичек на белой рубашке. – Без халтуры часов по двадцать пять в сутки вкалывают. На себя поскольку ишачат, а не на германский пролетариат и какую-то на нашу шею Клару Цеткин. Они и в социализме долго не задержатся, коммунизм отхреначат пятилетки за три, если, вроде нас, мечами, шашками и саблями глотки перережут капиталу с помещиками, а всяким нахлебникам по классу кукиш покажут». – «Знаете, товарищ, в голове у вас каша, да и язык ваш длинный не мешало бы Органам укоротить тем же самым мечом» – сказал кто-то. Тут мама сдала в стирку белье и скатерть, быстро вытащила меня на улицу… пробовал упереться, меня взволновали чьи-то перерезанные глотки… каша в голове у дяди… Органы, зачем-то укорачивающие мечами длинные языки…

Так-то вот вошла в мою жизнь и в память загадочная страна Китай и обитатели ее, китайцы, вкалывающие по двадцать пять часов в сутки. Потом была дивная сказка о соловье императора, навеки ставшая прививкой душе, певчей глотке и сознанию любви к свободе и ненависти к любого рода решеткам.

Потом было ожидание прихода в наш двор необыкновенно добродушного старика-китайца с мешком, полным свистулек, трещоток, мячиков, языков-ленточек, калейдоскопов, проволочных головоломок, бамбуковых палочек для сборки летающих драконов… Все это мы выменивали у него на банки-склянки, водочные бутылки и разную рухлядь, стыренную из бабушкиных и материнских заначек… Потом, в школе, были странные слова: Гоминдан…

Нанкин… Пекин… Чан-Кай-ши… А шанхаями мы называли общаги, перенаселенные молодыми провинциалами – по-нынешнему, лимитой, – мудро решившими строить заветный коммунизм не в полуголодной глубинке, а в сравнительно сытой Москве… Потом победили проклятого фюрера и коварных японцев, и повсеместно загремела довольно тошнотворная песня: Москва-Пекин!

Москва-Пекин! Идут, идут, идут наро-оды за братский мир, за светлый, кажется, труд под знаменем свобо-оды… помню кадры кинохроники… приезд Мао в Москву… объятия его с дряхлеющим Сталиным…

Но вот и Сталин подох, правда, успев начать вместе с Мао заварушку в Корее. На мое счастье он подох за год до конца моего срока, хотя до мгновения выхода за ворота лагеря мне опять-таки трудно было в это поверить… Хрущевская оттепель… глухие злобные разговоры в очередях… уже не о нахлебничающем германском пролетариате, а о халявщиках-китаезах… снова миллиард, понимаете, косоглазых рыл обкармливаем, ишачим тут на них… товарняк пшеницы за товарняком станков гоним на восток, Москва-Пекин, мать ихнюю так вместе с Москвой-Пхеньяном-Ханоем-Гаваной… а мы тут гоняем как проклятые Тамбов-Москва, Тула-Москва, Калинин-Москва, за колбасой, понимаете, и сосисками туда-обратно…

Тогда-то и стали доходить до меня во всех отношениях самоубийственные для России смыслы экстремистской политики пролетарского интернационализма и поддержки национально-освободительной борьбы народов против мирового капитала.

До кризиса имперской системы, нажившей дюжину грыж от неподъемности идиотских мегаломанских программ партии, было не так уж и далеко… Именно в те времена друг мой, Дод, царство ему Небесное, приобщил меня к поэзии гениев старого Китая Бо-Дзю-и, Ду-Фу, Ли-Бо, а умная и образованная писательница дала почитать Лао Цзы, великого философа и мудреца, ставшего основателем чуть ли не всеазиатской религии даосизма.

И вдруг – вдруг перестала звучать железнодорожно-пропагандистская песенка МОСКВА-ПЕКИН… МОСКВА-ПЕКИН… русский с китайцем братья навек… идут-идут, идут наро-оды… Вдруг ни с того вроде бы ни с сего разными путями пошли народы…

Два великих народа, вернее, поганые компартии двух великих народов, советского и китайского, стали смертельными врагами – смертельными настолько, что закидывали друг друга свинцом и гранатами на полуострове Даманском, а накал их политической бойни друг с другом стал поистине омерзительно говнистым. Дружба навек обернулась малопонятной враждой.

Некоторые из смыслов происходившего доходили до нас после ловли в эфире «Свободы» и иных – дружественных, на всегдашний мой взгляд, голосов.

Обыватель в очередях вздохнул: макароны появились на прилавках… муку стали чаще давать… не говори, Петрович, китаец ох как хитер, сегодня ты ему атомную бомбу дашь за копейку-другую, а он тебе ею промеж глаз врежет 22 июня ровно в четыре часа… Никита прав, косоглазые спят и видят, как влупляют нам аж до Урала, а там мы, добренькие, и сами рассыпемся…

Думаю, что если бы в одной из своих жизней душа моя не побывала во плоти какого-то китайца и если бы она же, душа моя, не приютилась однажды по воле ангелов в теле русской женщины, обожавшей готовить борщи, котлеты, квасить капусту, солить грибочки, огурцы и так далее, то с чего бы вдруг, еврей в сегодняшнем своем воплощении, так неистово болел за судьбу России, ставшей несчастной заложницей садистической Утопии? С чего бы так болеть мне и переживать за Китай в годы, когда совершенно обезумел он под водительством фактически безграмотного крестьянина Мао и вляпался в кровавую кашу партийного беспредела, всамделишно означавшего – как и для России беспредел ленинско-сталинский – только одно: скатывание кубарем вниз по лестнице многовековой социо-культурной, точней говоря, духовной эволюции – с чего бы?

В те годы даже в мечтах не видел себя туристом, путешествующим по Китаю. Какое там! Даже в мыслях у меня не было отправиться, скажем, в братскую Болгарию. Судимость. Наверняка я был известен нашим славным чекистам как хулиганствующий антисоветчик. Впрочем, если бы и предложили мне тогда смотаться на пару недель в Китай… Извините, сказал бы я, сие не для моих нервишек, не для моей души, не для моих очей… Да вы что? Тур по стране, где Мао вместе с бандами хунвейбинов насилует родной народ, для меня столь же отвратителен, как въезд задним ходом в начало кровавых двадцатых российских годочков…

В общем, я даже не наделся свалить куда-нибудь подальше от лживого застойного смрада нашей общесоюзной помойки. Да вот случилось такое, во что тоже поначалу не верилось! Сначала евреям, давно приученным историей к дальним перелетам, дало или Время или Господь Бог – что, впрочем, одно и то же – возсть свить гнезда в Израиле. Многие не преминули разлететься по всему миру. Я свалил с семьей в Америку. А вскоре случилось вообще нечто самое невероятное. Вскоре не Горбачев, а все оно же, всесильное Время, взяло да и дало по сопатке химерическим планам партии – партии банкротов, у которой еще в двадцатых поехала крыша.

Вдруг, уже в Америке, меня ни с того вроде бы, ни с сего, потянуло на стишки. Я ведь полагал, что навсегда завязал со стишками после сочинения дюжины милых моей душе песенок. Да вот снова потянуло меня в Штатах на стишки. Я и накропал несколько трехстиший и пятистиший, помимо моей воли обретших такую форму и такое звучание, что во внешности Музы этих стишков совсем не осталось, как мне показалось, черт, прежде мне знакомых: Всей туши мира не хватит обрисовать его же пороки. Употреблю-ка ее до последней капли на дуновение ветра в заиндевелых стеблях осоки, куда-то унесших перышко с одинокой, озябшей цапли…

А вот еще: Снегопад сотней псов завывает под дверью, в печке тяга пропала, закисло вино. Развалилась, как глиняный чайник, Империя, императорский двор и министры – говно. Белый гусь, бедный гусь, не теряй столько перьев. Нашел возле дома одно, вот – скрипит, как снежок на дороге, оно…

Вот так Муза моя милая стала вдруг похожей на китаянку. Конечно, это произошло не только от вечной моей любви к видам, звучанию и вообще к духу традиционной китайской поэзии, точнее говоря, к дивному ее характеру, исполненному мудрой сдержанности и немногословности. Но – будет о стихах.

Заметки о путешествии в Китай мне хотелось бы назвать ЧАИНКАМИ. Пока ЧАИНКИ эти, так сказать, только еще завариваются, скажу, что если бы мы с Ирой пожертвовали одной из поездок в Италию или в Германию, то слетали бы в Китай гораздо раньше. Но дело было, думается, не в бабках и не во времени. В обрез, как говорят евреи, хватило бы нам и того и другого при нашей неприхотливости и умении бродяжничать по пространствам стран свободных.

Дело, наверное, было в бессознательном страхе перед страной, хоть и решительно наплевавшей на марксистско-ленинскую бредятину великого кормчего, страной, во время опомнившейся от дикого безумия и со страшной силой рванувшей по пути реформ, но оставшейся как бы то ни было под железной пятой партийных властей и догматической идеологии.

Живуч дракон идеологии, весьма, к сожалению, живуч. И сдав часть позиций, не перестает ведь упырская эта идеологи придавать законный характер тоталитарной власти партии и утверждать историческое превосходство пресловутой диктатуры пролетариата над распутными демократиями так называемого свободного мира. Хотя ясно нам было, что партийная говорильня – говорильней, надстройка – надстройкой, а перестройка-то пресловутого базиса начата – пошла она, на удивление стран и народов, пошла!

Когда Горбачев, по горделивому своему недомыслию, начал с самого легкого – с перестройки надстройки, то есть не с дел самых что ни на есть насущных, а с обольстительной гласности, китайцы, не залазя в чудовищные долги и прибегнув не к шоковой терапии, но к щадящей простой народ социальной акупунктуре, обеспечили себе сытую жизнь и начали крепить фундамент новой экономики. И вдруг – на тебе: кровавая трагедия на главной площади Пекина.

Тошно стало на душе. Жив дракон, снова, сволочь жаждет бифштексов по-танкистски с кровью, хотя по-иному мотивирует вампирские свои закидоны.

Вновь испытали мы к нему с Ирой ненависть и непревозмогаемую гадливость.

Чего от дракона ожидать? Подлянок, затейливо азиатских по форме и омерзенно совковых по содержанию? Повсюду, думаем, там в Китае гебисты, стукачи, сексоты, чокнутые маоистские фанаты да чумоватые ксенофобы, наверняка испытывающие к русским еще большую ненависть, чем к американам. Некоторый страх был у меня и перед бытовой житухой в Китае, немыслимая коммунальность которой усиливалась в воображении картинами скопления на улицах многомиллионных толп. Очередищи в забегаловки еще огромней, небось, чем в Ялте, а о трамваях в часы пик лучше вообще не думать… Из-за незнания языка были у нас страхи, оказавшиеся, в отличие от многих надуманных страхов, вполне обоснованными. Кроме того, знакомые американские бабуси, привыкшие разбивать бивуаки в Хилтонах, Шератонах и Мариоттах, запугивали нас всякими сюрреальными ужасами насчет первобытных сортиров, завалов нечистот на улицах, заразой в питьевой воде и вообще чудовищной нечистоплотностью населения, особенно в провинции.

Кстати, чем больше меня запугивают, тем отчаянней я смелею. Для того, чтобы страхи остались позади, необходимо их обогнать. Прекрасно, скажу вам, вдруг вырваться в открытое море приключений, чувствуя, как пьянит душу игривый бесенок риска и стародавняя страсть к путешествиям! Заметим, что два эти чувства воздействуют на различные, быстро размножающиеся в психике человека страхи: мощней, чем пенициллин на бациллы всякой гнусной заразы. Я вообще всю жизнь говорю и себе и друзьям: не можешь поверить – рискни, ибо рискуют для того, чтобы поверить…

Короче говоря, летим мы с Ирой, летим, и тем не менее, повторяю, все еще не верится, что в Китай мы летим, в Китай! Славно! Только вот, черт возьми, почему все-таки не бывает так, что ум с душою редко когда начисто освобождаются от крупных фобий и всяких мелких страшков? В полете про страх высоты забыл, читая занятный шпионский роман Ле Карре, зато нет-нет, а забредала в голову мысль, что летим мы хоть и по другому маршруту, чем тот самый несчастный южнокорейский боинг, гнусно сбитый Софьей Власьевной, уже, слава Небесам, агонизировавшей совместно с почками генсека Андропова, но все-таки… парность несчастных случаев – вещь не такая уж редкая в природе… если беда одна не ходит, то одна она и не летает…

Однако при взгляде на прелестных стюардесс-кореянок страхи мои идиотские не просто развеивались, но преображались в чувство необыкновенной утвержденности в воздухе.

Аляска. Пересадка. Опять же из страха перед ядовитостью халтурных китайских спиртов, проклинаемых российской прессой, беру в безналоговой лавке полгаллона старого ирландского виски – не правда ли, милы эти словесные звуки, так и булькают они аллитерационно в горле, словно само великое и любимое мое зелье… На первое время, думаю, хватит, а там – разберемся что к чему, может быть, до «Березок» шанхайской торговой зоны доберемся или до Гонконга, где, слава тем же Небесам, акула капитала все еще гуляет по буфету, а у членов китайского политбюро хватает ума не вступать с этой хитрой рыбой в последний решительный бой. Кроме того, нынешние вожди Китая хранят как зеницу ока целый ряд других мудрых заповедей башковитого Ден Сяо Пина.

Летим. Постепенно развеивается в небесах лукавое неверие в это. Нам здорово повезло: во-первых, боинг был таким полупустым, что даже северокорейскому генштабу явно не имело никакого смысла сбивать его ракетой.

Во-вторых, меня наконец-то сморило, потом добило таблеткой снотворного, а поспать в полете аж до пересадки в Сеуле – это как месяц подряд покемарить на лагерных нарах до выхода на свободу.

И вот – Сеул. Аэропорт – пошикарней иного американского. Стакан виски не взбодрил бы меня после 16 часов полета так, как взбодрила в забегаловке тарелка лапши с огненным перцем и разным гадом морским…

Снова взлетели, снова сели. Наконец-то мы в Пекине.

Первое удивление, ну просто никак не вяжущееся с ужасами, наболтанными нашими бабками-туристками: всюду в аэропорту чистота и порядок. Никакой волокиты и чекистских придирочек при проверке паспортишек и виз. Никаких провокаций со стороны таможенников. Тележки – на халяву. О как приятно было увидеть над толпой встречающих картонный плакатик: ЮЗ плюс ИРА. Не хватало на том плакатике только знака равенства и слова ЛЮБОВЬ.

Я хотел уж было возбужденно пофилософствовать насчет гениального умения китайцев многозначительно недосказать, недовыразить, недорисовать, но тут к нам бросилась будущая наша переводчица, советчица, помощница и просто подруга, показавшаяся с первого взгляда девушкой необыкновенно милой.

Хэллоу, ай эм Шао-Шю, говорит. Оговорюсь: имена китайцев звучат на самом деле не совсем так, как мы их произносим с непривычки и из-за неумения сходу соответствовать тонам низким и высоким в весьма сложной музыке – именно музыке – китайского языка. Понимая это, Шау… Шо… Со… Шю…

Сю… сразу же предложила звать ее Айрин, то есть Ирина, Ира. Кстати, я, как это водится при встречах в аэропортах мира, попытался расцеловать Шу-Сю, но моя Ира вовремя меня одернула. Она читала, что в Китае к приветственным поцелуям относятся не так, как во Внуково члены брежневского политбюро, мусолившие бывало быдловатыми своими чмокалами лакейские физиономии прибывших на поклон вассалов.

Идем на стоянку такси. И тут – порядок. Рож таксистов, зачастую холуйски-жуликоватых и подлых, как в Шереметьево – не видать.

Мчим в Пекин. Глаза слипаются, в башке слегка потрескивает, почти сутки летели-то с пересадками… слипаются глаза, но вот не могу оторвать их от панорамы Пекина. Неожиданно возникнув на горизонте, панорама этого древнего города, слегка отретушированная, как вскоре до меня дошло, не жемчужно розовым утренним туманом, подсвеченным чумазым солнышком, но, к сожалению, безбожным промышленным смогом, буквально захватывала дух еще и потому, что начали мы врубаться в, так сказать, пространство Самых Больших Удивлений.

Такси – новенький фольксваген, совместного с Германией производства – мчалось по четырехрядному шоссе рядом с совместными же ситроенами, рено, фиатами, ауди, хондами и прочими тойотами. Выглядела дорога не менее элегантно, чем дивные шоссе Франции, Италии и Америки. По краям его торчали щиты с яркими, но не безвкусными рекламами. Торчали, между прочим, щиты не на столбах-времянках, а на изящных железобетонных конструкциях. Сие сходу намекало всем приезжим бизнесменам да и самим китайцам на то, что партия и правительство рискованно, но надолго и всерьез вступили в эру реформ, чреватых рождением нового мирового гиганта. Намекалось также, что лицо гиганта вовсе не из косметических соображений лишено черт физиономий дяди Сэма, бывшего братана Ивана да и самого Мао. Рекламные щиты фирм иностранных и китайских твердо внушали, что гигант непременно унаследует все замечательные качества быстроногого крепкорукого капитализма, чтобы стать эдаким мускулистым красавчиком – человечным социализмом со специфически китайским лицом. Он и определит основные исторические вехи нового тысячелетия…

Пока же вокруг прекрасного шоссе поля осенние лежали. Мысль, что тысячелетиями с любовью возделываются они трудолюбивым гением китайского крестьянина, настраивала на лад поэтический и, если уж на то дело пошло, философский и религиозный, ибо крестьянский труд, труд сеятеля и кормильца, есть первейшая из форм благодарного поклонения Божеству Истинной Жизни, а не идолам вроде Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина-Мао, Пол Пота и прочим красным бесам, сеятелям чертополошного зла…

Такие вот мысли мелькнули у меня вдруг в довольно мутной башке, а на горизонте, в жутковатом смоге, вновь показавшемся мне невинной дымкою туманной, совсем уж явственно проступила панорама Пекина, одного из крупнейших мегаполисов планеты. Белели и голубели перед глазами, все быстрей и быстрей заслоняя собою горизонт красавцы-небоскребы. Даже издали было просечь, что это новое архитектурное поколение китайцев, по крайней мере, внешне, не имеет ни черта общего с идеями типового строительства. Было также очевидно, что эти небоскребы не втянуты в нелепые азартные соревнования по прыжкам в высоту с американскими махинами. Замелькавшие по обеим сторонам дороги жалкие в ветхости своей и зачуханности безликие карлики маоистских времен вроде бы даже рады были уготованной им участи – участи легко сносимых времянок.

Я ошарашенно глазел и вдаль, и по сторонам. Трудно мне было не то что воспринимать увиденное, а увязывать его с кое-какими старыми моими, представлениями о Пекине и вообще о Китае. Конечно, я слегка автошаржирую, но думал, приблизительно, так: три четверти населения крестьяне, причем крестьяне бедные… живут они чуть ли не в землянках… по колено в воде разводят рис… на тех же участках земли иногда выращивают карпов… соха, мул, мотыга, все, за редкими исключениями, как тыщу лет назад… да и сейчас ни тракторов, ни машин что-то не видать на полях… на горбинах волокут крестьяне с лоскутных полей лук-порей, наверняка тут его обожают… остальная четверть населения, полагал я, все еще варит чугун в домашних домнах… делает вручную ракеты и водородные бомбы или торчит с утра до вечера на партсобраниях, где мурлычет интернационал, пьет зеленый чай, лопает черепах, осьминогов, каракатиц, ласточкины гнезда, акульи плавники и в перерыве между этими гурманскими блюдами сопротивляется попыткам миллионов передовых студентов поставить страну на рельсы передовой демократии, с которых, кстати, то и дело сходят в Америке поезда правосудия, здравоохранения, деловой честности, безопасности граждан городов и так далее…

Одним словом, в те минуты, как, впрочем, и в следующие восемь недель нашего пребывания в Китае, я был рад, что новые впечатления моментально выветривают из башки массу невежественных представлений, а уж взбадривают они так, что не покемарить тянет после нудноватого перелета, а глазеть вокруг, глазеть и глазеть. Открыл окно – сразу ворвались в машину миазмы техпрогресса, довольно едко облагороженные аммиачной вонищей свиного навоза, по осени завозимого на поля.

И все же в те минуты было мне не до «зеленых» размышлений насчет очевидности хреноватого состояния экологии, которое не только окромя улавливаешь, но и носом, к сожалению, учуиваешь. Неприятно, надо сказать, поразили меня – и еще не раз будут поражать – кучи всякого придорожного мусора, то ли бездумно, то ли преступно сброшенного куда попало.

Но, как это всегда бывает, в уме моем начались стычки непримиримых плюсов и минусов, обоюдно вооруженных разными серьезными аргументами.

Например, сама собой возникла примитивная мыслишка о временно оправданном стремлении любой развивающейся страны начисто пренебречь проблемами экологии. Чего уж тут чистоплюйствовать, раз историческая ставка столь велика? На карте – судьба Китая как сверхдержавы будущих времен. Главное – побыстрей овладеть технологиями Запада и той же Японии, кое в чем уже его обогнавшей. Главное – перегнать хиреющие Системы всего мира… кукиш партийный показать бывшему брату навек… а реки-озера с рыбами-лотосами никуда не денутся – вину свою перед ними искупим, очистим от всякой пакости… вдохнем новую жизнь в бамбуковые рощи… своими руками вынянчим здоровое поколение тигров, панд, обезьян и черепах… траурную красную превратим в сияюще изумрудно зеленую…

Азартные рассуждения такого рода весьма привлекательны как раз не для природы, страны, народа и его потомства, а для политиков – этих патологических игроков, проигрывающих не только наши бабки и наше здоровье, но и будущее нашей планеты.

Беда-то, думал я, в том, что слишком большой риск для всей нации догонять кого-то там, потом однажды перегнать и, оказавшись вдруг лицом к лицу с ужасной необратимостью, понять, что впереди – проклятье и адское возмездье. Многое в живой природе и в биосфере не восстановишь указами властей и директивами партий.

Это я все к тому, что в Китае, так же как, впрочем, в России, невоз быть просто праздным туристом и бездумным соглядатаем. Проблемы этой огромной страны, удачно и достойно, в отличие от той же России, воспрянувшей к нормальной жизнедеятельности, захватывают моментально. Именно это и определило главный мой интерес – страстный интерес к современности Китая, интерес к живой его природе, а не к музейной старине и к руинам прошлого, как это обычно происходит в Греции, Италии, Франции и Испании.

Кроме того, Мао, как всякий хитрый тиран, будь то Ленин, Сталин или Гитлер, сумел вовремя отвести от себя удар миллионных толп людей, достаточно очумевших от голодухи, экстремистского идиотизма партийных боссов, больших скачков и прочей социальной вивисекции действительно талантливого продолжателя преступного учения Ленина-Сталина. Поэтому безумие толп обрушилось на якобы врагов любимого вождя, просто на шибко вумных интеллектуалов, на несчастных пианистов и, конечно же, на памятники классической старины, неприятно напоминавшие молоденьким варварам о гегемонии помещиков, капиталистов и аристократов императорских времен.

Варварски были разрушены – не раз мы в этом с горечью убеждались, – особенно в провинциях, а не под боком у Мао, в пекинской резиденции императоров, многие пагоды и иные шедевры национальной архитектуры. А во всем даже умело восстановленном всегда видится мне нечто протезное или, что еще горестней, невыносимо трагическое, как в фотографиях лучших людей России, изведенных в застенках разных Лубянок.

И все же кое в чем нам с Ирой повезло, кое-что неописуемо прекрасное, выдержавшее единоборство с варварскими толпами Мао, мы все-таки увидели, но об этом позже.

Меня все-таки укачало в тачке и сморило. А на автобусной станции был уже иной Пекин. Многолюдье, толчея, крики кондукторш и водителей, некоторая давка при посадке в автобусы, напоминающая давку в Москве и в российской глубинке в часы пик… скопление лавок не только со всякой дорожной жратвой, но и со стройматериалами, с тряпьем… кока-кола – никуда и нигде от нее не денешься… пиво, европейское, японское, австралийское и местное, кстати, замечательное по своим качествам…

Ох и жаден глаз на первые впечатления! Зазевавшись, я потерял и провожатую нашу, и Иру. Провинциалы пялятся на меня как на инопришельца и крайне диковинного зверя. Толпой обступили. Ну а толпа китайцев это вам не толпа исландцев, которых и без того мало. Но у меня от такого многолюдья – праздничное, по детской еще привычке, настроение. Озираюсь по сторонам.

По-детски же перетрухнул, что потерялся. Что-то у кого-то спрашиваю.

Многие смеются. Весело (явно насчет меня) переговариваются. Ничего не понимаю. Мой плохой английский тоже никто не понимает, а разговорник у Иры в сумке. Беда. Пекин, елки-палки, даже не Париж, где снобы-ксенофобы демонстративно презирают английский, гнусно молчат в ответ на вопрос, но иногда пожалеть все-таки могут заблудшего туриста. А тут никто, видать, английского не знает.

Мне в стресс лучше бы не впадать. Может, думаю, для бодрости духа поддать? Но виски в сумке у Иры. Чтоб предупредить стресс, прибегаю к русской народной психотерапии, исторически проверенной и практически безотказной: вслух проклинаю себя самыми страшными матерными ругательствами.

Тут же физия моя нервозна и похабна заливается краской стыда. Очень пожилой дядя говорит мне приветливо на неплохом нашем, великом и могучем: «Если вы жену, детей, бога, душу, мать потеряли сейчас, мы радио скажем позвать, здравствуйте, добро пожаловать, чем богаты, всегда рады, как говорится, до дома до хаты»..

Клянусь, услышать в такой ситуации русский – да это же, как подыхая в Сахаре от жажды, напасть вдруг на родничок с ледяным виски или просто с водой! Найдут меня, сироту, не оставят, подумал я и пристал к дяде с вопросами, что, как и откуда у него такой совершенный русский.

Миша меня, говорит, зовут… Институте в Урале учился… Нижний Тагил сталь разливал… любовь был… Клавдия… обком сказал: лучше, парень, коммунизм уезжай сам себе строить… рис сажай… Клавдия колхозу нужна… доказываю: любовь, товарищ, не картошка, даже не водка… русский китаец братья навек… какой там братья!.. водку пили, песни пели… Клава…

Клава… силком обратно отправили, а тут партия тоже к себе не взяла… ревизионист, объявили, враг народа, значит… Теперь все хорошо… жена, дети, пенсия… слава Богу… всегда добро пожалуйста…

Тут вижу: вихрем мчится на меня разгневанная Ира. Как, думаю, все прекрасно складывается, жаль только разбитую любовь бедной Клавы и сталевара Миши… Ему напоследок успел все-таки сказать что-то крайне залихватское насчет грустных странностей жестокой жизни на Земле. Из-за Ириного гнева ни адреса, ни телефона не успел, дурак, взять. Уселся на свое место. Музыку включил водитель раньше, чем мотор автобуса. Заунывно-радостная такая оглушающе зазвучала мелодия расставания со столицей и ожидания приезда в провинцию. Поехали в Тайюань!