"Блистательные неудачники" - читать интересную книгу автора (Коэн Леонард)Конец истории Ф. о последних четырех годах жизни Катерины ТекаквитыНу вот, наконец! Дело сделано! Дружок мой дорогой, я сделал то, что задумал! Я сделал то, о чем мечтал, когда мы с тобой и Эдит сидели в жестких креслах Системного кинотеатра. Ты знаешь, каким вопросом я себя изводил в те серебристые часы7 Могу тебе, наконец, в этом признаться. Представь себе, что мы сейчас в Системном кинотеатре смотрим кино. Мы здесь как на темном ипподроме, где локти, как кони на скачках, борются за призовые места на деревянных подлокотниках. На улице Сен-Катрин, на большом фасаде кинотеатра высвечивается единственная неоновая ошибка на протяжении нескольких миль, залитых ярким рекламным светом: не горят две буквы, которые Бог знает сколько уже времени никто не удосужится починить, и потому он возвещает о себе, как о стемном кинотеатре, стемном кинотеатре, стемном кинотеатре. Под этой странной надписью обычно тусуются члены тайных групп заговорщиков-вегетарианцев, обмениваясь контрабандным товаром из-за Овощного барьера. В их малюсеньких глазках поблескивает давняя мечта: тотальный пост. Один из них рассказывает о новом злодеянии, про которое написали без сочувственного комментария издатели журнала «Сайентифик Америкен»: «Установлено, что когда редиску вырывают из земли, она издает электронный вопль». Сегодня их не утешат даже 65 центов за билет на тройной сеанс. Безумно расхохотавшись от отчаяния, один из них бросается на лоток торговца булочками с сосисками и, не успев вонзить зубы в сосиску, куда-то быстро смывается. Остальные печально глядят ему в след, а потом отваливают в тот район города, где бьет ключом ночная жизнь. Новость оказалась серьезной – раньше никому из них такое не привиделось бы даже в страшном сне. Еще один не смог устоять против мясного духа, который вентиляция выносила на улицу из ресторана с фирменными бифштексами. В ресторане он доказывает официанту, что заказывал спагетти в томатном соусе, но потом в приступе самоубийственной отваги соглашается на спагетти, «по ошибке» залитые мясным соусом. Но это происходит уже слишком далеко от прозрачного ящика для билетных корешков, который мы втроем уже ублажили и миновали пару часов тому назад. Ты ведь помнишь, что иногда эти вместилища билетных обрывков бывают неумолимы. Я не раз стоял позади посетителя, билетный корешок которого был отвергнут покатым настилом, и ему приходилось брать свои деньги назад у высокомерно-надменной кассирши, сидящей в кассе, как часовой в будке. С ними неприятно иметь дело, с этими женщинами, поставленными стражами при входе в каждый кинотеатр, случай обрек их охранять улицу Сен-Катрин от саморазрушения: выходящие на улицу маленькие конторки, где они хозяйничают, защищают поток уличного движения как администраторы, сочетающие в себе лучшие качества служб Красного Креста и Ставки главного командования. Но как же все-таки быть отвергнутому кинозрителю, которому в кассе вернули деньги за билет? Куда ему податься? Ему, что, просто так взяли и отказали, с такой же жестокостью, с какой общество изобретает преступность, чтобы обосновать необходимость собственного существования? Не дали ему пройти во тьму зала, чтобы съесть «О, Генри!» [101] – все сладости поставлены под угрозу! Или это обычный водевиль с самоубийством, чтобы заработать на жизнь? А может быть, есть какая-то мазь, которой можно подмазать зубастую пасть коробки с билетными корешками, чтобы она не отказывала? Может, этой замечательной мазью и выборы можно подмазать? Может быть, какой-то новый герой уже готов на мученичество подвига? Он родился отшельником или столь же страстной его противоположностью – антиотшельником, семенем иезуитским? Или, как в шахматной партии, это вопрос выбора между святым и миссионером, и он должен пройти свою первую трагическую проверку? Но нас – Эдит, тебя и меня – это уже не касается, потому что мы беспрепятственно миновали два прохода и половину пронумерованных зрительских рядов и можем спокойно радоваться яркому развлечению. Сейчас мы как раз смотрим последний сеанс в Системном кинотеатре. Ограниченный четкими пределами – как дым в каминной трубе – пыльный луч проектора над нашими головами, извиваясь, меняет очертания. Как кристаллы, бунтующие в пробирке с раствором, пляшущий луч кинопроектора во тьме своего заточения непрерывно меняет контуры. Как батальоны парашютистов-саботажников, летящих вниз с тренировочной вышки разными траекториями, кадры потоком несутся на экран, взрываясь разноцветными бликами, ударяясь об него как тюбики с красками об арктическую белизну, без устали окрашивая расшибленными трупами красочных камикадзе девственность снежного покрова. Нет, скорее этот луч похож на призрачного белого змея, запертого в огромном телескопе. Он как дом плавучего змея, лениво заполоняющего сточную трубу, направленную на аудиторию. Это – пращур всех змеев в тени первозданного сада, садовый змей-альбинос, искушающий нашу женскую память вкусом всего, что только можно себе представить! Когда он плыл над нами, танцуя и извиваясь во мраке, я часто поднимал взгляд, потому что смотреть на луч проектора мне было интереснее, чем следить за историей, которую он рассказывал на экране. Вы тогда меня просто не замечали. Иногда я даже сдавал свои позиции на подлокотниках, пытаясь привлечь ваше внимание. Я разглядывал змея, а он будил во мне неутолимую жажду знания. В самый разгар этого дурманящего разум созерцания у меня сам собой возник вопрос, который и теперь не дает мне покоя. Как только я его себе задаю, он тут же начинает меня терзать: Ты рад? А разве я не обещал тебя порадовать? Или ты не верил, что я тебе принесу радость? А теперь мне пора, я должен оставить тебя, как ни трудно мне это сделать! Мэри все никак угомониться не может, она без устали покачивается, трется мне об руку, хотя никому из нас это больше особого удовольствия не доставляет, она уже почти высохла, соки тела ее еле восполняются, иссыхающая влага узкими тропинками застывает у меня на руке, съеживая кожу. Пациенты отделения трудотерапии надписывают свои имена на недоделанных коробочках, чтобы медсестра могла определить, кому принадлежат экспонаты в ее коллекции. Недолгий весенний день сменяют сумерки, тугие бутоны сирени за окнами, забранными решеткой, еще не начали благоухать. Больничное белье выстирано, застеленные хрустящие постели ждут нас в свои объятия. – Гав-гав-гав! Гав-гав! Ррррррр! – Мэри, что это там за шум за окном? – Собаки лают. – Собаки? Не знал, что нашу больницу с собаками охраняют. – А теперь знаешь. Давай поторапливайся! Вытаскивай скорее! – Руку? – Пакетик! Пакетик в непромокаемой обертке! – Мне обязательно его вытаскивать? – Его тебе наши друзья передали! Она как рыба хвостом вильнула бедрами, изменив всю внутреннюю конфигурацию влагалища. Как форель, заглотнувшая крючок, я лезу скрюченной четырехпалой лапой внутрь, сжимаю непромокаемый пакетик и вытаскиваю его на свет Божий. Пока я читаю послание, от любопытных взглядов меня закрывают ее широкие белые форменные одежды. Мэри Вулнд настаивает, и я читаю его сразу же. написано там симпатическими чернилами, которые соки Мэри сделали видимыми! Сегодня ночью! – Ррррррр! Гав-гав! – Мэри, мне страшно. – Не беспокойся. – А мы не можем здесь еще на какое-то время задержаться? ____________________ ____________________ ____________________ ____________________ ____________________ – Видишь, Мэри, какие я красивые линии провел? – Слишком поздно сейчас любовью заниматься, Ф. – Знаешь, я думаю, мне и здесь неплохо. Мне кажется, я мог бы обрести здесь одиночество, которое так страстно желаю своему ученику. – Вот-вот, Ф. Это было бы слишком просто. – Мэри, я хочу остаться. – Боюсь, Ф., это невозможно. – Но, Мэри, я же уже до ручки дошел. Я почти сломлен, я почти все потерял, я уже почти научился смиряться! – А ты разучись! Забудь о своем смирении! – Помогите! На помощь! Есть там хоть кто-нибудь! – Ф., здесь твои крики никто не услышит. Пошли. – ПОМОГИИИИИИИИИИИИИИТЕ! – Щелк, щелк-щелк. Бзззззззззззззз. Вжжж жжжик, жик, жик. – Что это за звуки такие странные, Мэри? – Помехи. Это радио, Ф. – Надо же – радио! Ты мне про радио ничего не говорила. – Заткнись. Оно нам сказать что-то хочет. (МИЛАШКА-ДИКТОР ВЕЩАЕТ КРУПНЫМ ПЛАНОМ ПО РАДИО, ЕЕ СЛОВА ОБРЕТАЮТ ПЕЧАТНЫЕ ОЧЕРТАНИЯ) – Говорит радио. Добрый вечер. Радио прерывает текст этой книги, чтобы сообщить вам историческую новость: ЛИДЕР ТЕРРОРИСТОВ НА СВОБОДЕ. Несколько минут назад неопознанный лидер террористов бежал из Больницы для душевнобольных преступников. Существуют опасения, что его присутствие в городе приведет к новой волне революционных волнений. Осуществить побег ему помогла сообщница, которая, как полагают, является штатным сотрудником больницы. Ее изувечили полицейские собаки, специально обученные борьбе с подрывной деятельностью, сейчас ее оперируют, но, по мнению врачей, выжить ей не удастся. Полагают, что сбежавший преступник попытается войти в контакт с очагами террористической борьбы, расположенными в лесах неподалеку от Монреаля. – Это что, в самом деле происходит, Мэри? – Да, Ф. – Ррррррррр! Хрум! Рррррррррр! Гав! – Мэри! – Беги, Ф.! Беги. Спасайся! – Гав-гав! Уууууууууууууу! РРРРРРРРРРРР' (СЛЮНЯВЫЕ ЧЕЛЮСТИ ПОЛИЦЕЙСКОЙ СОБАКИ РВУТ НА ЧАСТИ ПЛОТЬ МЭРИ ВУЛНД) – Это же твое тело, Мэри! – Беги! Беги, Ф. Беги ради всех нас а…! (РАДИО, ПОКАЗАННОЕ КРУПНЫМ ПЛАНОМ, ПРОКРУЧИВАЕТ ФИЛЬМ О САМОМ СЕБЕ) – Говорит радио. И-ик! Ап-чхи! Говорит ах-ха-ха, говорит эх-хе-хе, говорит радио. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо, ха-ха-ха-ха-ха, мне щекотно, щекотно! (ЗВУКОВОЙ ЭФФЕКТ: ЭХОКАМЕРА) Говорит радио. Бросайте оружие! Это месть радио. Этим любовник твой Ф. завершает обещанное тебе полное радости послание. Да хранит тебя Господь! Будь, мой дорогой, таким, как я того хочу! Искренне твой Подпись: Ф. |
||
|