"Год Крысы. Видунья" - читать интересную книгу автора (Громыко Ольга)

ГЛАВА 7

Назавтра, чуть свет, молец заявился на хутор. Обычно просители мялись перед воротами, пока Сурок соизволит подняться, откушать и обойти хозяйство, но священнослужитель так настырно долбил в них костлявым кулаком и грозил Цыке завязать узлом дорогу (с помощью Богини, разумеется, а не каких-то там путников), что батрак струхнул и впустил.

Жар, завидев гостя, все бросил и вылетел из сеней, как застигнутый в них поросенок.

— Чего это с ним? — изумленно спросила Фесся у сжавшейся над тарелкой Рыски, но тут молец переступил порог, и началось.

— … Богохульники, сквернавцы, — гремел он, не поздоровавшись. — Пригрели у себя крысиную порчу!

Пока Рыска жила в веске, молец относился к девочке по-доброму, с сочувствием. Даже Колая совестил, в свое время не дав взять грех на душу: мол, от кого бы дитя ни зачато, а все одно святое Хольгино творение. Тем более — девочка, а к ним Богиня благоволит.

Видунов же молец терпеть не мог. Не так, конечно, как путников, но хорошенько окурить их жженой осокой и заставить недельку отстоять на коленях в молельне не помешало бы. А то повадились — Богине через плечо заглядывать! Эдак скоро под одеяло залезут…

Молец некстати вспомнил пышные Хольгины формы и поспешно провел ладонью по лицу, смахивая грех.

— Вы глаз-то бесстыжих не отводите — на всем хуторе сия вина лежит! В молельне неделями не показываетесь, вместо Богини к девчонке сопливой за советами бегаете, вот она и распустилась, напрочь стыд потеряла! Сам тсарь ей не указ — все разорила, надругалась…

В чем, собственно, дело, хуторчане поняли только через четверть лучины, когда на шум в кухне собрались уже все домочадцы, включая Сурка с женами. А то можно было подумать, что Рыска вчистую развалила тсарский дворец, подбив на сие злодейство и без того Сашием за руку пожатого[12] мальчишку.

Если б жаловаться на детей пришел голова, все обернулось бы иначе. Но молец больше напирал на глумление над верой, чем над стогом, и это вывело Сурка из себя.

— Ты, сморчок в рясе, — рявкнул он, — кончай мне тут горчицу на темя сыпать! Неизвестно еще, кто Богине больше люб: видуны, коих она даром наделила, либо ты со своим чадом молельным. Лучше б дождь у нее вовремя выпросил!

— Богиня сама решает, кому дожди ниспосылать! — уже не столь уверенно (Сурок был вдвое шире его в плечах) вякнул молец. — Значит, не заслужили вы ее милостей, грешники!

— А-а-ах я грешник?! — быком выдохнул хуторчанин, у мольца аж остатки волос на темени зашевелились. — А кто тебе весной два сребра на новое крыльцо давал?! Кто статуй Хольгин в городе заказывал, когда прошлый, на тебя день и ночь глядючи, пополам треснул?

— Деньгами не купить Дома посмертного! — совсем уж тоненько заблажил молец, пятясь к двери.

— Тогда больше не буду и тратиться! — наступая, рыкнул хуторчанин, и мольца вынесло из дому резвее, чем Жара.

Батраки, не скрывая ухмылок, глядели, как хольгопоклонник, озираясь, словно побитая собака, просеменил по двору и нырнул в ворота, заключительно плюнув на порог.

Сурок, отдуваясь, повернулся к столпившимся домочадцам.

— Мальчишку — выпороть, — велел он, безошибочно угадав зачинщика. — Девчонку в угол на горох, а потом за крупу засадить, что в мешке зачервивела. И покуда не переберет, никакой еды! Да пусть сходит завтра в молельню к этому блаженному, пяток медек отнесет и покается. А то ж не отстанет, роготун бородатый, начнет в проповедях хулу на хутор вворачивать!

* * *

— Это ж надо было додуматься! — ворчала Фесся, отжимая тряпку над кадушкой. В свете двух лучин свежевымытый пол казался черным льдом. — Ну ладно этот озорник, а тебя-то Саший зачем туда понес? Ты ж девочка, умненькая должна быть! Надо было сказать: и сама не пойду, и тебя, дурака, не пущу!

Рыска зачерпнула из мешка очередную горсть перловки, рассыпала по столу. Может, и стоило что-нибудь ответить, хотя бы пустить слезу — в голосе служанки было больше сочувствия, чем гнева. Глядишь, и смилостивилась бы, отпустила спать, а то и кусок хлеба украдкой сунула. Но дома девочка привыкла: когда на тебя ругаются, лучше отмолчаться. Поплакать можно и потом, в одиночку.

— Вот упрямая, — огорченно покачала головой Фесся.

Выплеснула воду за порог, заперла дверь и, дунув на одну лучину, полезла на печь.

Рыска завистливо слушала, как служанка раздевается, взбивает подушку и с блаженным вздохом натягивает одеяло. Потом потерла глаза кулачками, поморгала и снова уставилась на стол.

В мешке оставалось больше половины. Фесся, вовремя заметив копошащихся в крупе жучков, прокалила ее в печке, успев спасти большую часть зерен. Теперь надо было отделить их от погрызенных и трупиков вредителей. Девочка ковырялась с обеда, и спина у нее уже ныла, как у столетней бабки.

Крупяная кучка на столе постепенно разошлась. Рыска собрала в пригоршню оставшийся сор и нечаянно высыпала в почти полную миску с перебранным зерном. Весь труд насмарку! Захотелось схватить эту миску и с размаху звездануть в стену, а то и завизжать и затопать ногами, как Пасилка, когда у него что-то не получалось.

Дверь тихонько приоткрылась. В кухню прошмыгнул Жар. Вид у мальчишки был встрепанный и виноватый, при каждом шаге он морщился и тянулся потрогать зад. Всыпали ему щедро, с оттяжкой — не скоро еще присядет.

Рыска сделала вид, что ничего не замечает. Хлюпать носом тоже перестала, затаилась.

Жар помялся у стола, повздыхал.

— А давай просто из мешка в мешок пересыплем, а сверху перебранной пару горстей? — предложил он. — Все равно ни кому она до весны не понадобится, сначала хорошую крупу съедят. А то до утра копаться придется!

— Значит, буду копаться, — огрызнулась Рыска. Лучше б ее выпороли, чем сидеть тут, как каторжанке. — Хватит уже, наслушалась твоих советов…

— Да ла-а-адно, — привычно затянул Жар, но, видя, что подруга настроена сурово, сник и стал рыться за пазухой. — А я тебе яблоко принес! И сухаря кусок.

Мальчишка выложил припасы на стол, заискивающе заглянул подружке в глаза. Рыска сглотнула, но устояла. Сердилась она не меньше чем на ватрушку, а то и кусок колбасы.

Жар изобразил было обиженного, прошелся до двери и даже за ручку взялся. Постоял, попыхтел и вернулся. Сел на лавку напротив Рыски — разумеется, на колени — и подгреб часть крупы к себе.

— Все равно не засну, — поежился он. — Задница болит — ужас! Лучше б меня за перловку засадили…

С пол-лучины перебирали быстро и тихо, только крупа шуршала. Наконец Рыска взяла сухарь, укусила и словно бы нехотя сказала:

— А мне завтра в молельню идти…

— Ой, не бери до головы! — поспешил утешить ее обрадованный Жар. — Ну покаешься, поклянешься, что больше так не будешь… ерунда. Хочешь, научу, чего говорить надо? Я всякий раз нашего мольца на слезу разводил!

— Так ведь сты-ы-ыдно, — простонала Рыска, роняя голову на кулаки. — Там же небось вся веска соберется. И голова, и… мама.

— Во-во, заревешь и скажешь, что стыдно! — одобрил мальчик. — Упадешь перед Хольгой на колени, лбом об пол пару раз тюкнешься осторожненько, чтоб не больно, но зазвенело. Главное, упирай, что ты не сама, а Саший подучил. На него все списать можно, хоть стог, хоть корову краденую, к тому же он сам лгунам и покровительствует. А потом в надрыв проси Хольгу заступиться за тебя, глупую да убогую. Вся веска за платками и полезет!

— Ты что, я так не смогу, — растерялась Рыска. — Мне вон даже при Фессе горло перемкнуло…

— Ну давай я вместе с тобой схожу, — беззаботно предложил Жар. — Покажу, как надо, а ты подхватишь. Луковицу разрубленную на всякий случай возьмем, нюхнем…

Девочка изумленно уставилась на друга. Она не знала, как пережить этот позор, а Жар сам в петлю лезет!

— Так завтра ж хлева перед зимой чистить будут, — бесхитростно пояснил мальчишка. — Каяться-то приятнее, чем навоз на телеги грузить!

— А Сурок отпустит? Он же только мне велел.

— Конечно! — даже не усомнился Жар. — Это ж святое дело — в молельню сходить! Как в баню. Батракам, между прочим, на оба этих дела целых три дня в году выделено!

Батраки, по правде говоря, предпочитали Богине баню (где, в отличие от молельни, было и пивко, и веселые девицы), но Рыске полегчало. Да и крупа убывала с радующей быстротой: не то чтобы Жар оказался таким проворным помощником, зато он не заморачивался высматриванием надгрызенных зерен. Жучков откинул — и ладно.

Лучину пришлось менять еще трижды, прежде чем девочка закопалась в мешок по плечи, пошарила там и удивленно сказала:

— Кажется, все!

Жар, перед которым еще лежало немного зерна, шумно выдохнул и не глядя смахнул остатки в мусор.

— Пошли скорей спать, а то завтра день-то какой!

— Тяжелый? — с содроганием предположила Рыска.

— Веселый! И надо хорошенько отдохнуть, чтоб не испортить его зевотой!

* * *

Как Рыска и подозревала, «раскаяние» Жара не вызвало у хозяев восторга. Однако мальчишка безо всякого лука разыграл такой спектакль («Ой-ой-ой, всю ноченьку Богиня Хольга снилась, перстом сурово грозила, требовала сей же день сто поклонов себе положить, а то чирей нашлет!»), что женка покривилась, но сдалась. Только Цыка ухмыльнулся и скабрезно уточнил: «Каким именно перстом-то?», однако лгунишка, добившись своего, мигом высушил крысьи слезы и умчался.

Чтобы дети не промахнулись мимо молельни, с ними отрядили дедка. Проникнувшись важностью задания, он долго выполаскивал бороду в колоде, заставив Жара тоже хорошенько умыться и пригладить волосы. Фесся сама переплела Рыске косички, понизу украсив их кисточками рябины. В последний момент на кухню заглянул Сурок, отсчитал пять жертвенных медек, для порядку ругаясь на глупых детей, введших его в убыток, и велел выдать племяннице старое платье какой-нибудь из дочерей. «Пусть не думают, что ее тут у меня обижают, — проворчал он. — А ты, старый, гляди, чтоб молец там не шибко дымарней махал! Если попортит мне видунью…»

— Такое не продымишь, — со знанием дела заверил дедок. — Вон моя старуха через день в молельню бегала — и хоть бы хны. Тогда, правда, и молец другой был, с понятием… привечал видунов. Так привечал, кобель, — повысил дед голос, — что я за ним как-то раз через всю веску с лопатой гнался! Однако ж убег с божьей помощью…

Платье было выцветшее, но еще крепкое и на Рыске сидело ладно.

— Хороша обновка, хороша и девка, — пошутил чернобородый батрак. — А когда на груди затрещит, еще лучше будет!

Девочка смутилась, потупилась. Дома после подобного нагоняя неделю на цыпочках ходить пришлось бы, а тут — смеются, подначивают в следующий раз с крыши молельни покататься. Впрочем, стог-то не ихний, на весчан хуторяне смотрели свысока, да и представление с мольцом удалось на славу.

Еще несколько монет Сурок дал дедку для головы — пусть назначит кого поправить стог.

— Чтоб до обеда вернулись! — приказал хозяин. — Я вас грехи замаливать, а не творить посылаю.

Сразу же и отправились. Денек удался, осень стояла на самом изломе: вроде и солнышко еще греет, и ночные заморозки не начали белить траву — а половина листвы уже лежит на земле. Лесистые холмы будто накинули желтые платки с алой каймой барбарисов и багряной вышивкой дикого винограда, взбиравшегося по стволам до самых макушек. Прозрачный воздух горчил на языке, уцелевшие воронята сбились в огромную стаю и наматывали круги в синем небе, готовясь к кочевью. Еще пара-тройка дней, и с севера наползут вязкие тучи, надолго окрасив землю в такие же серые, грязные тона, а когда развиднеет — на лужах уже начнет хрустеть ледок.

— Деда, а давай за грибами в лес махнем? — начал канючить Жар. — Говорят, опята пошли…

— Небось за четыре лучины не уйдут, — сурово отозвался тот, а сам с сожалением стрельнул глазами на старый березняк — самое грибное место! — На обратном пути завернем, если время останется.

Обнадеженный мальчишка козлом заскакал впереди.

— Ну чего вы еле плететесь? — подбадривал он. — С горочки же, можно и подбежать!

— Ты не о грибах, а о душе думай, — пытался усовестить Жара дедок.

— Я и думаю! Хочу скорей ее облегчить, а то аж жизнь не мила!

— Ишь, балагур, — помимо воли усмехнулся старый. — Все бы тебе шутить да колобродить. Учись вон у подружки своей: идет тихенько, скромненько, сперва дело, а потом забавы.

Рыска действительно молчала, но вовсе не из скромности. Несмотря на яркое солнышко и веселую компанию, ей становилось все страшнее и страшнее. Жуть была какая-то непонятная, глубинная, она путалась в ногах, как подмаренник — липкая, ползучая луговая трава. А ведь с утра девочка почти сумела себя убедить, что лучинка позора — и жизнь снова наладится…

Впереди показались домики, после хуторских хором кажущиеся унылыми, зализанными дождями сараюшками. Зря Рыска вчера переживала — у молельни собрался едва ли десяток человек: сам молец, беседующий с головой вески, несколько богомольных старух да стайка играющих в чибиса мальчишек.

— Ох и молодежь пошла, ни стыда ни совести, вот в наше-то время… — приветственным хором грянули бабки.

Мальчишки бросили игру, разбежались в стороны и принялись корчить хуторским обидные рожи. Голова напустил на себя грозный вид, молец насупился. Стог выглядел вполне пристойно, хоть и уменьшился почти вдвое: весчане, днем спорившие до хрипоты, кто будет убирать это безобразие, за ночь совершенно бескорыстно раскрали валяющиеся ошметки. Голова, тоже не удержавшийся от соблазна и самолично уволокший в дерюжке несколько охапок, решил, что так оно, пожалуй, и лучше: сборщик налогов скорее поверит в неурожай. Но Сурковы деньги, конечно, взял. Отвесил детям по затрещине и десятку гневных словец, счел ущерб возмещенным и уступил место мольцу.

Жар вылез вперед, глядя на него с собачьим обожанием: и спляшу, и гавкну, только косточку кинь!

— А этому тут чего надо? — удивился священник. За минувшие сутки он поуспокоился и решил, что ссориться с Сурком не стоит. Тем более зима на носу, не помешало бы кровлю переложить, а то в сильный дождь аж с балок каплет.

— Говорит — Хольга снилась, — проворчал дедок, пряча ухмылку.

Молец вздрогнул:

— И в каком во… чего хотела?

— Совестила, каяться звала! — без запинки отбарабанил мальчишка. — Ой, прости, батюшка, гре-е-ешен!

Священник с нервным смешком потрепал Жара по голове:

— Заходи уж, сорванец. И ты, — молец недружелюбно покосился на Рыску, — тоже. Берите там по светцу, зажигайте от лучины…

Чашу для пожертвований, стоявшую на той же полочке, молящимся полагалось заметить без напоминаний.

— Дай-ка и мне одну коптилочку, — с кряхтеньем полез за пазуху дедок. — Помяну свою старуху…

На крышу молельни опустился взъерошенный вороненок. Заскреб когтями по плесневелой, скользкой черепице, пытаясь удержаться на скате.

— Кыш! — махнул на него молец широким рукавом. — И так уже весь виноград обклевали, проглоты…

Вороненок трепыхнул крыльями, но так и не взлетел — видать, сильно устал с непривычки.

— А я тебе еще весной говорил — надо пугало на крышу присобачить, — упрекнул голова мольца, отщипывая с обвивающей молельню лозы чудом уцелевшую ягодку.

— На Хольгино святилище?!

— Так можно красивое сделать, со всем почтением. — Голова кинул ягоду в рот. — И благолепие, и польза.

— Я туда не пойду, — неожиданно сказала Рыска, все это время неотрывно глядевшая на дверь молельни. В расширенных желто-зеленых глазах мерцали золотые искорки, пальцы сжались, словно на невидимой палке.

Голова и молец разом прекратили вялый спор. На девочку уставились и Жар с дедком, и старухи, и мальчишки. Даже проходящий мимо кузнец остановился, прислушался.

— Зайдешь как миленькая, путничье отродье! — озлился молец, хватая девочку за руку. Вороненок испуганно забил крыльями и начал карабкаться выше, к более удобному насесту — шпилю с тремя поперечинами. — Это Саший в тебе противится, в Хольгин дом не допущенный. Вот и оставь его за порогом!

— Нет!!! — Рыска поджала ноги, а когда и это не помогло — священник неумолимо поволок худенькую девочку за собой, — без раздумий впилась в его руку зубами.

На молельню спланировали еще две вороны — видать, родители птенца. Он тут же припал к черепице, раззявил клюв и начал визгливо что-то клянчить. Мамаша сердито тюкнула его в маковку, и в это время снизу раздался оскорбленный вопль мольца. Перепуганные вороны взлетели, все три. Черепичный осколок высокими скачками измерил крышу и упал у ног Жара.

— Глядите, люди добрые! — заголосил молец, потрясая рукой — не окровавленной, но с глубоким синюшным оттиском. — Вот вам ваши путники, вот вам ваши видуны! Вот кого Хольга привечает, а кого отталкивает! Будете им поклоняться — и вас от молельни отлучит!

Крики далеко разносились по веске, созывая народ. Рыска сидела на чугунно-холодной земле и никак не могла понять — это снится ей в кошмарном сне или происходит взаправду. Возмущенные, испуганные и угрожающие голоса слились в чудовищный вой, кто-то подхватил ее под мышки, не то пытаясь поставить на ноги, не то таки затащить в дверь, как в пасть голодного зверя… И тут что-то снова затрещало. Уже не черепица, хотя звук шел тоже с крыши. Его услышала только воронья стая, скачком поднявшаяся еще выше, да екнуло у Рыски в животе, будто в речку с обрыва прыгнула.

А потом ахнуло так, что земля вздрогнула, и из двери молельни пахнуло дымом и пылью.

Кто-то бросился наутек, кто-то завизжал, кого-то столбом приморозило к месту. Рыску же, напротив, — отпустило. Она медленно высвободилась из чужих повисших рук, подошла к двери, заглянула. В молельне было непривычно светло: от сотрясения часть черепицы осыпалась, как жухлая иглица с елки. Потолочная балка лежала поперек постамента, щетинясь обломанными концами. В желтой трухлявой щепе лениво извивались древоточцы, медьки из опрокинутой чаши раскатились по всему полу. Чудом уцелевшая статуя Хольги брезгливо глядела на лежащее у ее ног «подношение».

— И вправду — гнилье совсем, — пролепетал голова за Рыскиной спиной. Молец уже три года нудил, что крыша-де на одних молитвах держится, до первого урагана. А тут и урагана не понадобилось — вороны по крыше пробежались…

Заголосили бабки, сообразив, что было бы, зайди они в молельню пятью щепками раньше.

— Так кого тут Хольга привечает? — ехидно уточнил у мольца дедок — пожалуй, единственный, кто разве что моргнул да носом шмыгнул. Что ему какая-то балка, он падение главной башни Йожыга видел!

Молец не ответил: он обходил постамент, стеная и заламывая руки. По другую сторону балки обнаружились даже грибы, пучок поганок на тонких ножках с воротничками.

— А если б во время праздничной проповеди накрыло? — с содроганием предположил кузнец. Кто-то из баб истошно охнул и брякнулся на землю. — Не меньше десятка бы полегло!

— Х-х-хорошая девочка… — Голова трясущейся рукой погладил Рыску по голове. Девочка привычно втянула ее в плечи.

— И как же мы теперь молиться будем? — разочарованно поинтересовался Жар, при взгляде на поганки вспомнивший об опятах.

— А не надо уже молиться, деточки, не надо, — слабым голосом ответил за мольца кузнец. — Как-нибудь в другой раз. Идите лучше погуляйте, бубликов себе в лавке купите…

Мальчик радостно схватил монетку:

— Спасибо, дяденька!

Тот только рукой вяло махнул. С крыши упала еще пара черепиц, раскололась об пол.

— Пошли, — заторопился дедок, подпихивая детей в спине, — а то и впрямь все грибы до нас соберут.

* * *

— Так это что получается, — растерянно сказала Рыска, — мне теперь не Хольге, а Сашию молиться надо? Если это он видунам потакает, как молец кричал?

— Типун те на язык! — любовно протянул дедок, глядя на обнаруженный у пенька боровик. — Куда дергать?! Сейчас ножик достану…

Старик кряхтя опустился на колени и осторожно, придерживая гриб под бархатистую шляпку, скосил под корешок. Рыска подставила подол: хуторяне так торопились убраться из вески, что забыли одолжить у кого-нибудь лукошко.

— Саший тебя и без молитвы в покое не оставит, — продолжил дедок, заравнивая мох. — Ему, стервецу, только лазейку оставь, а он уж сам шмыгнет, без приглашения…

— Но ведь Саший тоже вроде бог, — удивленно возразила девочка. — Даже Сурок у него вечно удачи просит!

— Ну и что? Муха наша тоже вроде жена, но хозяйка дому — Корова. Как она скажет, так и будет, сколько женке поклонов ни бей. То есть Сашию, конечно, тоже молиться можно, — поправился дедок, — но с оглядкой. В битву, помнится, всегда с его именем шли, чтоб дал сил больше врагов положить. А после, само собой, Хольгу поминали, чтоб исцелила либо легкую дорогу к Дому дала.

— А савряне чьим именем сражались? — встрял любопытный мальчишка.

— Да того же Сашия, чтоб ему, — погрустнел дедок. — Вера-то у нас одна.

— Выходит, он сам против себя воюет?! — Рыска чуть не выпустила край подола. Опят в нем пока не было, зато боровиков и подрешетников уже штук десять набралось.

— А какая ему разница? Лишь бы потешиться, — с горечью бросил старик. — Им, богам, что мы, что савряне, что чурины заморские — все едино. Раньше, говорят, мы вообще одним народом были…

— С чуринами?! — изумился Жар.

В веске заморских гостей отродясь не видали, они вообще редко отходили от побережья — дескать, уж больно холодно у вас, — торговали прямо с кораблей. Но слухи про них ходили чудные: будто цвету они бурого, волосу зеленого, а росту разного — есть высоченные, а есть мелкие, сплошь волосатые, и первые вторых на цепях водят.

— Может, и с чуринами, — неуверенно ответил дедок, почесав шею. — Как в той сказке, покуда море не разлилось… не знаю. Зато граница с саврянами только при моем деде появилась, когда старый тсарь помер и сыновья за венец разругались. Спорили-спорили, так власть и не поделили — пришлось тсарство делить. Вот и получились Саврия с Ринтаром и река Рыбка промеж ими. Хотели и ее межой располовинить, да, хе-хе, плуг не взял… — с непонятным Рыске злорадством закончил старик.

Девочка зябко переступила обутыми в лапти, но уже мокрыми ногами. Осенью роса не сохла долго, чуть ли не до полудня.

— Деда, а они к нам снова не полезут? Савряне?

— Полезут, отчего ж не полезть, — буркнул тот, еще больше мрачнея. — И им есть что спросить, и нам найдется что ответить… Двум кускам теста в одной квашне не ужиться: один другого теснит и рано или поздно выдавит.

— Голова тоже говорил, что скоро новая война будет, — припомнил Жар, выпячивая грудь: видать, представил на ней ленту «За отвагу».

— Нет, этой зимой точно не соберутся, — уверенно сказал дедок, снова веселея: под отведенной в сторону еловой лапкой солнечными зайчиками желтела россыпь лисичек. — Мы их в прошлый раз знатно потрепали, еще не скоро оклемаются. Рысонька, а ты чего скучная такая? Устала, что ли?

Девочка молча помотала головой и поудобнее перехватила подол.

— Переволновалась, наверное, — по-своему истолковал дедок. — Чай, не каждый день крыши у молелен падают.

— А почему мы оттуда так быстро удрали? — спросил Жар. — Чтоб молец опять ругаться не начал?

Старик поморщился:

— Не удрали, а ушли, чтоб Хольге глаза не мозолить. Моя старуха, бывало, тоже как сказанет что-нибудь — и деру с того места. Видуны же как кошки: мелькнут через дорогу, беду обозначат и словно ни при чем. А молец… Некоторые даже на кошек злословят, будто они несчастье не чуют, а накликают. Привыкай, девонька. Это еще цветочки, а вот что годков через пять-шесть будет, когда ты в силу войдешь…

— Слыхали? — встрепенулся Жар. — Кажись, в веске дуда гудит, народ созывают.

Дедок приставил ладонь к уху, потом досадливо ею махнул:

— А, ладно. Небось тсарский глашатай какую-то весть принес, к вечеру сама до нас докатится. Давайте-ка еще вон по той опушечке пройдемся, уж больно вид у нее грибной!

* * *

Долго дудеть не пришлось: большая часть народа и так стояла возле молельни. Гонец поглядел на балку, уважительно свистнул и, не отвлекаясь на расспросы (до вечера еще семь весок объехать надо!), развернул изрядно потрепанную грамоту:

— «Полноправный Владыка земель ринтарских… Тсарской милостью… объявляю от сих и до нового приказа… Год Крысы… с положенными ему налогами и милостями… С дома по три сребра, с шести коп по медьке… Купцам цены выше столичных не подымать… Зверя лесного только ради шкуры не бить, зерно на хмель не переводить, кого уличат… Подписано в сорок девятый день осени, оглашено в пятьдесят второй». — Гонец откашлялся и уже нормальным, добродушным баском уточнил: — Все слышали? Затягивайте пояса, мужики, — год Крысы!

Голова сплюнул, зло растер.

— Да мы уже сами догадались, — процедил он, глядя мимо гонца на просевшую крышу молельни.