"Героиня мира" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На воцарившуюся среди лесов зиму навалилась оттепель, послышались громкие трескучие очереди, как будто рушились стены ледяного жилища. Я никогда не слышала и не видела, как происходит борьба этих необъятных начал, когда два волеизъявления, способные творить метаморфозы, вступают в битву друг с другом. В городах и на дорогах, по которым мы с Мельмом пробирались к Крейзу, за глухими ударами оползавшего снега следовала распутица, слякоть, грязь, дожди; непогожие дни, не приносившие тепла, от которых веяло лихорадкой; клубки сплетенных ветвей, превращавшихся при ближайшем рассмотрении в нанизанные друг за другом почки.

А в поместье Гурц снег сходил с деревьев и крыш как лавина, с громким треском, ломая повсюду черепицу, которую придется заменить, повергая на землю огромные ветви, словно отсеченные руки и захваченные в плен боевые знамена.

В один из дней на озере вскрылся лед, раздался ужасающий, сверхъестественный хруст, который я услышала даже из своей башни и пришла в изумление, будто произошло еще одно запредельное явление, но за завтраком мне поведали, отчего случился такой шум и заулыбались, видя, что я нимало не встревожилась.

Лужайки стали словно взморье, покрытое густой черной грязью, истыканной зелеными как мята, игольчатыми всходами молодой травы, по которому рассыпались звездочки подснежников, златоцветников и прозрачных фиалок. На липах показалась зелень, напоминавшая окраской первоцветы, а нагие, словно колья, березы окутались живительной пыльцой, осыпавшейся с сережек. У подножия западной веранды кусты, которых я прежде не замечала, заиграли розовыми язычками пламени.

Прилетела целая армия ярких, как цветы, птиц, появились похожие на блестящие угольки скворцы, и дрозды, и соловушки, и грянула музыка.

Подавленность и летаргическая вялость оставили меня. Они вконец вымотали меня и тогда утратили интерес к моей особе. В душе моей освободилось место, и его заняли вспыльчивость и беспокойство, кипучие вещества забродили у меня в крови, очищая ее.

Я получила целых шесть писем от Бирюзового Глаза — Кристена Карулана, а сама послала всего одно. Он ни разу не упрекнул меня, и язвительности в его посланиях не прибавилось. Он писал, что мои усилия, как видно, не принесли желаемых результатов, и то же можно сказать о войне. Сообщал, что они расположились на холме, среди равнины, в лесу, но точного места не указывал. Что конь его оказался стоиком, и неплохо бы ему занять терпения у своего четвероногого товарища. Писал, что скучает обо мне. (Как это может быть? Он и четырех дней со мной не провел.) Он не спросил, надеваю ли я серебряного крокодила. И не подтвердил обещаний навестить меня весной.

Но весна наступила, а он из тех, кто держит слово. Я с раздражением заметила, что все ждут его приезда. Обитатели дома повытаскивали ради него на свет свои лучшие наряды, казалось, что и сама усадьба принарядилась.

Настал и мой черед извлечь постиранные, надушенные травами, отглаженные легкие платья. Я подумала, что встреча с кем-нибудь будет чем-то новым для меня и принесет радость.

Пришло письмо от Воллюс, чего я никак не ожидала. По моим расчетам Карулан должен был сообщить ей, что получил мое согласие, быть может, умолчав о том, как именно это произошло. Вопреки ее грозному обещанию «поговорить со мной потом», мы не перекинулись больше ни словом, разве что участвуя в общей беседе. Обошлось без разговоров, и я восприняла это с благодарностью. Вероятно, они успели тайком условиться меж собой и предоставили Карулану самому вести игру. Я не ожидала, что она станет рисковать и похвалит меня в письме за благоразумие и сговорчивость — она этого не сделала. Вскрыв письмо, я прочла следующее:

«Дорогая моя принцесса, пишу Вам, на этот раз посылая прощальный привет. Я отправляюсь в то самое небольшое путешествие к голубым волнам Темерида, на поросшие пальмами острова Сибрис. Я стала прямо-таки искательницей приключений».

Далее она упоминала о суровой зиме и о том, что для ее уже немолодого организма необходима более теплая весна. Она рассказала, по каким ценам продаются цветы в букетах, и отметила, что мне невероятно повезло, раз у меня есть теплицы.

«Может, Вам доводилось что-нибудь слышать о ходе войны. Известия разнеслись повсюду, но до Гурца могли не дойти. Какое дело волкам и лесным кошкам до сообщений о стычках и битвах? Да и Вам, милая Аара, при Ваших скудных познаниях в географии. Отыщите, если будет угодно, школьный глобус и, когда найдете на нем Туйбиц возле черного Саблического океана, запомните: в этом месте нашим противникам, Альянсу Чавро и отдельным восточным царькам удалось добиться незначительных успехов. На чаврийских границах войска несколько раз предпринимали наступления и поспешно отступали. Разумеется, могущество и проницательность императора не оставляют нашим врагам ни малейшей надежды на удачу. Мы с минуты на минуту ожидаем триумфальных побед. В Урманте, на нашей родной земле, увенчанный лаврами Север понес потери из-за отъявленной глупости тех, кто возглавлял войска, за что их всех и повесили. Таких историй немало».

Затем она перешла к ценам на фрукты, к восхвалению моих садов и в завершение написала: «Что ж, я отправляюсь в путь. Но не сомневаюсь: победный глас трубачей Кронии будет слышен мне и далеко за морем».

Я дочитала письмо до конца, затем спустилась в гостиную на женской половине и там, подле бледного огня, перечитала его еще раз. Стоявшие на каминной полке блюда побрызгали вытяжкой из розмарина и розовых лепестков, и до сих пор этот запах, усиленный близостью огня, вызывает у меня иногда внезапный прилив страха и растерянности.

Учитывая сказанное ею прежде, даже я сумела прочесть предупреждение об опасности, написанное крупными буквами между строк, содержавших оптимистические прогнозы, перечень цен и заведомо лживые высказывания.

Из ее сообщений, среди которых далеко не последнее место занимала весть об отъезде, можно было заключить, что в империи воцарился полнейший хаос.

Спустя некоторое время я взяла из библиотеки глобус.

Саблическое море находилось далеко на востоке, за горами, похожими на позвонки, из которых боги составили спинной хребет страны, — только эхо сокрушительного бедствия могло донестись до западной ее части. Упоминая о продвижении войск, Воллюс не говорила, какая из сторон вела наступление, тесня противника. И так понятно. Осуждение, высказанное ею в адрес командиров кронианских войск, и рассказ о постигшей их казни свидетельствовали о растущем безумии; о том, что опоры власти и обороны дружно рушатся.

Никто из обитателей Гурца не заговаривал со мной о войне. Но вероятно, какие-то слухи доходили до них… а может и нет. До нынешнего времени дороги оставались непроходимыми почти на всех подступах. Поместье находилось в стороне от большака; отправленный к нам из бывшей столицы нарочный мог добраться до усадьбы за день. Но мне доставляли лишь послания Карулана.

Моему нареченному, моему будущему супругу по сердечному преподношению не пришло в голову предупредить меня. А Воллюс предупредила. Почему? Неужто из альтруистических побуждений? Или это очередная попытка упрочить собственное положение: а вдруг в один прекрасный день, действуя окольными путями, как водится среди распутниц, я добьюсь большей власти, чем она? В том случае, конечно, если вокруг меня хоть что-то уцелеет. И помимо прочих вопросов: насколько вероятно, что мой обожатель посетит меня и будет за мной ухаживать в минуту, когда одни боги ведают, какие поражения ему грозят?

Словно погребальный звон колоколов, словно отдаленный рев и вой раковин. Слух мой превратил полнейшую тишину в воображаемые звуки. Угрожает ли мне опасность? И неужели опять, опять бездушная колесница войны прокатится по мне и ее окровавленные колеса потащат меня за собой?

— Вы болеете?

С такими словами он обратился ко мне месяц спустя, переступив порог спальни в Западной Башне. Я не отвечала, а он заговорил снова:

— Знаете, пожалуй, это сочтут предосудительным. Подобную встречу в спальне. Наш с вами уговор остается тайной для всех, кроме пары человек. Что и правильно. Но вы слывете добродетельной дамой, моя кошечка, и мне хотелось бы, чтобы ваша репутация сохранилась и ничто не запятнало бы наши с вами имена.

— Тогда сойдемте теперь же вниз.

— Неплохо бы. Если вы в состоянии это сделать.

— Я не больна.

— Мне подумалось, что…

— Вы задержались с приездом, и я расстроилась.

— Вас что-то беспокоит.

— Мысль о вашем благополучии, принц Карулан? Разумеется.

— Нет. Вы совсем еще ребенок и не могли за меня тревожиться. Ваша собственная участь.

Я задрожала и с некоторым кокетством проговорила:

— Разве мне стоит тревожиться о своей участи? Разве могущество императора не гарантирует мне безопасность?

— Мы обсудим этот вопрос. А меж тем давайте перейдем в гостиную. Или в сад. На дворе стоит райский денек. Между прочим, вам известно мое имя, ведь я ставил его в конце каждого письма.

— Вы подписывались «Кристен К.». А за подписью следовала печать — латная рукавица на гербе Сазрата. В одном из ваших писем обнаружился крокодил. Можно мне называть вас Крокодилом?

— Без сомнения. Придуманное вами прозвище порадовало бы меня. Куда сильней, чем письмо длиной в страничку, которое вы написали старой незамужней тетушке и по ошибке отослали мне.

Его мнение по поводу письма разительным образом совпало с моими собственными мыслями, и потому я покраснела. И похоже, ему это понравилось. Мы спустились вниз рука об руку.

Когда он вошел в спальню, я лежала на диване, а рядом со мной валялся карандашный рисунок. За окнами скользила мерцающая дымка зазеленевших берез, виднелись цветочки вьющихся растений, а в горшке стояла объятая безумным цветением камелия. Вероятно, он не усмотрел в подобном зрелище ничего отталкивающего. В своем седьмом письме, доставленном в усадьбу два дня назад, он известил меня, что прибудет вместе «с парой офицеров и небольшим конным отрядом». Я решила, что это неуместно. И убедилась лишь в одном: если я стану дожидаться его внизу или буду сидеть и смотреть в окно, возможно, мне снова придется увидеть скачущих по дороге солдат, как тогда во сне. Из-за этого суеверия меня день и ночь не оставляла головная боль, оказавшаяся мучительней всего прочего. На второй день мне полегчало, и я нежилась в постели, прислушиваясь к многозначительному шуму суматохи в доме.

Мы спустились в обнесенный оградой садик у восточных стен дома.

Как он и говорил, стоял день, напоенный ароматом солнца и пением птиц. Живые изгороди из тиса никто не подстригал, и ветви сплелись в сплошную темную массу; выложенная плитами дорожка заканчивалась подле старого кедра, посаженного в честь древнего божества; под деревом находилось крохотное святилище с каменной лягушкой наверху.

— Взгляните, — сказал он, усаживая меня на скамейку, — разве существует лучшее лекарство от головной боли?

— Ох, — сказала я. — Кто-то проболтался, скорее всего, Роза со своим длинным языком.

— Милая девушка, это возрастное, — сказал он. — И куда лучше переболеть сейчас, нежели мучиться ипохондрией и мигренью после двадцати лет. Тогда от них гораздо труднее избавиться.

Я смутилась. Наверное, ему под тридцать, у него есть мать и сестры… раз он так много знает о женщинах. Я почувствовала себя задетой. Мне хотелось предстать перед ним здоровой, без изъяна. Чтобы избежать вмешательства и сохранить самое себя. Ведь только это мне и удалось спасти.

И тут он вспрыгнул на скамейку и заглянул за изгородь, словно десятилетний мальчишка.

— Нас никто не подслушивает, — заключил он и сел рядом со мной. — Я изложу вам все сразу, а потом задавайте вопросы, если они у вас появятся. Возможно, до вас доходили какие-то сведения о ходе войны — помимо рассчитанных на цензуру писем?

— Отчасти. О битве при Той… Тойбилисе.

— Туйбиц уже отошел в область истории. — Он говорил довольно быстро и почти беззвучно. — Война обернулась против нас и уже наступает на горло Кронии. Забудьте думать о Востоке, о королевствах Чавро — они лежат за границами империи. Пал Сазрат. По последним сообщениям головные отряды Альянса вошли в Джермину.

Я заметно испугалась. Он упомянул о месте, через которое мне довелось проезжать, и потому вся острота положения открылась мне.

— Совсем близко, — сказал он. По его виду не скажешь, что он огорчен или подавлен. Вероятно, он предсказал все эти события в малейших деталях, когда строил планы на будущее, и теперь его прогнозы начали сбываться. — В отличие от нас они не допустили, чтобы их действиям помешала зима. Помимо того, боюсь, мы допустили грубые ошибки. — Он опустил сияющие холодным светом глаза. Ошибки допустил император, его служители и высокое начальство. Не Карулан, ведь Карулан обязан нести службу и подчиняться. — И не последнюю роль сыграли заблуждения на счет одного человека, о котором вы, верно, слышали, южанина, перешедшего на сторону северян. Он согласился, чтобы Север выплачивал ему жалованье, и в конце концов весь Север оказался у него в кармане.

Казалось, сидевшие в кустах птицы прервали пение, чтобы сад не пропустил ни полслова.

— Возможно, вам рассказывали об этом дьявольски хитроумном человеке по имени Завион. Как я полагаю, весьма неглупый авантюрист. Ведя с нами игру, он сделал рискованный ход и одержал победу. Он разузнал о нас все, что только достойно внимания. И все до последней детали передал своему королю и чаврийским союзникам короля. Маршруты, уязвимые места. Он не мешкал, живя в гуще событий. Однако одному Уртке известно, как он ухитрился нацедить столько сведений. Похоже, никто не следил за своим языком. Черт возьми, они преподнесли ему Кронию на блюдечке, словно дар в знак сердечной расположенности…

— Сердечное преподношение, — сказала я и мрачно рассмеялась. (Он подумает, будто я все еще во власти женских недомоганий, в которых он так хорошо разбирается.)

— Выслушайте меня, дорогая. Теперь, как мне кажется, произойдет следующее. Часть войск направится к столице, это несомненно. Но в Крейзе помимо военного снаряжения находятся наши легионы, четвертый и девятнадцатый, противнику захочется взять в кольцо и этот город. Аара, вы понимаете, чем это чревато?

— Нет.

— Ваши глаза говорят «да».

— Очередной осадой.

— Не исключено. Они лишат два наших легиона возможности передвигаться, но при этом часть их сил окажется прикована к этому городу. Сидящая на цепи сторожевая собака не может красть цыплят с соседнего двора.

Он говорил, и у меня перед глазами возник Крейз Хольн, окутанная дымкой река, купола зеленого фаянса, жара, зимний дворец, улицы, парки… к ним примешались воспоминания иных мест, иных куполов, парков и улиц… и тогда я захлопнула дверь в мир грез и стала смотреть на тот, что окружал меня, на Карулана.

— Как мне быть? — В конце концов, протестовать бессмысленно. Ему придется помочь мне.

Но он не стал этого делать.

— У вас есть выбор, Аара. Укройтесь в городе, я обязан обратиться с таким же предложением к вашим слугам. Не думаю, чтобы многие его приняли. Но согласно закону вы должны отпустить тех, кто захочет уехать. Крейз прекрасно обеспечен продовольствием и охраной. Боюсь, меня там не окажется, и я не вправе открыть вам, где я буду. Но, заверяю вас, Крейзу не грозит капитуляция в отличие от вашего… вопреки выводам, которые, возможно, вам подсказывает опыт.

— Их ожидают танцы и обеды, — сказала я, — под грохот пушек. — И вздохнула. Вот и все. — Таков ваш совет? Мне следует перебраться в Крейз на время осады?

— Мы можем отвезти вас на взморье.

— Чтобы я сбежала, как Воллюс?

— О, разве? Я предполагал, она намерена пережидать события там. Порой случалось заметить, как она кружит поблизости от поля боя. — Он бросил взгляд в мою сторону, чтобы узнать, не шокировали ли меня его слова. — Или же оставайтесь здесь. Я считаю, что это неопасно. Когда они, подобно вашему божку в лягушачьем обличье, расположившемуся под кедром, засядут в Крейзе, в лесах уже будет полно дичи. Город окружен домами и усадьбами, которые непременно станут добычей противника. Но до райского уголка под названием Гурц войскам три дня пути, если не больше, и он не пользуется громкой славой. Мне кажется, вас не заметят. Да, — прибавил он, — похоже, у вас отлегло от сердца. Вы по уши влюблены в свое поместье, вам не хочется его покидать, ведь вам не полюбились ни бегство, ни осада, ни война. Бедняжка Аара. Я не могу поставить вам это в упрек.

Мне потребовались все силы, чтобы не разволноваться. Его слова вызвали множество различных мыслей, меня затрясло. Но не видать ему моих слез, и я больше не стану взывать к нему, пытаясь преодолеть лежащую меж нами бездну.

Кажется, он с уважением воспринял мои попытки держаться спокойно и храбро. Подобная черта характера может оказаться весьма ценной, когда я стану куртизанкой при нем.

— Вдобавок, — сказал он, — пожалуй, я возьмусь с уверенностью заявить следующее: не успеет враг пожаловать к нам в гости, как вскоре все закончится тем или иным образом.

Он не объяснил, что означают его слова. И в тот момент я даже не задумалась над ними.

— Остался всего один вопрос, — сказал он. — Мы получили разрешение на изъятие провианта и прочих необходимых вещей со всех земельных владений. Подвалы и амбары Гурца ломятся от припасов. Полагаю, вы не станете возражать и даже не заметите урона. Но мне показалось, вам будет приятней, если я займусь этим сам.

Я вспомнила, как однажды в сумерки в дом к моей тетушке заявились ополченцы.

— Вы и мужчин заберете?

— Дорогая моя Аара, ваших элегантных управляющих и доблестных работников кухни? Нет, благодарю. Мы не возьмем даже несравненного Мельма, хоть он и сведущ в военном искусстве. К тому же он ни за что не согласится покинуть вас. Мы как-нибудь продержимся силами своих легионеров… опираясь на могущественного императора. А с вас, — заключил он, — и так предостаточно. Вы не хотите вернуться в дом?

— Нет…

— Тогда оставайтесь здесь. Полюбуйтесь на милых птичек, киска. Ей-богу, я переправил бы вас в другое безопасное место, если бы видел в том необходимость. К лету все уже будет позади. И тогда мы с вами совершим обряд. Благодарите богов войны: когда бы не они, я непременно дал бы волю рукам. За пением соловьев вы не услышите ни единого пушечного залпа. Разве я хоть раз сказал неправду?

К обеду я надела серебряного крокодила.

Капитан отряда и его адъютант сели за стол вместе с нами, по просьбе Карулана еду подавали в гостиной, без затей. Он покровительственно относился к этим офицерам, своим подчиненным, а они просто преклонялись перед ним. (Я уже слышала доносившиеся из конюшни восторженные крики целого отряда бойцов и некоторых моих работников, прославлявших принца.) Солдат разместили в помещениях при кухне. Мой нареченный по сердечному преподношению понадеялся на широту моих взглядов: возможно, на следующий год в поместье прибавится детей, ведь уходящим в бой солдатам не свойственны ни строгость нравов, ни сдержанность. «Как жаль, — заметил он, — что мы сами должны безупречно себя вести. Но мы могли бы, по крайней мере, посидеть в гостиной, прикрыв двери, а у мальчишки-истопника тяжелая походка».

Я понятия не имела, что они взяли из продовольствия. Экономка зашла ко мне вечером, но лишь затем, чтобы обсудить в деталях блюда к нашему обеду и к тому, который готовили на кухне для солдат. Роза не удержалась и высказала вслух то, что и без слов было ясно: «Кое-кому из этих парнишек больше не придется попробовать ни цыпленка, ни ватрушки, ни салата». Для них специально испекли торт. Мне кажется, их обед оказался обильней нашего и уж, во всяком случае, проходил в более непринужденной обстановке.

Когда подали бренди, я поднялась, намереваясь оставить мужчин, но Карулан демонстративно схватил меня за запястье, и капитан с адъютантом насупились, запыхтели и поспешно откланялись. Карулан проявил великодушие и налил им по полному бокалу, прежде чем выставить их за дверь.

Мы устроились на диване, полусидя-полулежа, чтобы успеть принять благопристойную позу, если вдруг кто-нибудь постучит, и в этот раз он позволил себе гораздо больше, чем в прошлый. Какие-то неясные огни блуждали по телу, а от прикосновения его рук томительное серебристое желание разлилось в груди, ненавистное мне, невыносимо сладостное… Но, как и еда, его ласки не пробудили во мне аппетита. С тех пор, как Кир Гурц в последний раз обнял меня, прошло намного больше года. Никто ко мне не прикасался, и я воспринимала это как своего рода счастье, словно с каждым месяцем непорочной жизни все меньше оставалось во мне грязи, все надежней затягивались раны. Карулан оказался незваным гостем: он пробудил во мне желание, напомнившее о радостях, которые раньше, когда я была маленькой, доставляли мне лишь собственные руки; о действиях, совершавшихся среди укромной безглазой темноты и, на мой взгляд, никак не связанных с мужчинами, сопряженных лишь с глубоким страстным желанием, слепым, несведущим, едва успевшим родиться, но заключавшим в себе все необходимые знания, неуклонно толкавшим меня к моменту похожего на беззвучный крик самозабвения и таяния. Это волшебное, глубоко интимное явление, происходившее изредка, во тьме и всегда, всегда в одиночестве, не вызывало у меня вопросов, и я не считала его ни нормальным, ни дурным.

Но жизнь, мужчины, их тяжелое дыхание и судорожные движения, жар их рук и тела постепенно изменили мои представления. Ненароком открытое мной чудесное приключение доступно всем. Более того, эта пьеса предназначена для дуэта, а не для сольного исполнения. Что за жуткое зрелище являл собой Гурц, неужто и я способна на такое? Меня это пугало. Меня испугала мысль о том, что этот человек с глазами точь-в-точь как драгоценные камни, которые казались еще зеленей на распаленном настороженном лице, подведет меня к самому краю и столкнет вниз. И тогда я воспротивилась, не захотела принять чувственного удовлетворения, которое он мог бы бескорыстно мне подарить. Недомогание пришлось кстати, и, соскользнув с этого пути, я откинулась назад и пусть не словом и не жестом, а лишь мысленно дала понять, что дальше не пойду.

Спустя некоторое время и он отстранился от меня.

— Вы проявили чрезвычайное великодушие. Все впереди, Аара. Настанет день, настанет ночь. Для нас с вами. — Затем, уже стоя у камина, он проговорил: — Когда над нами будут совершать обряд, скажите, что вам семнадцать лет. И в документах, которые вы подпишете, поставят ту же цифру. Я не ошибся, летом вам исполнится шестнадцать?

— В конце лета, осенью.

— Что ж, этого достаточно. К моменту бракосочетания невеста должна достигнуть возраста шестнадцати лет, а мне хотелось бы, чтобы наш союз имел как можно больше общего с браком, хоть он и не вполне им является.

— А если бы я попросила, — сказала я, — вы женились бы на мне по-настоящему?

— Не просите, — ответил он, — не женился бы, и ваша просьба испортила бы то, что у нас есть. — Он стоял, разжигая одну из длинных глиняных трубок, которую снял со стойки. Синевато-белесый дымок душистого табака поплыл в воздухе. — Именно это вас и тревожит? Вы так горюете о настоящем браке?

— Нет. Для Гурца я была игрушкой, — сказала я. — Он только под конец на мне женился. — Карулан нахмурился, и я поняла, что ему об этом не рассказали. — Это роняет меня в ваших глазах?

— Вовсе нет, — медленно проговорил он, — но заставляет меня снова призадуматься над вопросом: из какого же теста вы сделаны? Впрочем, медведь побери. Вы еще и сами себя не знаете.

И тут, тяжело ступая, явился мальчишка-истопник; исполнив свои обязанности, он удалился, а Карулан заметил, что при подобной медлительности слуг мы могли бы довести дело до конца, но если мальчишка сообщит, что мы сидели по разные стороны от камина, кое-кто в доме поведет бровями, а то и надерет ему уши.

Мы отправились спать. Задержавшись на лестничной площадке, он запечатлел на моей руке целомудренный поцелуй, желая мне спокойной ночи.

— Когда я уеду, вы еще будете спать. Кстати говоря, никто из слуг не хочет покидать вас. В случае каких-либо перемен, я сразу же вас извещу.

— То есть, если переменятся ваши планы относительно меня.

— Нет, опаловые глазки. Если возникнет угроза вашему поместью. Но этого не произойдет. А теперь отправляйтесь в постель, смотрите сны про меня и расскажите в письме, что вам приснилось, за исключением непристойностей, надеюсь получить его через неделю.

Я легла спать, но мне приснился не Карулан, а красный мрак, от которого я убегала, чувствуя рядом с собой присутствие второго беглеца, но я боялась, как бы меня не услышал преследователь, и не посмела его окликнуть, а может, я ощущала лишь отзвук собственных шагов.

Утром ни Карулана, ни солдат уже не было. Он же сказал, что никогда не лжет в подобных случаях.

По моей просьбе открыли двери в его покои. Вероятно, они думали, что я попрошу об этом раньше — ключ так и сиял, а замок оказался смазан. Я представила себе, как экономка скажет своим ближайшим подчиненным: «Ей хочется с ним попрощаться, ведь скоро она вступит в новый брак». Но разумеется, дело было не в этом.

Я предполагала, что Мельм захочет пойти вместе со мной. Слуги говорили, что он сам заглядывает в эти комнаты, когда нужно прибраться, и разрешает горничным стирать пыль только под своим присмотром. Но Мельм лишь отворил мне дверь, поклонился и ушел. Теперь мы с ним лишь изредка вступали в разговор.

Кабинет хозяина располагался в восточной части дома. В этой большой комнате имелся выход в зал и на веранду, но дверь перекосило, а замок так заржавел, что все, кроме настырных волков, махнули на нее рукой.

По бесчисленным полкам тянулись ряды книг в кожаных и даже металлических переплетах с висячими замочками. В стеклянных сосудах, аккуратно помеченных ярлычками, хранилось несколько древних свитков — труды натуралистов и философов, творивших в эпоху античности. Все соответствовало моим предположениям. На большом письменном столе — стеклянные гири, медные весы, а в нем мириады ящичков с бумагами, антикварными вещицами, фигурками из воска, булавками; на самом виду лежала пара книг — то ли выставленных напоказ, то ли являвших собой душераздирающее зрелище — однажды он встал из-за стола и так их и оставил, надеясь возвратиться из похода с Длантом. Был в комнате и мраморный верстак, прибранный и чистый, только маленькие инструменты для тонкой работы остались непонятны мне, а еще прибор для дистилляции; за несколько недель тщательно наведенный глянец покрыла пыль.

На стенах была развешана коллекция с засушенными листьями и цветами, с записями о характере растений, сделанными рукой ребенка, за ними следовали другие, с почерком взрослого Кира Гурца. Там же я заметила жуков и бабочек, красивых на мой взгляд и в то же время вызывающих ужас, все эти краски — зелень, ярь-медянка, едкая голубизна и желтизна на мумифицированных трупах сливались в очертания черепов и глаз. Он убивал их, потому что питал к ним любовь, хотел получше их разглядеть и изучить. На другой стене меж высоких стеллажей с книгами — длинная желтовато-серая волчья шкура плохой выделки. Надпись гласила: «Я убил волка и выделал шкуру. Он застрелен из кремневого ружья двумя пулями. Сегодня мне исполнилось десять лет».

Обнаружив в углу небольшой клавесин, я удивилась. Мне бы и в голову не пришло, что Гурц умеет на нем играть; правда, инструмент оказался закрыт на ключ. Затем я нашла на крышке записку, подклеенную к засохшей розе: «Клавесин моей матери».

Жуткое впечатление: как будто он побывал здесь и сделал краткие пометки, отвечая на вопросы, которые могли у меня возникнуть.

Из кабинета я поднялась по лестнице в Восточную Башню. На полпути из него находилась ванная комната, но воду там отключили. А наверху — спальня хозяина с расположенной напротив нее молельной. Внутри нее на полу, застланном восточным ковром, стояла старинная курительница благовоний; две-три мухи жужжали, ползая по ней: прельстившись ароматом, они уже не могли или не хотели улетать. Вот вызолоченная ниша, где раньше находились медведь и волк. Согласно традиции, Випарвет являлся богом, покровительствовавшим Гурцу, и в положенное время все, кто хотел, не таясь, совершали ритуалы в зале. А здесь владелец поместья и его жена могли предаваться порывам благочестия, обращаться к богам с просьбами, каяться в грехах. (Я лишь однажды из вежливости посетила усадебного священнослужителя, хотя он довольно часто бывал в доме и совершал различные незатейливые обряды. Я не особенно вдавалась в разговоры с ним. Платил ему Мельм, а я стояла рядом.) Затем господин с госпожой засыпали — или предавались любви — в огромной черной кровати, полые столбики которой украшала резьба в виде ветвей — деревья вновь обрели свойственную им форму.

Матрас и полог сняли, осталась только колоссальная рама. Над деревянным навесом виднелся герб Гурца — щит в форме сердца и увитый белыми цветами жезл. А под ним выписанный золотыми буквами девиз. Я прочла: «Либо Все Сразу, либо Ничего». Я поняла. Жезл — символ стойкости, несгибаемой воинской силы. Вьющиеся цветы, выраставшие из него, означали изобилие и покой, гибкость, мир, священную землю.

Вся эта премудрость была здесь, а его, как ребенка, все тянуло странствовать. Несмотря ни на что, он так и не набрался ума. Все сразу или ничего. Погнавшись за всем сразу, он и потерял все, а в результате: Ничего.

За окном виднелись сосны и небо, весна уже на исходе. На подоконнике в стеклянном ящичке обнаружилась последняя бабочка. Южное насекомое, крохотное, пронзительно-синего цвета. Я видела их в садах возле древнего дворца в Сирениях, а с тех пор ни разу. Как странно. Наверное, кто-то привез ему эту бабочку, и она, словно сирена, заманила его в дальние края.

В тот день, когда мне встретились такие бабочки, я видела еще и пленника, стоявшего на зеленой прогалине, Фенсера.

В классических романах бабочка являлась символом души. Откуда взялось стремление убить душу и надеть ее на булавку? А где теперь твоя душа, Кир Гурц?

Я удалилась, подобно пилигриму, который прикоснулся к мощам, но не нашел облегчения. Я не излечилась. Ни от чего.

Ни единого залпа не донеслось до Гурца. Тем ранним летом ни один вражеский солдат, отбившийся от войска, не занимался мародерством среди наших полей и лесов, хотя письмо Карулана (восьмое) доставили люди в черных мундирах. Они не принесли важных известий, и он тоже писал ни о чем. В игривом тоне. На этот раз в письме прозвучал упрек: «Либо Ваши нежные слова, обращенные ко мне, разодраны войной в клочья, либо их украли, и какой-то другой одинокий человек упивается ими; или же Вы — бессердечная нимфа, которая не умеет писать и скрывается среди кустов или вод своей реки, питая добрые чувства к ним одним». Что правда, то правда, я ему не писала.

Поместье обеспечивало нас всем полностью, продолжались работы на полях и в садах, где уже начали появляться плоды, среди изобильных виноградников и зарослей деревьев. Озеро так и кишело рыбой. Все говорили, что отлавливая часть ее, мы совершаем добрый поступок, ведь тогда остальным легче выжить.

Время от времени странники сообщали что-то новое. Крестьянские семьи, бежавшие в наши края из районов боевых действий, какие-то конокрады, которым по соседству с пушками пришлось несладко. А однажды экипаж с дамами и кавалерами, спешившими с другого конца страны в Крейз, чтобы принять участие в «достославной осаде» в качестве наблюдателей.

К тому времени, когда десятая часть войск чавро и их союзников окружила стены Крейз Хольна, белые цветы на кустах сирени, охранявших вход в храм Вульмардры, успели отцвести.

В канун Желтой Розы — который в Сазрате не празднуют — в самый разгар лета они сняли осаду.

А я жила, как будто не было ни осады, ни войны.

Его назовут Трехсторонним Договором. Восточная монархия, Альянс Чавро — в который теперь входила и моя родная страна (не враг, так друг поглотил ее) — и Саз-Кронианская империя одновременно подписали его в три часа утра в Саблической Баслии, расположенной у восточных границ, в Золи на южном рубеже и в столице Кронии, во дворце.

Советники императора подняли шумиху, вассальные принцы и правители его земель тоже. Даже сторонники войны заявили, что сейчас необходимо сделать передышку и заключить перемирие, дабы в конце концов одержать победу.

В Крейз вкатили запряженные ослами чаврийские пушки, увенчанные гирляндами цветов, а люди на улицах братались, целовались, клялись друг другу в верности и пили вино; прошел месяц, и Карулан прислал девятое письмо, в котором и поведал мне в непринужденной манере все эти подробности. Он побывал в Баслии и мог бы потешить меня целой повестью, если не вполне пристойные детали истории занимают меня. Разве он не обещал, что все кончится хорошо?

«В этом большом мире все влюблены друг в друга. Чавро в кронианцев, а кронианцы в чавро. Как только могли мы вести войну с такими дивными соседями? Мы устраиваем для них пирушки по всем столицам и разделываем восток на куски к обеду».

Он перестал соблюдать осторожность в письмах. И я поняла: его положение изменилось, он добился некоторой власти.

Опираясь на прочитанные когда-то книги с едва понятным мне содержанием, я принялась раздумывать над всяческими интригами. Тайное союзничество, неразглашаемые договоры. Все это только предположения. Но ведь он знал заранее, как развернутся события драмы. Авторы сценария обсуждали его с Каруланом, если только он не принадлежит его собственному перу. А может, сами боги обратились к нему, решив, что его прагматичная почтительность лучше религиозной неразберихи.

Крония лишилась части владений. Император утратил величие, словно фигурка из свечного сала, подтаявшая от сильного жара. И будет несложно растопить ее совсем и переплавить в человека помоложе, поумнее и поярче.

Но из всего водоворота исторических событий Аару занимало лишь одно: теперь он потребует, чтоб я вступила в супружество сердечного преподношения. Нам с Гурцем придет конец. Не враг, так друг поглотит и меня.

Мне снилось, будто кричит женщина. Может, это мой крик? Я проснулась. Стояло утро, последняя четверть лета. Вокруг — бледно-синий свет.

Крики стихли — они неслись не из страны сновидений, вырвались не из моего горла. Какой-то ритуал — неужели возле храма Вульмардры, старухи-матери-девушки опять кого-то лишили жизни? Земля дала всходы, приближалось время, когда начинают делать вино и собирать урожай, и до меня донеслось эхо особых приготовлений, звучавшее приглушенно из-за разговоров о войне, из-за уклончивости, быть может, из-за моего присутствия. Прошлым летом меня здесь не было, я им не мешала. День празднества Вульмартии пришелся точно на мой день рождения. Тогда я еще находилась в городе. А теперь? Своеобразный пролог — зарезанный острым ножом зверь или птица… Впрочем, кричала девушка. Но ведь они не… не может быть, чтобы в честь богини проливалась человеческая кровь.

Она приемлет кровь женщин, которую они теряют раз в месяц и во время родов. И кровь мужчин, пролитую на поле боя. Не надо об этом думать.

В голове, словно мухи, замелькали разные картины. Меня бросило в жар, я встала с постели, подошла к западному окну, затем к северному, но сумерки еще не развеялись, и я ничего не разглядела.

Надо подняться на крышу. По узенькой лесенке.

Я набросила шаль поверх ночной рубашки. Вышла из комнаты. В коридоре ни души. Я добралась до лестницы, поднялась наверх и оказалась перед закрытой дверью. Из скважины торчал ключ. Я повернула его. Пьянящий прохладный воздух и небо, такое высокое, что мне показалось, будто оно вытянуло из меня через глаза всю душу.

За парапетом с южной стороны передо мной в сумеречном свете раскинулась летняя земля; все цветовые пятна подсинены, в синих садах — запах синих яблок и слив, а среди синих виноградников — синего винограда (солнце умоет их, и они станут зелеными), синие розы, синяя пшеница, а синей всех деревья и озеро.

Над верхушками сосен стояла сине-белая Веспаль.

Внизу пронесся негромкий шумок, неведомый и знакомый одновременно.

Я посмотрела вдаль и увидела, как из-за леса выезжает тот самый батальон призраков.

Безумное мгновение — я огляделась кругом. Волчья Башня справа от меня, а на востоке Башня Покоя, где живет старая госпожа, — обе целы. Крыша не рушится у меня под ногами. Но там, внизу, из леса рысцой выезжает на мощеную дорогу кавалерия. Призраки. Мне не удалось разглядеть, что на них за мундиры. Лишь синеватый блеск металла; сбруи, галунов, пряжек, мечей и шлемов.

Тысяча человек? Нет, поменьше. Едва ли сотня. И без знамен. Крепкие кони так и лоснятся, дымчатый лучистый свет не проникает сквозь них. Значит, это не призраки.

На предводителе колонны черный кронианский плащ, на котором мерцают бледно-синие искры — днем они станут темно-красными. Командирский плащ.

На крышке гробницы никого нет — ни меня, ни вообще кого-либо.

Когда раздался приказ «Стой!», внизу в доме отворились двери. Ковельт, помощник управляющего, показавшийся мне с такой высоты очень маленьким, вышел на дорогу, а с ним еще трое слуг.

Не призраки, нет, это не призраки. Но и не кронианцы: мундиры солдат в отличие от роскошно одетого унитарка, возглавляющего колонну, иного цвета, чем краски из палитры рассвета, смешанные с чернотой Кронии. И я уже как-то слышала слово «Стой!» на этом языке, произнесенное кем-то в Крейзе в шутку, на языке чавро.

Командир все так же сидел верхом, а Ковельт стоял, запрокинув голову. Они беседовали. Я не смогла расслышать, о чем.

Меня словно проткнули горячей спицей, она дернулась, закачалась, причиняя мне боль.

Надо уйти, пока они не догадались посмотреть на крышу и не заметили меня. Надо вернуться в комнату и спрятаться. Там я в безопасности. Мельм и все слуги Кира Гурца поднимутся на мою защиту.

Стук в дверь, мгновение — и в комнату уже влетела Роза. На ней ночная рубашка, в волосах папильотки. Мы так часто с ней встречаемся, но никогда еще она не являлась мне в подобном виде.

— Мадам…

— В чем дело? — Я не проявила беспокойства.

Роза была чуть ли не в истерике.

— Мадам… они здесь… во дворе, а их офицеры в зале.

— Я так и поняла. Чавро?

— Ох, куда хуже… о, это так ужасно…

— Приди же в себя, — сказала я. Бедная Роза. Однажды я на нее прогневалась за то, что она пособничала Воллюс, и с тех пор проявления ее обиды и темперамента все время служили мне уроком.

— Мадам. Но… они говорят, что вы должны немедленно спуститься.

— Немедленно?

— Он послал меня к вам. «Приведите ее», — говорит он. «Но моя госпожа еще в постели. Еще и шести часов нет». — «Мы обязаны обыскать дом», — отвечает он. Ох, матерь наша!

— Насчет «немедленно» не может быть и речи. Пошли кого-нибудь из горничных, пусть передаст, что я спущусь сразу, как смогу. Потом придешь сюда и оденешь меня. Скажи, чтобы мне принесли теплой воды и чаю, который я пью на завтрак.

От моих слов Роза вся сжалась, выскочила из комнаты и тут же примчалась обратно, неся воду и мятный чай.

Однажды солдаты — кронианцы — поднялись в комнаты к моей тетушке. Но здесь такого не произойдет.

— Ах, мадам, — сказала мне эта девушка-северянка, разогревая щипцы для волос, раскладывая летнее платье и корсет, — все это чудовищно. Вы еще не знаете самого страшного.

— Но не сомневаюсь, что ты мне расскажешь.

Она отчаянно сморщилась, от раздражения или от огорчения. И сказала:

— К нам прибыл батальон южан за продовольствием для Крейза. И за тем, чтобы проверить, нет ли среди нас мятежников и предателей, плетущих интриги против Договора. Н-да! Уж у него, у этого флюгера, должно быть бесподобное на них чутье, ведь всякий прокаженный без труда отыщет тех, кто поражен той же болезнью.

Я уже знала. Знала заранее. Знала всегда. Знала с тринадцати лет, с той минуты, когда он подошел ко мне в комнате с грязным окном и погасил драгоценный кристалл, танцевавший у меня в мозгу, единственное, чем я обладала. Я знала: нельзя появиться перед ним как тогда, ребенком в замаранном платье, с немытыми растрепанными волосами, без маски, без щита. Да, сегодня мне необходима искусная маскировка.

Роза испуганно щебетала. Я одевалась так долго, задала ей столько работы. Она уже была готова заявить, что я прихорашиваюсь изо всех сил, желая, чтобы этот двойной перебежчик из южных краев, этот прокаженный положил на меня глаз, но не посмела обвинить меня вслух. Она почувствовала, какая страшная сила овладела мной, и поняла, что ее белый клинок ответит смертельным ударом.

Итак, я вымылась и надушилась. Корсет на мне затянут — я облечена в каркас из костей мертвых животных. Я надела маскарадный наряд — платье из серого восточного шелка с фиолетовой отделкой, подпоясалась черно-красным кушаком, как подобает вдове воителя. Как бы небрежно рассыпавшиеся волосы — Роза потрудилась над ними — ведь час еще совсем ранний. Сережки и маленькие колечки из черного янтаря. Лицо слегка подкрашено.

Глядя в зеркало, я следила за тем, как меня собирают по частям, и чуть погодя, заметив в себе признаки жизни, очень удивилась, потому что в ту минуту, как никогда прежде, я походила на бесподобную куклу.

Когда я открыла дверь спальни, снизу донесся шум движения.

Я ступила на верхнюю площадку лестницы, и в то же время он подошел к нижнему ее пролету возле фигуры Випарвета, намереваясь вторгнуться в мое убежище, ведь я так сильно задержалась.

— Надеюсь, вас не слишком обременила подобная спешка, — проговорил он.

Лучи зари хлынули сквозь дверные проемы в дом, в их свете мы и предстали друг перед другом.

Внезапно он бросил взгляд наверх, и лицо его побелело.

Скрываясь под своим обличьем, я могла без ужаса, без страха смотреть на него. Оно служило более надежной охраной, чем моя комната, чем вуаль, в которую я куталась на месте поединка, чем дуб, к которому я прижималась в королевском саду. И уж конечно, надежней детства, когда душа моя была открыта, словно рана.

С тех пор я подросла на пять дюймов. И на столько же он превосходит меня в росте.

Он не узнал меня, нет, дело не в этом. Но я догадалась, кто ему привиделся. Илайива, на сей раз умело облеченная в цвета снегов, лежавших в ее душе — светлые волосы на белом фоне, — стоявшая на верху лестницы, как при последнем их свидании.

И он. Всплеск светлых сияющих волос, тусклая тьма неровно посаженных глаз разной формы — вот и все, что мне запомнилось.

Когда на его светлокожем лице вновь заиграли краски, на глаза легла тень, словно облако отразилось на поверхности металла.

Откашлявшись, он сказал вполне любезным и спокойным тоном:

— Принцесса, прошу простить нам это грубое вторжение. Мне сообщили об обстоятельствах вашей жизни и о том, кто является вашим покровителем. Достопочтенный принц Карулан. — Он подождал. Я молчала. Он заговорил снова: — Тем самым я хочу сказать, что вам и честным людям, живущим в этом доме, ничто не угрожает. Просто ваше поместье упустили из виду, а вспомнив о нем, решили, что кто-то должен… тщательно осмотреть его.

— Вы ищите здесь оппозиционеров, — сказала я. Голос звучал как бы со стороны, и слушался безукоризненно, как хорошо отлаженный инструмент. Я чувствовала, как регулируется его звучание, как мое дыхание ударяет по голосовым связкам.

— Я уверен, жителей Гурца не в чем упрекнуть, — сказал он тоном обольстителя. — Простая предосторожность. А также, с вашего позволения, мы возьмем немного провианта для голодных солдат, стоящих в Крейзе.

— Делайте, что вам приказано, — ответила я и добавила: — Я же не могу вам запретить.

Он стоял у подножия лестницы и глядел на меня, запрокинув голову, а я смотрела на него сверху вниз.

И вдруг негаданно, нежданно что-то во мне тихонько взвыло.

Роза говорила, что служанка с кухни, увидев среди леса всадников, закричала. Ее крик я и услышала. Но и он тоже был предзнаменованием. Этот вопль.

— Прошу вас, поверьте мне, — сказал он, молодой человек, которого я позабыла и в то же время помнила ясней всего на свете, яснее собственного происхождения и прошлого, — мы отнесемся к вам и вашему имуществу с уважением.

Он начал подниматься по лестнице, как будто что-то толкало его ко мне. Когда он встал на седьмую ступеньку, я сказала:

— Это поместье моего покойного супруга, полковника и принца Кира Гурца.

Он опять остановился. Выражение его лица переменилось, стало насмешливым и мрачным.

— Я заметил пояс на вашем платье. Мадам, я сожалею о его кончине. Надеюсь, вы понимаете, что не я нанес ему смертельный удар.

Как раз обратное чуть было не произошло когда-то. Стоило Гурцу поставить на бумаге подпись…

У меня загудело в ушах, как от пушечных залпов, которых я не слыхивала здесь, какое-то несоответствие, пережиток.

— Однако, — возразила я с легкой улыбкой, — разве можно знать наверняка?

— Разумеется, невозможно. Как боец, я имею дурную репутацию, мадам. Поверьте, чуть ли не каждая вторая из вдов Севера плюет в меня при встрече. Любой согнулся бы под тяжестью подобного «дождя».

— Вы дважды сыграли роль предателя, — проговорила я. Нет, она, Илайива, кукла, демон.

— Да, — ответил он, — я мерзавец. И слышу это не в первый раз.

Он повернулся вполоборота ко мне и глянул на оставшуюся у него за спиной лестницу. Его люди остановились на дороге возле дома.

— А теперь прошу меня извинить. Чем раньше мы начнем, тем скорее вы от нас отделаетесь.

Он опять спустился вниз, ступая грациозно и уверенно. Его незримый блеск потускнел. И черный плащ унитарка обвис. Он выставлял его напоказ как символ предательства, чтобы мы не вздумали, будто он пытается уйти от ответа или ищет прощения. Глядите, — говорил этот плащ, вот кто я такой. Мне вспомнилось, как в салоне Воллюс он бросил всем в лицо: «Я украл деньги, обманув императора».

Ведь это я обрекла тебя на такую участь. Когда зачеркнула твое имя. Ты без страха встретил бы смерть.

Ты готов был умереть, жизнь надоела тебе. Я заставила тебя жить так же, как живу сама. Я подарила тебе жизнь, а теперь еще и этот поток вдовьей ненависти, запятнанность, дуэль в саду, плащ предателя.

А он уже выходил за дверь (свет смыл почти всю плоть, остался лишь силуэт, и в волосах его играло серо-золотое пламя, похожее на переливы моего платья).

Как же мне позвать тебя обратно? Ты даже не знаком со мной. На три секунды я стала женщиной, которую ты любил или думал, будто любишь, когда был двадцатилетним мальчишкой и жил в опустошенном городе. Но потом я снова превратилась в незнакомку, в Аару, выбеленную под стать снегам. В бабочку Гурца, пришпиленную к сексуальным проискам Карулана.

Фенсер Завион вместе с чаврийским офицером шел через лужайку.

По дороге рысцой промчались лошади и заслонили их.

Он ушел.

В то утро они обыскали дом, стараясь как можно меньше шуметь, действуя умело и тактично. Они заявились даже ко мне под дверь. Я ожидала этого. Я ослабела и утратила прежнюю уверенность, но приказала Розе — у нее пунцовое лицо, в глазах слезы — впустить их.

Солдаты чаврийского патруля носили мундиры светлого сине-серого цвета с красным или красно-коричневым рубчиком. Цвета их формы не запечатлелись у меня в памяти во время отступления. Под конец, среди снегов, все казалось либо черным, либо белым, да к тому же некоторые из них поснимали одежду с погибших кронианцев.

— И кого же, по-вашему, моя госпожа здесь укрывает? — завизжала Роза. — Наверное, куча здоровенных заговорщиков прячется у нее под кроватью!

Все четверо улыбнулись, а один из них сказал по-чаврийски, что был бы не прочь занять их место. А я почувствовала, как бледнею, и поняла, и они тоже поняли, что я неплохо разбираюсь в их языке. Разве так уж сильно он отличается от моего родного?

И тут в дверях появился он.

— Что вы здесь делаете (какое-то чаврийское ругательство), вас побери?

Вроде бы они ответили, что выполняют приказ и проводят обыск.

— Но не у госпожи в комнатах. Вон.

Они вышли. Теперь Фенсер стоял ближе, лицо его побелело и застыло, он щелкнул каблуками, отвесил короткий поклон и снова удалился.

Они собирались разбить в лесу бивак, а нам выпала честь угостить их обедом.

Мои слуги пришли в ярость. Это пиршество было пародией на то, которое они с такой охотой устроили для Карулана и его солдат.

Я послала за Мельмом.

— Не тревожьтесь, принцесса. Как бы там ни было, южанин держит их в узде. Они не принесли нам ущерба, только устроили небольшой беспорядок. Есть у нас пара сорвиголов, но Ковельт послал их от греха подальше в обход на поля. Завтра эта свора уберется отсюда.

— А госпожа?

— Она подхватила небольшую простуду, и нам удалось уговорить ее не вставать с постели. Он запретил им заходить к ней в покои. И сам осмотрел комнаты хозяина, так что и там обошлось без мерзостей.

Мы с Мельмом впервые завели столь долгий разговор с тех пор, как окончательно решился вопрос о моем вступлении в союз с Каруланом. Он говорил приветливо, старался меня приободрить. Не может быть, чтоб он таил обиду. Но дальше, что он скажет дальше?

— Мельм, мне хотелось бы проявить осмотрительность. Согласно Договору, они — наши друзья, пусть и мнимые. Кроме того, этот южанин был знаком с Воллюс. — Мельм внимательно посмотрел на меня. — Пожалуй, я позаимствую куплет из ее песни. Скажите слугам, пусть накроют на стол в гостиной на женской половине, хорошо? И передайте Завиону, что я приглашаю его отобедать со мной, время обычное.

Похоже, Мельм призадумался. И к моему удивлению ответил:

— Да, принцесса. Это мудрый шаг. Я не посмел вам советовать, но в Крейзе у вас была умная учительница. Разумеется, он может и отказаться, но мне кажется, он вздохнет с облегчением, если его не спустят с лестницы в общепринятом порядке. Опасный человек. Не стоит будить в нем зверя. Я прослежу, чтобы вы не оставались с ним один на один.

— Нет, Мельм, — возразила я, — делайте все как обычно. Он крайне проницателен. И не преминет заметить, что меня окружают телохранители. Он не станет оскорблять меня. Ему известно о моем… знакомстве с принцем Каруланом.

— Хорошо, принцесса. Вы рассудили здраво.

В восемь вечера под бой часов он вошел в гостиную и поклонился.

— Меня изумило ваше великодушие. Впрочем, может быть, это — обманный ход, предпринятый, чтоб отравить меня. — И, заметив выражение моего лица, добавил: — Принцесса, не подумайте, будто я шучу. В одном из особняков Крейза уже совершили подобную попытку.

Я не сдержалась и спросила, что же там произошло.

— В той семье погибло трое сыновей. И как на грех меня послали осмотреть их дом. (Видите ли, я служу источником беспокойства для обеих сторон, и они подыскивают мне «интересные» поручения.) Меня пригласили позавтракать вместе со всеми. Такой у них возник порыв. Правила приличия не позволяли мне отказаться. Но меня мучили подозрения. Я стал предлагать кусочки со своей тарелки милой собачке, любимице хозяйской дочки, стараясь, чтобы все это заметили. Девушка встревожилась. В конце концов, когда я протянул собачке очередной кусок, барышня схватила столовый нож и бросилась на меня. Мы отобрали у нее нож. Впоследствии алхимик проверил пищу с моей тарелки. Оказалось, что в пикули добавлен волчий яд. Но девушка решила, что жизнь собачки дороже мести за гибель братьев. Что, по-видимому, вполне разумно. Как я сказал, собачка была очень милая.

— А вы бы ее отравили.

— Ох, принцесса. Из-за меня погибли и попали в ад сотни человек, моих собратьев. Как вы могли подумать, что меня остановит жалость к собачке? Собственно говоря, я блефовал. И на самом деле скармливал ей конфетки, которые взял из стоявшей на столе вазы сразу же, как пришел. Их ели все. Как видите, я тоже ценю собачью жизнь выше человеческой. Животные… беспомощны перед нашими прихотями. В ходе военных кампаний я видел лишь мертвых лошадей и собак, да еще кошек, которых раскармливали на случай осады… Бога ради, оставим эту тему.

— Да, оставим.

Я поднялась на ноги, он пошел ко мне, еще раз поклонился, но не взял моей руки. Он выше меня на пять дюймов, но теперь он ближе ко мне, чем в детстве. Тогда он был просто высоченным взрослым. А сейчас он превосходит ростом Илайиву и полностью соответствует моим дурацким детским представлениям о героях.

Шрам, прочертивший по диагонали кисть левой руки, казался к месту, а на ладонях появились мозоли, оставленные рукоятью шпаги, кинжала, щита и копья. Длинные пальцы, ногти недавно приведены в порядок, а на одном — вертикальная темная трещина, еще один след удара. Стоило на мгновение увидеть вблизи эти странные глаза, и тут же выяснилось, что они такие же, как у меня, расцвеченные множеством изменчивых красок, слившихся на данный момент в серый цвет. По случаю церемонного обеда он привел себя в опрятный вид — безукоризненный мундир, волосы и ногти сверкают глянцем. За всей его красотой, за этими глазами скрывался яростный вихрь боли, закованный в железо; сдавленный броней из шрамов куда более страшных, чем те, что я заметила на его теле.

Явился Мельм и подал нам вино. Он принес топаз, но церемоний не потребовалось — вино из давно початой бочки, и все же прекрасное.

Фенсер заговорил о нем, поднес бокал к свече и стал рассматривать вино на свет; золотые отблески заплясали на радужной оболочке его глаз и ненадолго, невзаправду погасили в них тени. Ему доводилось слышать о топазе.

— И об этом доме, — сказала я.

— Да. Поймите, у меня были друзья среди офицеров и дворян Крейза. Имя Гурц упоминалось в разговорах.

Мы замолчали. Стоявшие на пустом камине цветы внезапно зашевелились, будто к ним прикоснулась чья-то рука. На плитки посыпались лепестки лилий.

— Мне повсюду видятся мертвецы, — сказал он. — Друзья, что умерли ради меня, призраки любивших их людей. Может, и ваш муж стоит сейчас у меня за спиной и держит шпагу наготове. Скажите ему, принцесса, пусть нанесет удар. — И он проглотил вино, запрокинув голову, как воду, как лекарство, словно хотел запить собственные слова. А вслед за этим сказал совсем спокойно: — Простите, что говорю вам о своих навязчивых идеях. Ваше великодушие выбило меня из колеи. Вдобавок чувство изумления не оставляет меня сегодня. Увидев вас впервые… вы очень похожи на женщину, которую я знал когда-то. На южанку, которой нет в живых. Прошу прощения за подобное упоминание. Какая бестактность с моей стороны. Сравнить вас с женщиной из вражеской страны.

— Во мне течет кровь юга, — проговорила я.

— Неужели? — Он с ужасом посмотрел на меня, затронутая тема вызывала у него тошноту. — Наверное, вы изо всех сил стараетесь это скрыть.

Вот на таком расстоянии от истины мы и остановились. И более не возвращались к этой бездонной пропасти. Я не смогла к ней приблизиться, а его воспоминаний оказалось недостаточно, чтобы свернуть на путь, ведущий к ней, а может, ему не хотелось копаться в прошлом.

Подали обед, и у меня возникла мысль: не предложить ли привести сюда одного из наших псов, чтобы проверить, нет ли яда в его пище. Но это привнесло бы оттенок иронии и игривости, к которой мне не хотелось прибегать.

Казалось, он доверяет мне, или же ему очень хотелось умереть от яда или от удара в спину, нанесенного рукой призрака.

Он выглядел совсем иначе, чем в тех случаях, когда другие люди окружали его, тоска и меланхолия сделали его ранимым. Наверное, при мне он вел себя так же, как оставшись наедине с самим собой; собственное общество не повергало его в веселье, и мое тоже.

Немногое сказали мы друг другу. Поговорили о близящемся сборе урожая, о виноградниках, о паре книг, названия и содержание которых выпали у меня из памяти, равно как и имена авторов, но мы оба читали их в свое время. Подобные темы помогли нам удержаться в пределах безопасного русла. Различные отмели и коряги не позволяли нам заговаривать о родственниках и друзьях, об империи, о будущем и даже о географии Земли.

Он поблагодарил меня, извинился, сославшись на предстоящий рано утром отъезд, — он не сомневался, что меня обрадует это событие, — и ушел, когда еще не пробило и десяти часов. Ощутив полнейшее изнеможение, я присела у камина с цветами. Если бы мне удалось заплакать, слуги не осудили бы меня, заметив мои слезы. Они решили бы, что я горюю об утраченном супруге, потому что благоразумный поступок, совершенный мною в этот вечер, шел вразрез с памятью о нем и причинил жестокую муку.

Но разве смогла бы я объяснить самой себе, о чем плачу? О его глазах, о боли в них? О звуке его голоса, об уродливой трещине на ногте? О наших с ним разбитых сердцах?

Можно сидеть и рыдать над погребением вселенной. Ей нет и не будет скончания. А слезам положен свой срок.