"Героиня мира" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

Часть вторая Отступление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Уртка Тус, Сынок Медведя, и его войска покидали город с таким же шумом, с каким некогда вступали в него. Под грохот барабанов и голоса труб. Каждый из уходивших в тот день полков шагал под своим знаменем с боевыми наградами. Множество деревьев скинуло листву, и первый Белый Ветер — так жители деревень зовут северные ветры, несущие морозы, а в конце концов и снега — уже налетал порывами на бульвары и аллеи. Купола Пантеона искрились на фоне серебристого неба.

Следом за каждым батальоном, растянувшись чуть ли не на милю, громыхая катились фургоны с фуражом и повозки с добром, награбленным в городе или «подаренным» его жителями. В некоторых из них ехали женщины, которые отдались кронианцам. До меня дошли рассказы о том, как люди плевали в них из окон и приотворенных дверей. Однако в путь отправилась и горстка женщин так сказать иного порядка — дам — они следовали в крытых экипажах офицеров. И я тоже. Два отличных мерина тащили хорошо оборудованный экипаж Кира Гурца со спущенными шторами и так же набитый багажом, сложенным у меня под ногами и на противоположном сиденье Гурц, как положено, скакал впереди, вместе со штабными офицерами. Они почему-то сочли важным продемонстрировать силу, покидая город. Пять тысяч человек под командованием квинтарка еще остались в нем на время, чтобы завершить незаконченные дела кронианцев, а в случае необходимости, выступая в качестве арьергарда, принять меры против мятежников или первых ласточек из войск короля.

Вероятно, мне сообщили математические принципы происходящего уже в то время, но мне удалось расположить их в правильном порядке лишь месяцы и годы спустя. С каждым днем путешествия совершенствовалось мое владение кронианским языком, ведь теперь я слышала повсюду только его. Мои познания в области методов взрослых и правил, по которым они ведут войны, оставались весьма туманными. Я предоставила вселенную, которую они, похоже, так хорошо знали, на их собственное усмотрение. Я же оказалась в ней лишь по воле случая.

Несколько дней похода, а может, мне только так казалось, не отличались особенными событиями. Первые два дня и разделявшую их ночь мы продвигались, останавливаясь лишь ненадолго, чтобы дать отдых лошадям. Мы перемещались с постоянной скоростью без малейших затруднений, поскольку ехали по отличной дороге. Какое-то время мы следовали по Великому Северному Пути, выстроенному для королевских войск три столетия назад и постоянно подновлявшемуся; кронианцы сочли его состояние в высшей степени удовлетворительным. Мне уже приходилось жить вне города раньше, и тогда я научилась отправлять естественные функции организма в дикой местности, не испытывая ни затруднений, ни стыда. При экипаже имелся походный стульчак с горшком, но я ими не пользовалась. (И в первый вечер во время одной из более долгих остановок, когда невидящий Мельм пошел выносить горшок, меня так порадовало, что столь низменные действия совсем не затрагивают меня, быть может, благодаря моей незримости.)

Вернувшаяся ко мне способность спать также оказалась благоприятной. Я проводила долгие часы, погрузившись в забытье, и дремала в покачивающейся колыбели. Хотя Гурц — на коне он казался огромным — подскакал к нам, как только мы выехали за окраины города, и сказал, что теперь мне можно поднять жалюзи, вначале я не увидела ничего особенно нового — плоские выжженные поля, голые кусты, засохшие виноградники. Только ночь в открытом поле напомнила мне о наших прогулках по паркам города. Но над смятым покрывалом лесов засияла одна ослепительно-прозрачная звезда (Веспаль), и просочившаяся сквозь тьму заря пробудила в моей памяти дни отдыха в деревне и навеяла на меня сны о маме. Я проснулась в слезах, но вскоре боль утихла. Теперь ее власть надо мной несколько ослабела.

Неприятней всего оказалась духота в экипаже, но, подняв жалюзи, я сумела чуть-чуть приотворить створки окон.

На вторую ночь, уже на расстоянии шестисот миль от города, передовая часть войск, в которую входила почти вся кавалерия, а также экипажи и повозки штабных офицеров Тус Дланта, встала лагерем среди широкого нагорья; я обратила на него внимание еще на рассвете, когда его вершины, бросаясь в глаза, проступили на фоне окрашенного киноварью неба.

Окрестности первого места стоянки оказались живописными. Кое-кто даже отметил это вслух. Я видела, как две или три знаменитые офицерские дамы прогуливались со своей свитой по поросшим кустарником холмам; даже установили подзорную трубу, чтобы окинуть критическим взглядом созвездия и отдаленные вершины гор в округе — стояла ясная, полная лунного света ночь.

Мельм, обладавший богатым опытом по части военных походов, развел костер и проследил за тем, чтобы лошади хозяина не остались без присмотра, а когда появился Гурц, расставил складной стол, расстелил на нем белоснежную скатерть и стал подавать ему, а заодно и моей несуществующей особе обед на блюдах из сервиза со сфинксами, который почему-то отправился в путь вместе с нами.

Гурц воодушевился при встрече со мной. Он пил вино из графина (как обычно) за мое здоровье. Он сказал, что скучал и беспокоился обо мне, но я храбро вела себя, как маленький отважный птенчик. Когда поставили палатку, мы ушли в нее, и он овладел мною с привычной осторожностью, вслед за чем впал в крайнее смятение. Палящий жар и тяжесть его тела невероятно удручали меня, но боль стала меньше. Я подумала, что вскоре смогу совсем неплохо переносить моменты соединения с ним. К отчаянной моей радости, выяснилось, что ему необходимо вернуться в палатку Дланта и, скорей всего, ночь он проведет там, о чем крайне сожалеет. С восходом солнца мы вновь отправимся в дорогу.

Позднее я проснулась в приятном одиночестве и обнаружила, что утратила покой, который навевало на меня движение экипажа. Я подползла к выходу из палатки и выглянула наружу.

За пеленой дыма от наших костров клонилась к закату полная луна. Сотни костров, полыхавших по всему нагорью, уходивших все дальше и дальше в потайные уголки темноты, слились воедино в необъятный угасающий очаг, где-то лишь начинавший затухать, кое-где уже потухший, а где-то еще светившийся ярко-алым пламенем. Картина не была безмолвной, ведь множество батальонов пехоты все подходили, нагоняя нас, и становились лагерем, и разбивали биваки на протяжении всей ночи. Кругом бродили часовые. Я видела, как один из них долго стоял на выступе высокой скалы, то ли опершись на копье, то ли прислонясь к небу; луна обвела его силуэт золотистой каймой.

Что ж, вот формула, описывающая начало нашего отступления из города. Она предвещала нечто увлекательное среди тягучей скуки. И, похоже, я еще не поняла тогда, сколь обманчиво всякое начало.

Праздник бога-медведя пришелся на девятый день путешествия, и Хеттон Тус Длант устроил обед для офицеров высшего ранга и тех, кто служил при штабе.

Кир Гурц сообщил мне об этом и спросил игривым тоном, не соглашусь ли я пойти вместе с ним в качестве его «дамы». Очевидно, другие дамы тоже приглашены. Его вопрос привел меня чуть ли не в замешательство, поскольку я отлично усвоила, каково мое нынешнее положение. Гурц словно прочел мои робкие мысли и сказал на это, что заметил, с каким чувством собственного достоинства я стала держаться, и понял, что в черном доме я служила горничной при госпоже, а вовсе не выносила помои с кухни. Во время осады я оказалась в стесненных обстоятельствах, но при его покровительстве все опять вернулось ко мне. Он с радостью наблюдал за этим. Я вполне приемлемо веду себя за столом, я мила и скромна. Он только попросил бы меня зачесать наверх волосы — умею ли я это делать? — а если кто-нибудь упомянет о моем юном возрасте, отвечать, что мне шестнадцать лет и я просто маленького роста. Он знает, что мне наверняка немногим больше пятнадцати, сказал он. (Я думаю, на самом деле он понимал, что мне куда меньше того, а может даже считал меня моложе, чем на самом деле.) В его родной провинции люди полагают, что девушки достигают брачного возраста в двенадцать лет, но в городах принято судить иначе. Его осудили бы за то, что он хвастается любовницей, которой не исполнилось и шестнадцати лет.

Я пообещала, что стану выдавать себя за шестнадцатилетнюю и зачешу волосы наверх. Я столько раз видела, как это делает мама, да если уж на то пошло, и Лой тоже, а часть ее гребней и шпилек досталась мне, оказавшись в неразберихе среди моих папильоток и щеток для волос.

Не беспокойство, а любопытство одолевало меня, я с нетерпением ожидала вечерних событий.

Мне приходилось совершать такие огромные дикие шаги в познании окружающего, что теперь у меня не осталось никакого мерила, весов для оценки событий. Кроме того, аура этого войска приобрела для меня странную притягательность. За время жизни я успела освоиться с армейским бытом, а слово «враг» казалось мне не более значительным, чем лимонная корка, ведь мне пришлось проглотить сам кислый плод целиком.

Я не проводила времени в размышлениях об имени Фенсера на тускло-красной бумаге, о том, как я зачеркивала его, и точно так же я не задумывалась над вопросом, четырнадцать мне лет или шестнадцать, сумею ли я зачесать наверх волосы, пристало ли мне сидеть в освещенной факелами палатке за одним столом с человеком, который отдал приказ уничтожить форты Высокобашенный и Ончарин.

Дюжину палаток составили вместе, получился обеденный зал. Быть может, Мельм расстилал безукоризненно белые скатерти, а за креслом полководца, украшенным резьбой по черному дереву и сопровождавшим его на всем пути с Севера, а теперь возвращавшимся обратно, стояли крест-накрест штандарт с вороном и знамя с медведем. В дальнем конце зала расположился сам Уртка, та огромная фигура, что участвовала в триумфальном шествии, которое я видела, только теперь она возвышалась не на колеснице, а на золотом постаменте. В когтях, достигавших пяти дюймов в длину, он держал драгоценности. Над стоявшей перед ним чашей из золота вздымался дым благовоний. Его увенчали гирляндой из осенних крокусов. Солдаты Пятого Отряда Копьеносцев прибыли на место стоянки раньше всех, отыскали для него цветы и заработали дополнительную порцию вина, которым угощали сегодня бойцов.

Мы с Гурцем сидели в дальнем конце стола на южной его стороне. Никто и не думал о том, чтобы возлежать за обедом, но слуги принесли для гостей гирлянды цветов из цветной бумаги.

Я принялась считать присутствующих. Помимо генерала, стоявших возле его кресла адъютантов и слуг, в палатке находилось сорок три человека мужчин и одиннадцать женщин в ярких платьях, походивших на роскошные цветы, рассыпанные среди черных кителей. Уже по одной только их одежде можно было понять, что они богаты. Хотя было непонятно, с давнего или с недавнего времени. Судя по манерам, все до единой имели благородное происхождение и принадлежали к аристократии. Каждая из этих женщин отличалась привлекательностью, а две были красивы; одна из них, со светлыми, как лен, волосами, одетая в платье цвета фламинго, сидела поближе к нам. Их утонченность очаровала меня; я не могла понять, что они здесь делают, каким образом очутились, вроде бы по собственному желанию, среди этих мужчин, похожих на медведей. Ни одна из них никак не могла оказаться в тех же обстоятельствах, что и я.

На мгновение я почувствовала себя ребенком в этом чопорном шелковом платье для девочек, наглухо закрывающем шею и руки до самых запястий, с единственным украшением — золотым браслетом с кораллами, подаренным мне Гурцем. Но прошла минута, я позабыла обо всем и уже глядела во все глаза. И тогда же престранное ощущение накатило на меня, еще один из моих приступов, и мне показалось, будто мной владеет сверхъестественная сила, будто я опередила этих женщин на десятки лет и иду по дороге, которой их ногам никогда не коснуться.

За время долгого обеда вопросы политики не затрагивались ни разу. Сынок Медведя, полководец с блеклыми глазами, возглавлял беседу; он произносил тосты в честь божества и делился с нами воспоминаниями об Отечестве. Обед превратился в расширенную, более цветистую вариацию наших с Гурцем ужинов в городе. В промежутках мужчины галантно флиртовали с дамами и поднимали тосты за их — за наше — здоровье. Все разговоры велись исключительно на кронианском языке.

А стол изобиловал блюдами. На тарелках появлялись лакомства, о которых мне случалось слышать, но я еще ни разу в жизни их не видела. Теперь я неловко съела по кусочку каждого. Там подавали напитки множества сортов, в том числе черное пиво и бренди бледно-соломенного цвета, но они предназначались исключительно для мужчин. Вечеринка стала несколько шумной, но я не пила вместе со всеми. Сидевший справа от меня Гурц прикрывал рукой мой бокал всякий раз, как подносили вино, хотя и позволил мне отпить пару глотков из своего собственного. Когда поднимали тосты в честь бога, я пила воду. Он обратился к сидевшему рядом с ним седому тритарку с шуткой по поводу заботы, с которой он оберегает мою шестнадцатилетнюю юность, и тот спьяну закивал.

Лишь очарование светловолосой женщины, почти божественной ее красоты, отгоняло скуку. Ее утонченные манеры, ее молодость — конечно же, она напомнила мне маму, маму в раннем детстве, в самые безопасные годы моей жизни.

Я постаралась, чтобы она не заметила, как я гляжу на нее. Впрочем, многие мужчины не отрывали от нее глаз.

От вина, от жары в палатке щеки ее вскоре зарделись ярким румянцем, свойственным блондинкам. И по-видимому, от комплиментов кавалера. По всему было заметно, что он видит в ней желанную добычу. По знакам различия я догадалась, что он — тритарк, командующий тремя тысячами воинов. Даже я разглядела, что, несмотря на свой ранг, он чуть ли не самый молодой из всех мужчин в палатке — теперь я могла сравнить его с Гурцем — ему примерно тридцать один год, как моему папе, только больше он ничем не напоминает его. Был ли он красив, этот сазо? Светловолосая дама так и льнула к нему, чистила ему фрукты и опускала кусочки в спелый розовый рот. Подстриженная борода обрисовывала челюсть, причесанные усы изгибались дугой. Короткие волосы на голове напоминали черную окаменелую щетину, покрывшую выжженные опустошенные поля… карие глаза… вот они уже пристально глядят на меня с насмешкой, с угрозой…

Лицо мое приобрело такой же цвет, как платье его дамы, я отвела взгляд. Я не сумела истолковать замеченное мною в тот момент, когда глаза наши ненадолго встретились — его тщеславие, полную убежденность в собственной непогрешимости — но в душе у меня поднялась волна страха и отвращения.

Я глянула тайком на Гурца — не заметил ли он чего-нибудь, но нет. Он не видел даже, что этот человек все еще ждет, сидя по северную, более почетную сторону стола, словно охотник у входа в западню. Я с ужасом догадалась: по-видимому, он перехватывал мои взгляды, обращенные к его даме, в течение всего вечера и вообразил, будто я смотрела на него. И тогда мне захотелось убежать.

Спустя недолгое время генерал Длант поднялся с кресла и направился к столу, находившемуся возле бога в медвежьем обличье; он налил ему в чашу смесь вина и бренди. Затем, стоя рядом с медведем, он провозгласил тост за здоровье императора. Все мужчины и женщины, сидевшие за столом, тоже встали и поднесли бокалы к губам. Дамы из города. Светловолосая женщина. И я. Это не имело никакого значения, меня заботило одно: как скрыться от взгляда охотника.

После этого тоста дамы направились к выходу. Кавалеры не стали их сопровождать, ведь у входа в палатку их дожидались собственные слуги. По указанию Гурца явился Мельм. Я выпила немного, но из-за продымленного воздуха в палатке, позднего времени, холода на горном склоне, от неуверенности и страха у меня закружилась голова. Я почувствовала признательность Мельму за то, что он идет рядом с фонарем в руке, пусть он и не видит меня.

Мы пошли по заиндевелой траве, стены палатки сомкнулись и замуровали внутри нее мужчин и свет. Мне стало легче дышать, но тут я услышала, как светловолосая женщина весело и звонко рассмеялась.

— Глядите, вон она бежит вприпрыжку, милашка старого Гурца. Ей лет тринадцать, не больше. Младенец.

Внизу то нарастая, то теряя силу звучали шумы неустанного движения в ночном лагере, но здесь, среди островка покоя, голос ее уносился вдаль подобно птице.

Затем я услышала решительный голос другой женщины:

— Это служанка с кухни из того черного дома. Помните женщину по имени Илайива? Ту, что сошла с ума, когда погиб ее брат, и вскрыла себе в ванной вены, в классических традициях.

Говорят, что холод рождается на Севере, но во время путешествия по незнакомой родной мне стране мы проезжали места, почти не тронутые войной. С полей, которых никто не жег, собрали урожай. Множество деревьев, не знавших ядовитых дымов, гари и ударов топора, все еще окутывали легкие облачка листвы цвета оливок и лисьего меха.

Из сундука, в котором лежала моя одежда, карандаши и прочие необходимые вещи, я достала книги, свои и те, что я забрала из тетушкиной библиотеки. Я читала, я спала. А иногда сидела, не отводя зачарованного взгляда от мелькавших в окошке картин. Мимо проплывали покатые плечи холмов, лезвия вод и леса, в которых олени пощипывали молодые побеги и настороженно следили за нашим продвижением с высоких скал, похожих на стены замков. По небу летели стаи гусей, направлявшихся в противоположную сторону, на юг, к королю.

Кое-где попадались поселки и деревни — обезлюдевшие — а однажды среди пастбища с овцами встретился богато украшенный, но заброшенный храм. Кронианская армия взяла овец себе.

Я пыталась делать зарисовки. Экипаж раскачивался, мешал мне.

Всякий раз, как движение замедлялось, мне предлагали для разнообразия пройтись пешком, и я соглашалась. Жгучая кровь пробуждалась в затекших от сидения и лежания руках и ногах. Я совершала эти пешие переходы без сопровождающих, лишь кучер приглядывал за мной, но вокруг приливной волной текла вперед армия, два отдельных легиона, продвигавшихся с переменной скоростью в каком-то причудливом пластичном единении. Время от времени мне на глаза попадались офицерские дамы в роскошных юбках бутылочно-зеленого или пунцового цвета, которые, как и я, пользовались случаем, чтобы поразмяться, или смело скакали верхом на кобылках. Поотстав во время одной из таких прогулок, я увидела и других женщин; они сидели на телегах или шли по колее, оставленной фургоном; ветер трепал косынки, прикрывавшие их головы, у пояса болтались поварешки, ножи, кастрюльки и гирлянды луковиц. Многие тащили за плечами детей. Мне помнится, какой-то ребенок в шерстяной шапочке на вид казался старше матери, пятнадцатилетней девочки, которой, конечно же, не приходилось притворяться, будто она старше.

Походным маршем двигались солдаты — бодрый грубоватый народ, по сути уже знакомый мне. То в одну, то в другую сторону проносились галопом отряды кавалеристов на вороных конях, из-под копыт летели комья затвердевшей от мороза земли, и время от времени кто-нибудь свистел им вслед. В некоторых отношениях дисциплина стала менее жесткой.

На более удобных участках дороги основная масса солдат снова оказывалась далеко позади экипажа. Проезжавшие мимо моих окошек капитаны кавалерии иногда улыбались мне, но чаше всего не удостаивали меня взглядом.

В окошке стало темно. Неужели я проспала весь день? Нет, рядом с экипажем скакали кавалеристы; черные развевающиеся плащи, гладкие железные шлемы с золотыми ободками и колышущимися перьями — вот что заслонило от меня дневной свет.

Один из всадников, оказавшись у окошка, состроил мне гримасу. Погоны на плече указывали на ранг тритарка. Он потянулся и забарабанил обтянутым перчаткой кулаком по стеклу. Сквозь приотворенное окно до меня донеслись его слова:

— А ты что думаешь об этой козявке, с которой развлекается толстяк, об этой развратнице, которая осмеливается пялить на меня глаза?

Всадники расхохотались. Я вся съежилась. Но ему показалось этого мало. Он отпустил еще замечание насчет моей непривлекательности, которого я толком не поняла.

— Посудомойка какая-то. Этот старый дурак Гурц не заслужил ничего лучшего. У нее хотя бы грудь есть. Я думал, ему нравится, когда они еще в пеленках, — сказал другой офицер, повторяя слова, произнесенные женщиной в день праздника медведя.

— Она шлюха. Не могла оторвать от меня разгоревшихся глазенок. Посмотрите на нее. Крысячьи хвостики, кожа как воск. Урткин хер. — Я уже слышала это ругательство, но не знала, что оно значит. — Надо бы наказать ее за этакую наглость, — ответил тритарк.

Я попала в ад, и спасения мне не было. Однако он решил наконец, что с меня хватит. Пришпорив лошадей, они умчались прочь.

Страх не покидал меня всю оставшуюся часть дня. Но больше ничего не произошло. Кучер редко обращал на меня внимание и не взялся бы заступаться за меня перед всадниками, которые были старше него по званию. Собственно говоря, может, он и не слышал, что они говорили.

Когда приехал мой покровитель и мы сели обедать за складным столом, теперь уже в палатке, поскольку вечера больше не были приветливы, я задумалась: не поговорить ли с ним. Но я не представляла, с какой стороны за это взяться. Мне опять придется манипулировать законами взрослых, а ведь на самом деле их правила непонятны мне. Если я что-нибудь скажу Гурцу, он решит, что я флиртовала с тритарком или стремилась к этому. Мне припомнился поток его замечаний насчет моей особы, и я покрылась ледяным потом. Неужели я так уродлива? Я еще ни разу не задумывалась над этим вопросом, полагая, что с возрастом стану умной и красивой благодаря какому-нибудь волшебству, и это произойдет непременно. Моя мама была красива…

Гурц загрустил в тот вечер. Я не прислушивалась к его бормотанию. Когда он лег со мной в постель, потуги и агония, составлявшие часть его наслаждений, вызвали у меня чуть ли не раздражение… Да что с ним творится? С ума сошел наверное. Неужели все мужчины — Лой вроде бы намекала на что-то в этом роде — вот так по-дурацки себя ведут?

Он заснул. Я лежала без сна, кусая губы в тревоге перед завтрашним днем.

Прошло два дня, но тритарк, кавалер светловолосой дамы, не показывался, из чего я заключила, что он уже позабыл о своей прихоти.

Однако, заслышав приближение кавалеристов, я тут же изменила мнение на сей счет и догадалась опустить жалюзи. Когда всадники проскакали мимо, раскаленная докрасна петля, стянувшая мне горло, ослабла. Тут он и появился.

Тяжелый удар кулаком в дверь экипажа.

— Кто там сидит? — крикнул он. — Какой-нибудь подлый шпион?

Мне захотелось спрятаться под багажом.

И снова его голос, теперь уже елейный, заискивающий.

— Ах, неужели милая крошка не позволит мне взглянуть на нее? Неужели не видать мне несравненной ее красы?

Затем он, видимо оставаясь в седле, ударил в дверь ногой; лошадь заартачилась, экипаж затрясся, а он, ругаясь, натянул поводья.

Меня чуть не стошнило от ужаса. Но он поскакал вперед. Я услышала стук копыт и понадеялась было на удачу, но тут зазвучал голос кучера, окрик тритарка, повозка стала двигаться медленнее, потом остановилась. Это он заставил нас встать.

Стук сапог, ступающих по холодной затвердевшей земле. Его твердая холодная рука легла на дверь. Он рывком распахнул ее.

— Ха! — сказал он. — Да что же это такое? — За спиной его, насупясь, стоял беспомощный кучер. — Весь этот вонючий багаж: книжки, подушки, медные подносы. Очень похоже на Гурца, этого брюхана с задницей вместо головы. И погляди-ка, он прихватил еще и белую свинью, тряпичную куклу, а у нее все потроха наружу. — Он подался вперед и положил руку мне на левую грудь. Его грубое прикосновение совсем не напоминало Гурца. Оно оказалось под стать его словам.

Обезумев от панического страха, я сжала кулак и стукнула его по лицу. Он отпрянул назад и ударился об дверную раму.

Кучер отошел в сторону. Он курил трубку, стоя под деревом. Мимо проезжали фургоны. Никто не обращал на нас внимания.

Я в изумлении услышала собственный голос:

— Я вовсе не смотрела на вас! Ни разу не взглянула. Оставьте меня в покое!

Задев правый глаз, я угодила чуть ниже его, глаз заслезился. Улыбка на его лице застыла, превратилась в оскал. Он пригнулся и осторожно просунул голову в экипаж — я отшатнулась.

— Ты плохо воспитана, мерзкая девчонка. Пожалуй, я научу тебя хорошим манерам.

Панический страх опять забурлил во мне: я почувствовала его запах — запах железа и лошадей, мужчины; помады, которой он смазывал коротко остриженные волосы на голове и бороду, — а может, просто какой-то особый запах жизни в нем. Мне попался под руку медный поднос, на котором я держала лист бумаги, когда рисовала. Я подняла его и обрушила на голову тритарка. Поднос ударился о шлем с ужасающим и в то же время комическим грохотом. Вероятно, у тритарка зазвенело в ушах. Он торопливо попятился и убрал голову из экипажа; сладкая бешеная ненависть вскипела во мне. Держась за дверь, я потянулась за ним и стукнула его еще раз, теперь уже углом подноса, точно в живот, и почувствовала в руке отдачу. Он пошатнулся и налетел на лошадь; специально выученный для боевых действий конь сделал лишь шаг в сторону, но тритарк принялся честить его и меня, а я совершенно опьянела и нанесла третий удар — он пришелся по груди, по созвездиям медалей, что несомненно увеличило его силу, и тритарк вскрикнул.

Вокруг нас беспорядочно двигались пехотинцы, они оборачивались и глядели на нас, сдерживая хохот.

Заметив это, он повернулся к ним лицом, и я опять стукнула его подносом. Что за картину являл он собой, офицер высокого ранга, которого колотит девчонка из завоеванного города — я не подумала ни об этом, ни о значении, которое он мог приписать моему поступку.

Вдруг он снова повернулся ко мне и вырвал у меня из рук поднос. От толчка я повалилась на багаж, слыша неясный рокот, донесшийся со стороны отряда солдат сазо, но не поняла, что он выражает, осуждение или одобрение. Тритарк не стал рисковать. Он выпрямился и сказал:

— Ты у меня еще пожалеешь. Будь уверена. — Затем он перешел к перечислению отвратительных моих качеств, но экстравагантность его выражений выходила далеко за пределы словаря для начинающих. Тем не менее они повергли меня в дрожь. В конце концов он сказал так: — Между прочим, если тебе хочется, чтобы я проделал дырку в теле старого толстяка Гурца, пожалуйся ему. — И, видя полное мое недоумение, добавил, выражаясь попроще: — Я имею в виду вот что: если ты, паразитка чужого племени, думаешь, будто Гурц помешает мне отплатить тебе по заслугам, я одной рукой расправлюсь с тобой, а другой — с ним.

Когда он легким галопом ускакал на своем коне, кучер бросил на меня исполненный презрения взгляд. О помощи с его стороны и мечтать не приходилось, он уже ясно дал мне это понять.

Экипаж пустился в путь. Ох, зачем я напала на этого зверя? Теперь его не умилостивишь — я поняла, но слишком поздно, что тем самым лишь возбудила его и подстрекнула.

Тритарка звали Драхрис. Между его семьей и самим императором — не генералом — существовала родственная связь, впрочем, не прямая. Он был непопулярен и слишком молод для занимаемого поста, но окружающие ни на миг не забывали о его положении в обществе. Даже Длант не стал бы портить с ним отношения. Неуемная дерзость отличала его в бою, он прославился своей отвагой, но вечное стремление лезть на рожон уже стоило жизни трем батальонам. Сам же он мог кинуться очертя голову прямо на стоящих стеной кавалеристов, на жерла заряженных пушек. Он ни разу не получал тяжелых ранений, будто заговоренный. Об успехе, которым он пользовался у женщин, ходили легенды. Говорили, впрочем, что при всей своей галантности он грубо обращается с любовницами. Одни не стеснялись своих синяков, другие стыдливо их прятали. В столице Кронии он сражался на шестнадцати дуэлях и во всех одержал победу, а его противники — мужья, братья или отцы дам — погибли. Однажды он заявил, будто несет освобождение от цепей всем женщинам на свете. Он говорил, что иной раз сражается на дуэли лишь затем, чтобы избавить даму от тупицы-мужа. (Это напомнило мне о его угрозе «проделать дырку» в теле Гурца, если тот вмешается.)

Его светловолосая дама, принцесса из моей страны, слывшая когда-то фавориткой короля, нашла невыносимой саму мысль о разлуке с любовником. Она умолила взять ее с собой, заверив, что ее удобный экипаж, ее великолепная кровать, следовавшая за ней в фургоне, и ее повар, знаток сказочной Восточной кухни, полюбившейся многим кронианцам за время предыдущих военных кампаний, всегда к его услугам.

Вот каков был тритарк Драхрис.

Возможно, будь я старше, знай я получше дороги в этих таинственных краях взрослых, мне удалось бы распознать его намерения, справиться с ним, использовать его или по крайней мере избежать каких-либо столкновений. Разумеется, мне ни на минуту не приходило в голову, что он вожделеет меня. С чего бы — ведь светловолосая лилия так и вьется вокруг него. Он считает меня отвратительной, он сам так сказал, а Гурц вызывает у него презрение.

После удивительной стычки, в которой фигурировал медный поднос, я начала воспринимать все неприятное с мучительной остротой. В тот день вечерние разговоры Гурца раздражали меня чуть ли не до слез, а когда Мельм наконец неожиданно посмотрел на меня с отвращением, я забилась в истерике. Заливаясь слезами, я кричала, что Мельм ненавидит меня, что я больше не могу выносить его неприязни и злобных взглядов. Я оплакивала город. Все смешалось в моей голове, я сама не понимала, что говорю. Гурц неловко и безуспешно успокаивал меня; он говорил, что выбранит Мельма, что Мельм обязан заботиться обо мне. Мельм стоял рядом, уставясь не то вдаль, не то в бесконечность. Естественно, после вялых увещеваний Гурца, питавшего привязанность к Мельму, в ответ на просьбу о снисхождении к моим слабостям, Мельм станет еще хуже относиться ко мне и затаит против меня злобу. Все они против меня.

Оказавшись среди потушенных огней в палатке, на стены которой лагерные костры роняли красные отблески, я отказала своему любовнику в его притязаниях. У меня имелось извинение, и он принял его, проявив неуклюжую тактичность. Я говорила правду. Приближалось время месячных кровотечений, и это повергло меня в крайнюю растерянность, я с ужасом ожидала, когда они начнутся. На этот раз, в отличие от прошлых, меня ожидали трудности, ведь при мне не было ни одной служанки, ни одной женщины, которая могла бы мне помочь или что-то посоветовать. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы мы поскорей достигли какого-нибудь цивилизованного поселения, где нашлось бы все необходимое.

Мне всегда казалось, что Вульмартис, возложившая на женщин это бремя, сыграла с ними злую шутку. А в старинных небылицах говорилось, будто богиня таким образом принимает жертвенную кровь женщин, в то время как мужчины проливают свою кровь в честь Оригоса на полях сражений.

На следующее утро мы поднялись вместе с жаворонками, не ведавшими ни менструаций, ни связанных с ними огорчений, ни необходимости бороться с садистами; они носились в непрозрачном небе, оглашая окрестности жалобными погребальными песнями осени. Близилась кончина года. Дней через сорок, а может и раньше, мы должны добраться до границы, как раз вовремя.

Мы собирались отправиться на пикник. Дни вдруг стали солнечными, утра — яркими, вокруг появились лесистые долины, обещавшие славную охоту, — за четыре дня отступление превратилось в экскурсию. Очевидно, боги кронианцев не оставили их. Север моей страны не был густо заселен, и спустя неделю кронианцы покинули Великий Северный Путь; тем самым им удалось обойти наши города стороной, на пути встречались лишь разрозненные деревушки, многие из которых к моменту появления армии оказывались пусты и безлюдны. Все это казалось неважным. Идея пикника не вызвала у меня восторга: в моей душе зазвучали удивительные струны, но я не смогла найти имени тому, что они говорили.

И Драхрис не мучил меня своими появлениями в эти четыре дня. Но я выслушала кучу сплетен о нем; узнала, как его зовут и чем он известен, со слов кучера, который разговаривал с конюхами, с солдатами, отбившимися от своего отряда, с гражданскими, сопровождавшими войска, мимо чьих костров мы проезжали в сумерках. Драхрис на мгновение оказался близко, и все тут же распустили языки. Время от времени люди подталкивали друг друга локтем, указывая на меня или на экипаж Гурца.

Я пребывала в таком расстройстве, что не могла ни на что решиться. И передышка — вместе со своими солдатами он ускакал на запад: видимо, охотился и занимался добычей продовольствия — показалась мне слабым утешением. Я даже подумала: уж не по его ли наущению окружающие то и дело заговаривают о нем, зная, что я услышу их. Впрочем, его интерес ко мне вызвал у меня одно лишь недоумение, и казалось, мне никак не ускользнуть от его чудовищной злобы. Я даже представить себе не могла, что он пожелает надо мной сотворить, какая кара, какие пытки уготованы мне. Наверное, он меня изобьет. Мучаясь страхом и безнадежностью, я решила во что бы то ни стало не выходить из экипажа и все время держаться на виду. Хотя никто не мог и не захотел бы прийти мне на помощь, я заметила, что при свидетелях он держит себя в руках.

Я до сих пор не понимаю толком, как мне удалось пережить тот первый настоящий страх за себя. Но по прошествии времени, будь то даже ужас, и он становится привычным, утрачивая если не остроту, то способность напугать или вызвать потрясение.

Для выезда на пикник в маленькую колесницу впрягли двух пегих кобылок; в нее и усадил меня Гурц. Колесницей правил толстоватый субалтерн-офицер, приставленный к Гурцу в качестве адъютанта. Мне доводилось пару раз видеть его в черном доме (он принимал участие в захоронении тетушки в саду). Мое общество пришлось ему по душе, он обращался со мной с веселой почтительностью и забавлял меня длинными запутанными шутками; когда он смеялся, я вежливо вторила ему, хотя нить рассказа всякий раз ускользала от меня несколькими минутами раньше, чем он успевал добраться до сути.

Позади нас и ниже по склону устало шагали легионы, иногда часть их оказывалась впереди нас, мы же с громыханием катили наискось. Впереди скакал на коне Гурц, останавливаясь, чтобы разглядеть какую-нибудь веточку или сидящего на сучке жука, а в это время с деревьев пониже лошадь поедала буковые орешки или желуди. Вдали звучал смех, мелькали яркие плащи: дамы, высыпавшие пестрой гурьбой из экипажей, скакали верхом среди офицеров по дорогам, окаймленным голыми деревьями. Светловолосая принцесса отправилась на охоту вместе с отрядом тритарка. Младший офицер со вздохом сообщил, что мы их не увидим, а жаль, ведь она так хороша собой, эта принцесса.

От его слов леса стали спокойнее, мягче, ярче. Я точно не разобрала. Но солнце пробудилось и очистило от шелухи стебли диких желтых роз, загубленных морозом, которые еще секунду назад висели, как мятые бумажки, и я увидела, что они все еще горят огнем. Среди скинувших листву берез, среди похожих на оперенные стрелы вечнозеленых деревьев голосили птицы. И тогда мне вспомнился молодой человек в измазанной грязью рубашке, пристально глядевший на птицу, стоя на прогалине — я вдруг поняла, что пугающее звучание возникло во мне не из страха перед тритарком. Кто же тому причиной? Фенсер… нет, не Фенсер. Даже лицо его не сохранилось в моей памяти. Будто его и не было никогда.

Причиной тому сон, приснившийся мне еще в городе, давным-давно…

Гурц подъехал к нам, желая показать мне обезумевшую от солнечного света ветку, на которой совсем не по сезону начали распускаться цветы. Как бы там ни было, он отломил ее. Вот и вся награда за цветы. Как вишне, которую срубили потому, что ее поленья ароматны.

Примерно в полумиле от нас, ниже по склону лесистого ущелья, устало продвигалось вперед кронианское войско. Люди шагали где строем, где вразброд; знамена свалены в телеги; вот выбираются из канавы повозки; вот лежит мул, и его то лаской, то пинками пытаются поднять на ноги; вот боевая колесница, а на ней четыре просевших мешка с мукой. Разрозненные виньетки, говорящие о многом.

Сжимая в руке ветку с увядающими цветами, я рассмеялась над очередной непонятной шуткой младшего офицера.

Вскоре мы оказались на предназначенном для пикника месте.

Хеттон Тус Длант не присоединился к нам. На пикник выехали несколько офицеров штаба и группа полковников; они лазали по деревьям, словно школьники, и сбрасывали вниз сосновые шишки; учтивые майоры ловили их в подставленные шлемы, а любовницы полковников в подолы юбок. Там оказались женщины, которых не было за обедом в честь медведя. Я заметила, что многие из них крайне молоды и принадлежат к тому слою общества, в который я попала, и на мгновение мне до боли захотелось подружиться с кем-нибудь. Но они только и думали, что о своих повелителях, а я… я успела приобрести определенную репутацию — выбившаяся в господа прислуга, маленькая шлюшка. Кроме того, я оказалась самой юной среди них, а Гурц — самым старым. Раньше я как-то не до конца сознавала это. Среди нынешнего сборища ему выпала роль скучного учителя. Они лишь терпели его присутствие. Он ни разу не сражался в бою.

Слуги расстелили скатерти, разложили еду. Собственно говоря, угощение оказалось довольно скудным и не шло ни в какое сравнение с тем, что подавали за обедом, но меня это ничуть не огорчило. Зная о моем пристрастии, Гурц принес бокал с соком красной смородины, но в нем не хватало сахара. Посмеиваясь за спиной Гурца, младший офицер (и он туда же) предложил подлить в него светло-желтого бренди. Я отказалась.

В отдалении все с тем же грохотом, словно река в ущелье, текли вперед легионы.

Ничто не предвещало звуков, донесшихся в следующее мгновение.

Внезапно что-то негромко бухнуло, приглушенно, казалось бы ничего не означая, но мне показалось, что земля дрогнула у меня под ногами. На всех деревьях все птицы до единой перестали петь.

И тогда воцарилась тишина. Затем одна из благородных дам взвизгнула, тоненько, еле слышно; послышался отрывистый звон бокала, выскользнувшего у нее из рук и разбившегося о камень.

Мужчины, вскочив на ноги, пристегивали к поясу отброшенные было шпаги. По коврам к корням деревьев покатились фрукты. Все пришло в движение, заржали лошади. Гурц стоял, возвышаясь надо мной.

— Я говорил, что так и произойдет, — объявил он — Их король, этот Альянс Чавро…

Прогремел пушечный залп. Нестройные ряды бойцов охватит и уже охватило смятение; вялое беспорядочное передвижение прекратилось, все кинулись по своим местам, дозорные помчались добывать сведения о западне, о ловушке, в которую уже угодила какая-то часть передовых отрядов, — а Гурц собирается читать мне лекцию по истории. Но нет, он передумал.

— Оставайся на месте, — сказал он, — всем дамам здесь будет безопасней.

Он отошел, намереваясь помочь остальным советами. Но все уже сидели на конях или в маленьких колесницах. Мой субалтерн-офицер побежал за Гурцем, жалобно крича, что должен вернуться в свой батальон…

Я сидела на ковре, не трогаясь с места, прислушиваясь к крикам солдат, к резким голосам труб, к другим звукам. Я ждала следующего пушечного залпа. Он прогремел. Что-то задрожало у меня в животе. За те месяцы, пока кронианцы вели обстрел города, я так привыкла к ним. Но… На этот раз стреляли пушки союзников короля, а может быть, и артиллерия армии моего отца, его полка, Белых Львов… Я заметила, что стою в полном замешательстве. Гурц уже сидел верхом на коне, он подскакал ко мне:

— Милая, оставайся здесь. Слуги не уйдут, тебе ничто не угрожает. Генерал наверняка захочет видеть меня рядом с собой. — И он помчался прочь, как будто собирался в одиночку вступить в бой со всеми врагами сразу.

И снова пушки, раз, два… три. Я почувствовала запах смолы и дыма, селитры. Они приближаются или просто земля сползает прямо в глотку войны? Мне захотелось увидеть. На этот раз вправду захотелось.

Слуги сбились в кучку под каким-то хвойным деревом, словно укрываясь от проливного дождя. Никто не остановил меня, когда я отправилась через лес к передовым позициям, придерживаясь покатых склонов холма, уходивших вниз от площадки, отведенной под пикник.

С каждым шагом день изменялся. Он сгущался — свет и воздух приобрели мясистую плотность. Что-то не смолкая ревело, будто ветер. Все птицы улетели. Из задымленного убежища выскочил олень и стрелой промчался мимо. С верхних склонов, поросших лесом, донесся грохот кавалерии, крушившей молодые деревца, словно злобная буря под знаменем, походившим на вымпел из огня и крови. Волосы у меня встали дыбом. На мгновение я замерла в ужасе, а потом бегом кинулась на звук.

Они разместили пушку на холме возле покрытой трещинами башни, чтобы держать под обстрелом пути к выходу из долины. Теперь вдали над башней в клубах дыма реял флаг, блеклый флаг, какого я не видывала прежде. Внизу на склонах холмов, как бурное море, кипело сражение. Тлеющий огонь скрывало густое облако, но время от времени сквозь него прорывались вспышки разорвавшихся снарядов и брызги пламени, вылетавшие из кронианских пушек, застрявших у дороги в том месте, где долина сужалась. (В лесу горели деревья — вертикальные столбы искр и дыма.) Среди взбаламученного моря пушечного марева, всплывая на поверхность, появлялись предметы. То прорезавшие завесу знамена, то тонущий в ней фургон, словно идущий ко дну корабль.

Неподалеку от меня из глубин дыма вырвались трое солдат сазо. Двое поддерживали под руки стоявшего в середине, он истекал кровью, лицо его посерело, и он глупо смеялся, а может быть рыдал. Они проковыляли мимо меня, и тут один из шедших с краю крикнул мне что-то непонятное на чужом языке. Тогда я вспомнила, что немного говорю по-крониански. Он кричал: «Ложись, ложись». Я так и сделала, и поползла на животе, задевая подбородком за бородатое лицо земли.

Снова заговорили пушки на холме. Они не так глубоко увязли в дымовой трясине, и их фейерверк оказался ярче. Я не могла оторвать завороженного взгляда от ядра, от шлейфа бесцельной черноты, прочертившего полнеба и опустившегося, как нечто невесомое, в долину. Там ядро взорвалось — прилив света, странные синие и оранжевые тени.

Я видела атаку, завершившуюся взятием холма. Она не походила на событие большого значения — поток людей и лошадей, черно-белые отблески стали, будто в зеркале, а потом мешанина, путаница, словно кишащий муравейник. У подножия склона разорвался последний кронианский снаряд. Затем флаг повалился вниз с башни. Я и вдруг с удивлением подумала: что же я здесь делаю? Дикое возбуждение, швырнувшее меня вперед, улеглось, ведь увиденное мною совсем не походило на то, что мне рассказывали о войне.

В задымленной долине еще наносили последние удары, еще умирали и убивали друг друга люди. Мои спутники не станут брать пленных. Альянс Чавро, в который вступила и моя страна, доставил неприятность, не более того — блоха укусила мощное тело за бок.

Башня являлась частью монастыря или какого-то церковного строения. Когда очистились верхние слои воздуха, я разглядела сводчатый проход, колонны крытой аркады и одну из безмолвных пушек, стоявших там, — длинная шея без головы, а из горла еще вырываются последние струйки дыхания.

Среди дыма возникли всадники. Черная пыль на лицах, кое-кто в крови, и у каждого кровь на копье или на шпаге. И тогда я услышала вдали в тумане пронзительно-громкие хриплые крики. Лошади вращали покрасневшими глазами, изрыгая изо рта пар, словно пушечный дым. И надо всеми витал мерзкий запах, жуткая вонь сражения.

Неторопливо ехавший через лес всадник повернул, направляясь ко мне; шлем из железа и золота, скрещенная с кровью и серебром чернота, черное лицо, почерневшие от крови руки, красная шпага.

Перспективы опять замкнулись. Затмение — солнце захлебнулось в дыму. Кавалерийский взвод скрылся.

У его стремени висел предмет, в существование которого я не поверила. Даже когда я приняла его как нечто реальное, он не произвел впечатления, уж слишком он был страшен. В одной из безрассудных своих атак он отсек человеку голову. Длинные волосы пришлись кстати, и вот безделушка уже привязана. Мне доводилось слышать, что кронианцы так поступают. Кто мне об этом рассказывал? Лой? Еще какая-нибудь девушка…

— Если мужчина встречается с женщиной, — сказал он, — Випарвет тому причиной. Мне следовало догадаться, что ты явишься сюда и примешься лакать кровь.

Я поднялась на ноги. Я не почувствовала страха. Я не поверила в происходящее, как и в отрубленную голову.

Я неторопливо направилась обратно через лес, тем же путем, которым пришла. Он вел лошадь под уздцы, ступая рядом со мной; она фыркала, вращая ярко-красными глазами, от нее несло такой же вонью, как от других.

Драхрис негромко заговорил со мной. Он стал рассказывать, что он со мной сделает. В полном умопомрачении я выслушала все. Даже Лой ни разу не говорила шепотом о таких непотребных невероятных вещах. Еще он сказал, что будет бить меня, только это и дошло до моего понимания. Он говорил, что мое уродство обернется красотой благодаря следам его трудов — синякам и шрамам. И он позволит мне драться с ним.

Внезапно я бросилась бежать. Действие почти беспричинное, ведь его обещания казались несбыточными.

Тяжело дыша, разгоряченная лошадь рысила следом за мной, я чувствовала за спиной ее жар, опаляющее дыхание.

Среди деревьев мелькнула извилистая тропка, и я прыгнула на нее сквозь клочья тумана. У меня возникло ощущение, будто некая связь между этим человеком и мной вдруг порвалась, словно распоролась сеть или лопнула свора. Я неловко скакнула вперед и наткнулась на борт телеги. Вокруг на земле сидели солдаты, грязные, окровавленные, буйные, а женщина нацеживала каждому пива из початой бочки.

— Эй, девушка, не хочешь выпить? Отметим победу?

Но я протолкалась через них, и они пропустили меня; уступить безоружной женщине после того, как они разнесли чавро в клочья, показалось им забавным.

Я пробиралась вперед среди бойцов, пивных бочек, опрокинутых повозок, мимо того места, куда несли раненых, оглашавших лес криками, воем и ругательствами; сквозь кучку женщин, препиравшихся над телом издохшего осла. А щупальца лопнувшей своры, разорванной сети постепенно исчезали на протяжении всего этого времени. Наконец я увидела несколько экипажей, стоявших близко друг к другу, а среди них карету Гурца, и даже кучер стоял рядом и чистил кремневое ружье полой мундира. Он тоже был в крови. Все припорошило красным и черным. Все испускало вонь.

Меня отчаянно мучила жажда. Сейчас я выпила бы сок красной смородины. Я попросила у кучера воды, и он рассмеялся мне в лицо.

Я забралась в экипаж и стала думать, что же со мной станется.

Но несколько часов спустя, когда появился Гурц, рассерженный донельзя моим непослушанием и опасным безрассудством, с покрасневшими глазами, разглагольствовавший о чем-то в таком же помешательстве, как и все мы, я не смогла рассказать ему ни о том, что видела, ни о преследователе и его обещаниях.